Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 15 - Книги

дорогое, светлое охотно называют золотым, и я бы мог, обнимая тебя, не

раздражая Греча {2} или Востокова {3}, воскликнуть: золотой мой, вовсе не

желая этим сказать, что ты через огонь вызолочен, или с помощью

гальванопластики. Буду с нетерпением ждать обещанного стихотворения. Лук

каждый раз при спуске тетивы старается разорвать ее, хотя в этом и не

успевает, к радости стрелка; но эпитет разрывчатый, по отношению к нему,

весьма живописен; хотя я вообще не люблю произведений варварских народов,

среди которых одно из самых диких мест занимают словене. То ли дело:

"Дам я волнам покачать себя,

Прежде чем в ночь улететь".

Это священная прелесть. Не стать же мне тебя хвалить за мастерство

стихов. Говорится: "старая кобыла борозды не портит". Еще бы нам с тобою

радоваться, что мы уж начинаем дыбочки стоять. Такими дыбочками полны все

журналы. Ну, и бог с ними. Если бы я не считал тебя одним из самых крупных,

искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, напр.,

Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою как поэтом. Конечно, пишу тебе с

глазу на глаз, чудак к чудаку, и поэтому нимало не стесняюсь в моих

выражениях. Я никому не уступлю в безграничном изумлении перед могуществом

таланта Льва Толстого; но это нисколько не мешает мне с величайшим

сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений,

спасительных для человечества. История человечества представляет целый ряд

примеров, что наставления приводили людей только к безобразным безумствам и

плачевному изуверству, но не было примера, чтобы слово, не поддерживаемое

суковатою палкой, благодетельно подействовало на людей, а об области

искусства я уже и не говорю. Философия целый век бьется, напрасно отыскивая

смысл в жизни, но его - тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому

художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует.

Пойди-ка добейся смыслу в "Илиаде" или в "Гамлете". Все перебиты и

переколочены на всевозможные лады - вот и весь смысл. Зачем какой-нибудь

Илья Муромец ни с того ни с сего порет белу грудь своей жены. Он этого мне

не сказал, да и сам, вероятно, этого не знает, как и подобает святорусскому

богатырю. "Таков, Фелица, я развратен", и ты, наверное, дорогой мой Яков

Петрович, не" осудишь меня за мою неспособность понимать произведения, в

которых действуют тени теней. Если ты укажешь мне на пушкинские сказки, то в

них везде реальные герои, и, кроме того, они постоянно освещены тем

волшебным фонарем юмора, которым ты так дивно, с первой строки до последней,

озарил своего "Кузнечика".

Разболтавшись с тобою, я было и забыл сказать правду о легенде про

Толстого. Два года тому назад Толстой, находящийся постоянно в поисках за

сущностью жизни, целую зиму шил сапоги, и однажды умолил меня, чтобы я

дозволил ему снять мерку. В один прекрасный вечер затем к нашему вечернему

чаю он принес мне пару превосходных ботинок, сказавши только, что к нему

ходит мастер, который обрезает рант, так как Толстой не доверяет своей руке

при этой операции, при которой так легко подрезать кожу, что нередко делают

и опытные сапожники.

"Вот, - справедливо заметил он, - Эппле берет за пару таких ботинок 15

рубл., а они стоят себе всего 5 р., а если хотите дать рубль мастеру,

который обрезал рант, то это стоит 6 р." - каковые и получил с меня. Вот,

как я полагаю, источник того запоздалого и нелепого слуха, который бродит в

народе. Предупреждаю тебя, что будешь или не будешь ты мне писать, я тем не

менее, когда мне захочется напомнить тебе о моем братском к тебе чувстве,

буду писать тебе, а в настоящее время с обычной болью в глазах и с

отвратительной одышкой прошу тебя передать твоей супруге мой усерднейший

поклон и верить неизменной симпатии

твоего

старого

А. Шеншина.

10 марта 1888.

Дорогой и милый моему сердцу

Яков Петрович,

еще с детства, глотая бутерброд в школе, я норовил приберечь конец с

более толстым маслом под последок, и всю жизнь держусь этого правила; и хотя

все продолжаю жевать всухомятку, зато соблазнительное масло постоянно

мелькает передо мною вместо оголенного ломтя. Точно так же поступлю и на

этот раз в письме к тебе, то есть если бы я дозволил себе быть тем

необузданным, каким я в сущности, то начал бы с того, что разбранил бы тебя

на обе корки за нелепое предположение и оговорки. Но не делаю это только

потому, что сужу сам по себе. Я так дорожу нашей новой, но по старине

дружественной встречей, что и мне, пожалуй, могут мерещиться всякого рода

возникающие между нами недоразумения. Но мои отношения к тебе таковы, что

мне легче сказать тебе, что ты ошибаешься, чем пускаться в экскузации, и

поэтому брани меня впредь сколько хочешь, но не выдумывай никаких нелепых

извинений. Переворачиваю бутерброд масляным концом. Как нарочно, вместе с

твоим письмом принесли мне и мартовскую книжку "Русск. вестника", и я только

затрудняюсь сказать, кто из вас лучше: Яков ли Петрович, творец прекрасного

письма, или Полонский - автор стихотворения {1}. Но как я ни нежно люблю

Якова Петровича с его беспамятством, которое равняется разве только с моим,

но прямо говорю на любой площади: если дело пошло на выбор, то к черту все

наилучшие Яковы Петровичи в сравнении с одним Полонским. Если бы ты знал, с

какою негою, вдыхая вечернюю прохладу, я присаживаюсь к твоему огоньку на

первом перевале, то вместо всяких объяснений перечел бы это прозрачное,

воздушное, нелепое и крылатое стихотворение. Я могу только

засвидетельствовать одно, что секрет подобных стихотворений волей или

неволей ты унесешь с собою, и их твоим именем даже подписывать излишне, до

такой степени они, при внешней гладкости, уродливо самобытны. По

рассеянности ты забыл, что с первого марта по первое октября мой адрес не

Плющиха, а Коренная Пустынь, стоящая в заголовке этого письма. Вследствие

возраставшей сухости в легких и в горле, я сразу бросил курить табак после

пятидесятилетней привычки, и, быть может, от этого пал в крайнюю апатию, не

дозволяющую ни за что приниматься. Все время напрасно мучаюсь, выдавливая из

себя хотя бы восемь юбилейных стихов в честь Майкова {2}, и вижу, что я в

этом случае более всего похож на бесплодного мула. Тебе, великодушному,

вдохновенному и признательному, следует возбряцать. Что же касается до моего

юбилея, то я об нем и не помышляю. Это с грехом пополам возможно в Питере,

но в Москве чересчур карикатурно. Здесь приличнее справлять юбилей банщика и

дровокола, чем поэта. Конечно, если на будущую зиму остов мой дотащится до

Петербурга, то непременно приду к вам обедать. Обещал ты мне свою карточку в

обмен на мою, единственную оставшуюся в моем распоряжении. При случае черкни

пару слов, чтобы твои письма проложили дорожку на станцию Коренная Пустынь.

Конечно, читаю сам лично твои прелестные письма и смакую их, как

пьяница рюмку спирту.

Наиглубочайше поклонись супруге своей, если она не совсем забыла твоего

старого

А. Шеншина.

Московско-Курской ж. д.

12 августа

станция Коренная Пустынь.

1888.

Дорогой друг Яков Петрович. Манилов первый изобрел "именины сердца";

Лорис-Меликов {1} изобрел "диктатуру сердца", я же, при баснословной своей

беспамятности, обладаю _памятью сердца_. И вот, в этой-то памяти хранится

твое письмо, писанное ко мне в Крылов (Новогеоргиевск) из Одессы {2}, в

котором ты пишешь: "извини за дурной почерк; в комнате холодно, и я пишу

тебе лежа в постели, так как фланелевый халат мой я заложил жиду". Но тогда,

хотя лежа в постели, ты писал мне, а теперь угрожаешь по переезде из

холодной Райволы {3} в теплый Петербург окончательно замолчать. Мы все на

нашем юге зябли это время, и если не топили дома, то только совестясь топить

в августе. Полагаю, что ощущение холода усиливалось в нас мыслию, как должны

Вы зябнуть в Райволе. При хорошем сене допускаю рай-волу, но на рай-человеку

несогласен. Как ты ни стараешься выставить меня своим нравственным

противником, я с восторгом вижу, что мы принадлежим с тобою к одному и тому

же разряду людей, не ожидающих, чтобы блага земные, добываемые усиленным

умственным и физическим преемственным трудом, неизвестно откуда сами прыгали

в рот, как галушки - гоголевскому Пацюку. Моисей глубоко понимал отвращение

людей к труду, почему условие в поте лица поставил в виде наказания. Зато

нам с тобою пришлось много и упорно потрудиться в жизни, и, зная вполне

значение и цену труда, я всеми помышлениями на старости лет рвусь к

беззаботной тишине синекуры. Воспитываемые нами в деревне очень жестки и

синикуры {4}, и, право, хотелось бы поесть белых и не таких жестких.

Желал бы знать, какое впечатление произвели на тебя мои правдивые

воспоминания, не нравящиеся, как ты пишешь, Страхову. И вообще здесь, в

глуши, я не скоро узнаю о впечатлении, произведенном этою статьей.

Марья Петровна и Екатерина Владимировна усердно благодарят тебя за

любезное приветствие.

Мы с женою мечтаем увидать тебя будущею зимою в Питере.

Все это время я зябну, кисну и при малейшем умственном усилии засыпаю.

Боясь заразить тебя своею кислятиной - умолкаю и земно кланяюсь твоему

превосходительному поэтичеству.

Твой старый

А. Шеншин.

26 октября 1888.

Дорогой друг

Яков Петрович.

Иногда-таки я могу с тобою прилично беседовать, иногда же так и хочется

мне броситься обнимать тебя и затем фактически вернуть те времена, когда,

сидя с Аполлоном Григорьевым в креслах, мы при какойнибудь ноте

Гамлета-Мочалова принимались щипать друг друга язвительнее всяких вешних

гусей, - и накинуться на тебя, забывая, что ты уже не тот поэт, который

приходил к нам с Николаем Орловым пить чай. Вчера обедал у нас Николай

Петрович Семенов, и он при случае может тебе повторить, что я высказал ему

мнение о несомненном для меня поэтическом главенстве твоем среди нас трех.

Знаешь ли, что в настоящую минуту пришло мне в голову. Живи мы с тобою хотя

бы только в одном городе, то должны бы обязательно читать друг другу каждое

новое лирическое стихотворение, и каждый из нас должен бы иметь право в

известных условиях вырвать из рук певца его надтреснутую балалайку и

треснуть ею певца по голове со словами: "из чего, мол, ты бьешься. - Старого

Фета или Полонского тебе не перепеть. Это дудки. У тех в стихах всегда

останется та утренняя роса молодости, которую никакими косметиками не

подделаешь". Писать за деньги можно что-либо другое, а румянить себе

сморщенное лицо не годиться. Дело другое, когда из тебя случайно выскочит

душистый лесной муравей. И вот на этом основании себе писать не позволяю.

Посылаю тебе свой перевод Проперция. Не прочитавши комментария каждой

вещи отдельно, ничего не читай. Прочти хоть самую последнюю элегию четвертой

книги: "Корнелия к Павлу", и скажи, принесла ли наша, так называемая

цивилизация, что-либо выше этого. Всякий не верующий слепо в рутину должен

будет признаться, что мы не выработали для женщины никакого нравственно

высшего идеала, а, напротив, только все спутали и размазали до

неузнаваемости.

Ну, будь здоров и не сердись за нелепости и бестолковость письма. Я

тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья. Не забудь при случае написать

мне точный адрес Гончарова, а во-вторых, напиши, как здоровье А. Н. Майкова,

над которым ты покряхтел, а ничего толком не сказал.

Жена и Екатерина Владимировна тебе усердно кланяются, а я по старине

тебя обнимаю. Твой

А. Шеншин.

7 января 1889.

Дорогой дружище

Яков Петрович.

Человек, давно отказавшийся от сдобного, завел своего сынишку в

кондитерскую к горячим пирожкам и облизывается, глядя, как малый, замаслив

рот и щеки, уписывает пирожки. Кто ж меня уверит, что любящий отец делает

это не для своего удовольствия. Кто этого не понимает, тот осужден всю жизнь

скитаться от заблуждения к заблуждению, увеличивая ту бессмыслицу, которая

на свете слывет философским миросозерцанием. Я хочу только сказать, что

когда обращалось к тебе, в сущности, с ласкательными словами, то не ищи на

это причин вне меня и моих ощущений; мне приятно гладить твою шкурку, потому

что она бобровая, а будь она шкурой дикобраза, я бы ее трогать не стал.

Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть знакомой тебе

Екатерины Владимировны, которую ты упорно называешь Надеждой, давно

знакомого мне стихотворения:

"Поцелуй меня,

Моя грудь в огне..."

и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным

страданием этого стихотворения {1}. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и

меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах твоих сумасшедшим,

- написать тебе ругательное письмо. "Как, мол, смеешь ты, ничтожный

смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже

жизни и смерти". Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: "ты, быть

может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да, мы все придуманные,

головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий

поэт".

На другой день у меня были гости; я почувствовал потребность прочесть

барыням это стихотворение, и Екатерина Владимировна подала мне его в

"Заметках Страхова - о поэтах" {2}. Тут, в свою очередь, мне захотелось

склонить колени перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: "Но

если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее

изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей

светлой натурой". - Такой молодец.

Но довольно о хорошем, отрадном; приходится говорить перед самым

дурацким юбилеем о весьма мало утешительном. Накануне Нового года я жестоко

простудился и по сей день никуда не выхожу из дому; а вечером жена моя

вернулась с семейного обеда у брата Дмитрия с левой рукою, переломленной

наехавшим на ее сани извозчиком. Теперь рука у нее в гипсовой повязке, и, по

крайней мере, прекратились страшные страдания, нераздельные с костоправством

и воспалением. Независимо от предстоящего 28-го у нас в доме приема

поздравлений, Графиня Толстая (Льва) и Психологическое общество хлопочут о

каком-то обеде. На эти затеи я махнул рукой; говорят - не мое дело, пускай и

будет не мое. Написал я случайно стихотворения, о котором желал бы знать

твое мнение:

Гаснет заря в забытьи, в полусне... (см. т. 1).

Дружески жму тебе руку и передаю поклон моей больной и Екатерины

Владимировны. Передай мой усердный поклон супруге.

Твой А. Шеншин.

3 февраля 1889.

Дорогой друг

Яков Петрович.

Когда вечером почта нанесет писем к моей лампе, ты увидишь на конвертах

из моих сельских экономии непонятное для постороннего взгляда "Б". Без этого

признака благополучия я не стану вскрывать письма на сон грядущий, чтобы не

томиться бессонницей. Но когда, узнавая твой почерк, Екатерина Владимировна

произнесет приятные слова: "от Полонского" - то этот конверт я вскрываю

после всех, и жена справедливо замечает, что сладким завершают обед.

На второй день юбилея утром зашел ко мне Лев Толстой, и я не мог ему не

похвастать стихотворными приветствиями "двух мальчиков" третьему (повторяю

твое милое восклицание: "хороши мальчики"). Выслушав стихотворение, Толстой

сказал, что в стихотворениях "по случаю" всегда чувствуется это "по", тогда

как в этих двух стихотворениях прямо и непосредственно сказалось, что в Фете

видно со стороны Майкова и что - со стороны Полонского {1}. Поэтому, чтобы

быть справедливым, должно обнять и расцеловать тебя за дружескую память и

присылку благоуханной и пышной розы Пестума. Но бессмысленно благодарить

тебя за самую красоту розы, в которой ты совершенно неповинен.

Справедливость слов моих может доказать всякий, сказавши мне: "обними еще

раз Полонского", - и я это исполню немедля. А затем - напиши еще раз такое

стихотворение, - и нос мой вытянется в совершенной беспомощности. Зато

чувствовать всю непосредственную целебную струю твоего освежающего и

опьяняющего вдохновения, я уверен, редкие так способны, как я. Наша дурацкая

рутина нередко претыкается даже на дивный механизм твоих стихов, ищущих

самобытного ритма. Для этих адептов рутины слово стихи значат четырехстопные

ямбы, и они никак не разберут, что причудливые прыжки твоих танцовщиц фей

связаны общею самою безукоризненною гармонией. По-моему, объяснять

содержание твоего несравненно изящного, навеки образцового юбилейного моего

стихотворения есть грубое кощунство. Но как не воскликнуть: "ведь угораздила

же тебя нелегкая сказать, что произошла самая невозможная чепуха, чепуха для

людей, но высокая игра для богов, и Фет залез в эту чепуху и воспел ее".

"Иль пылкий юноша нетерпеливым зубом

Красу губы твоей надолго заклеймит", -

говорит Гораций. Другими словами: в избытке восторга тебя укусит. При чтении

таких стихотворений - и пьяных и художественно-трезвых в то же время - уже

чувствуешь потребность не обнимать и целовать тебя, а щипать и кусать. Как я

читаю твои письма под конец, так и этим письмом завершаю тот ворох

благодарственных излияний, который пришлось раскидывать по белу свету.

Особенно тронули меня братским приветом после тридцати лет гвардейские

уланы.

Но покуда - довольно болтать. Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и

на белом листке, присланном от меня. Едва ли здоровье и карман дозволят мне

в эту зиму обнять тебя в Питере. Передай мой сердечный привет твоей супруге

и не забывай нас, любящих тебя и твою несравненную музу.

Твой старый

А. Шеншин.

28 марта 1889.

Дорогой друг

Яков Петрович.

Вот уже дня три, как жена моя повторяет мне: "напиши Полонскому". А я,

упираясь мыслию чуть ли не в единственный санитарный вопрос, все не находил

достаточных причин с тобою заговорить, пока сейчас, проснувшись в четыре

часа дня на диване в кабинете, не застал на рабочем столе твоих милых строк,

имеющих постоянную силу гальванизировать мой труп. Вот уже десять дней, что

я ввалился в дом и все это время не нуждаюсь ни в каких свидетельствах о

болезни, а каждый, взглянув на меня, с полным правом может сказать:

"дохлятина". Конечно, богатый человек на моем месте послал бы за двадцатью

докторами, а я этим авгурам и не могу, и не желаю давать ни копейки, ни даже

лечиться у них даром. Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера;

начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и

даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я

каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад

возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с

твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену

мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая

определенный день; но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной

трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях

сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли только для счета

в промежутках между одною третью {1}. Когда я здоров, то обычно я три раза в

неделю не обедаю дома. Зато от четырех- и редко до восьми человек обедают у

нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего

обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для

того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные

уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясоторты, чай,

варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее

двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода.

Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в

живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой

скоро утомляюсь.

Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным

живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина и

в котором во сто раз чую более начинки, чем в Репине. Не люблю я этих

русских гениально-дубовых размахал.

"Подымись что силы,

Размахнись крылами..."

Да в этом виде и подойди к большому зеркалу пообщипаться и оправиться, как

это даже делают орлы; а не являйся перед публикой в отчаянном растрепе.

Скажу тебе со свойственной мне безыскусственностью, что я душевно был рад

самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством.

Подходят праздники и время отъезду в деревню. Конечно, своевременно

тебя обо всем извещу, но до сих пор не могу и приблизительно предвидеть,

куда и в какое время мы попадем, по случаю смерти нашей невестки Боткиной.

Еще раз душевно спасибо великое вам, а тебя по старине обнимаю. Будь

только здоров, а не валяйся, как я.

Твой А. Шеншин.

4 сентября 1889.

Дорогой друг

Яков Петрович.

Иногда ты мои слабые глаза в письме угощаешь словно зернистою икрою, но

зато иногда ты начинаешь бисером низать клинообразные надписи, и эти клинья

втыкаешь в мои воспаленные глаза. Как мне жалко и досадно было за твою

трехдневную икоту, - и не больно, но раздражительно до омерзения. Благодарим

оба усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за

приветствия.

Духом, - для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, -

я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство. Слово "духом" я украл у

наших Корейских монахов, которые, при упреках в тунеядстве, отвечают, что

"монахи работают духом".