| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 9
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмаbsp;ведь я принуждал себя заниматься им двадцать лет, и, право, уже все кости
болят. Надо бы ожидать, что после таких трудов и забот станет легче. Не
тут-то было при нашей невозможной обстановке - все хуже и хуже. В нынешнем
году и на Грайворонке и в Воробьевке чуть не равняется нулю, и с тем не могу
управиться. Вот две недели убираю 1870 копен ржи и не свозил половины, а
надо возить два дня, даст 4 1/2 меры, и как прокормить скот зимой, не ведаю.
В Москву собираюсь, да все нет развязки с Мовчаном. Полагаю, что и
Страхов прижался из опасения попасть с письмом к Вам не в добрый час. Его
адрес: Полтавской губернии г. Кременчуг в реальное училище.
Здоровье мое все хромает, несмотря на довольно строгую диету. Это не
жить, а держать жизнь за хвост. Забыл прибавить, что отвращение к труду
возводится у нас в религиозный культ, и люди бьются о распространении этой
веры в народе, уверяя их, что найдут такую комбинацию, при которой все будут
танцевать с прелестными девами и пить сколько угодно и никто не будет стоять
у вонючего квасильного чана на винном заводе. Вот почему так яростно им
хочется грамотности. Надо прежде искусственно извратить мозги, а потом уже
говорить что попало.
Вчера пьяный машинист расковеркал машину, и я скачу в Орел на старости
лет. За это жалованье больше платят, а я сам плати.
Земно кланяемся всем вам.
18 июля.
Ваш А. Шеншин.
42
19 марта <1880 г.>. Будановка.
Brcvis esse laboro obscurus fio.
25 Ars Poetica {1}.
Эта мысль в моих писаниях постоянно доводит меня до противуположной
крайности: Sectantem lenia nervi deficiunt animique {Стремящемуся к
пространным излияниям недостает энергии (лат.).}. Но если бы я хотел
написать в нескольких словах ответ на любезное письмо Ваше (по обычаю без
числа), то, поблагодари прелестную графиню за жену и себя, должен бы
написать: радуюсь, что Вам хорошо и мне тоже. Все последующее только
амплификация {многословие (от фр. amplification).} и анализ, а <не> вечный
синтез: я знаю, то есть чувствую, и даже не я хочу, а еще верней по-русски,
мне _хочется_. Такой глубины не знаю ни в одном языке. Вы работаете, стало
быть, живете по закону Моисея, вне которого нет человеку ни радости, ни
счастья. Я тоже работаю, насколько позволяют изменяющие глаза, и одинаковый
результат ведет к одинаковым последствиям. После вечернего чаю у вас винт, у
нас преферанс, но непременно в деньги по 20 доле копейки, что доводит иногда
проигрыш до 20 копеек в вечер, но задору у жены и прочих много, и не
увидишь, как 10 часов - спать. Могу сказать про себя, что никогда, во всю
жизнь, не жил так полно, так равновесно и довольно, как в настоящее время, и
ожидаю в недальном будущем только лучшего. Если бы сравнение не сбивалось на
претензию, сказал бы, что моя жизнь теперь похожа на июльский закат солнца,
когда оно и видней и шире, чем днем. Дела полон рот. Читаю Шопенгауэра далее
для будущего перевода, а это мне очень трудно, готовлю снасть для
выдергивания пней, копаю в лесу камень, нанял кирпичников (покупной кирпич
никуда не годен), утром до туалета учу мальчишку писать. Прелестный сын
кучера, который обожает лошадей и, ведя за повод старую лошадь, окрикивает
ее: "Тпру! Шалишь!" Мальчик этот орел. Всю зиму вязал рыболовную сеть, а
когда я зашел и похвалил его, то он, читающий самоучкой отлично, немногим
хуже меня, спросил: "А писать покажешь?" - Покажу, приходи. Вот он и пришел.
Сейчас же и на образ богу помолился, раскланялся и стал на приготовленные
ему ноты на стуле и теперь в 5 уроков пишет такие азы, что, пожалуй, к
святой покажу веди и глаголы. Жена моя дала ему Ваши книжки для чтения. В 2
дня прочел. Но я поэкзаменовал и отдал ему снова. Не помнил, что прочел. А
там прелести рассыпаны. Цапля, рыбы и рак старый, это я. Главная моя победа
и радость, это что жена убедилась, что Минангуа, города и всяческое
козырянье не нашего поля ягода. А наше дело: побольше навозу, для чего
устроил фуры, сегодня привезли из Курска медянку, а не травянку, на железных
осях и с медными втулками из-под дорогих экипажей, - да побольше хорошей
пшеницы, да хороших животных, а затем хорошее устройство парка, с весны
делаем прямые дорожки и крашеные везде мостики и цветники всюду, и все это
дешевле одного платья от Минангуа ни на что не нужного, - а радости и заботы
на целое лето. Жеребят верховых 29, рысистых-18, и в нынешнем году рысистые
- молодцы. С кормом очень трудно протянуть.
Шопенгауэр у меня. "Welt" от Вас, но мой собственный, купленный
Боткиным - и первая часть, переплетенная в Орле, и "Parerga" {2} мой
собственный, - и тоже были у" Вас, да давно вернулись. Я не могу вчитаться в
чужие книги. Даже в "Welt", и по сю пору лежат записки покойного Александра
Никитича {3}. Борисов на днях будет уже в Германии и Иене. Я его пробрал до
костей, и он взялся за дело и благодарит меня. Мы ему таки купили по
соседству 700 десятин с домом, садом, мельницей, 70 десятин лесу, мебелью,
экипажем, скотом, даже посудой за 76 тысяч {4}. Это просто даром, а рядом со
мною куплена земля выпаханная с травами по 200 рублей. А Вы все самаритесь?
Ну да мне хочется, и я знаю, то есть чувствую: лето будет трудновато. Жду
гостей. А не будет, не надо. Сам поеду в гости, и в самое для меня
ненавистное время русской уборки - могу уехать на тетеревей к приятелю в
Новгородскую губернию близ самой станции. Если не будете сердиться, заеду с
мальчиком и собакой и к Вам. А то приеду и поцелую руки прелестной графини.
Будьте здоровы.
А. Шеншин.
С Мирзой Шафи {5} совершенно незнаком и жалею, я люблю Восток.
С хорошим репетитором от души поздравляю. Все французы прирожденные
дураки и тупицы, Шопенгауэр!
Главное, было бы туго запряжено.
43
Московско-Курской ж. д.
Станция Будановка.
27 мая <1880 г.>
Дорогой граф! {1}
Не имея Вашего дара быть ясным в немногих словах, прошу извинить
неизбежные для меня долготы. Шопенгауэр прекрасно обозвал человеческую душу
с ее борьбой между бессознательной, непосредственной волей и другим
посредствующим проводником... ко мне со словами: "На вас сердиться нельзя"
{2}. Что же изменилось в эти 20 лет? Не могу судить о Вашей перемене, что
касается до меня, то я только все время старался привести к сознанию ту
слепую волю, которой руководился всю жизнь, и найти ее, так сказать,
разумное оправдание. В этом к душевному моему........... даже при самых
интимных отношениях.
Что же произошло вне этих границ, об этом судить не могу; но факт
налицо: Ваши редкие письма и окончательное молчание на сборы мои в Ясную
Поляну не требуют толкований. Даже в настоящем я предоставил бы времени
разгадку неизвестного. Но вежливость, сажая меня между двумя стульями, этого
не дозволяет;
Мне нужно написать выехавшему в настоящее время из Питера Страхову
несколько слов... адресу в Ясную. Писать тому, кто ...лает читать -
невежливо. Писать в дом того, кому постоянно писал, не написавшему самому -
невежливо; ибо равняется в переводе на общежительный язык словам: а к тебе
писать не хочу. .................... дилеммы, не только еще более невежлив,
но и вполне безосновен, то я поневоле впадаю в первый. Давным-давно я постиг
слова nil admirari {ничему не удивляться (лат.).}, ибо сознал, что в мире
нет ничего без причины, а если таковые есть, то явление неизбежно.
Прошу передать графине Софье Андреевне то неизменное глубокое уважение,
которым она постоянно меня исполняла.
Ваш четверть столетия усердно шагавший с вами в ногу
А. Шеншин.
44
28 сентября <1880 г.>. Будановка.
"N'esperez pas faire lever a quelqu'un pour un autre le petit bout du
doigt, s'il n'a quelque interet, quelque plaisir a le faire: cela n'est pas
et ne sera jamais".
Bentham {*} {1}.
{* "Не надейтесь, что Вам удастся заставить кого-либо пошевелить
пальцем ради другого, если он в этом не видит для себя выгоды или
удовольствия: этого нет и никогда не будет" (фр.).}
Спасибо, дорогой граф, за отзыв, я только этого и жажду. Мне нужно
знать, что Вы прочли мое маранье, - очевидно, для Вас не нужное, но нужное
для меня. Слава богу, что я понимаю, с кем - в Вас - имею дело. Дай бог,
чтобы меня бранили, как я браню Вас, хотя подчас желал бы Вас укусить. Нужны
же Вы мне по той простой причине, что принадлежите к исключениям, ищущим под
словами - понятий, тогда как для всех достаточно слова: "_это ныне не в
моде_". Я третьего дня вернулся из Воронежа и, признаюсь, устал на чугунках
500 500 верст. <...> Сам Воронеж - хорош, лучше Тулы и Орла, берег над
широким Воронежем живописно горист и напоминает Киев. Собор громадный,
свидетельствующий о совершенном отсутствии в русском человеке архитектурного
вкуса, вследствие чего все наши церкви напоминают пять просфир, спеченных
крестообразно.
Античный портик, римский купол, татарская мечеть, католический собор,
даже индийская пагода имеют кричащий характер, а русская просвирня не
выходит из бесформенной кучи. Лучшее, что я видел в Воронеже, - это на
монастырском дворе двух журавлей, прекрасно и красиво содержанных, с
золотистокрасными бровями, прелестным хвостом и плюмажами и хохолками на
голове и ручных до смешного. Зная, что они танцмейстеры, я вызвал их на
балет, и они отличились такой резвой грацией, такой прихотью движений, что я
залюбовался. В перерывах танцев самец схватил тряпку, подшвырнул ее и, когда
она достигла зенита, сам подпрыгнул за ней, распустив крылья, и снова поймал
ее на лету. Дай бог, чтобы мой рыжий жеребец вышел такой хороший. Поэтому не
сердитесь, когда я Вас всех люблю и хвалю, и не сердитесь, когда браню, а
браню за то, что не понимаю, а не потому, что это дурно. Я люблю только то,
что прелестно пляшет в журавле, ибо это тайная жизнь, die Sache an sich
{вещь в себе (нем.).}, которую для людей знают одни поэты. Поэтому я
постоянно повторяю слова поэта Льва Толстого, ибо он писал по-журавлиному,
непонятно для себя самого, то есть истинно. Я бы мог написать книжку его
афоризмов, печатных и разговорных. Удовольствуюсь указать на ближайшие к
делу. Ясно, что как по мере расстояний Будановка уходит, а Москва приходит,
пока не придет вся в ущерб первой, так и человек, всецело задавшись
предстоящей смертью, совершенно игнорирует жизнь или может игнорировать. Что
это может быть с точностью и вероятностью брегета показано в смерти Андрея
("Война и мир"), который не слышит и не видит той, которая столько принесла
жертв и для которой он и дышал. Ни один осмысленный человек не усомнится в
этой реальной и художественной правде. Раз уже не любит жизни, она для него
ничто. Но это не у всех и даже исключение. Великий курфюрст, дед Фридриха
Великого, за час до смерти раздавал своих заводских лошадей своим генералам
и бранил за дурной выбор. Так, вероятно, буду умирать и я. Я понимаю, что
это значит отсрочивать смерть, но ведь и солнце также ее отсрочивает.
В вагоне я купил себе русскую Библию, очень добросовестный и грамотный
перевод и хорошее издание в переплете за 4 рубля. У меня не было Библии
русской. Читал со вниманием и увидал следующее. Истинное примитивно,
непосредственно и потому, будучи, с одной стороны, тайной, с другой -простое
откровение. Хранилищем такого откровения является язык, - религия, - и чем
они примитивней, тем более истинны, то есть философски. Очевидно, что на
простой вопрос, что такое? явился такой же простой ответ: семя. Ответ,
который современная биология не изменила и не уяснила. Потому что одно
простое верно. А так как семя всему голова, то есть начало всякой жизни, то
нельзя его не чтить его семейству. От этого семейного культа не ушла ни одна
народность, ни одна самостоятельная религия. Даже у нас осталось поклонение
предку, охранителю семейного угла, дышавшему, заплетающему гриву излюбленной
лошади, и когда что-либо является страшное, мы говорим, чур меня! то есть
щур - пращур меня (защити). То же было и у греков, римлян с их ларами, и еще
примитивней в Сирии, где во всяком семействе был свой домашний бог, а у
всякого города свой ваал (нарицательно). Поэтому нечего удивляться, что
Саваоф признает всех соседних богов, но постоянно толкует о своей ревности к
ним и говорит, что те не еврейские боги, а он один еврейский настоящий и
потому отдает евреям всех подданных других богов в безотчетное рабство и
терзание, как чужаков. Вот на этой-то почве выросло то нравственное учение,
над разъяснением сущности которого Вы в настоящее время работаете. Я охрип
повторять, что Вы, во-первых, осуществляете мою исконную мысль, что
Евангелие есть проповедь полнейшего аскетизма и отрицание жизни, совершенно
вопреки церковному учению о противном, а во-вторых, что я наперед уверен,
что Ваш труд {2} будет блистательным этого подтверждением. Это я сто раз
повторял Страхову.
Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга
остается книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остается
жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не
может быть руководством жизни и ее требований, тем более у человека,
существа искусственного, ибо родится наг, без рогов, копыт и подножного
корма и требует дубинки на защиту семейства и запасу и т. д. Поэтому я часто
повторяю экспромт Толстого: "Вот, Полонский, жена, дети, хлеба нету; ну что!
Так нехорошо". Отрицает Андрей. Для него нет обожаемой женщины, зато нет и
занесенного над ним ножа. Ему все это все равно. Этого для него уже нет. И
это я могу понять. Но чтобы человек мог любить хоть что-нибудь в мире, не
только жену, детей, а ну хоть старую рукопись или кофе, и в то же время
говорить об отрицании жизни, - этого я не понимаю, потому что это прямое
противоречие с исключением одним другого. Или для меня ничего нет, хоть
сейчас пропади свет и я сам, или же еще что-то осталось дорогое, в таком
случае для дела все равно: человек ли это, или любимая мысль, или ощущенье.
Любить - значит расширять свое существо на внешний объект, и почему лучше
расширять его на опиум, водку, чем на человека, кошку, гладкий фундамент под
оранжереей? Даже дошедший до крайности самоуничижения Христос говорил "Tat
twam asi" {"Это ты" (санскр.).} - "люби как самого себя - ибо это
единственное мое мерило", "никто же, когда плоть свою возненавиде, но питает
и греет ю", и скажи он: "Люби более самого себя", - надо бы навсегда закрыть
книгу. Жизнь индивидуума (у Шопенгауэра отдельной вещи) - есть смерть
другого. Это закон Дарвина, которого он не выдумал, а который знает всякий,
видевший хоть грача на пашне. Поэтому нельзя жить как-то по-новому, - иначе,
чем жил Адам, Моисей и индюшка. Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету
жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету
еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Мое знание, и
несомненное, нимало не мешает мне есть. Ем потому, что он (Wille) во мне
хочет, а я перевожу и говорю: "я хочу и хочу нимало не <1 нрзб.> чем < 1
нрзб.> тщету моих действий. Не естественно ли спросить, почему тот, для кого
жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из нее вниз,
что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть
жизнь, а не ее отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это
одно и то же. Пока не увижу противного, не поверю, чтобы Софья Андреевна не
любила Вас или детей своих, потому что вижу, что она за них готова меня
укусить. И никогда я не поверю, чтобы она годовым детям шила фраки с
андреевской звездой, а взрослым давала соски с сахаром. А каждому, что ему
приятно. Марье Петровне - Митрофаньи образки, а мне журавли, и я даже не
помышляю тащить ее в журавлиную веру. Равным образом я не могу понять, как
можете Вы стать в ту оппозицию, с такими капитальными вещами, как Ваши
произведения, которые так высоко оценены мною. А меня не так-то легко
подкупить или надуть в этом деле. Если бы я по вражде убил Вас, и тогда бы
сказал, что это сокровищница художественных откровений и дай бог, чтобы
русское общество доросло до понимания всего там хранящегося. Или Вы шутите,
или Вы больны. Тогда, как о Гоголе, сжегшем свои сочинения, надо о Вас
жалеть, а не судить. Если же под этой выходкой таится нечто серьезное, тогда
я не могу об этом судить, как о великом стихотворении на халдейском языке. Я
понимаю тщету мира умом, но не животом, не интуитивно. Но понять интуитивно
и жить - этого я и у Шопенгауэра в 4-й книге, невзирая на красноречие, не
понял. Он приводит пример уморившего себя принципиально - голодом. Я не
отрицаю факта; но объясняю его тем, что боевой крючок соскочил и часы
перестали бить. Это болезнь, а не нормальное состояние. Страхов прислал
последнюю корректуру со словом: "Конец". Следовательно, жду одно: лист
предисловий и затем - готово {3}. Страхов советует мне, чтобы понять Вашу
точку зрения, дойти до отчаяния - испытал и это. Все лето доходил до
отчаяния от дождей и теперь дохожу до отчаяния: кирпич неудачен, известка не
готова, котельщики на дворе и толку нет. Все шиворот-навыворот - до
отчаяния, а крючок все-таки не соскакивает.
За границу, кажется, до марта не поеду. Чувствую, что зимой не по
силам. Знаю, что на длинное мое марание Вы скажете, это все не туда, не к
делу. Жизнь - наслаждение в лишении, в страдании. Но для козявки и Наполеона
страдание - страж на рубеже, который не надо переходить. А Вы меня туда
суете. Шопенгауэр, по словам Борисова, входит наконец в большую моду в
германских университетах. Слава богу. До глухого весть дошла. Наши общие
усердные приветствия графине. Зимой заеду в Ясную. Пожалуйста, хоть изредка
вспоминайте строчкой.
Будьте здоровы и не сердитесь.
Ваш А. Шеншин {4}.
45
18 октября <1880 г.>. Будановка.
Дорогой граф!
Что я ни на йоту не переставал любить и чтить Вас, доказывает мое
последнее письмо к Страхову. Марья Петровна, дай бог ей здоровья, ввиду
скуки предпраздничных визитов решила на этот раз не ехать в Москву раньше 24
декабря. Зная, что Страхов приезжает к Вам на праздники, я думал встретиться
с ним у Вас денька на два, а затем проехать вместе с ним в Питер, что в его
сообществе мне, старику, не будет так тяжело. При этом я хотел прочесть
графине Софье Андреевне начало моего перевода из "Фауста", чтобы знать,
продолжать или нет. Надеюсь, что вы оба позволите мне доставить себе этот
праздник. <...>
Вчерашнее письмо Ваше читал и перечитывал со вниманием и заслужил
замечание жены: "Что это ты так думаешь долго?" И затрудняюсь отвечать на
него, не зная, с чего начать. Вы одним почерком изгоняете все умственные
авторитеты, всех представителей и светочей мысли и вслед за тем обращаетесь
к мысли и цитуете авторитеты. Этого мало, цитуя свои авторитеты, Вы без
всякого права придаете словам их смысл, которого они никогда иметь не могли.
Вот почему Шопенгауэр называет трансцендентальную философию Канта снятием
катаракты с глаз человечества, рядом с которым не подвергшиеся этой операции
остаются во врожденном детстве реализма и материализма. Кант жил не далее
как за сто лет назад и произвел над нами, то есть Вами и мной, эту операцию,
а наша голова так устроена, что мы можем забывать исторические факты, но
действительное знание, например, математика, утрачивается только с жизнью.
Только с помощью открытия Канта центр тяжести мира извне перешел в мозговой
узел и получил там свои качества. До тех пор это было немыслимо. Стоя на
этой современной почве, Вы вдруг вкладываете в уста неоплатоника
несвойственный ему смысл речи, переведя его λόγος даже не словом _разум_, а
разумение. Для него бог был монотеистическим богом, в честь которого и
велись все христианские доктрины и изменения, то есть, по словам же
основателя, пополнения монотеистетического закона. Ему как философу нужно
было сказать, откуда взялся мир, и он говорит, что бог был разум, ибо для
того - чтобы не наделать чепухи, надо разум. И разум был для этого у бога.
Заметьте при этом, что _разум_ может служить философским основанием, -
началом, - ибо он сила, - словом, вещь, тогда как разумение есть состояние,
а не вещь сама в себе, как огонь - вещь, а горение - состояние, которое само
неминуемо и властно указывает на свою причину, тогда как у вещи, у факта
можно о том и не добиваться. Я особенно на Ijto указываю, так как в
философии введение новых терминов без объяснений ведет слушателя к прямому
непониманию. Если у Вашего разумения не то же отношение к разуму, как у
горения к огню, то я его не понимаю и не знаю, что оно такое. Извините, если
не понял непривычного термина. Но постараюсь на полпути понять его. Это
запросто intelligentia по отношению к своему отцу intellect'у, под которым
подразумевается вся анимально-умственная жизнь и который, невзирая на
достижение в человеке вершины, - все-таки беден и беспомощен до крайности и
едва хватает ему, голорожденному без копыт и рогов, на сохранение своего
рода. При этом интеллект нимало не отличается от других явлений этого мира
тем, что главное, его корень бессознателен и навеки человеку неведом. Равным
образом по всему ряду существ он ярко отделен от воли и не имеет с нею
ничего общего, и смешивать их можно, только преднамеренно избегая, как Вы
справедливо говорили, света познания, - вопреки ежеминутного опыта, главного
руководителя разума, к которому мы теперь обращаемся по Вашему же
приглашению к λόγος. Этот λόγος неумолим и не подвержен никаким влияниям или
_прямо_, или не прямо. Сделка невозможна, тогда как воля может сдаться на
его резоны и подставлять ему мотивы. За то и на то она совершенная дура, да
еще по природе злая, так как ей нужно пожирать из самосохранения. А
пожираемому неприятно, нехорошо, _зло_, и поэтому искони эта воля прослыла
(по справедливости) злой волей, прирожденной, - первородной, то есть
наследственной. Пока у человека, то есть интеллекта, не было предмета
познания - не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо
было испытать боль - зло - непосредственно, чтобы назвать его. Надо было
древо познания, а с тем и стыд, совесть, раздвоение познания с волей.
Нельзя, ничего не видавши и не испытавши, познавать. Что? Испытавши сам зло
и благо, холод и тепло, нужно было по аналогии, окольным путем догадаться,
что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза,
отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке
познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если
тебе зло, то и другому (не забудь: зло), поэтому ты ешь, только не чужое, а
то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так
боишься. Здесь граница - Рубикон. На этом зиждется общество, государство.
Дальнейшее ни для кого не обязательно. Я совершенно согласен, что познание
приводит воле (во избежание авторитетов я нигде не заикаюсь о мировой воле
Шопенгауэра, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты
постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока не
достигнуто - ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании
неправ<ого> вечно для тебя от колыбели до могилы - и если ты в детстве зло
оскорбил отца или мать, это будешь зло помнить до конца дней. Выбирай! Не
знаю, можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными
аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно.
Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо
меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысли,
чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле, в отличие
от моих явных дел. Быть может, я люблю, как Грозный, чужие муки. Это мое
дело. Да и история не представляет таких невообразимых попыток в самых
ужасах деспотизма. Не делай - деланное. Но fraternite ou la mort {братство
или смерть (фр.).} было только раз, во время чудовищного остервенения всех
подоньев людского зла. Итак, до сих пор, насколько я понимаю, мы сходимся.
Ваше разумение, которое, впрочем, нисколько не синоним жизни, которое и в
дубе и в камне, - разумение, то есть разум, указывает воле на тщету ее
желаний, в противоположность живучести угрызений совести, проистекающих из
вторжения в чужую личность, равноправную - по страданию. Здесь еще раз
Рубикон. Но у некоторых это познание заходит за эту грань и заставляет их
забывать весь мир с его вечными законами. Они забывают, что с человеческим
познанием связана сознательная предусмотрительность и оглядка на опыт, -
будущее и прошлое. И является сверх проклятия боли и смерти еще и проклятие
труда, против которого воля противится всем существом. Один мой знакомый
заставлял виноватую барщину идти в пруд, переливать воду с места на место.
Кто же пойдет добровольно на такой труд. Но воля эгоистическая дура,
интеллект и тут ловит ее в ее же лапы, уверяя, что она трудится для своего
же блага или для блага ближних - любимых, которых она признала собою же. И
вот труд самый тяжелый ей родить. Кому он этого не втолковал, тот на
очевиднейшие доводы гибели машет рукой, не имея что возразить, ибо пришлось
бы есть чужой труд, а при общем таком воззрении -умирать с голоду - машет
рукой, то есть, по Вашим словам, преднамеренно бежит света разума,
освещающего бездну впереди. К счастью, такое бегство составляет редкие,
редчайшие исключения и на факте невозможно, так как и столпники питаются
чужим трудом. Я знаю только одно последовательное исключение. Это мой
больной брат. Он вообразил, что может трудиться, - оказывается, что по
болезни не может, - и он не берет чужой крохи в рот и умирает с голоду. Это
неблагоразумно, но последовательно, между тем он Софье Сергеевне Боткиной в
приезд к нам не сует ржаную корку, которую считает благом, а покупает на
последние деньги ковер и насильно навязывает, а мужикам водки, а бабам
гадких пряников и лент. Он знает, что, кому нужен Георгиевский крест, тому
не нужны десятины, и наоборот. Не нужно и бессмысленно проповедывать воле
пожирать, так как она жизнь, а жить значит пожирать: море пожирает скалу,
скала море, земля солнце и кончит тем, что сожрет; но нужно и должно
разумному существу сказать - не пожирай чужой жизни, которая ему так же
дорога, как твоя тебе. Если таков смысл Евангелия, то я опять-таки обеими
руками подписываюсь {2}. Это давно познанное осуществляли не только индусы,
но и все народы, дожившие до законодательства. Что этим путем можно зайти
далеко за Рубикон - опять-таки примером не христиане, а индусы, дошедшие до
травоядения, которое все-таки не ведет до конца - отнимать жизнь не все ли
равно у луковицы или теленка? Не отнимать, так ни у кого. А где есть
уступка, там им нет границ - даже и по сю сторону Рубикона начнутся сделки.
У моей покойной матери подымалась неудержимая рвота при виде пьяного. Ну
какая философия могла бы заставить ее любить пьяных, внушавших ей
| |
| Просмотров: 457 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры