| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 5
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмаiv>
В чем же, спрашивается, _гражданский подвиг_ рассказа (литературный - в
уродстве и несообразности целого)? Очевидно, что главная цель умилостивить
героев "Русского слова" и тому подобных, которые так взъелись на автора за
"Отцов и детей" {4}. Эта цель достигнута, к стыду автора. Вот почему мне
грустно, и я не пишу к Тургеневу. Что я буду писать? И в том и в другом
случае я вижу один и тот же мотив - эгоистическое чесание (извините за
выражение) избалованного пупка. Но, по-моему, так не должен жить человек,
кто бы он ни был. Этим не растет ни народ, ни государство, ни общество. А
наша дура критика сидит разиня рот и не понимает, в чем дело. Но довольно об
этом.
Неужели мы за все лето не увидимся? Как вы живете-можете? Что
прелестная Софья Андреевна, которой мы оба с женой земно кланяемся? Что
тетенька Татьяна Александровна? Что рояль, настроили ли? Дьяков, говорят,
вернулся. Мы сидим безо ржи окончательно, да, кажется, я буду без яровой
пшеницы, и мои кони могут зимой играть на лире. Травы отвратительны.
Не слыхали ли чего о Московско-Курской чугунке? Неужели и до Тулы не
пойдет она в этом году? Право, пора. Кажется, ты более заботишься о
прогрессе на словах, чем на деле.
Что издание Вашего романа? Я первый его покупатель. Я все строюсь, то
есть все исправляю чужие грехи, и уже дошел до того, что чувствую страх при
виде топора и лопатки каменщика. Хуже гильотины. Неужели вы не обрадуете
меня строчкой?
Крепко жму Вашу руку.
А. Фет.
Все сказанное о "Дыме" я не говорил бы, если бы не было внушительного
тона. Если бы автор просто рассказывал, я бы сказал: "Да! и это бывает".
Мало ли что бывает на свете. Но когда мне бессовестного глупца рекомендуют в
идеалы для подражания, тогда я низко кланяюсь и говорю: "Что же! Дай бог
Вам, но только не мне". Человек только потому не зверь, что он человек, и
эгоизма проповедовать нечего, когда его ежедневно трубой легионов архангелов
проповедует природа.
Можно проповедовать воздержание, любовь ко врагу и самопожертвование, и
некоторые делали это с большим успехом, но что значат слова: "Старайся
ежедневно как можно плотнее и повкуснее пообедать, а в голодный год вдвое?"
{5}
Der Herr говорит в прологе "Фауста" предстоящему дьяволу, клевещущему
на природу человека (следовательно, на творца этой природы):
Und steh beschamt, wenn du bekennen musst:
Ein guter Mensch in seinem _dunklen_ Drange
Ist sich des rechten Weges wohl bewusst {*}.
{* И посрамлен да будет сатана!
Знай: чистая душа в своем исканье _смутном_
сознаньем истины полна (нем.).
И когда этот dunklen Drang не действует, испортился, люди делаются гадки до
отвращения.
В художественном произведении напряженность великое дело. Но она должна
быть к центру, а не из окружности вон. Чем она выше к центру, тем лучше, -
Гамлет, Фауст, Макбет. Чем она выше вон из окружности тем уродливей,
болезненней, хуже. _Дядя Том_ и прочее. 25-го июня у нас выборы судей.
Черкните и аукнитесь! Видите, сколько я накакографил.
23
1 января 1870 года.
С Новым годом и старым счастьем! <...> Сию минуту кончил шестой том
"Войны и мира" и рад, что отношусь к нему совершенно свободно, хотя штурмую
с Вами рядом. Какая милая и умная _женщина_ княгиня Черкасская, как я
обрадовался, когда она меня спросила: "Будет ли он продолжать?" Тут все так
и просится в продолжение - этот 13-летний Болконский, очевидно, будущий
декабрист. Какая пышная похвала руке мастера, у которого все выходит живое,
чуткое. Но, ради бога, не думайте о продолжении этого романа. Все они пошли
спать вовремя, и будить их опять будет для этого романа, круглого, уже не
продолжение - а канитель. Чувство меры так же необходимо художнику, как и
сила. Кстати, даже недоброжелатели, то есть не понимающие интеллектуальной
стороны Вашего дела, говорят: "По силе он феномен, он точно слом между нами
ходит". Я ненавижу _умных и ученых_ людей. Я изучал Горация, я любовался
нравственно-слабой, жирной эпикурейской фигурой, либерально набожным
сластолюбцем, наполненным преданий афинского приличия и того героического
строя, который двигал всем классическим миром, как движет теперь даже
атеистами, - христианство. Я радовался всякой остроумной догадке или
доказательству ученого комментатора насчет того или другого места или
подробности. Но мне противно было, когда к моему герою относились, как к
книжке или кнуту, которым надо пробирать. Одно _умное_ или _жестокое_
(Островский) слово меня приводит в озлобление, и я сам начинаю говорить
жестокие слова: "_Пистолет. Кавказ_". Так, например, из писем и писаний
Тургенева я вижу, что он теперь выдумал умное слово _свобода_, связывая его
с знанием, то есть наукой. Очевидно, что он раз приискал такое слово, но не
сообразит, что это понятия двух разнородных, не имеющих ничего общего,
порядков. То, что я хочу сказать, я еще и сам хорошо не обдумал, а только
чувствую, что тут нет противоречия. Свободы приобрести нельзя, а можно с ней
родиться. Дуб свободен, плющ не свободен, ему нужна чужая подпорка, и тут
ничем не поможешь - он плющ. Еврипид, несмотря на божественное могущество
гения, несвободен, в нем прет вся Греция, с которой он управиться не может,
да и в голову ему это не приходит, как листу, уносимому потоком плыть к
истоку. _Шиллер_, величайший певец свободы, не свободен - в нем прет немец и
вся история, в Гете прет тот же немец, но на этом немце, с его наукой и
историей, едет Гете, потому-то немцы и кричат, что он предатель и эгоист.
Только слабоумные люди видят в науке колдовство, а в жизни простоту и
тривиальную будничность, тогда как это совсем наоборот. Как бы высоко ни
забралась математика, астрономия, это все дело рук человеческих - и всякий
может шаг за шагом туда взлезть, проглядеть все до нитки, а в жизни ничего
не увидишь - хоть умри - тут-то тайна-то и есть. <...> Я могу признавать
пользу и интерес статистических данных. Но когда меня хотят оседлать таким
силлогизмом: статистика - цифры, цифры непогрешимы - ergo статистика точная
наука, - я говорю - э-ге! вон куда метнул! Я сую всю пищу без разбора в один
желудок, который варит и отделяет, стало быть, кровь и желчь, кость и сало,
все равно, хотя по удельному весу, по субстанциям это небо и земля. Во все
живые явления, выражаемые статистическими цифрами, ежесекундно вторгается
океан саморазличнейших исчислимых жизней, что говорить о цифрах, выражающих
данные статистики, все равно, что о носах, будь это чукотский, птичий нос
или нос корабля или чайника. Словом, владеть своим я по отношению к лошади,
человеку, грамматике, физике, танцам - значит быть свободным, а выдумать
какое-нибудь новое слово вроде _учиться, чтобы быть свободным_, и носиться с
ним, припевая: "Акей аб! акей ось!" - значит старый романс:
Тебя забыть, искать _свободы_!
Но цепи я рожден носить...
Вот почему Ваша интеллектуальная свобода так мне дорога и так бесит и
волнует всех почти без исключения. Зашла речь у Черкасских об второй части
эпилога, и все стали меня бить, зачем я это написал {1}. Я попробовал
защищаться, но увидал, что это глупо.
Около меня сидел Ив. Аксаков, он еще не читал. "Жаль, - сказал я, - я
бы послушал, что Вы скажете". - "Я уверен, что найду непременно много
блестящих и верных мыслей". Я крепко пожал ему руку, сказав, это ему приятно
будет услыхать. Но для других это "_Иудин соблазн, если нам не безумие_". И
иначе быть не может. Как же можно, в самом деле, трогать руками книжки и
науки. Если б это было можно, то это бы значило и доказывало, что мы знаем
науки, как знаем свои отличные носовые платки, которые мы и любим и трогаем.
Ведь это хорошо колодезнику сесть верхом на перекладину и с лопатой
опускаться на дно работать, а мы должны подойти, взглянуть и крикнуть, - ах,
какая неизмеримая, страшная, таинственная глубина. Если ты, тетенька,
осмелилась когда-нибудь подумать подойти к колодцу- то я тата скажу, и тогда
век не забудешь. Попробуй - как колодезник, который только сейчас расчищал
на дне ключи, сказать, что там нет ничего таинственного, чего бы не было и
здесь, на поверхности, - они его сочтут или за тупого человека, или за
фарсера {шутника, балагура (от фр. farceur).}. <...> У Вас руки мастера,
пальцы, которые чувствуют, что тут надо надавить, потому что в искусстве это
выйдет лучше, - а это само собой всплывет. Это чувство осязания, которого
обсуждать отвлеченно нельзя. На следы этих пальцев можно указать на
созданной фигуре, и то нужен глаз да глаз. Не стану распространяться о тех
критиках по поводу шестой части: "Как это грубо, цинично, неблаговоспитанно
и т. д.". Приходилось и это слышать. Это не более, как рабство перед
книжками. Такого конца в книжках нет - ну, стало быть, никуда не годится,
потому что _свобода_ требует, чтобы книжки были все похожи и толковали на
разных языках одно и то же. "А то книжка - и не похожа - на что же это
похоже?" Так как то, что в этом случае кричат дураки, не ими найдено, а
художниками, то в этом крике доля правды. Если бы Вы, подобно всей
древности, подобно Шекспиру, Шиллеру, Гете и Пушкину, были певцом героев, Вы
бы не должны сметь класть их спать с детьми. Орест, Електра, Гамлет, Офелия,
даже Герман и Доротея существуют как герои, и мне возиться с детьми
невозможно, как невозможно Клеопатре в день пиршества кормить грудью
ребенка. Но Вы вырабатывали перед нами будничную изнанку жизни, беспрестанно
указывая на органический рост на ней блестящей чешуи героического. На этом
основании, на основании правды и полного гражданского права этой будничной
жизни, Вы обязаны были продолжать указывать на нее до конца, независимо от
того, что эта жизнь дошла до конца героического Knalleffekt {шумный успех
(нем).}. Эта лишне пройденная дорожка вытекает прямо из того, что Вы с
начала пути пошли на гору не по правому обычному ущелью, а по левому. Не
этот неизбежный конец нововведения, а нововведение самая задача. Признавая
прекрасным и плодотворным замысел, необходимо признать и его следствие. Но
тут является художественное _но_. Вы пишете подкладку вместо лица, Вы
перевернули содержание. Вы вольный художник, и Вы вполне правы. "Ты сам свой
высший суд". Но художественные _законы_ для всяческого содержания неизменны
и неизбежны, как смерть. И первый закон - _единство представления_. Это
единство в искусстве достигается совсем не так, как в жизни. Ах! бумаги
мало, а кратко сказать не умею! В жизни - Демосфен на площади, с кипящей
филиппикой на устах, и Демосфен, все потерявший, одно и то же лицо, а в
искусстве одна статуя в Риме, а другая в Париже, и обе прелестны, но не
совместимы. В жизни и Пьер и Каратаев могли вонять во вшах и потом надеть
чистое белье и фраки, оставаясь, в существе, теми же, какими были в грязи.
Но в искусстве Пьер это может и должен пережить, как Петя должен быть убит,
а Каратаев так и должен остаться пристреленным под березкой. Тронуть его
оттуда невозможно, как невозможно заставить Милосскую стирать белье. Гектор,
Ахиллес - характеры, а Алтиной, Нарцисс - красота, а не характеры, - даром,
что мужчины. Елена, Офелия, Гретхен, Наташа {2}, как ни вертись художник, -
красота, а не характер. Художник хотел нам показать, как настоящая женская
духовная красота отпечатывается под станком брака, и художник вполне прав.
Мы поняли, почему Наташа сбросила Knalleffekt, поняли, что ее не тянет петь,
а тянет ревновать и напряженно кормить детей. Поняли, что ей не нужно
обдумывать пояса, ленты и колечки локонов. Все это не вредит целому
представлению о ее духовной красоте. Но зачем было напирать на то, что она
стала неряха. Это может быть в действительности, но это нестерпимый
натурализм в искусстве... Это шаржа, нарушающая гармонию. Кланяйтесь всем
Ваш А. Фет.
24
Московско-Курской ж. д.
Полустанция Еропкино.
26 марта <1876 г>.
"Дух бодр - плоть же немощна".
Все это время, дорогой граф, проводил я под гнетом собственного
бессилия. И теперь еще с небывалым напряжением держу перо. Теперь как будто
побольше сил, хотя я даже на урок к Оле не всхожу по лестнице, а она ходит
ко мне.
Сегодня серенький вешний день, и мои поехали сеять под борону с 5
молодыми матками. Матки пошли покойно. По саду ручьи. Брат Петр Афанасьевич
чуть не ежедневно поет Вам с графиней хвалебные гимны в минуты, когда
отрывается от убийственно-напорного изучения английского языка. Мы с Олей
прошли историю до конвента и консульства. Но все это не утоляет духовной
жажды. Утоляет ее сознание, что на Руси сидит в Ясной Поляне человек,
способный написать "Каренину". "Ouandoque bonus dormitat Homerus" {Иногда
дремлет и добрый Гомер (лат.).}, говорит Гораций. Есть и в "Карениной"
скучноватые главы. Мне скажут: "Они необходимы для связи целого". Я скажу:
"Это не мое дело". Но зато все целое и подробности, это - червонное золото.
В некоторых операх есть трио без музыки: все три голоса (в "Роберте") поют
свое, а вместе выходит, что душа улетает на седьмое небо.
Такое трио поют у постели больной - Каренина, муж и Вронский. Какое
содержание и какая форма! Я уверен, что Вы сами достигаете этой высоты
только в минуты светлого вдохновения, а то сейчас является так называемая
"трезвая правда Решетникова" {1}, с тупым раздуванием озлобленных ноздрей.
Та грубая, зверская ненависть, которая с самых, по-видимому, вершин
воспитания и науки нет-нет в каждом столетии заявит себя не только
петролейщицами, но и разбиванием своих (Вандомская) и чужих (Милосская)
памятников высокого. Не смей-де быть высоким, - я подл, будь и ты таким, а
то убью.
Жена говорит, что теперь в моду взойдет объясняться в любви посредством
инициалов {2}.
Гомер дает каждому, что тот может взять. Но что тот-то может взять?
Наверное, то, чего не стоит и подымать.
А небойсь чуют они все, что этот роман есть строгий; неподкупный суд
всему нашему строю жизни. От мужика и до говядины принца. Чуют, что над ними
есть глаз, иначе вооруженный, чем их слепорожденные гляделки.
То, что им кажется несомненно честным, хорошим, желательным, изящным,
завидным, оказывается тупым, грубым, бессмысленным и смешным. Последнего они
в своем английском проборе ужасно не любят. А дело-то выходит бедовое. Вот
Тургенев все пишет рассказы вроде "Часы", да вперед засылает соглядатаев
осведомиться: хорошо ли публика почивала, да в духе ли? - И увы! все
спрашивают друг друга: зачем это он все говорит. А тут и англичане говорят:
"Это глубокая пахота, тут все корешки повыворотило". Заметьте: у Тургенева
нет теперь рассказа без _ссыльного отца_. Это единственная соль, которой
заправляется непосыпанная резка из старой, третьегодичной соломы. Но с Вами
никогда не кончишь. На святой собираюсь с Марьей Петровной в Питер спросить
Боткина: "Что делать?" А на обратном пути хотим заехать к Вам с 7-часовым
поездом в Тулу, прислав за день телеграмму. Напишите, возможно ли это? Все,
все мы Вам и графине усердно кланяемся и желаем здоровья.
Преданный Вам А. Шеншин.
25
Московско-Курской ж. д.
Полустанция Еропкино.
3 мая <1876 г.>
<...> Письмо Ваше до того для меня значительно и чревато содержанием,
что я только, как Федор Федорович {1}, когда ему нечего говорить, готов
протяжным голосом повторять: "Ja-j-j-a". <...> Жизнь (день прекрасный,
солнечный, соловьи поют, и я купил отличную вороную матку рысистую) снова
фактически отодвигает меня от самого края нирваны, в которую все время mit
Sehnsucht {с тоской (нем.).} смотрело мое недовольство и мука. Вы правы, я
не встречал двух людей, которые бы так искренно, так взаправду смотрели на
великую нирвану и даже санзару {2}. Люди обыкновенно об них не говорят, а
если говорят и даже пишут томы, то к слову, как на тему красноречия, чтобы
тотчас же уйти в какую-нибудь мельчайшую подробность обыденного быта, где
всем управляет Ваш несравненный бог мух. Der Fliegengott.
Письма мои к Вам, как и Ваши ко мне, не литература, а грезы облаков.
Порядку в них и ранжиру не ищите, но в причудливой и отрывочной игре их
отражается то творческое дуновенье, которого не найдешь в скалах, полях,
словом, в оконченных произведениях из неподвижного материалу, воздвигнутых
той же творческой рукой.
Давно хотел я Вам сказать, что государство со своей точки размножения
людей, платящих повинности, казнит скопцов. Но что _скопчество_ есть самый
логический вывод из буквального учения Христа, не говорю о словах: "Иже
оскопится меня ради, тот мой слуга". Какой подвиг может быть для плотеборца,
как убить самый корень - высшую Bejahung des Willens? {утверждение воли
(нем.).} Это для меня давно было неоспоримо и хотел Вам это передать. А тут
вдруг читаю в тексте церковных преданий о видении ангелов (у Костомарова в
нескольких местах): "Некие прекрасные скопцы в белых ризах", то есть прямо
ангелы. А писали это люди без верования, более нас чуткие к нравственным
идеалам. Стало быть, я был прав.
Теперь напишу Вам психологическую правду, но по форме ужасную чушь, из
которой сами вытаскивайте ноги, если можете, а Вы можете, порукой все Ваше
бытие. В последний раз, как и всегда при свидании, Иван Петрович Новосильцев
приветствовал меня обычной фразой: "Toujours le plus joli pied du monde"
{Как обычно самая красивая нога в мире (фр.).}, глядя на мои ноги. Мои
сапоги сжались к остальным двум моим братьям. Вот и настоящий мой патент на
народность, которая, как и у зверей, только основание к известным от них
требованиям и не обращенным к ним известным надеждам: "Скакать, но не
тяжести возить. Думать, но не молотком бить целый день". Но ведь это
все-таки надежда, не более. Может случиться, что Донец обскочит кровную
английскую. Признавая очевидные права породы - я ни на волос более ей не
приписываю сверх ее данных. Тем не менее я несказанно доволен моим внесением
в родословную книгу {3} по отношению к кому бы Вы думали? К Вам. Мне часто
говорят: "Люби меня не за богатство, не за талант, не за душевную или
телесную красоту, а за меня самого". Начало этой фразы можно слушать, а к
концу выходит дичь. Право, в Вас, например, мне дорог не поэт Толстой, а по
преимуществу животрепещущий, глубокий, наблюдательный и самобытный разум. Но
если бы он не был поэтом и был дураком? Тогда бы он не был Л. Толстым, ergo,
о нем не могла бы идти и речь. Несмотря на все это, меня постоянно в
сношениях с Вами и только с Вами беспокоила мысль, а ну как он терпит мою
близость из-за Фета? Теперь этот пузырь прорвался, и я о нем и не думаю.
Теперь никакие другие соображения, кроме вопроса, стоит ли для Толстого моя
начинка этой близости - не существует, называйся я хоть X. Y. Z. Все это
пришло в голову по поводу статьи о сенсимонизме в "Revue des deux Mondes".
Все им хочется направлять природу и силу вещей, то есть делать, чтобы вода
была не мокра. Для меня главный смысл в "Карениной" - нравственно-свободная
высота Левина. Отнимите у Левина великодушие по породе - он будет врать,
отнимите состояние- он будет врать в окружном суде, сенате, в литературе, в
жизни. Может ли голодающий быть ценителем роскошного обеда? Напрасно теперь
журналисты выхваляют науку - она им кимвал звучащий, потому что она уличная
сволочь, и у них, как у французской и немецкой буржуазии, не было научных
преданий. Они не служители, а лакеи науки, как выразился Тютчев. Напрасно
наши дворяне говорят, что не нужно им науки. Наука, в сущности, прирожденное
уважение к разуму и разумности в широком смысле. А кто не уважает высших
интересов человечества, не может ни в чем дать хорошего совета. А ведь их
пусти непременно в советники, да еще в действительные, тайные. Ну, что эти
прирожденные слепцы могут тайно посоветовать, кроме поездки в Буф? А тут
Боборыкин, - однофамилец губернатора, прислал ко мне жалобу на то, что
состоящий ему должным 6 рублей крестьянин вечером злонамеренно зашел к нему
в залу и, отвечая грубо, ушел. Но в сенях злонамеренно закричал: "Караул", и
схватил половую щетку, с какой прибежал в людскую и объявил, что он,
Боборыкин, его избил. _Между тем щетка осталась все та же_. Хорошо? И потому
он просил поступить _по законам_ за злостную клевету. Надо прибавить, что
такую клевету про него разглашают очень часто. Но на этот раз сей слух, что
хотя _щетка_ и осталась все _такая же_, то в этом ребра помещика не повинны.
Конечно, не эти люди удержат нас на Вашей идеальной высоте. Видно, у истории
свои задачи, которых она не раскрывает до разрешения.
Сию минуту приехала так давно ожидаемая нами М-Не Козлова, жившая у
Кейзер, у которых в доме Frankfurt а/М, по их словам, жил Шопенгауэр.
Сказывают, что он не разлучался с трубкой, а он противник курения табаку.
Едва ли верна повесть о трубке.
<...>
Спасибо, что отвел душу, побеседовав с Вами. Вот уже истинно dixi et
animam solvavi {сказал и душу облегчил (лат.).}.
Как здоровье графини? Мы все, начиная с жены и Оли, просим ее принять
наши поклоны и лучшие желания.
Преданный Вам А. Шеншин.
Чтобы быть художником, философом, словом, стоять на _высоте_, надо быть
свободным, то есть не торчать до одурения на поезде железной дороги, или в
конторе, или в окружном суде. Таких еще не бывало.
26
Московско-Курской ж. д.
Полуст. Еропкино.
9 марта <1877 г.>.
Немедленно отвечаю на письмо Ваше от 6-го марта. 1-е - радуюсь, что
Боткин успокоил Вас насчет графини Софьи Андреевны. Это главное. Второе -
крайне жалею о Ваших головных болях. Я ими редко страдаю, но терпеть их не
могу. У меня torpidity {онемелость (англ.).} ходит все время из шеи в плеча
и т. д., гадко, но все лучше головной боли. Кашель пароксизмами бьет меня до
одуренья.
Представьте себе, дорогой граф, что Вы, без всякого преувеличения,
единственно для меня интересный человек и собеседник на (как Курсей, мой
уланский командир говорил) _земском шаре_. Бывают и такие, что говоришь ему
и, кажется, понимает, но в то же время утробой чувствуешь, что он ничего не
понял и никогда не поймет, как невиннейший младенец.
Не знаю, получили ли Вы мое длинное письмо в Двух листах. Шопенгауэр
говорил, что разговор только об общих предметах интересен. Хотя Вы
совершенно справедливо находите, что один в поле не воин, но что же мне
делать, если Россия, цивилизация (Ах! какое словцо подвернулось!), история
Руси, книги бытия по отношению к Дарвину и самое кольцо Сатурна, которое уж,
кажется, никого не трогает, в тысячу раз для меня интереснее вопроса о том,
у кого моя соседка шила свою balayeuse {юбка с воланом (фр.).} и было ли у
другой по этому случаю колики и истерика?
Но можно ли серьезно относиться к видимым усилиям литературы
разъяснять, как нам быть и жить на основании естественно-исторических
условий, нам, славянам? Если славянин не заключает представления об
особенной породе, как у всех животных, то оно пустой звук. Нет! кричат:
"Русский, это отдельный особенный человек, и мы укажем на его особенность".
Ну, указывай. Когда он сморкается, то в кулак. Но укажите <нрзб> этим
изыскателям, что русский не мог и не может жить без царя, чему вся его
история, начиная с Гостомысла и Самозванцев, до Михаила, Анны Ивановны,
Пугачева и декабристов с супругой конституцией - служит примером, скажут фи,
не либеральный писатель. Вам бы хотелось ночью задать бал или лезть в клеть,
и Вы в полдень меня спрашиваете, что теперь на дворе. Я отвечаю самым
нелиберальным тоном - день. Там судят на казенный счет червонных валетов
{1}, которые разбросали по всем слоям общества свои карты, а тут Тургенев в
"Нови" выставляет их единственно нравственными людьми среди общего сброда
негодяев и дураков. Пожалуйста, прочтите и напишите, что это, по-Вашему. Не
только прочел несколько раз присланные стихи, {2} но проверял внутренне мое
впечатление и скажу по крайнему разумению. Это, без сомнения, неизмеримо
выше всего, что печатают у нас по части стихов. Направление поэтических
поисков здоровое и верное, ищет не в пятку, а туда, где сияет красота. Не
худо даже и то, что тут все еще чужое. Тут Лермонтов сырьем - даже с его
размерами и непрерывной мужской рифмой, как в стихотворении "Сокол" и "Живой
мертвец". Молодой лирик не может не рабствовать перед чужой красотой. Пушкин
раболепствовал перед Парни, а потом перед Байроном. А что наш поэт молод,
видно из его неумелости совладеть с формой и иногда различить прозу от
поэзии. Такие стихи, как "А если б кто-нибудь мог тут", "Кричу но мрет без
пользы крик", но все это выкупается такими стихами, как
Скоро молнии блестящей
Между черных туч
Беспощадный, все разящий
Вырежется луч.
В стихотворении "Ангел милый, ангел неясный" тонина, то есть
воздушность чувства не нашла соответственной формы, которая не довольно
тонка, - и потому вышло общее место, производящее впечатление несообразного
и спешного. В общем, талант бесспорный. Но выйдет ли из него что - кто
скажет.
Мечтаю быть у Вас около 12-го мая. Письмо не может заменить и 3-х минут
свидания. Дух мой рвут зубами на все стороны. Графине общий наш поклон.
Ваш А. Шеншин.
27
Московско-Курской ж. д.
Полустанция Еропкино.
12 апреля <1877 г.>.
Как досадно, дорогой граф, что самые дорогие для меня мои письма к Вам
- не доходят. Когда хочется быть понятым - а тут осечка. Не хочу, вне всякой
нелепой скромности, равняться с Вами. Но, мне кажется, самое дорогое для нас
- наша искренность и серьезность. Наше убеждение - дей 
| |
| Просмотров: 472 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры