| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 20
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмаоту источником
своего литературного заработка. Неизменным редактором его переводов был
Тургенев; у него была привычка (пишет в "Моих воспоминаниях" Фет)
"пародировать иногда очень забавно не нравящиеся ему стихи. Так, между
прочим, во время чтения в приятельском кругу моего перевода "Юлия Цезаря"
Тургенев, пародируя некоторые стихи, придумал:
"Брыкни, коль мог, большого пожелав,
Стать им, коль нет и в меньшем без препон".
Конечно, такие пародии предназначались для приятельского круга, а никак
не для публики, чего, конечно, не мог не понимать Некрасов; а между тем в
разборе моего "Цезаря" он напечатал эту пародию, никак не стесняясь". В
"Современнике" (1859, кн. 6) была помещена издевательская статья за подписью
"М. Лавренский" (принадлежащая Д. Михаловскому) - "Шекспир в переводе г.
Фета", в которой использовалась тургеневская пародия.
2 Речь идет о ссоре Тургенева с Толстым 27 мая 1861 г., происшедшей у
Фета в Степановке; Тургенев признавал себя виновным.
3 Фет намекает на отзыв Тургенева о стихотворении "Я пришел к тебе с
приветом...". А. Я. Панаева в своих воспоминаниях пишет: "Очень хорошо
помню, как Тургенев горячо доказывал Некрасову, что в одной строфе
стихотворения "Не знаю сам, что буду петь, - но только песня зреет!" Фет
изобличил свои телячьи мозги"
Л. Н. Толстому
Лев Николаевич Толстой (1828-1910) и Фет были знакомы без малого сорок
лет; более двадцати лет продолжалась между ними переписка. Хорошо
сохранившаяся (известны 139 писем Фета и 171 письмо Толстого; находятся в
Государственном музее Толстого), она представляет собой один из самых
значительных эпистолярных памятников русской литературы. Первым публикатором
толстовских писем стал сам Фет, включивший множество их (наряду с письмами
Тургенева, Боткина и других литераторов) в книгу "Мои воспоминания". (Письма
Толстого к Фету читатель может найти в Полном собрании сочинений Толстого,
т. 1-90, М.-Л., 1928-1958.) Первая значительная публикация фетовских писем
была осуществлена лишь в 1939 году И. А. Покровской ("Литературное
наследство", т. 37-38, кн. II). Для обнародования писем Фета к Толстому -
равно как и для изучения их отношений - много сделала С. А. Розанова: ей
принадлежит не только наиболее полная на сегодняшний день публикация
переписки двух писателей (Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями,
изд. 2-е, дополненное, т. 1-2. М., 1978), но и основательная статья "Лев
Толстой и Фет. (История одной дружбы)" ("Русская литература", 1963, 2).
Фет и Толстой познакомились в Петербурге в конце 1855 года. Отношение
Толстого (независимого в своих суждениях) к Фету началось прямо с самой
высокой точки - уже в письме 1857 года к В. Боткину Толстой писал: "И откуда
у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая
дерзость, свойство великих поэтов?" Фет в "Моих воспоминаниях" о начальном
периоде отношений с Толстым ограничивается лишь следующим замечанием: "...я
в то время еще не читал ни одной его строки и даже не слыхал о нем, как о
литературном имени... Но с первой минуты я заметил в молодом Толстом
невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений" {MB, I, с.
106.}. Настоящее сближение между Фетом и Толстым началось с 1858 года: оба
они вышли в отставку, Толстой жил в Ясной Поляне, Фет приезжал с женой на
лето в Новоселки к Борисовым, и между Новоселками и Ясной Поляной, между
Борисовыми, Фетами и Толстыми образовался близкий и дружеский круг общения.
В этом кругу появлялся и Тургенев; и если отношение к нему Фета стояло под
знаком "фанатического поклонения" и "отчаянных споров", то существо своего
общения с Толстым Фет выразил так: "Жгучий интерес взаимного ауканья". "Ау!
Дяденька! Ауу! <...> не отзоветесь ничем, когда весна и знаете, что все о
вас думают и что я... алкаю вас видеть и слышать" - так окликает своего
друга Толстой из Ясной Поляны в мае 1859 года; и во многих письмах Толстого
слышится этот зов "дяденьки Фетиньки", которого ему "брюхом хочется видеть".
И потому так предвкушает Толстой их встречу и так ярко рисует образ своего
желаннейшего собеседника (в письме от 15 февраля 1860 года): "Когда я увижу
вас, драгоценный дядюшка, - так мне брюхом иногда хочется подразнить вас,
вызвать на закурдялены и посмотреть, как вы, отмочив пулю, открыв челюсти и
подобрав язык под зубы, улыбаетесь и думаете: "Вот, на-ка, выкуси!" Толстой
с наслаждением слушал "закурдялены" своего друга - Фет был "неистощим в
речах, исполненных блеска и парадоксов" (по словам Н. Страхова). Дочь
Толстого Татьяна Львовна вспоминала: "Было время, когда папа находил его
самым умным изо всех его знакомых и говаривал, что, кроме Фета, у него
никого нет, кто так понимал бы его..." {Т. Л. Сухотина-Толстая.
Воспоминания. М., 1977, с. 54.}
Взаимная симпатия родственных натур усиливалась одним существенным
жизненным обстоятельством: вслед за Толстым, оставившим литературное
поприще, и Фет решил (не без влияния своего яснополянского друга) бросить
литературу и "сесть на землю". Узнав об этом решении, Толстой писал Фету (23
февраля 1860 года): "Ваше письмо ужасно обрадовало меня, любезный друг
Афанасий Афанасьевич! Нашему полку прибудет, и прибудет отличный солдат. Я
уверен, что вы будете отличный хозяин". Начался период особой близости -
степановского фермера и яснополянского помещика. "Что же их сблизило?
Несомненно, в первую очередь общность условий жизни в широком смысле этого
слова; тут и разрыв с литературными кругами, и неприятие деятельности
революционной партии, вражда и к либералам, и к бюрократической верхушке, к
"рассудителям", и апология непосредственности, артистически свободное
отношение к искусству. Но было еще другое, что в 60-е годы особенно роднило
и сближало их - неослабевающее влечение к покинутой ими литературе" {С. А.
Розанова. Лев Толстой и Фет (История одной дружбы). - "Русская литература",
1963, 2, с. 90.}. У двух "отставных литераторов" сложился своеобразный
ритуал: с весенним пробуждением природы Толстой ждал от своего друга -
"певца весны" - нового весеннего стихотворения: "У вас весной поднимаются
поэтические дрожжи, а у меня восприимчивость к поэзии". "Как вы приняли
нынешнюю весну? - спрашивает Толстой Фета в одном майском письме 1866 года.
- Верно, написали весну. Пришлите". И Фет присылал:
Пришла, - и тает все вокруг,
Все жаждет жизни отдаваться,
И сердце, пленник зимних вьюг,
Вдруг разучилося сжиматься.
Заговорило, зацвело
Все, что вчера томилось немо,
И вздохи неба принесло
Из растворенных врат эдема.
. . . . . . . . . . . . . . .
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.
Весенние стихи Фета менее всего были литературным зудом "упраздненного
сочинителя" - они появлялись так же естественно и непроизвольно, как
весенние цветы из-под снега; Толстой недаром называл "живыми" и
"прекрасно-рожеными" лирические создания своего друга и как раз по поводу
его стихийного, неиссякаемого, вечно молодого "лирического инстинкта" писал
ему: "Я свежее и сильнее вас не знаю человека". Сообщив однажды Фету, что
новое стихотворение пронзило его до слез, Толстой затем подтверждает свое
первое впечатление: "я его теперь помню наизусть и часто говорю себе".
Толстой учил наизусть многие фетовские стихотворения - и это, может быть,
самое очевидное свидетельство его органической потребности в этой лирике:
она поистине питала его душу и сердце, более того - она входила "в плоть и
кровь" его собственного творчества.
Проблема творческих связей Толстого и Фета поставлена давно. Б.
Эйхенбаум писал: "Стихами Фета Толстой заинтересовался еще в 50-х годах и
тогда же заметил особенности его метода... Эта "лирическая дерзость",
схватывающая тонкие оттенки душевной жизни и переплетающая их с описанием
природы, привлекает внимание Толстого, разрабатывающего "диалектику души" во
всей ее противоречивости и парадоксальности. Знакомство с поэзией Фета
сообщает этой "диалектике души" особый лирический тон, прежде
отсутствовавший" {Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974, с.
182.}. Вслед за Б. Эйхенбаумом отмечал связь толстовской прозы и фетовской
лирики Н. Берковский; говоря о том, что "романы Толстого безмерно богаты
поэтическими эпизодами", и обращаясь к эпизоду московского утра Левина в
"Анне Карениной", исследователь писал: "Московское утро, чудеса этого утра -
голубь, который "затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между
дрожавшими в воздухе пылинками снега", мальчик, который подбежал к голубю,
окошко, в котором выставились сайки, посыпанные мукой, - все это подобно
лирическому стихотворению Фета..." {Н. Я. Берковский. О мировом значении
русской литературы. Л., 1975, с. 101.} С. Розанова, отмечая, что в "Анне
Карениной" явственно слышатся отголоски разговоров Толстого и Фета о судьбах
русского дворянства ("...многое в этом творении близко самым сокровенным
думам самого Фета: и образ помещика Левина, углубленного в горестные
размышления о судьбе землевладельческого класса в России... и неприятие
петербургско-бюрократической каренинской России"), так резюмирует историю
близости Толстого и Фета: "Совпадение некоторых тем, ситуаций, настроений в
творчестве обоих писателей в 60-е годы - результат известной общности
мировосприятия: преклонение перед стихией жизни, утверждение величия,
истинности и мудрости природы, скептическое недоверие к разуму, поэтическое
освещение некоторых сторон жизни дворянских гнезд" {С. Розанова. Указ. соч.,
с. 94.}.
Нельзя не видеть, что особое сближение Фета и Толстого произошло на
почве их общего "обращения к земле" в конце 50-х годов. Но столь же
очевидно, что начало их расхождения оказалось прямо связанным с тем, что в
жизни каждого из них завершился этот - так их роднивший - "земледельческий
период". У Фета желание отказаться от всепоглощающей хозяйственной
деятельности выразилось даже в полной смене "жизненного пространства":
"Затеял и привожу в исполнение совершенную реформу в своих делах. Пора
концентрироваться и жить для себя. Сегодня были два покупателя на
Степановку, и "отресите прах от ног ваших..." - писал Фет Толстому 16
октября 1876 года, и вскоре, продав Степановку, перебрался в приобретенную
за большие деньги старинную усадьбу Воробьевку. Здесь начался последний,
"воробьевский" период литературной деятельности Фета - обильной,
разнообразной и знаменитой мощным взлетом его поэтического гения -
"Вечерними Огнями". Но, добившись упорным трудом своей жизненной цели, став
крепким помещиком и законным дворянином, Фет хотя и оставил хозяйствование,
но продолжал идеологическую деятельность на этом поприще, неустанно развивая
и защищая свою любимую
идею
о
создании
в
России
"земледельчески-дворянски-классической аристократии" (по
выражению
Тургенева). В июне 1879 года Толстой провел один день у Фета в Воробьевке -
и писал жене: "От Фета, его болтовни устал так, что не чаял как вырваться".
И это не было проявлением каприза или дурного расположения духа: это была
реакция нового Толстого, тоже завершившего целый период своей жизни и
пребывавшего в состоянии мучительного поиска нового жизненного пути. За год
до этого Толстой писал Фету (6 апреля 1878 года): "Кабы нас с вами истолочь
в одной ступе и слепить потом пару людей, была бы славная пара. А то у вас
так много привязанности к житейскому, что, если как-нибудь оборвется это
житейское, вам будет плохо; а у меня такое к нему равнодушие, что нет
интереса к жизни..." Это письмо обозначает собой тот рубеж, с которого два
друга ("родня по уму и сердцу" - слова Толстого) начинают резко расходиться
в разные стороны. Причина расхождения, по существу, обозначена в этом же
письме. Если раньше в лице Тургенева фетовскому консервативному
почвенничеству противостоял убежденный либерал-западник, то теперь Фет в
своем "непоколебимом уважении к законности, личности и собственности"
натолкнулся на противостояние Толстого, как раз все это отрицавшего с
обретенных им позиций патриархально-общинного "мужицкого демократизма" и
"первоевангельской правды". Толстой отказался от всех своих прежних
ценностей - и как дворянин, и как художник; не удивительно, что и Фет - как
мыслитель и поэт - более не представлял для него ценности: как бы
символизирует это новое отношение Толстого к Фету письмо последнего от 27
мая 1880 года, которое Толстой разрезал на полосы и употребил в качестве
закладок. Переписка двух писателей этого времени заполнена
философско-религиозными спорами - но и они скоро кончаются: в коротком
письме от 12 мая 1881 года Толстой пишет: "Я очень заработался и очень
постарел нынешний год; но не виноват в перемене моей привязанности к вам".
От этого последнего из известных писем Толстого к Фету, обозначающего момент
кризиса в их отношениях, можно провести прямую линию к отзывам 1889-1890
годов, представляющих собой крайнюю точку негативного отношения Толстого к
Фету. Записи в толстовском дневнике 14 января 1889 года: "Жалкий Фет со
своим юбилеем. Это ужасно! Дитя, но скупое и злое". О "жалком" и "безнадежно
заблудшем" Фете Толстой записывает в дневнике еще раз, а 20 декабря 1890
года говорит своему знакомому Жиркевичу: "Человек пятьдесят лет писал только
капитальные глупости, никому не нужные, а его юбилей был чем-то похожим на
вакханалию: все старались его уверить, что он пятьдесят лет делал что-то
очень нужное, хорошее..." {ЛН, т. 37-78, кн. II, с. 420.}
Фет, со своей стороны, неизменно говоря о непреходящей ценности
художественных созданий Толстого, не скрывал своего резко отрицательного
отношения к "Толстому-проповеднику": "Я никому не уступлю в безграничном
изумлении перед могуществом таланта Льва Толстого; но это нисколько не
мешает мне с величайшим сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то
полезных нравоучений, спасительных для человечества. История человечества
представляет целый ряд примеров, что наставления приводили людей только к
безобразным безумствам и плачевному изуверству..." (письмо к Полонскому от
23 января 1888 года).
Однако некая связь между ним и Толстым продолжала существовать, хотя
они давно уже "смотрели в разные стороны". В письме к С. Толстой от 14
сентября 1891 года (см. письмо 57) Фет и пытался передать это ощущение с
помощью своеобразно перетолкованной эмблемы российского двухглавого орла:
"...я ощущаю себя с ним единым двуглавым орлом, у которого на сердце эмблема
борьбы со злом в виде Георгия с драконом, с тою разницей, что головы,
смотрящие врозь, противоположно понимают служение этой идее: голова Льва
Николаевича держит в своей лапе флягу с елеем, а моя лапа держит жезл
Ааронов, - нашу родную палку". В этом же письме Фет послал Толстой свое
"поэтическое приношение" ко дню ее именин - новое стихотворение "Опять
осенний блеск денницы..."; чрезвычайно интересен ответ С. Толстой - она
писала Фету 17 сентября 1891 года из Ясной Поляны: "Какую надо иметь
настоящую поэтическую силу, чтоб сказать:
Дрожит обманчивым огнем.
Мы оба с Львом Николаевичем ахнули от удовольствия, когда прочли этот стих,
да и все стихотворение. Как он ни отрицай всего - теперь это у него стало
болезненно, это отрицание, - но он впился в ваше стихотворение, и всегда
вопьется во все то, что красота, искусство и поэзия, - иначе я не могла бы
любить его, и вы не признали бы его с собой единым, двуглавым орлом" {ГБЛ.}.
С. Толстая говорит здесь о той же противоречивости натуры своего мужа,
которую она так выразительно описала ранее в письме Фету от 10 июня 1887
года: "...одна сторона живет страстно всеми земными благами; я не знаю
человека, который мог бы всем существом так страстно наслаждаться всем: и
природой, и музыкой, и весельем, и всем, всем, что дано для радости. И рядом
другая сторона, отрицающая все это и мучительно стремящаяся к убиванию
всего этого, во имя любви к ближнему и разделения благ между всеми..." {Там
же.} Очевидно, Фет тоже глубоко постиг эту двойственность натуры Толстого, и
поэтому, спокойно выдерживая толстовскую "проповедь против поэзии", он
уверенно говорил о неискоренимости в нем художнического начала. В годы
наибольшего с Толстым расхождения он все-таки писал ему (в письме,
предположительно датируемом 7 июня 1884 года - см. письмо 47): "Вы сидите,
сидите, ломаете себя всеми зависящими от человека средствами (я все это
хорошо понимаю), да вдруг Ваша целостная, могучая природа художника и хлынет
из Вас, как из напруженного меха". Фету было памятно одно признание
Толстого, сделанное в письме к нему летом 1880 года, когда Толстой уже
выходил на свою новую дорогу сурового морализма и отрицания всех
"искусственных потребностей": "Теперь лето, и прелестное лето, и я, как
обыкновенно, ошалеваю от радости плотской жизни и забываю свою работу.
Нынешний год долго я боролся, но красота мира победила меня". И наверное,
именно фетовская непоколебимая верность "красоте мира" привела к тому, что
Толстой в конце концов протянул своему противнику руку примирения. В октябре
1892 года он попросил жену, которая собиралась навестить в Москве больного
Фета: "Скажи ему, чтоб он не думал, как он иногда думает, что мы
разошлись..." В ответ на эти слова поэт сказал С. Толстой, что если бы в эту
минуту вошел Толстой, то он поклонился бы ему в ноги - поклонился бы
великому художнику (сам Фет, в это время близкий к смерти, был потрясен
великой правдой изображения смерти у Толстого). Так, почти "на краю могилы",
состоялось примирение Фета и Толстого. Но может быть, самым знаменательным
его проявлением оказался отзыв Толстого о Фете, записанный Горьким при его
общении с писателем в Крыму в конце 1901 - начале 1902 года. Толстой,
прошедший через полное отрицание поэзии, называвший ее "умственным
развратом", теперь снова обращается к Фету: "Поэзия - безыскуственна; когда
Фет писал:
Не знаю сам, что буду
Петь, но только песня зреет, -
этим он выразил настоящее, народное чувство поэзии. Мужик тоже не знает, что
он поет, - ох, да-ой, да-эй, - а выходит настоящая поэзия, прямо из души,
как у птицы" {М. Горький. Лев Толстой. - В кн.: "М. Горький о литературе".
М., 1953, с. 179.}. Стоит только вспомнить о долгом идейном пути "мужицкого
демократизма", пройденного Толстым, об исключительной важности для него
этого критерия, чтобы стала ясна высочайшая степень оценки поэзии Фета в
этом толстовском высказывании. Толстой как бы с другой стороны вернулся к
собственной оценке Фета 1857 года, когда в его "лирической дерзости" увидел
признак великого поэта.
13
1 Николай Николаевич Толстой (1823-1860), брат писателя, владелец
усадьбы Никольское (Чернский уезд Тульской губернии).
2 Надежда Афанасьевна Борисова, Мария Петровна Фет, Иван Петрович
Борисов.
3 Издателем нового журнала "Русское слово" был гр. Г.
Кушелев-Безбородко, редакторами - Я. Полонский и А. Григорьев. Драма
Шекспира "Антоний и Клеопатра" в переводе Фета была опубликована в
февральском номере журнала за 1859 г.
14
1 Писатель Д. В. Григорович и молодой помещик И. Раевский (впоследствии
близкий Л. Толстому).
15
1 В память о Н. Н. Толстом (умершим от чахотки в Гиере 20 сентября 1860
г.) Л. Толстой заказал в Брюсселе его бюст скульптору Гифсу.
2 Николай Николаевич Тургенев (1795-1881) - дядя писателя, управлявший
Спасским в 1853-1867 гг.
17
1 Эпиталама - свадебная песнь.
2 Драматическая поэма "Дон-Жуан" и роман "Князь Серебряный" -
произведения Алексея Константиновича Толстого (1817-1875). "Леймпачный" (по
объяснению С. Розановой) - словообразование Фета: от нем. "leim" - клей и
"patch" - сесть в лужу.
19
1 А. К. Толстой и Ф. М. Толстой - писатели, однофамильцы Л. Толстого.
2 Роман "Хижина дяди Тома" американской писательницы Г. Бичер-Стоу
(1811-1898).
20
1 Таинственное древневосточное заклинательное выражение; у Фета в
значении "непостижимое для рассудка".
2 В "Холстомере" у Толстого "цыганской темы" нет. "Скорее... всего Фет
имеет в виду рассказ, слышанный Толстым от А. А. Стаховича, который лег в
основу его повести и который Фет мог знать от Толстого. В этом рассказе
Холстомеру приходится возить цыганку Танюшу" ("Переписка", т. 1, с. 366).
21
1 Фет неточно цитирует стихотворение Гете "Четыре времени года": "Кукол
ребенку хвали, чтоб за них он выбросил грошик; IIСтанешь ты богом тогда для
торгашей и детей". Перевод С. Соловьева (Гете. Собр. соч. в 13-ти томах, т.
1. ГИХЛ, М., 1932, с. 237).
2 15 февраля 1860 г. Толстой, уверяя Фета, что он ничего "писать не
намерен", привел в письме свою шутливую переделку стихотворения Е.
Баратынского "Не искушай меня без нужды...":
Не искушай меня без нужды
Лягушкой выдумки твоей.
Мне как учителю уж чужды
Все сочиненья прежних дней.
3 Фет имеет в виду Тургенева, который писал ему 15 июня 1866 г.: "Роман
Толстого плох не потому, что он также заразился "рассудительством": этой
беды ему бояться нечего; он плох потому, что автор ничего не изучил, ничего
не знает и под именем Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски
списанных, современных генеральчиков".
4 Фет имеет в виду свои воспоминания о службе в уланском полку, которые
он начал записывать в 1864 г. и которые образовали начало его книги "Мои
воспоминания".
22
1 Фет цитирует (не совсем точно) стихотворение Гете "Божественное"
"Чист будь, человек, милостив, добр! Это одно отличает нас от всех созданий,
нам известных" (пер. Недовича).
2 Цитата из оды Г. Державина (1743-1816) "К Фелице" - одно из любимых
присловий Фета.
3 Роман Тургенева, вышедший в 1867 году.
4 Напечатанная в "Русском слове" статья Д. Писарева "Базаров" не
содержала неприятия тургеневского романа - это было сделано в статье
"Современника" "Асмодей нашего времени", написанной М. А. Антоновичем.
5 Фет излагает свою полемически заостренную интерпретацию тургеневского
романа.
23
1 Фет написал статью о "Войне и мире", которую отказался напечатать
сначала "Русский вестник", а затем - "Вестник Европы"; статья до нас не
дошла.
2 Этот ряд "типов женской красоты" образует дополнение к тому, который
назван Фетом в "Моих воспоминаниях" (ч. II, с. 378): "...классические
образцы женской красоты, как Елена, Леда, Алцеста, Эвридика и т. д."
24
1 Фет цитирует слова Тургенева из его "Воспоминаний о Белинском".
2 См. сцену объяснения в любви Левина и Кити в романе "Анна Каренина".
25
1 Федор Федорович Кауфман, бывший воспитатель Пети Борисова, а затем
детей Толстого.
2 Нирвана - центральное понятие религиозной философии буддизма: полное
погашение в себе жажды существования, освобождение от тщеты внешнего мира -
и растворение в неком абсолютном блаженном покое, который есть высшая цель
духовных стремлений человека. Обманчивый мир земного существования,
порождающий в человеке нескончаемую цепь ненасытимых желаний, вовлекающий
его в бесконечное колесо страданий - обозначается в буддизме термином
"сансара". О том, что для Толстого и Фета понятия "нирваны" и "сансары" были
исполнены серьезно-жизненного смысла, говорит, в частности, письмо Толстого
к Фету от 28-29 апреля 1876 г. (посланное в ответ на не дошедшее до нас
письмо Фета, где он говорил о каком-то угрожающем приступе болезни,
поставившем его на грань жизни и смерти): "...из одного из последних писем
ваших, в котором я пропустил фразу: хотел звать вас посмотреть, как я уйду,
написанную между соображениями о корме лошади, и которую я понял только
теперь, - я перенесся в ваше состояние, мне очень понятное и близкое, и мне
жалко стало вас (и по Шопенгауэру, и по нашему сознанию сострадание и любовь
есть одно и то же) и захотелось вам написать. Я благодарен вам за мысль
позвать меня посмотреть, как вы будете уходить, когда вы думали, что близко.
Я то же сделаю, когда соберусь туда, если буду в силах думать. Нам с вами не
помогут попы, которых призовут в эту минуту наши жены; но мне никого в эту
минуту так не нужно бы было, как вас и моего брата. Перед смертью дорого и
радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее, а вы
и те редкие настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на
здравое отношение к жизни, всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь
только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, неизвестность, то
в сансару, - и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение. А люди житейские -
попы и т. п., сколько они ни говори о боге, неприятны нашему брату и должны
быть мучительны во время смерти, потому что они не видят того, что мы видим,
- именно того бога, более неопределенного, более далекого, но более высокого
и несомненного...
Бог Саваов с сыном, бог попов есть такой же маленький и уродливый,
невозможный бог, и еще гораздо более невозможный, чем для попов был бы бог
мух, которого бы мухи себе воображали огромной мухой, озабочен 
| |
| Просмотров: 671 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры