| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 17
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмам году попасть при тяжком народном бедствии в неожиданный просак.
Газеты звонят о блестящих надеждах на урожай, а в Воробьевке сегодня на
полях молитва о дожде с орошением глоток водкою. С открытия весны ни одного
дождя, и все гибнет, а частию уже погибло. В апрель стояли жары, а теперь от
вас потянули северные ветры без дождя, и каждое утро ждем, что мороз побьет
и остальную зелень.
Вдобавок к нашим сереньким дням и жена с самого приезда в Воробьевку, с
первой бутылки минеральной воды, прописанной врачом, расхворалась и сидит на
строжайшей диете.
Мы с Екатериной Владимировной окончили примечания к переводу Овидиевых
"Скорбей", в предисловии к которому помещу выписку из них же:
"Бодрствую же не для хвал, и не будущей славы,
Имени том, что скрывать было б полезней, пекусь,
Я занимаю трудом свой ум и морочу страданья,
И стараюсь отвлечь этим заботы свои".
Передай всем своим милым наши общие, усердные поклоны и, если
переменишь адрес, сообщи мне, а то куда же писать. Будь, главное, здоров и
не засиживайся по ночам. Это вредная петербургская чепуха.
Твой
неизменно преданный
А. Шеншин
92
17 июня 1892.
Московско-Курской ж. д.
станция Коренная Пустынь
Дорогой друг Яков Петрович.
С величайшим облегчением на душе прочли мы вчера с помощью глаз
Екатерины Владимировны твои микроскопические, но прекрасные описания
занятого Вами старинного дома {1}. В наши времена такие старинные барские
усадьбы редкость, и мы сердечно порадовались вашему роскошному летнему
приюту.
В настоящее время, вероятно, неутомимая Жозефина Антоновна уже привела
все в надлежащий вид. С каким удовольствием узнал я, что нежный и отзывчивый
Константин Константинович обрадовал тебя, больного, своим вниманием.
Соловьев давным-давно уехал в Москву, а от Страхова я вчера получил
письмо единовременно с твоим; и он действительно просит писать ему в Ясную
Поляну. Ты бесконечно прав насчет его идолопоклонства, которое, признаюсь,
возмущает меня в несомненно умном: человеке, старающемся блистать своим
беспристрастием. Не знаю, заедет ли он в Воробьевку или застрянет у Толстых.
У нас же в настоящую минуту гостит живописец, лепивший мой бюстик,
тихий, но весьма умный и начитанный - Досекин. Перевожу в настоящее время
три книжки "_Любви_" Овидия.
Там, братец, встречаются штуки поосновательнее всех романтических
бредней.
Розы в нынешнем году предавались неслыханному буйству, а теперь за
умолкнувшими соловьями роняют грустные листы. На старом месте около балкона
так же пышно распустились лилии, и мы, глядя на них, говорим: "вон лилии,
так дивно воспетые Полонским" {2}.
Между тем из воронежской деревни получаю известие о новой неизбежной
голодухе и необходимости сторонней помощи.
Вот что, между прочим, на днях написал я за все лето:
Ночь лазурная смотрит на скошенный луг...
(см. т. 1)
Пожалуйста, прими сам и передай всем милым своим наши общие усердные
пожелания всего лучшего и поцелуй за меня руки милых дам.
Твой неизменно преданный
А. Шеншин.
93
3 октября 1892.
Москва. Плющиха,
соб. дом.
Дорогой друг Яков Петрович.
Поэт есть собственно человек, у которого видимо для постороннего
взгляда изо всех пор сочится жизнь, независимо от его воли. Вот почему было
время, когда мы с тобою наперебой перебрасывались новыми эманациями этой
жизни. А так как, кроме того, одно из свойств поэта есть хранение живых
впечатлений, то тем обиднее, чтобы не сказать противнее, для меня в
настоящее время мысль, что мы, подобно обитателям богадельни, только делаем,
что переписываемся о наших недугах.
Страхов спросил Льва Толстого о здоровьи, и тот с милым остроумием
отвечал: "Вот все старость не проходит".
Тяну досадную эту элегию по той причине, что дерзнул за полверсты
проехать по приезде в Москву к Толстым на извозчике и затем целую ночь
протомился от такой одышки, насморка и кашля, что считал это началом конца.
Толстой соболезнует о быстром убивании скотины на бойнях, а я,
напротив, соболезную о том, что таким же скорым способом не отправляют
болезненных стариков к праотцам, где им было бы гораздо спокойнее в
бездонной богадельне.
Рвусь немедля приступить к печатанию воспоминаний; но трудно хлопотать,
сидя в кабинете и в халате.
Какой-то Коринфский издает "русских поэтов с фотографиями и
автографами" и выпросил у меня то и другое. Пишу об этом, уверенный, что и
ты заплатил с своей стороны дань. Воображаю, в какое милое общество мы
попадем.
Мы все, начиная с Марьи Петровны, просим Вас принять наши сердечные
приветствия и благожелания.
Будь только здоров, а не так отвратительно киселеобразен, как искренно
преданный
тебе
А. Шеншин.
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
MB - Мои воспоминания. 1848-1889. А. Фета. Часть I-II. М., 1890.
РГ - Ранние годы моей жизни. А. Фета. М., 1893.
Садовской - Борис Садовской. Ледоход. Статьи и заметки. Пг., 1916.
Блок - Г. Блок. Рождение поэта. Повесть о молодости Фета. Л., 1924.
Григорьев - Аполлон Григорьев. Воспоминания. Л., 1980 ("Литературные
памятники").
Григорьев, Материалы - Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для
биографии. Под редакцией В. Княжнина. Пг., 1917.
Страхов - Н. Н. Страхов. 1) А. А. Фет. Биографический очерк.
2) Заметки о Фете. - В кн. Полное собрание стихотворений А. А. Фета.
Под редакцией Б. В. Никольского, т. 1. Второе издание. СПб., 1910.
ЛН - "Литературное наследство".
Переписка - Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, т. I-II.
М., 1978.
ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского
дома).
ГБЛ - Отдел рукописей Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И.
Ленина.
ГМТ - Государственный музей Толстого.
ПИСЬМА
Письма Фета представляют большой интерес для изучения биографии поэта,
его литературно-эстетических взглядов - и для понимания общих
историко-культурных, литературных и духовных процессов России второй
половины XIX века (подробно об эпистолярном наследии поэта см. в обзоре Б.
Я. Бухштаба "Судьба литературного наследия А. А. Фета". - ЛН, кн. 22-24).
Будь опубликована полностью многолетняя переписка Фета лишь с тремя из его
корреспондентов - Тургеневым, Толстым и Полонским, - мы имели бы ценнейший
памятник русского "литературного быта" 1850-1890-х годов. К сожалению,
письма поэта Тургеневу почти не сохранились (или пока неизвестны); переписка
с Полонским, готовившаяся к печати в начале нашего века, так и не вышла;
более посчастливилось переписке Фета с Толстым: она не только сохранилась,
но и в основной своей части опубликована - и это на сегодняшний день самая
большая публикация эпистолярного наследия поэта.
Письма поэта, от молодых лет и до старости, отличались одной
характерной и устойчивой особенностью: это была "многотематичность" -
свободный и часто неожиданный переход от одной темы к другой. Один из
адресатов Фета, его ближайший друг И. Борисов, в письме к Тургеневу от 8
октября 1860 года так характеризовал эпистолярную манеру поэта (который в
это время устраивал свою жизнь на только что купленном хуторе Степановке):
"Переписка у нас ведется почти ежедневная, и он описывает свою жизнь так
ярко, что как будто видим всю его обычную суету. Тут все кувыркается - и
стройка, и охота на вальдшнепов, и копание прудов, и балы, на которые он
врывается и отплясывает с прежнею уланскою удалью, и вольнонаемные работники
- народ хитростный, забирающий вперед денежки, и "Ах! нету мебели..."
{"Тургеневский сборник", вып. III. Л., 1967, с. 338.}.
Поэт, кажется, и в письмах своих искал прямого, максимально
непосредственного излияния - "каскада" самых разнообразных событий, чувств,
мыслей, забот. В письме к С. Толстой от 20 мая 1887 года он свою привычную
"многотематичность" характеризовал с помощью выразительного, хотя и
иронически-сниженного образа: "...рассчитывая на Вашу снисходительность,
решаюсь высыпать перед Вами мешок со всякой всячиной, не отвечая за связь
мыслей" {ГМТ.}. С. Толстой была, однако, по душе эта манера - в послании к
Фету от 13 мая 1886 года она подчеркнула своеобразие и ценность его писем:
"...села писать вам, прочитав снова ваше письмо. Что за полнота жизни! Как
пересыпано это письмо поэзией, философией, практическими делами, каменной
оградой, стихами - древних, Новых и своих, игрой в биллиард и проч. и проч.
Не успеешь вникнуть в одно - вы уже перенеслись в другой интерес, и все
живо, и все складно!" {ГБЛ.}
При выборе писем для настоящего издания преследовались две цели:
во-первых, представить основных важнейших адресатов Фета, а во-вторых, дать
максимально широкий хронологический охват, чтобы перед читателем прошла вся
жизнь поэта, от 40-х до 90-х годов. Именно этими задачами объясняется то,
что среди фетовских адресатов читатель увидит рядом с Тургеневым
Введенского, а рядом с Толстым - Соловьева.
И. И. ВВЕДЕНСКОМУ
Самые ранние из известных писем Фета адресованы Иринарху Ивановичу
Введенскому (1813-1855) и дают интересный материал для характеристики
студенческих лет жизни поэта. Семь этих писем 1838-1841 годов впервые
опубликованы Блоком (автографы хранятся в ИРЛИ); материалы этой публикации
использованы в комментариях к настоящему изданию, в котором печатаем два
письма Фета к Введенскому по автографу (с приближением к орфографии и
пунктуации подлинника).
И. Введенский, сын священника из Саратовской губернии, учился на
философском отделении Московской Духовной академии; упорным трудом приобрел
огромную эрудицию, знание древних и новых языков и имел блестящую
перспективу, но был исключен из академии за разгульное поведение. Осенью
1838 года он был взят учителем в университетский пансион М. П. Погодина, где
и познакомился с Фетом, жившим там с начала года и готовившимся к
поступлению в университет. В воспоминаниях "Ранние годы моей жизни" поэт
писал: "Однажды... вошел, прихрамывая, человек высокого роста, лет под 30, с
стальными очками на носу, и сказал: "Господа, честь имею рекомендоваться,
ваш будущий товарищ Иринарх Иванович Введенский". <...> Не только в
тогдашней действительности, но и теперь в воспоминании не могу достаточно
надивиться на этого человека. Не помню в жизни более блистательного обращика
схоласта. Можно было подумать, что человек этот живет исключительно
дилеммами и софизмами, которыми для ближайших целей управляет с величайшей
ловкостью. Познакомившись с Введенским хорошо, я убедился, что он, в
сущности, знал только одно слово: "хочу"; но что во всю жизнь ему даже не
приходил вопрос, хорошо ли, законно ли его хотенье. <...> Никогда с тех пор
не приводилось мне видеть такого холодного и прямолинейного софиста, каким
был наш Иринарх Иванович Введенский. Оглядываясь в настоящее время на эту
личность, я могу сказать, что это был тип идеального нигилиста. Ни в
политическом, ни в социальном отношении он ничего не желал, кроме денег для
немедленного удовлетворения мгновенных прихотей, выражавшихся в самых
примитивных формах. Едва ли он различал непосредственным чувством должное от
недолжного" {РГ, с. 130-131, 135.}. Введенский оказался человеком, который
"спровоцировал" Фета впервые выступить на поэтическом поприще: "...он вдруг
неведомо с чего приступил ко мне с просьбой написать сатирические стихи на
совершенно неизвестную мне личность офицера, ухаживающего за предметом его
страсти. Несколько дней мучился я неподсильною задачей и наконец разразился
сатирой, которая, если бы сохранилась, прежде всего способна бы была
пристыдить автора; но не так взглянул на дело Введенский, и сказал: "вы
несомненный поэт, и вам надо писать стихи". И вот жребий был брошен. С этого
дня, вместо того чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал
новые стихи, все более и более заслуживающие одобрения Введенского" {Там же,
с. 136.}. Это сатирическое творчество юного поэта нам почти неизвестно; но
"критическое умонастроение" студента Фета было, очевидно, достаточно сильно
выражено, если еще и в конце 1880-х годов ему напоминал об этом его друг Я.
Полонский: "...каким тогда был ты либералом, когда писал:
Православья где примеры,
Не у Спасских ли ворот?
Где во славу русской веры
Мужики крестят народ
и проч. и проч." {Григорьев. Материалы, с. 339.}
Для характеристики "нигилиста" Введенского и умонастроения
восемнадцатилетнего Фета существен документ, найденный после смерти
Введенского в его бумагах и опубликованный в 1884 году (журн. "Колосья",
11; перепечатан у Блока).
Контракт
Я, нижеподписавшийся, утверждаю, что г. Рейхенбах (имя вымышленное),
который теперь отвергает бытие бога и бессмертие души человеческой, спустя
20 лет от настоящего времени, вследствие неизвестных ни мне, ни ему причин,
совершенно изменится в настоящем образе мыслей; утверждаю, что он
торжественно, с полным убеждением сердца, будет верить и в бытие бога, и в
бессмертие души. Если же к тому времени будет он иметь детей, то сообщит им
эти понятия и отнюдь никогда, ни в каком случае ни сыну, ни дочери не будет
с важностью доказывать, что нет бога и что душа человеческая не бессмертна.
Если же это действительно случится так, как я предполагаю, то он, Рейхенбах,
обязан пешком идти в Париж. Если же нет, то есть, если он, Рейхенбах,
останется и при настоящем своем образе мыслей относительно вышеупомянутых
пунктов, и сообщит эти понятия своим детям, то сам я отправлюсь пешком в
Париж. Здесь же я обязуюсь, что никогда, ни в каком случае, не открою
настоящей фамилии г. Рейхенбаха. Но в случае неустойки его я имею право
открыть настоящую его фамилию Правительству и принужу его законным образом
выполнить свое условие. - Контракт сей заключен при двух нижеподписавшихся
свидетелях, которые также обязываются до известного времени скрывать
настоящую фамилию Рейхенбаха.
Контракт сей заключен 1838 года, декабря 1-го дня.
Иринарх Введенский.
Рейхенбах.
Свидетели:
Валериан Воропонов.
С. Мизюков.
Г. Блок (ук. соч., с. 34) с полным основанием предположил, что за
именем Рейхенбаха в "контракте" скрывался Фет. Принявший эту гипотезу Б.
Бухштаб (Б. Я. Бухштаб. А. А. Фет. Очерк жизни и творчества. Л., 1974, с.
15) добавляет, что Рейхенбах - имя героя романа Н. А. Полевого "Аббадонна"
(1834), поэта-романтика. Во вступительной статье уже говорилось, что не
случайно Фет-студент выбрал себе (или получил от друзей) прозвище
"Рейхенбах". Но столь "значащий" для Фета псевдоним оказывается еще более
содержательным, если всмотреться в его источник - роман Полевого: тогда этот
псевдоним оказывается ключом для понимания такого важного документа, как
"контракт" Введенского и Фета. Дело в том, что исследователи слишком
прямолинейно толкуют этот документ, находя в нем начало того "атеизма",
которому поэт не изменил до конца жизни. Между тем невозможно ставить на
одну доску "нигилизм" Введенского и "неверие" Фета; если бы участники
"контракта" встретились через двадцать лет, то идти пешком в Париж пришлось
бы Фету: ибо одним из ключевых образов его поэзии (а что, как не поэзия,
могло бы свидетельствовать о подлинной вере Фета?) оказалась бы "душа",
прямо именуемая "беесмертной". Но с другой стороны - многократно описаны
очевидцами проявления "фетовского безверия": "Помнишь, как ты нашел
Григорьева в церкви у всенощной и когда тот, став на колена, простерся ниц,
ты тоже простерся рядом с ним и стал говорить ему с полу... что-то такое
мефистофельское, что у того и сердце сжалось и в голове замутилось" - так
Полонский напоминает Фету один из эпизодов студенческой поры {Григорьев.
Материалы, с. 339.}. "Мефистофельское" - не совсем удачное уподобление для
"демонизма" Фета; подлинный духовный смысл его "неверия" (в отличие от
"нигилизма" Введенского) открывает другой образ, к которому приводит как раз
псевдоним "Рейхенбах": это прозвище Фета-студента существенно, на наш
взгляд, еще и потому, что дает возможность увидеть личность поэта в кругу
той духовной проблематики, которая присутствует в романе Полевого, - имя
которой "Аббадонна".
Легенда о гордом и прекрасном ангеле неба Сатане, восставшем на бога и
низверженном с неба - один из древнейших богоборческих мифов человечества. В
разные эпохи по-разному становился актуальным этот миф; так, в России начала
XIX века В. Жуковский начал "тему Аббадонны": в 1815 году он опубликовал
свой перевод фрагмента поэмы Клопштока "Мессиада", где рассказано о судьбе
серафима Аббадонны сначала увлеченным отпавшим от бога Сатаной, но затем
оплакавшим свое паденье. Отверженный богом и отринутый Сатаной, "сирый
изгнанник" Аббадонна обречен в вечном своем одиночестве оплакивать
недоступную ему "тайную сень" Эдема. "Аббадонновский" вариант богоборческой
легенды оказался популярным в русской литературе (от Жуковского до
Лермонтова); в частности, у Полевого дал заглавие целому роману, который,
как можно предположить, не прошел бесследно для юного Фета. Проблема
художника, увиденная в свете "мифа об Аббадонне", многое объясняет в
существе той творческой личности, какой был Афанасий Фет; остановимся пока
на констатации этой проблемы, не имея здесь возможности рассматривать ее
(отметим лишь чрезвычайно важный для фетовской поэзии мотив "потерянного
рая" - например, в одной лишь строке из "Соловья и Розы": "Рая вечного
изгнанник...").
Тесное общение Фета с Введенским продолжалось с осени 1838 до начала
1840 года, когда преподаватель погодинского пансиона уехал в Петербург,
поступил там в университет и стал сотрудничать в петербургских журналах -
"Библиотеке для чтения" и "Сыне отечества". Очевидно, получив от Введенского
приглашение присылать в эти журналы свои произведения, Фет отвечал ему
письмом (датируемым Г. Блоком между 17 и 24 ноября 1840 года).
1
1 Фет к этому времени переехал из погодинского пансиона на Девичьем
поле в дом Григорьевых на Малой Полянке.
2 "Библиотека для чтения" и "Сын отечества" - петербургские журналы,
изданием которых руководил писатель, журналист и ученый Осип Иванович
Сенковский (1800-1858). Одним из его ближайших сотрудников был поэт и
переводчик Эдуард Иванович Губер.
3 Стихи, посланные Фетом Введенскому, неизвестны - в "Библиотеке для
чтения"" и "Сыне отечества" они не появились.
4 "Лирический Пантеон" - первый поэтический сборник Фета (вышел в
ноябре 1840 г.), на издание которого поэт затратил несколько сот рублей.
5 "По какому случаю Фету пришлось ложиться в больницу - неизвестно.
<...> Градская больница, о которой идет речь, жива и поныне. За Калужскими
воротами она занимает своими зданиями громадный участок. На высоком берегу
Москвы-реки прочно стоит грузный желто-белый корпус под плоским зеленым
куполом... Только близость к Малой Полянке и острое безденежье могли загнать
Фета в это лечебное заведение. Не будучи дворянином, он не мог попасть в
особую, так называемую "офицерскую" залу больницы, предназначенную "для
больных благородного звания". Пришлось поместиться в палате "для
разночинцев", где зимой народу бывало особенно много и где пожарные и
"мещанишки" делили вынужденный досуг с темными бродягами" (Блок, с. 62).
В конце декабря, под рождество, Фет все еще находился в больнице
(откуда и послано Введенскому печатаемое ниже письмо от 22 декабря).
6 О какой "Ифигении" идет речь - неизвестно.
2
1 Строки из переведенного Фетом стихотворения Мицкевича "О милая дева,
к чему нам, к чему говорить?" (см. т. 1 наст. изд.). Перевод этой "пьески"
был напечатан поэтом лишь в 1853 г. в журнале "Москвитянин".
2 "Нимфы" - это произведение Фета неизвестно.
3 Билярский - преподаватель погодинского пансиона, приятель
Введенского.
4 Всеславин - знакомый Фета по пансиону.
5 Эйленшлегер Адам (1779-1850) - датский писатель-романтик. Введенский
предложил Фету участвовать в переводе его сочинений.
6 В январской книжке "Библиотеки для чтения" за 1841 г. была напечатана
рецензия Сенковского на "Лирический Пантеон", которая не оправдала надежд
Фета: его стихи были подвергнуты глумливому осмеянию. Вскоре после этого
отношения Фета с Введенским (от которого поэт не дождался никаких объяснений
ни по поводу злобной рецензии, ни относительно судьбы своих произведений)
были прерваны.
7 Водевиль Фета неизвестен.
<А. А. ГРИГОРЬЕВУ >
В жизни молодого Фета, в становлении его как поэта и человека, особую
роль сыграли отношения с Аполлоном Александровичем Григорьевым (1822-1864),
известным впоследствии поэтом и критиком. В 1840-1850-х годах между ними - с
разной степенью регулярности и интенсивности - происходила переписка (см.
упоминания о ней в письмах 9 и 69). Однако сегодня ни одного письма Фета
Григорьеву не известно - и это существенный изъян в источниках наших
сведений о жизни поэта. Здесь мы, однако, предлагаем косвенным образом
восполнить этот пробел: сделать это позволяет все та же общепризнанная
автобиографичность григорьевской прозы. У Григорьева есть рассказ "Другой из
многих", написанный в форме "переписки разных лиц"; уже было высказано
мнение (см.: Б. Я. Бухштаб. Библиографические разыскания по русской
литературе XIX века. М., 1966, с. 34), что в этот рассказ включены подлинные
письма Фета. В рассказе "Другой из многих" Фет фигурирует под именем
"ротмистра Зарницына", а Григорьев - "Ивана Чабрина". Писем Чабрина к
Зарницыну здесь несколько, а письмо Зарницына к Чабрину - одно. Помещаем в
корпусе тома письмо Зарницына - Фета к Чабрину - Григорьеву (оригинал
которого может датироваться первой половиной 1847 г.), печатая его по тексту
первой публикации рассказа "Другой из многих" ("Московский городской
листок", 1847, 8 ноября, 244).
Рассказывая в мемуарах "Ранние годы моей жизни" о своей студенческой
молодости, Фет как бы центральной вехой этого периода ставит переход от
отношений с Введенским к дружбе с Григорьевым, прямо противопоставляя двух
этих людей: "Но судьбе угодно было с дороги мертвящей софистики перевести
меня на противоположную стезю беззаветного энтузиазма. Познакомившись в
университете... с одутловатым, сероглазым и светло-русым Григорьевым, я
однажды решился поехать к нему в дом, прося его представить меня своим
родителям. Дом Григорьевых с постоянно запертыми воротами и калиткою на
задвижке находился за Москвой-рекой на Малой Полянке, в нескольких десятках
саженей от церкви Спаса в Наливках. Приняв меня как нельзя более радушно,
отец и мать Гр 
| |
| Просмотров: 612 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры