Бакунин Михаил Александрович - Письма

div align="justify">   Тайна А. Рейхеля, о которой здесь говорит Бакунин, заключалась в том, что он сошелся с Марьей Каспаровной Эрн, другом дома Герценов, ко­торая стала его второю женою.

   2 Бакунин в это время дожидался ответа на прошение о помиловании, поданное на имя саксонского короля им и двумя его сопроцессниками. От­вет, как мы знаем, был им сообщен 12 июня. Бакунин не ждал для себя ничего хорошего в том смысле, что полного помилования он не ожидал, за­мену казни вечным или продолжительным заключением не считал для себя большим выигрышем, а сверх того опасался своей выдачи австрийцам или, что еще хуже, России.

  

  

   Перевод с немецкого. No545. - Письмо Матильде Рейхель.

   11 мая 1850 года. [Крепость Кенигштейн].

   ... Вообще у меня нет ни малейшего интереса к теории, ибо уже давно, а теперь больше, чем когда-либо, я почувствовал, что никакая теория, никакая готовая система, никакая написанная книга не спасет мира. Я не держусь никакой системы: я - искренно ищущий. Правда теперь искания для меня несколько затруднены, ибо чтобы постигнуть или вернее уловить жизнь, надо прежде всего жить, а, как я Вам раз писал, я больше не верю теоретическим умозрениям, тем паче умозрениям одиноким, равно как и вдохновению одиночной жизни; в одиночестве уж слишком бываешь склонен принимать призраки за духов.

   В будущем, если позволит мое еще очень неопределенное по­ложение, я попытаюсь составить для Вас свое исповедание веры...

  

   No 545. - Не знаем, на какое письмо Матильды Рейхель отвечает здесь Бакунин, возможно на письмо ее от 22 марта, напечатанное частично у Пфицнера на стр. 227 его книги (по русски в "Материалах для биографии", т. II, стр. 387-390).

  

  

   Перевод с немецкого.

   No 546. - Заявление перед допросом.

   [15 апреля 1851 года. Ольмюц.]

   Как известно, я приговорен был в Саксонии к смертной каз­ни за государственную измену и помилован с заменою смертной казни пожизненным заключением в исправительном доме. Как сказано в относящихся к этому приговору мотивах королевского саксонского высшего апелляционного суда в Дрездене, я мог быть присужден к смерти в Саксонии только в качестве саксонского гражданина: таким образом я вынесенным мне смертным при­говором признан саксонским гражданином и помилован в каче­стве такового. Затем я в качестве осужденного саксонского граж­данина был выдан Австрии, чему я не усматриваю никакого юри­дического основания, поскольку меня как уже осужденного сак­сонского гражданина снова предают суду австрийского трибунала. Хотя я знаю, что этот протест не принесет мне пользы, однако я по совести считаю себя обязанным заявить, что я не могу при­знать австрийский суд правомочным производить по отношению ко мне следственные и судебные действия.

  

   No 546. - Оригинал находится в допросах Бакунина, производившихся между 15 апреля и 14 мая 1851 года в Ольмюце, и, хранится в архиве военного министерства в Праге. Русский перевод этого заявления и текста допросов Бакунина а Австрии см. а томе II "Материалов для биографии Бакунина" под ред. Вяч. Полонского (стр. 414 ел.).

   К моменту допроса Бакунина привлеченные: по делу о подготовлении восстания в Богемии уже успели дать свои показания, по большей части довольно откровенные: в этих показаниях роль Бакунина была достаточно освещена, и ему пришлось признать почти все инкриминировавшиеся ему действия; но при этом он поставил себе за правило не выдавать других и не распространяться насчет своих сопроцессников. Эту линию он выдер­жал до конца.

   Какого правила он старался держаться в своих показаниях перед след­ственными комиссиями, видно из его заявления, сделанного им в ответе на 14-й вопрос, заданный ему в Ольмюце. Там следователь задал ему об­щий вопрос о его отношениях к братьям Страка в надежде, что, отвечая на заданный в столь неопределенной форме вопрос, обвиняемый невольно проговорится и сообщит что-либо неизвестное следователям. Вот что на это отвечал Бакунин:

   "Я должен здесь заявить, что вдаваться в подробности относительно отдельных лиц совершенно противоречит моему принципу, однажды мною уже высказанному. Я допускаю, что многое стало известным благодаря показаниям лиц, допрошенных во время следствия. Если например братья Страка многое рассказали, то они и отвечают за содержание своих речей. Я же могу отвечать только на определенные вопросы, но отнюдь не на во­просы общего характера, ибо могло случиться, что то или иное обстоя­тельство, то или иное лицо вообще ускользнули от следствия, и ответами общего характера я рисковал бы кого-нибудь скомпрометировать".

   Австрийское правительство давно имело против Бакунина зуб за уча­стие его в пражском славянском съезде и в святодуховском восстании; особенно же оно раздражено было его двумя воззваниями к славянам и организациею заговора, направленного к возбуждению вооруженного восстания! в Богемии и к разрушению австрийской империи. Точка зрения австрий­ских властей на Бакунина выражена в докладе председателя пражской следственной комиссии, генерала Клейнберга, от 11 марта 1851 года из Праги от имени областного военного командования эрцгерцогу - верховному главнокомандующему австрийскою армиею; там о роли Бакунина сказано:

   "После того как выявилась наличность революционных происков в мае 1849 года и начато было по этому поводу следствие, скоро выяснились данные, не оставлявшие сомнения в том, что замышленная здесь революция была скомбинирована с грандиозным движением, задуманным в Германии, и что русский Михаил Бакунин, проживавший тогда тайно в Дрездене" стоял во главе этого предприятия". И дальше: "Приходится признать, что русский Бакунин является по-видимому тою осью, вокруг которой все вер­телось".

   Неудивительно, что в австрийских тюрьмах с Бакуниным обращались гораздо строже, чем в саксонских; этому впрочем содействовала меньшая. культурность Австрии в сравнении с демократической Саксонией, а также большая обостренность классовой борьбы в двуединой монархии, где она осложнялась ожесточенной национальной распрей. В Саксонии он считался гражданским подсудимым, имел защитника, право переписки с друзьями и пр.; здесь он лишен был права переписки, предан был военному суду, не имел защитника и т. п. В австрийских тюрьмах ему помогали материально. Герцен, Рейхель, Гервег; проживавшие в Австрии люди, даже сочувство­вавшие Бакунину, боялись проявить свои чувства, так как это было просто опасно: ведь австрийские власти взяли под подозрение как "пособников" не только таких приятелей Бакунина, как Рейхель или Габихт (бывший дессауским министром с революции 1848 г. по июль 1849 г.), но даже его дрезденского защитника Отто и банкирский дом Леммель в Праге за то, что через него переводились Герценом деньги для Бакунина. О пла­чевном положении, в каком очутился Бакунин в австрийских тюрьмах, сви­детельствует то письмо аудитора Франца, которое мы приводим выше,

   в комментарии 2 к No 537. Зато здесь ему дозволили читать правительст­венные газеты, чего в Саксонии он не мог добиться. Слухи о том, что он выдержал 14-дневную голодовку с целью уморить себя. что его били на допросах и т. п., принадлежат очевидно к категории выдумок. Пфицнер. (стр. 213) приводит из дневника министра полиции Кемпе разговор с ним эрцгерцога Альбрехта от 25 марта 1851 года. Этот солдафон будто бы рассказывал следующее: "Он хотел в Праге уморить себя голодом и 14 дней не принимал ничего кроме воды; только тогда, когда ему дали чи­тать романы Поль де Кока, в нем проснулась охота к жизни и еде. Слабое создание!". Пошлость чисто эрцгерцогская (Перевод Бакунина в Ольмюц, в руки кровожадных австрийских вла­стей, где он исчез за стенами крепости, подействовал удручающе на его друзей. Отражением этого настроения является дневник Варнгагена. Там (том VIII, стр. 108, 119, 179) говорится, что о судьбе Бакунина нет ника­ких точных сведений. Однако автор дневника все же надеется на то, что рано или поздно он увидит свободу: "Такая благородная душа, такой же­лезный дух не может погибнуть в бесплодном мученичестве". Дальше от­мечается слух о помиловании Бакунина в Австрии, но вместе с тем о пред­стоящей выдаче его русскому правительству.)

   Австрийские власти опасались попыток к освобождению Бакунина. На этой почве возникали всякие нелепые слухи, и у Бакунина в камере неожи­данно производились обыски. Перед дверью его камеры No 2 в нижнем этаже стоял часовой; другой стоял в саду перед окном. Справа и слева по сторонам камеры расположена была стража. Наружное окно было кроме прочной решетки забрано деревянным щитом. Чтобы помешать ему уйти через потолок, поставлен был часовой также над его камерой. С конца. 1850 года вследствие распространения новых слухов о готовящемся побеге строгости усилились: из 18 человек караула половина, в том числе фельдфебель, капрал, разводящий и 6 рядовых, предназначена была исключи­тельно для охраны камеры No 2. Слухи о готовящемся насильственном ос­вобождении Бакунина, "после Маццини самого опасного человека в Ев­ропе", поддерживались и берлинскою полициею, которая сообщала в Вену о международном заговоре революционных вожаков, заручившихся для этой цели содействием ряда высокопоставленных лиц, преимущественно женщин. В результате всех этих нелепых слухов и сплетен Бакунин в ночь с 13 на 14 марта под сильным военным эскортом был неожиданно переведен в кре­пость Ольмюц, причем, как рассказывает Герцен, конвою отдан был при­каз застрелить арестанта при малейшей попытке к его освобождению. Здесь приказано было никого к нему не допускать кроме врача, не давать ему письменных принадлежностей и приставить к нему строгую стражу. Бакунин был совершенно изолирован от других заключенных и охранялся большим караулом, состоявшим из фельдфебеля, капрала, двух ефрейторов и 22 рядовых, причем им придан был еще резерв в виде капрала, ефрей­тора и 18 рядовых. Но материально положение его в Ольмюце, если не счи­тать первой поры. было не таким уже плохим: по его просьбе ему дали сигары и книги, им получено было от друзей новое платье, комендант кре­пости приказал выдавать ему двойной паек и т. п.

   Так как Россия настойчиво добивалась выдачи Бакунина, то Шварценберг хотел поскорее отделаться от Бакунина. Особенной пользы он авст­рийским следователям принести не мог, так как все главное было уже вы­дано другими подсудимыми, Бакунин же держал себя на допросах чрезвы­чайно осторожно, и от него следователи ничем существенным поживиться не рассчитывали. На ряд вопросов, интересовавших австрийскую полицию, он дал уже ответ в Саксонии, власти которой допустили к участию в след­ствии присланного из Австрии чиновника. Первый общий допрос сделай был пражскою комиссиею Бакунину 15 июня 1850 г., т е. на следующий день по водворении его в австрийскую тюрьму; он основывался на пока­заниях, данных его сопроцессниками, арестованными еще в мае 1849 года. После того допросы на долгое время прекратились. Лишь по переводе Ба­кунина в Ольмюц приказано было закончить следствие о нем, и на этом основании аудитор Франц подверг Бакунина допросам с 15 по 18 апреля 1851 г., а затем окончательно допросил его 14 мая. Вот перед допросом 15 апреля 1851 г. Бакунин и сделал то заявление, которое мы печатаем под настоящим номером.

   14 мая 1851 г. Бакунин был допрошен в последний раз, а уже на сле­дующий день,

   1 5 мая, он был военным судом приговорен к повешению за го­сударственную измену по отношению к Австрийской империи. Затем смерт­ная казнь была заменена ему, как в Саксонии, пожизненным заключением. Но все это было не чем иным как лицемерною прелюдиею к давно заду­манной выдаче его российскому правительству, которое настойчиво домо­галось этой выдачи и подготовилось к ней.

  

   No547 Исповедь - дается отдельно!!! (ldn-knigi.narod.ru)

  

   No 548. - Письмо родным.

   (4 января 1852 года.) [Петропавловская крепость.)

  

   Любезные родители и вы, милые братья и сестры! Мне позво­лили отвечать вам. После стольких лет разлуки, молчанья, хоть и незабвенья, после всех происшествий, приведших меня моею собственною виною в настоящее положение, лишивших меня ре­шительно всякой надежды когда бы то либо возобновить с вами семейные, сердечные отношения, такое позволение для меня - великая милость и великое счастье. Благодарю вас, добрые роди­тели, благодарю вас от глубины сердца за ваше прощение, за ваше родительское благословение, благодарю вас за то, что вы приняли меня, вашего блудного сына, что вы приняли меня вновь в свой семейный мир и в семейную дружбу. Свидание с Татьяною и с братом Николаем возвратило мне мир сердца и теплоту серд­ца; оно перестало быть равнодушным и тяжелым как камень, оно ожило, и я не могу теперь жаловаться на свое положение; я те­перь живу хоть и грустно, но [не] несчастливо; беспрестанно ду­маю о вас и радуюсь, зная, что в семействе нашем царствуют мир, любовь и счастье. Свиданье мое с братом и сестрою было недолговременно, но достаточно, чтобы убедить меня, что Нико­лай - добрая, верная и крепкая опора для всех близких, добрый сын, добрый брат, добрый муж и отец и хороший хозяин, что он соединяет в себе одним словом все те главные качества и досто­инства, которые делают человека человеком; это успокоило меня насчет всех вас и утишило несколько угрызения моей совести, которая часто напоминает мне, что я совсем не умел исполнить священных обязанностей. Мои заблуждения по крайней мере не принесли никому кроме меня большого вреда, - вот мое утешенье (Дальше в оригинале по-французски.).

   Я читал и перечитывал те несколько слов, которые велел мне передать отец, и я глубокими чертами запечатлел их в своем сердце. Да сохранит нам его господь надолго! Я не могу и не должен надеяться снова свидеться с ним когда-нибудь, но знать, что он живет среди вас, это - такое счастье, за которое я готов отдать свою жизнь. Что касается Вас, дорогая матушка, спаси­бо, спасибо Вам за то, что Вы хотели приехать; я был глубоко неправ по отношению к Вам и живо чувствую, сколько велико­душия и любви содержится в Вашем прощении. Я чувствую себя достойным его - по крайней мере по тому, что чувствую к Вам; чувства - вот единственная монета, которою я могу еще распола­гать, так как действия теперь для меня недоступны.

   Пожалуйста пишите мне так часто, как это будет нам позво­лено, и сообщайте мне о мельчайших происшествиях вашей семей­ной жизни: нет скучных подробностей, если они касаются люби­мых людей. Мои письма буду г короче ввиду крайнего однообра­зия моей жизни, не дающей материала для длинных описаний, и давно уже прошло то время, когда я любил вдаваться в беско­нечные рассуждения. Дорогая матушка, еще просьба: избегайте говорить о нашей переписке безразличным людям; думаю, что для вас и для меня будет лучше, если за исключением небольшого числа людей, сердечно интересующихся мною, мир совершенно забудет о моем существовании. Ты, Татьяна, будешь писать мне чаще всех, я знаю, ведь ты - моя крепостная (Слова - "ведь ты моя крепостная" по-русски в оригинале.); Николай не на­пишет мне ни строки, он - лентяй, это - его бесспорное право, приобретенное давностью и не могущее ни с чьей стороны вы­звать возражений. Но вы, остальные братья и сестры, а также моя свояченица Анюта (Анна Петровна Ушакова, жена Николая Бакунина.), пишите мне по нескольку строк хотя бы для того, чтобы я мог видеть ваши успехи в каллиграфии. На­стоящее письмо покажет вам, что я-то никаких успехов в этой области не сделал (Отсюда до конца по-русски в оригинале.).

   Прощайте, прощайте! Ваш сын, брат и друг

   М. Бакунин.

   1852. - 1-го генваря.

  

   No 548. - Письмо это впервые опубликовано в первом издании тома I нашей работы о Бакунине, М. 1920, стр. 325 - 326, затем у Корнилова, т. II, стр. 461 - 462, и в "Материалах для биографии Бакунина", т. I" стр. 249 - 250. Оригинал его, по которому мы даем здесь выверенный текст, находится в Прямухинском архиве в б. Пушкинском Доме, а в "Де­ле" о Бакунине имеется писарская его копия, с которой мы и опубликовали его впервые в 1920 году.

   Николай I по прочтении "Исповеди" разрешил Бакунину свидание с отцом и сестрой Татьяной. Но отец Бакунина не мог воспользоваться этим разрешением: ему уже было 84 года, он совершенно ослеп и ослабел и дальней дороги вынести не мог. Вместо наго допущен был в крепость сын его Николай, за политическую благонадежность которого старик поручился.. Свидание Бакунина с братом Николаем и сестрой Татьяной состоялось 28 октября 1851 г. в присутствии коменданта крепости Набокова. Вскоре Бакунину разрешена была и переписка. В декабре 1851 г. мать написала Бакунину письмо через III Отделение. В январе 1852 г. Бакунин написал данный ответ, который был лично прочтен царем и с его разрешения от­правлен по назначению. С этого момента связь Бакунина с внешним миром,. хотя временами и прерываемая, установилась довольно прочно и много по­могла ему в дальнейшем.

   Письмо отчасти проникнуто тем духом раскаяния в своих "прегреше­ниях", каким пропитана "Исповедь", и в известной мере окрашено даже религиозными тонами, столь же притворными, как и его мнимое раскаяние. Бакунин старался выдержать характер и дурачить своих тюремщиков до конца. Но так как несмотря на всю конспиративность его родных (веро­ятно не всеми ими выдерживаемую полностью) слухи о письмах Бакунина как-то проникали в публику, сначала российскую, а затем и заграничную. то неудивительно, что на основе этих якобы религиозных деклараций Ба­кунина сложился слух, будто Бакунин в крепости стал христианином. На­сколько такой слух распространен был среди демократической публики, видно из того, что Герцену (который кстати и сам имел слишком преуве­личенное представление о льготах, предоставленных Бакунину в Петропав­ловской и Шлиссельбургской крепостях) пришлось не раз опровергать его: так в письме к М. Мейзенбуг от 8 сентября 1856 г. Герцен, сообщив сна­чала, что Бакунину в Шлиссельбурге живется недурно, что он обедает якобы у коменданта, гуляет по крепости, имеет книги, бумагу и даже фор­тепиано (кроме книг все остальное неверно), прибавляет, будто Бакунин, "написал письмо, чтобы опровергнуть, будто он стал христианином. В письме к Карлу Фохту от 9 апреля 1857 г. Герцен, вынужденный видимо вернуться к этой теме, заявляет, что "Бакунин вполне опроверг пущенный слух, будто он стал пиетистом" (см. также "La vie d'un homme. Karl Vogt par William Vogt. Paris - Stuttgart 1906, стр. 109, где приводится это письмо Герцена). Возможно, что поводом к распространению слуха об обра­щении Бакунина в христианство послужили хождение его в тюремную цер­ковь и говение, о чем он сообщал своим родным из крепости в письме от 22 апреля 1 853 года и что могло через них проникнуть в публику. Но воз­можно, что слухи такого рода распространялись жандармами с целью демо­рализации революционных элементов примером покаявшегося грешника.

   Для характеристики тех слухов, которые распространялись на западе о Бакунине во время его сидения в Петропавловке и Шлиссельбурге, до­вольно типичными представляются записи в дневнике Варнгагена фон Энзе, относящиеся к этому предмету. Варнгаген, не перестававший интересоваться Бакуниным и болеть за него душою, подхватывал и заносил на бумагу всякий слух, ходивший о нем в немецкой интеллигентской среде. 19 октября 1851 г. он сообщает в дневнике слух, что при передаче русскому конвою Бакунин был якобы жестоко избит, что ему топтали лицо и в тот же день повесили: так погиб Бакунин - "один из благороднейших, великодушнейших, храбрейших людей!" (т. VIII, стр. 385).

   Интересно, что за границей почему-то сразу решили, что Бакунин по­сажен в Шлиссельбургскую крепость, в то время когда он сидел первые три года в Петропавловской: вероятно этому способствовала мрачная репу­тация Шлиссельбурга, куда Романовы предпочитали запрятывать своих вра­гов. Слух о том, что Бакунин попал в Шлиссельбург, исторгает у Варнгаге­на восклицание: "Человек, столь пламенно стремящийся к свободе, в нево­ле!" (т. IX, стр. 195). Через несколько недель распространился слух о смерти Бакунина. 26 октября 1851 г. Варнгаген отмечает появление в "Насионале" заметки о том, что Бакунин после недолгих страданий недавно скончался в Шлиссельбургской крепости, а через две недели, 8 ноября, он записывает, что газеты подтверждают известие о смерти Бакунина в Шлис­сельбурге; перед смертью он якобы выразил пожелание, чтобы прах его был перевезен во Францию. Но уже 9 декабря того же года Варнгаген заносит в дневник газетное сообщение о том, что Бакунин жив (т. VII1 стр. 394, 413 и 463).

   Преувеличенный пессимизм слухов о Бакунине быстро уступает место необоснованному оптимизму. 26 октября 1852 года Варнгаген записывает сообщение, полученное газетою "Nationalzeitung" из Праги, что Бакунин переведен на Кавказ и сдан в солдаты; скоро его произведут в офицеры, и тогда перед ним - открытая дорога; при этом отпускается подобающая похвала по адресу русской незлопамятности (т. IX, стр. 392).

   Затем Бакунин надолго исчезает со страниц варнгагеновского днев­ника: по-видимому за эти годы о нем мало доходило до Берлина слухов. Но со смертью Николая I, когда в России повеяло новым духом, а сообщения с Западом облегчились, Бакунин снова появляется на страницах дневника. В записи 4 июня 1856 г. выражена радость при известии о помиловании Бакунина, заимствованном из "Volkszeitung". На этот раз известие оказалось преждевременным, но самая ошибка здесь характерна, равно как ха­рактерна и другая ошибка, а именно указание, что за Бакунина хлопотал победитель Карса Муравьев. Это показывает, что слухи были уже не так беспочвенны: знали, что за Бакунина хлопочут, и в частности его родствен­ники Муравьевы (позже, как мы знаем, за него действительно хлопотал Муравьев, только не Карский, а Амурский). Через два месяца мы находим в дневнике поправку под 6 августа 1856 г.: Бакунин не свободен. Он на­ходится в Шлиссельбурге, но живет в доме коменданта (по-видимому извра­щенная передача факта свиданий его с родными на квартире комендан­та.), хорошо содержится, имеет книги. И наконец под 19 июня 1857 г. передается сообщение газет, что Бакунин отпущен к родным в Тверь для поправки, особенно зрения, а затем он будет проживать в южной Сибири, где будет свободно жить в большом городе (т. XIII, стр. 33, 112 и 427).

   Как мы увидим в следующем томе, слухи о вольготной жизни Бакунина то на Кавказе, то в Шлиссельбурге на квартире коменданта дали материал его врагам для нового клеветнического похода.

  

   No 549. - Письмо родным,

   4 февраля 1852 [года.] [Петропавловская крепость.]

   Добрые родители, милые сестры и братья, вы не знаете, ка­кое благодеянье для меня ваши письма; они отогревают, живо­творят меня.

   Бедный, бедный Николай, бедная Анна! ¹ Милый брат, я не буду стараться утешить тебя; против смерти нет лекарства и нет утешенья: вера... надежда... а больше и вернее всего любовь, лю­бовь оставшихся, которая растет и разжигается со всяким новым требованием от нее; время только притупляет, а не уничтожает горе, но вместе оно притупляет также и живость чувств в чело­веке, а потому время не есть утешенье. Но любовь наша окружает, обнимает и поддержат тебя; она откроет тебе новую цель, новое поле для действия и возвратит тебе новую охоту к жизни; ты нужен так многим, тебя столько любят, ты - главная опора на­шего семейства; ты свободен, силен, можешь быть полезен, мо­жешь действовать, и потому я за тебя спокоен. Ты легко пове­ришь мне, когда я скажу, что я охотно отдал бы свою бесполез­ную жизнь, если бы мог выкупить ею жизнь твоего сына. Теперь ты должен вдвойне любить Анну (Отсюда до конца абзаца по-французски в оригинале.): в жизни - как на войне: чем больше теряешь соратников, тем теснее приходится смыкать ряды, не смущаясь неприятельскими пулями.

   Теперь обращаюсь к Вам, моя милая новая сестра, и начинаю с того, что без всяких околичностей обнимаю и целую Вас от всей души как новый брат и новый друг. Вы вошли в семейство, милая Лиза², не богатое и не блестящее, но в котором зато цар­ствует, как Вы сами видите, тесная, неразрывная, горячая, искренняя любовь, а с этим сокровищем Вы будете счастливы (Отсюда по-французски в оригинале.). Знаете ли Вы, как все Вас уже любят? Если бы Вы прочли письма маменьки, Вариньки и Татьяны, Вы сами были бы убеждены в том, что Вы - прекрасный ангел, сошедший с небес для счастья человечества; одаренная высшими достоинствами.

   Вы принесли нашей семье новый элемент счастья, любви и радости; будьте же тысячу раз благословенны, милая добрая сестра, будьте сча­стливы, как Вы того заслуживаете. Что касается меня, то я намерен последовать хорошему примеру папеньки, который, кик го­ворят, немножко за Вами ухаживает, а посему покорнейше прошу Вас, сударыня, включить меня в список Ваших поклонников. И уж не знаю, что сказать, если мы вдвоем не сумеем окончатель­но закопать Александра: папенька потому, что, принадлежа к славному веку, он сохранил все ценные традиции истинной га­лантности, у меня же за неимением других заслуг будет тот плюс, что я буду отсутствовать. Я нахожусь в довольно роман­тическом, хотя, по правде сказать, весьма скучном положении, скучном, как все романтическое; но главное - на моей стороне будет огромное преимущество оставаться для Вас совершенно незнакомым, что, сообщив свободный полет Вашему несомненно благородному воображению, позволит Вам наделить меня всеми положительными качествами, у меня не имеющимися, без всякого для меня риска когда-либо разочаровать Вас, - драгоценное пра­во, каким, надеюсь, Вы не преминете воспользоваться, ибо чем более блестящ поклонник, тем больше чести он приносит пред­мету своего поклонения. Мне нарисовали такой живой Ваш порт­рет, дорогая сестрица, что мне кажется, будто я Вас уже знаю, и уже люблю Вас всем сердцем. Вы осчастливите Александра, так как миссия ангелов заключается в доставлении счастья, а он ни­когда не перестанет Вас любить и уважать. Наряду с многими превосходными качествами у него, говорят, имеется один малень­кий недостаток, недостаток, который я поистине не очень-то впра­ве осуждать, ибо во мне он в свое время был очень большим, и, бог весть, не я ли и оставил ему это печальное наследство: гово­рят, что он несколько влюблен в немецкую метафизику. Как ви­дите, это - соперница, но по моему не очень-то опасная, ибо нуж­но было бы действительно быть безумцем, чтобы предаваться гегелианским абстракциям и категориям, имея подле себя такую очаровательную реальность, реальность с большими изумрудны­ми очами, как весьма поэтически выражается моя сестра Татья­на. Что же касается меня, то все, что я приобрел от продолжи­тельного изучения философии, это - глубокое отвращение ко всему абстрактному, и мои философские мечтания закончились не в сладкой области любви, а в узкой тюремной камере (Дальше по-русски в оригинале.).

   Поздравляю тебя и радуюсь с тобою, брат Александр: ты теперь сделался человеком, освободился от эгоизма, от безотрадной пустоты одинокого существования и живешь двойною, т. е. полною, совершенною жизнью. Дай бог тебе силы, доброй воли, любви, ума, а особливо здравого смысла (Отсюда по-французски а оригинале.). До известной степе­ни можно чудить и безумствовать, пока живешь один; правда, наказание рано или поздно придет, это видно по моему примеру; но оно постигает зато одного; и это последнее оправдание без­умства утрачивается с того момента, как дополняешь свою жизнь жизнью любимой женщины. Ответственность мужа велика, но в то же время это - безмерное счастье и великое достоинство (Дальше по-русски в оригинале.). Не бойся же, друг, верь в свое сердце, верь в спасительную силу любви и с благословением наших добрых родителей, с нашим братским благословением, рука об руку с Лизой, ступай смело и весело вперед к исполнению твоего нового, прекрасного призва­ния. Блюди за собою, но не мучь ни себя ни ее пустыми стра­хами, фантазиями; недоверие к себе, беспрестанное углубление и (прости выражение: оно грубо, но живописно и верно), беспре­станное ковыряние в своей душе, в своих мыслях, в своих ощу­щениях так же вредно, чуть ли даже не вреднее легковерной и слепой самоуверенности. Блюди только себя от эгоизма, от эго­изма в сердце, в уме, а пуще всего от эгоизма в привычках; я говорю пуще всего, потому что в сердце твоем эгоизма слава богу нет; от головного эгоизма вылечит тебя действительный мир и любовь Лизы, но от последнего эгоизма, самого скучного, если и не самого злого, и без всякого сомнения самого противного семейному счастью, - от эгоизма в привычках и в ежедневных мелочах жизни, от этой склонности, естественной всякому чело­веку, предпочитать свое спокойствие, свои забавы, свои коньки спокойствию, забавам и фантазиям другого, Лиза не только что не может вылечить тебя, но напротив, следуя любви и той по­требности самопожертвования, которая живет в сердце каждой благородной женщины, она способна укрепить тебя в нем, и если сам не будешь блюсти за собою, ты сделаешься мало по малу, хотя и сам не замечая, самым скучным деспотом (Отсюда по-французски в оригинале.).

   Не довольствуйся же тем, чтобы быть хорошим мужем, ста­райся также быть любезным мужем: любезность есть прелесть сердца, как правдивость - его добродетель. Никогда не будь с Лизой ни расфранченным, ни в халате как наружно, так и внутренне; старайся всегда производить на нее приятное впечатле­ние, как в первый день вашей встречи: для того, чтобы любовь была живою, ее нужно каждый день заново заслуживать; она достигается только путем взаимных уступок и постоянного жертвования своим я. Ты знаешь Лизу и вместе с тем ее не знаешь. Так, как натура человека по своей сущности бесконечна, то чело­веческое сердце можно сравнить с книгою, которая пишется по мере того, как ее читают, и не кончается, пока живет. Нельзя нанести человеку большего оскорбления, чем сказав, что знаешь его как свои пять пальцев. Человека знаешь только, поскольку его любишь. Изучай же Лизу внимательно; изучай ее с любовью, с уважением, изучай ее впечатления пристальнее, чем свои соб­ственные, постоянно старайся угадать ее радости, фантазии, же­лания и относись к ним по крайней мере с такою же деликатно­стью, какую инстинктивно проявляют по отношению к движениям собственного сердца. Никогда не будь ни наводящим скуку, ни скучающим: ничто так не деморализует, как скука. Не считай себя выше ее потому, что ты - ее муж, и никогда не разыгрывай оракула; предоставь самой Лизе признать твое мнимое или дей­ствительное превосходство: любящие женщины естественно склон­ны к преклонению; все женщины - идолопоклонницы. С своей стороны никогда не забывай, что в любви, как и в мудрости, мужчина не может дать женщине больше того, что сам от нее полу­чает. Здесь царит полное равенство. На стороне мужчины наблю­дается более логическое развитие мысли, сила абстракции, наруж­ная энергия воли и физическая сила; но зато женщина приносит ему взамен много здравого смысла, героическую преданность, есте­ственное благородство, врожденную деликатность, к которой он сам неспособен, инстинктивную интуицию красоты, правды и истины, она приносит ему красоту и изящество, das ewig Weibliche (Вечно женственное (по-немецки в оригинале), как говорит Гёте, без каковых вся сила мужчины бы­ла бы низменною, а его ум - вечно ложным. Будь всегда прям, искренен, честен, но не доводи никогда искренность до грубости; не только промолчать иногда о том, что считаешь истиною, но и исказить эту истину подчас бывает более человечно, деликатно, а следовательно правдиво, чем грубо и бесцеремонно высказать правду; педанты истины все тщеславны, они делают палаческое дело и вреднее лжецов, ибо правда является живою и истинною только тогда, когда идет как из головы, так и из сердца, когда она соответствует людям и обстоятельствам, настроениям момен­та, и особенно когда она свободна от всякой суетности.

   Когда ты почувствуешь припадок слабости, милый Александр, не пренебрегай поддержкою и помощью своей жены, - женщины так сильны, когда любят, - не бойся унизить себя перед нею признанием своей относительной или временной слабости, не ду­май, чтобы твое мужское достоинство и обязанности мужа тре­бовали от тебя горделивого одиночества силы. Женатые люди должны делить все пополам: силу, ум, преданность и любовь. Не следует питать смешной, суетной и обидной претензии давать больше, чем получаешь; нужно не поддерживать, а опираться друг на друга, нужно не поучать, а вместе учиться, нужно не ораторствовать, а беседовать, что гораздо веселее; в любви все должно быть диалогом, а не монологом. Словом люби Лизу и уважай ее, для того чтобы она с своей стороны тебя любила и уважала. GrЭble nicht, aber denke, liebe und handle das ist alles ("Не мудрствуй, а мысли, люби и действуй - это все" (по-немецки). Пусть твои занятия будут не только научными, но и ре­альными, не прячущимися от света, связанными с повседневными обязанностями, заботами и борьбою; будь реальным человеком на реальной почве, верь в ваше счастье, в ваши удвоенные лю­бовью силы и, отбросив далеко от себя все сомнения и болезнен­ные колебания, плод твоего прежнего безделья, постепенно при­учайся, милый друг, к сладостной привычке любить, действовать и жить.

   Итак, советуя тебе обращать надлежащее внимание на мелочи и детали жизни, имеющие столь важное значение в браке, осо­бенно вначале, когда ваша совместная жизнь еще не отлилась в прочные и определенные формы, я одновременно рекомендую те­бе не делаться паникером, трусом и не доводить деликатности ва­ших отношений до подозрительной обидчивости, что стало бы источником всех могущих постигнуть вас несчастий. Не пугайся малейшей тучки, которая бросит тень на ваше супружеское сча­стье; весело покорись судьбе в таком случае и, если недоразуме­ние произошло по твоей вине, признай это, если по ее вине, про­сти ей. В конце концов вы ведь не стеклянные, и несколько не­больших толчков, неизбежных при всякой совместной жизни, не разобьют ни вас, ни вашего счастья, ни вашей любви; напротив очи научат вас лучше знать и больше любить друг друга. Есть немало очень хороших семейств, счастье которых поддерживается только путем ежедневных потасовок; и, уверяю вас, лучше дать друг другу по нескольку хороших шлепков, чем вечно дуться друг на друга: при сильной любви эти демонстративные беседы питают любовь. Но в таком случае, чтобы все было в порядке, когда муж поднимает руку для удара, жена непременно должна пускать в ход ногти и на всякий получаемый ею шлепок отвечать доброй царапиной - все по принципу солидарности; а так как ногти представляют естественное выражение женской грации, ку­лак же - выражение мужского ума, то они служат друг другу взаимным дополнением. Итак полное равенство во всех отноше­ниях - в нежности, как и в гневе, в шлепках, как и в ласках, - таков высший закон брака.

   Вы видите, что я в своей теории брака последователен до кон­ца, и разве вас не поражает, как она применима ко всем обстоя­тельствам жизни? Посему, дорогие друзья, никогда не дуйтесь долго друг на друга, следуйте точно евангельскому правилу, пред­писывающему не ложиться спать, не очистив сердца от всякого дурного чувства; но если вы почувствуете желание вцепиться друг другу в волосы - на словах или в более выразительной манере, можете спокойно дозволить себе эту прихоть: неправда-ли вы слишком сильно любите друг друга, чтобы опасаться дур­ных последствий от такой стычки? Но посердившись, посмейтесь хорошенько, детки, ибо веселье есть последнее слово высочайшей мудрости.

   Прости мне, дорогой брат, это длинное нравоучение. Я не со­бирался тебе его прочитать, я хотел только ответить на те не­сколько слов, которые ты высказал мне относительно твоего ны­нешнего настроения, и не знаю как написал целый трактат. Если мои рассуждения правильны, это не значит, что я умнее тебя: всегда легче рассуждать о чужом положении, чем о своем соб­ственном; между дачею хороших советов и их выполнением, как тебе известно, целая пропасть, и вот почему критика легка, а ис­кусство трудно (Дальше по-русски в оригинале.).

   Вот Илья например пишет, что ты односторонен и что все убеждения твои ложны. Может быть, он и прав, а ведь я уверен, что когда он сам будет в твоем положении, то равно как тот офицер (в повести Гоголя), которого старая тетка женила так неожиданно, он пришел бы в тупик и убежал бы от жены на ко­локольню (Отсюда по-французски в оригинале). Итак снова прошу у тебя прощения за эту длинную проповедь, это - проповедь потерпевшего кораблекрушение: ни­когда не знаешь так хорошо, что должны делать другие, как если сам делал прямо обратное тому, что следовало делать. Мне оста­ется поблагодарить тебя, мой добрый Александр, за то доверие, с каким ты говоришь мне о себе; это - большое доказательство дружбы, я благодарю тебя за него от всего сердца. Будь же счастлив, счастливец ты этакий! (Дальше по-русски в оригинале.).

   Я рад, что ты решился вместе с братом Николаем заняться хозяйством - не говоря уже о существенной пользе, которая про­изойдет от такого совокупления ваших сил для целого семейства, я уверен, что ты найдешь в сельской жизни и в сельских заняти­ях полное удовлетворение всем потребностям твоего ума, твоей воли и твоего сердца. В Западной Европе земледелие перестало быть простою рутиною, но приняло почетное место в ряду серьез­ных, положительных наук; его право на это название и место оказалось в многочисленных применениях, утвердилось успехом и выгодою, несомненною меркою во всех хозяйственных теориях и предприятиях; и ничего нет мудреного: земля, равно как и индустрия, производит по неизмененным физическим, химиче­ским, органическим законам, открытие которых необходимо дол­женствовало иметь благодетельное влияние на сельское хозяй­ство. Только земледелие в применении великих новых открытий не шло долго ровным шагом с индустриею по двум причинам; во-первых потому, что индустрия обещала сначала больший и ско­рейший барыш, так что все умы и капиталы обратились к ней исключительно, до тех пор пока конкуренция не восстановила рав­новесие, а во-вторых потому, что земледелец, равно как и земля, с которою он живет так тесно, что, можно сказать, с нею отожде­ствился (В оригинале "отождестворился".), потому что земледелец, говорю я, любит шагать мед­ленно, мало по малу и не терпит нетерпеливых прыжков. Всякий земледелец есть консерватор, любящий старое, не терпящий но­визны, риску и требующий несомненных, глаза колющих дока­зательств для того, чтобы решиться на какое-нибудь нововведение. Вследствие этого земледелие, хотя и сделало в последнее время большие успехи, находится еще относительно к другим хозяйственным наукам в детстве, в России, кажется, более, чем где-нибудь. Теоретическое изучение этой науки, обнимающей столько других, даст тебе несомненно в тысячу раз более действи­тельного, живого, утешительного знания, чем вся немецкая фи­лософия взятая вместе, последнее слово которой, равно как и по­следнее слово всякой метафизики, есть слово Montaigne: "Que sais-Je!" (Слово Монтеня (философа-скептика): "Что я знаю?").

   Но теории одной недовольно; главное и труднейшее дело со­стоит в применении. Я помню, что уже в мое время было в Рос­сии много земледельческих нововводителей, и что они большею частью все обанкротились; это не есть доказательство против са­мой теории, но доказательство их поверхностного знания, самого вредного, как ты знаешь, и, что еще хуже, доказательство отсут­ствия здравого смысла в сих так называемых рациональных хо­зяйствах. Я уверен, что нет такой теоретической истины, которая бы не была удобоприменяема везде и повсюду; но способы применения бесконечно различны и должны сообразоваться с клима­том, с почвою земли, с средствами, с обстоятельствами, а прежде всего с характером, привычками, степенью образованности, даже с предрассудками крестьян, без доброй воли которых никакой успех невозможен. Открыть эти способы никакая теория не мо­жет; познание их приобретается только посредством долгого раз­мышления, с помощью здравого смысла, опытом, сметливостью, практическим знанием людей, самых трудных на деле, одним сло­вом действительною и умною жизнью в действительном мире. Если бы ты был один, я бы тебе ни за что в мире не предложил быть хозяйственным реформатором; ты еще, кажется, слишком влюблен в теорию, а поэтому мог бы наделать много глупостей, а, предоставленный себе одному, вероятно разорился бы в пух, так как и я сам разорился в другом отношении. Но подле тебя брат Николай, которого нелегко тебе будет поднять на ноги; он будет тебя слушать да улыбаться и не подымется с места, пока ты не убедишь его совершенно, так что твоя теоретическая прыть най­дет приличную границу в его здравом рассудке у в его практи­ческой лени. Кроме этого ты к счастью живешь с нашим добрым, умным, многознающим отцом, советы и опыт которого не будут для тебя потеряны так, как они были потеряны для меня, и пото­му ты можешь без всякой опасности предаться теоретическим изысканиям; а я уверен, что они не будут бесплодны.

   Но с сельским хозяйством неразрывно связано еще другое великое и святое дело: попечение о благе крестьян. Великая (Т. е. крупная.) собственность везде налагает священную обязанность печься о неимущих, но нигде так, как в России, где помещик, обладая зем­лею, обладает также отчасти и волею обрабатывающих ее лю­дей (Дальше по-французски в оригинале.), и я полагаю, что по самому духу наших учреждений эта привилегия не должна рассматриваться ни как синекура, ни как источник обогащения, но как публичная функция, как своего рода служение, политическое и вместе с тем моральное, почти религи­озное, временно возложенное правительством на дворян-помещи­ков скорее в качестве долга, чем права, - долга, который честно и добросовестно выполняется к сожалению очень немногими по­мещиками. В своих отношениях с крестьянами дворянин-помещик в большинстве случаев выступает одновременно в качестве судьи и заинтересованной стороны: он судит без права апелляции и сам выполняет свои приговоры. Это - положение крайне затрудни­тельное и весьма щекотливое, требующее большой честности и сильно развитого чувства справедливости от помещика, желаю­щего выйти :из него с честью. Но когда его желание искренно, его положение дает ему возможность делать много добра: все за­висит от уменья приняться за дело и не гнаться за невозможны­ми улучшениями, пренебрегая теми, осуществить которые легко. Я знаю, что задача эта связана с множеством трудностей, и пер­вая из них заключается в неизбежно частом столкновении инте­ресов помещика и его крестьян. И вот, не доводя самоотречения до донкихотства, что впрочем привело бы к плохим результатам, я думаю, что помещик должен часто жертвовать своими интере­сами: в его исключительном положении, при присвоенных ему чрезмерных правах это представляется священным долгом. Я да­же полагаю, что поступать таким образом должны в конечном счете заставить его правильно понятые его интересы: что теряешь в процентах, то выигрываешь в доброй воле, а последняя в ко­нечном итоге всегда принесет проценты. Только невежды и зло­намеренные могут еще отрицать, что благосостояние и довольство крестьян составляют существенное условие процветания помещика. Вторая трудность заключается в естественной недоверчи­вости крестьян, в их упрямстве, невежестве, фанатизме, их пред­рассудках. Что касается недоверчивости, то это по-видимому - ка­чество, присущее всем земледельцам в мире: с ним встречаешься во Франции, в. Бельгии, в Швейцарии, равно как в России; все крестьяне хитры, упрямы, замкнуты; все боятся быть обмануты­ми, может быть потому, что сами чувствуют себя слишком склон­ными к обману. Никакое доказательство a priori не действует на них; чтобы убедить их, требуется много доказательств a poste­riori - без каламбура (Намек на телесные наказания (a poste­riori значит также сзади).). Но они хорошо умеют ценить вещи по их результатам, и хотя отличаются медлительностью в движени­ях, всегда готовы пуститься в путь. Чтобы сделать крестьянам действительное добро, не следует насиловать их чувств и пред­рассудков, а нужно их обходить; а для борьбы с ними необходимо взять их же за исходный пункт и точку опоры: нужно в самой природе крестьянина и в его привычках найти средства убедить его и двинуть вперед. Как видишь, я рекомендую тебе сократический метод и платоновскую диалектику, но только упрощенные и примененные к практическим потребностям. Я думаю, что в каждом человеке, даже самом необразованном, можно найти не­сколько пунктов, за которые его можно взять; нужно только уметь их открыть. Правда, это - метод несколько медленный, требующий не только много настойчивости и старания, но и мно­го любви. Метод, состоящий в применении насильственных мер, более скор, но я предпочитаю свой, ибо он менее резок, более до­стоин, а кроме того должен давать более верные и более длитель­ные результаты, так как основан на убеждении и на добровольном согласии тех, к кому и для блага кого он должен быть применен.

   Чтобы делать крестьянам добро, их нужно немножко любить, дорогой Александр; отношение помещика к слуге должно быть не отношением молота к наковальне или эксплуататора к произво­дительной материи, а отношением человека к человеку, бессмерт­ной души к бессмертной душе - без нарушения различия поло­жений, образования и пр. Крестьяне чаще всего - большие де­ти, дети по своему невежеству; опека просвещенная, благожела­тельная и нередко строгая для них необходима; но при всем том они достойны любви, да, достойны уважения, ибо это все