| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 2
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмауг друга, и если перебрасываемся речами, так это так
- душе легче, а пособить, черт его знает - придется ли или нет. Человек в
подобном состоянии достигает в известном роде высшей степени своего
развития, он добр, благороден - тонок. Но в приложении к жизни мы (по
крайней мере, я в этом за себя соглашаюсь) оба дураки. Ты со своим
насилованием природы - к идеализму, а я, наоборот, с насилованием идеализма
к жизни пошлой. Проживши собачий век, по словам твоим, я до сих пор все, как
Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался
из рук моих у самой вершины благополучия. Что же тут делать, моя милая.
Деревни у меня нет, ничего прочего такого, а без сюртука ходить не
велят, хотя бы и хотел. А чем я виноват, что по долговременному опыту вижу,
из каких глупых элементов слагается вся жизнь: дай мне нахимовскую коляску и
орловских лошадей четверку, а я все-таки знаю, что если не будет к этому не
только хомутов, но даже вожжей, то все-таки нельзя ехать, и это ни к чему не
служит; а с другой стороны, знаю и то - сегодня я у тебя буду есть в
Фатьяновке желе, бланманже и проч., и завтра, и послезавтра - прекрасно, как
бы на этом не основать жизни - хотя на службе, положим; а завтра ты мне
скажешь: нет, брат, полно тебе жить у меня, поживи-ко сам - а мне и
придется, не спросивши даже "да где ж?", отретироваться подобру-поздорову, а
если тут еще посмотрят на меня глаза благородные, красноречиво-безмолвные,
которые видят, что я тут не виноват, то плохо
28 апреля.
Прости меня, Ваня! Еще отсрочил писать. Но ты меня просишь не потому,
что ты: "Ах ты, мати моя!", но оттого, что ты - "добродетельная!". Я хочу,
писавши к тебе, насладиться - а этого мне все время не давали в прекрасной
моей должности. И теперь спешу поскорей окончить и завтра же отправить
письмо. Что бы тебе была за радость в моих письмах, если бы они не были
следствием душевного порыва - увлечения отрадного и вместе необходимого.
Сегодня я оттуда - мы часто беседуем о тебе, есть еще одно существо, которое
принимает в тебе участие. Это уж я проводник этой искры. Повторяю тебе
тысячу раз: "Я создан дураком - был, есть и буду, я теперь рад, что и ты
попал в число их, и поэтому знаю, что подобные послания, как мы пишем друг
другу, ровно ни к чему не ведут; а между тем, по крайней мере, хоть душу
отведешь. Да, кстати, оба твоих последних письма получил дорогою и на первое
отвечаю - пришлю при первом бытии моем на какой-либо почте, следовательно, в
городе; а на последнее предложение - лежать за меня больным, говорю, что ты
чисто в госпиталь готов. Скажу тебе одно: желаю сильно поскорей с тобой
видеться и потолковать - тогда-то, может быть, я вобью в поганую башку твою
толк, а уж если не успею в этом, то уж не знаю. Никому не жалуюсь ни на что;
еще люди, вопреки всем доводам, считают меня чем-то вроде Креза, но тебе не
могу не сказать: друг, посмотри на всю мою ложную, труженическую,
безотрадную жизнь и скажи мне - что же это такое? за что? и для чего? Да
куда же деваться? Жди моего приезда - так, как я жду свидания с тобой - если
ничего не сделаешь, так, по крайней мере, погорюем вместе. Не слыхать ли
чего про брата Васю, где он и что он. Что Любинькина свадьба? что они молчат
аки рыбы? Кончивши и отправивши это письмо, начну к тебе другое послание:
знаешь - ночью, когда не спится, и черт знает какая галиматья проезжает
справа по одному по воображению. Вот для каких минут берегу я отраду писать
к тебе и вот почему так долго не получал ты моих писем. Прощай, до
следующего письма. Я знаю, что если бы ты сам не был дураком, то хохотал бы
от души над этим дурацким письмом, которого я даже не имею духу и желания
перечитывать. Заметь, шут ты этакой, заметь этот забавный психологический
факт: я сказал тебе "прощай" на половине страницы, а все рука невольно тянет
- исписать и этот полулист, как будто совесть будет покойней. Не _каркаю_
тебе ничего. Разве прокаркать песенку, пропетую мною весне:
"Когда опять по камням заиграет
Алмазами сверкающий ручей,
И вновь душа невольно вспоминает
Невнятный смысл умолкнувших речей,
Когда, пригрет приветными лучами,
На волю рвется благовонный лист
И лик небес, усеянный звездами,
Так безмятежно, так лазурно чист,
Не говори: - "я плачу, я страдаю";
Что сердце близко, взору далеко -
Скажи: "хвала! я сердцем понимаю,
Я чувствую душою глубоко".
А. Фет.
Пиши скорей, мой попугай фатьяновский.
6
Елисаветградка.
1849
Мая 18-го дня.
Любезный друг Иван Петрович!
Зачем не могу я хотя один день побеседовать с тобою и передать тебе
хотя самое необходимое - для составления в уме твоем тех же самых образов,
которые развились в последнее время в моем. Зная приблизительно жизнь мою,
ты, как благоразумный и добрый человек (первому я менее доверяю, чем второму
- ты сам знаешь, в каком отношении!), будь моим, хотя самым строгим - но, по
крайней мере, человеколюбивым судьею. Ты почти знаешь все мои домашние
отношения - но прошу тебя, не увлекайся ничем и подумай здраво - а потом
скажи мне хотя "дурака", и на том спасибо, моя милая. Итак, про домашнее ни
слова - ты его почти знаешь. Дело вот в чем: я встретил девушку -
прекрасного дома и образования - я не искал ее - она меня; но - судьба, и мы
узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы
могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо; это мы сказали друг
другу, но для этого надобно - как-либо и где-либо! Мои средства тебе
известны - она ничего тоже не имеет. Я получил место полкового адъютанта.
Что касается лично до меня, то я никого никогда ничем утруждать бы не стал -
лично я Крез; но согласись, что все мои пожертвования, труды и разные
разности имели какую-либо цель. Я представил этому благородному существу
все, на что другие никогда не хотели даже обратить своего эгоистического
взгляда; и она, понимая и сочувствуя моим незаслуженным страданиям, -
протягивает руку; следовательно- какая бы должна была быть пустая работа:
добиваться с утратою невозвратимой жизни того, что для меня теперь даже не
нужно. Но как жить, куда обратиться - никто не поможет не только делом, но и
добрым словом.
Обращаюсь к тебе: может быть, я буду на походе, когда ты получишь мое
письмо - может, мне не суждено более видеть тебя, кто знает. Вот тебе мое
завещание: делай как знаешь и как можешь. Брат Вася - негодующий на мое
молчание - тогда как он пишет, что будет в июне домой, и которого адрес мне
неизвестен - может в самом деле скоро прибыть к вам. Покажи ему это письмо и
скажи ему следующее: он хотел для меня сделать многое, я в это не вхожу, это
его дело - отделить его, чего, конечно, не будет; но, зная брата, я уверен,
что он в деревне не усидит, а если бы он, приблизительно сообразившись с
доходом его части, отдал мне ее на поселение, положивши мне хотя 1 1/2
тысячи, которые без глаз пропадут даром, то я, наверное, бросил бы шататься
черт знает где и нашел бы себе, может быть, покой. А до тех пор я, бывши
адъютантом, тянул бы как-нибудь - если только мы вернемся в Крылов - без
этого все прахом идет. Не знаю, какое он будет получать содержание от
батюшки, не знаю состояния Любеньки, не знаю хорошо этих людей, т. е. Алекс.
Никит. - но они оба, т. е. брат и сестра, меня любят, и если мне можно на
кого надеяться, так это на них. Если б, говорю тебе, по приходе в Крылов и
утвердившись на незыблемом основании на моем месте (потому что
субалтерн-офицеру подобная штука невозможна) - и наконец, хотя приискавши в
мирное время человеческое место по штатской службе, я получал бы от брата до
времени прочнейшего моего устройства руб. 1000, да от сестры 500, то я мог
бы как-нибудь существовать. Если же все это сон и пуф, то и самая жизнь
такой жалкий пуф, что не стоит о ней и хлопотать.
Мая 29-го.
Опять прошло много времени, что я не писал тебе, и опять ты, вероятно,
ругаешь меня. Да черт с тобой, ругай сколько хочешь. Знаю, что первая
половина этого письма - глупость (потому что мне думать о чем-либо хорошем в
жизни - чистая глупость), и поэтому я хотел было занести на него мою
истребительную десницу, но подумал, что, может быть, хорошо, чтобы ты хотя
передумал то, что я передумал. У меня так много тебе говорить, что, верно,
ничего не скажу. Начну с главного для тебя. Посылаю тебе просимое тобою; но
если ты... и т. д. как-либо в довершение спектакля меня скомпрометируешь -
то, значит, ты сделаешь умножение дураков, т. е. FxB=FB; Б=F; след. = Б^2.
Теперь моя личная просьба: хотя зимою съезди в Москву. Я, если ты хочешь,
пришлю тебе формальную доверенность на взятие, продание и пр. моего
сочинения.
Что ты на него бы ни издержал, я тебе тотчас же вышлю, хотя такой штуки
не предвидится. Но, по крайней мере, будет же конец этой поганой чепухе.
Помилуй, ведь срам на божий свет глядеть. Сделай дружбу, выручи из беды - я
тебе этой услуги век не забуду. У Григорьева недоданные деньги, у Степанова
- недопечатанные книги. Следовательно, взявшись за это дело порядком - можно
и должно его при личном напирании на Степанова, как за свою собственность,
окончить в 2 недели. Напиши мне, что ты об этом думаешь? Что касается до
моей жизни - то я адъютантствую, время хлопотливое - а иногда бывает и
досадно и трудно, но по твоей же пословице: "нужда, стерва, песенки поет".
Готовимся и готовы уже в поход, а когда выступать - еще неизвестно, и куда?
точно так же. Итак, сентябрь мой полетел в трубу, а я-то, дурак, на него
рассчитывал, да не туда угодил. К брату, т. к. ждете вы его еще в августе,
пишу в Дармштадт, авось получит мое письмо. Эх, Ваня! Пойду в поход - себя
не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья. Не пугайся,
что я говорил ей о тебе и всех, кого люблю, - она верней меня; но теперь ей,
верно, не до тебя, как и тебе не до нее. Ваня, плохо, голубчик! Дальше этого
восклицания пойти не умею, все ни к чему путному не ведет; итак, до
следующего письма, может быть, уже с походу. Прощай и не забывай преданного
тебе
А. Фета.
Адрес все тот же - в Новогеоргиевск, а за выступлением - вслед за
полком. Полковому адъютанту.
7
<Октябрь 1851 г.>
Любезный друг Ваня!
Я убежден, что переписка наша должна быть отдыхом, удовольствием,
потребностью и никак не догматическою скукой - принуждением, а потому-то я и
беру большой лист и пишу сколько могу тесней; и надеюсь, что письма мои хотя
в половину доставят тебе то удовольствие, с каким я постоянно читаю твои
милые строки: письма к тебе - мои единственные дневники; для себя их писать
- для этого я слишком мало эгоист и слишком много ленив, но тебе мне приятно
высказываться, и я уверен, что если мы и не сойдемся в мыслях, ты все-таки
поймешь мои в той мере, в какой я понимаю твои и дорожу ими. Как милы твои
князья Новосельский и Касимовский. Но кажется, что мать-и-мачеха помогала, и
все дело окончилось честным пирком да свадебкой. Значит, и ботаника
Мценского уезда к чему-нибудь полезна. Но я сильно боюсь за дурные
последствия действия таких злых кореньев - не было бы порчи или чего
подобного, оборони боже, хотя Подбелевец {1} из давних времен славится
искусными бабками, знахарками, ворожейками, угадками и проч. ученым людом.
Да, Ваня, с тобой, мой друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух
первой юности; только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей
любит пробежать по оврагам, заросшим кустарником и ухающим земляникой и
клубникой, по крутым тропинкам, с которых спускали нас деревенские лошадки,
- но один я никогда не уношусь в это детство: оно представляет мне совсем
другие образы - интриги челяди, тупость учителей, суровость отца,
беззащитность матери и тренирование в страхе изо дня в день. Бог с ней, с
этой, как выражается капитан Крюднер {2}, паршивой молодостью.
Если ты имел право, бежавши созданного тобой идеала жизни и счастья,
создать себе совершенно противоположную бледно-бесцельную жизнь, которою
пробиваешься теперь, то отчего же мне не обратиться к жизни, для которой я
не рожден, не вскормлен, не вспоен. Не будем обвинять никого -это
ребячество. Все люди одинаково дурны и хороши - одни только более или менее
умны - восприимчивы к впечатлениям. Ты говоришь о каком-то "дождался" - я,
брат, ждал, ждал - и теперь не жду, чего ждал. Я ждал женщины, которая
поймет меня - и дождался ее. Она, сгорая, кричала: "Au nom du del sauvez les
lettres!" {Во имя неба, берегите письма! (фр.).} {3} - и умерла со словами:
он не виноват, - а я. После этого говорить не стоит.
Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не могла соединить нас.
Ожидать же подобной женщины с условиями ежедневной жизни было бы в мои лета
и при моих средствах верх безумия. Итак, идеальный мир мой разрушен давно.
Что же прикажешь делать? Служить вечным адъютантом - хуже самого худа; ищу
хозяйку, с которой буду жить, не понимая друг друга. Может быть, это будет
еще худшее худо - но выбора нет. Если мне удастся устроить это дело - к
черту все переводы в Петербург, засяду в деревне стричь овец и доживать век.
Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то
я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только. Черт знает -
знать, моя жизнь в самом деле так плачевна, что лишь только я заболтаюсь с
тобой про себя, так тотчас сойду на минорный тон. Если я женюсь в
Екатеринославской губернии, то знаешь что? брось службу - покупай имение
рядом, да и сиди у меня, или я у тебя - ей-ей - это будет гораздо умней, чем
добиваться черт знает чего. Трагический конец Богданова {3} жалок, но он,
быть может, имел цель. Все сознанное душой человека - хорошо, но
бессознательно действовать простительно только в тяжкие - крутые минуты
жизни - и то в _минуты_ - понимаешь меня? Вот мой план для себя и для тебя.
Я согласен без клеветы и неблагодарности, что там, дома, нас любят и мы их
любим, но мы там лишние; у всякого есть местечко, куда его следует вставить,
как в той растрепанной карте Америки, что была у вас с Сашей: {4} Парагвай
никак нельзя было влепить в Северную Америку или в Океан, а мы с тобой
кусочки тоже атласа, только какой-то растерянной и разорванной части света.
Имена надписаны - но где целая карта - неизвестно. То и к нам надо хотя
своему столяру заказать дощечки - подходящие к нам хотя и не больно-то
хорошо, а уж карту, если подрисуем домашними красками, все лучше, чем
валяться, брат. Никакого уважения нет к географической вещи; пожалуй,
мальчишка вместо салазок привяжет к нитке, да и давай таскать по всем
улицам.
21 октября.
Спасибо, милая, хорошая моя, чернобровая, похожая на меня! что ты
вспомнил про меня. _Вспомни, вспомни ты, злодейка, как мы с тобой, моя
любезная, погуливааали!!!_ - Хотел бы многое тебе сказать, да ей-ей не могу,
все кажется мне до того мелочным и не занимательным, что стыдно подобную
галиматью посылать по почте. Скажу тебе одно: в среду или четверг еду к
Ильяшенке {5} свататься, т. е. посмотрю, если не очень будет противно, то,
как говорит Ильяшенко, заберу барышню, его свояченицу, имеющую тысяч на 21
сер. состояния. Если дело уладится, то на той же почте подробно опишу тебе
всю комедию. Мать девушки хлопочет о процессе, и вообрази весь ад
выслушивания содержания процесса и весь ход губернского законоприложения и
судопроизводства - это нагоняет столбняк. Если дело устроится - не знаю,
попаду, быть может, как девушка, пряха Крылова, из огня да в полымя! ну, да
человек любит перемены в жизни. Вот тебе и любовь, и стремления, и проч. и
проч. Если женюсь, то буду просить у старика {6} лысого повара Афанасия по
причине не сварения моим желудком хохлацких яств и питий, а если он будет
затрудняться, то попрошу у тебя на время фатьяновского корела Ивана или др.
подобного искусника. Все же они помешаны на слове "оброк", пусть живет у
меня до поры до времени и платит оброк. - Посетители! и конец моему
посланию. Будь здоров и не забывай душой преданного тебе
А. Фета {7}.
И. С. ТУРГЕНЕВУ
8
18 января <1853 г.>.
Москва.
Милый, дорогой Иван Сергеевич!
Через четверть часа по получении Вашего письма уже отвечаю, потому что
не могу не отвечать. Чувствую, что во мне ужасный порок: нетерпимость и
голубой картуз; {1} но тем с большею прытью бегу я навстречу всему
симпатическому, тонкому, свежему. Сестра моя, которую мы на днях в нашем
доме выдали замуж {2}, уверяла постоянно и тем накликала на себя гонения
мои, что Вы самый счастливый в мире человек. Действительно, надо с ней
отчасти согласиться. Кто в наши лета так духовно свеж, тонок, тому можно
позавидовать. Да жаль, что нож не может чувствовать собственной остроты - об
этом может только судить хлеб, который он разрезает. Вашу душу я бы сравнил
с самой ранней зарей в прохладное летнее утро - оранжевое, чистое дыхание,
которое увидит и заметит только любитель природы или пастух, выгоняющий
стадо. Сравнил бы с утренним лесом, в котором видишь одни распускающиеся
почки плакучих берез, но по ветру несет откуда-то запахом черемухи, и слышно
жужжание пчелы. - Но довольно, довольно и того, что Вы милейший и
драгоценный для меня поэт. Я вчера писал Боткину, что надеюсь на совершенное
исцеление Ваше на родной почве. - Да, работа будет, но работа не бесплодная.
Если бы Боткин подъехал. Пожалуйста, не обманите моих химер, потому что это
не надежды - надежды не бывают так нарядны и душисты. - Что касается до
моего житья-бытья, то действительно желаю одного, чтобы все оставалось как
есть. Мне больше ничего не нужно. Все тихо, чисто и удобно. Жена в таком же
восторге от Вашего письма, как и я, и даже наивно вскрикнула: "Да он и в
письмах-то какой мастер!" На это получила в ответ вопросительное: еще бы?
Боткину я послал 2 стихотворения и трепещу. Потому что во втором разругал
древний Рим, т. е. римлян {3}. Какие бессердечные, жестокие, необразованные
мучители тогдашнего мира - что ни эпизод, то гадость. Самая virtus {доблесть
(лат.).} их такая казарменная, их любовь к отечеству такая узкая. Сципионы,
Катоны при молодцеватости ужасные звери, а первый даже замотавший казенные
деньги губернатор. Грубые обжоры, а между тем несчастный Югурта пропадает
как собака, великий, величайший Аннибал гибнет. Иерусалим горит, Греция,
куда они сами ездят учиться, растоптана, а они со всех концов света бичами и
палками сгоняют золото и мраморы для нелепых подражаний грекам и строят
круглый пантеон, к которому пришлепнули четырехугольный ящик!
Но довольно. Не пишу Вам ничего о наших новостях. Об этом всем я писал
Боткину, и пришлось бы повторяться. "Атеней" {4}, по-моему, плох. - Вашу
повесть {5} проглотим с женой, как только появится в Москве "Современник", с
которым я, как сотрудник, раскланялся. Он мне надоел. - Боткин молчит о
редакции чисто литературного журнала. А мы с Толстым об этом мечтаем. Он
говорит, что имя Тургенева как редактора и Боткина согнало бы в контору всю
Русь читающую {6}.
Сестра его все больна {7}. Мне жаль их, они не умеют уютиться, залезли
в дорогую, дрянную и холодную квартиру, а теперь перед концом морозов ищут
новой квартиры. Льва я сегодня отправил на медведя в Вышний Волочок, к
своему знакомому. Сам не могу идти на мишку - потому что доктор после
5-недельной болезни не велит даже вечером выезжать. Жму Вашу руку крепко,
крепко. До конца Святой недели мы в Москве у Сердобинской {9}. Дайте знать,
когда Вы будете и много ли клажи с Вами, и я выеду за Вами на чугунку.
Надеюсь, у Вас в Москве не будет другого притону. Кровать с французскою
постелью на пружинах ожидает Вас, и сам побегу за потрохами.
В свободное время не забывайте нас Вашими короткими, но душистыми
письмами. Как прочту повесть, так напишу к Вам и постараюсь надуться на Вашу
музу. Но она такая прелестная блондинка с голубыми глазами, что на нее
дуться нельзя.
Душевно преданный Вам
А. Фет.
9
20 января <1858 г.>
Никак не думал я, что придется разрывать куверт и брать новый листок
бумаги, но вышел 1 "Современника", и я выпросил его у знакомых до
нынешнего дня. А между тем вот что случилось. На столе у себя я застал два
письма: одно из деревни, а другое от Григорьева. (Все это между нами, ради
бога, - другому бы я ни за что этого не написал.) Я давал Григорьеву денег
взаймы, когда мог, но теперь, и особенно в нынешний год, я ужасно истратился
и должен сжаться до крайности. Я прожить должен в месяц неизбежно 250 р.
серебром, а у меня в настоящую минуту 125 р., которыми я, по крайней мере,
должен протянуть до 1/2 февраля, да еще сегодня получу 70, но раньше
половины февраля все-таки денег не будет, а затем будет столько, сколько мне
самому необходимо на неизбежные вещи.
И вдруг Григорьев умоляет меня выслать ему 250 руб. серебром, которые
обещается в июле заплатить рукописью. Что мне делать? Я вынужден отказать, а
между тем он из Флоренции {1} швырнул прямо в мою душу такой тяжелый и
<нрзб> камень, что вся моя внутренность всколыхалась. Он один из
неизлечимых, а все-таки мерзко глядеть на него и на себя. И в этом-то
несчастном расположении духа я вынужден был прочесть вечером жене вслух вашу
"Асю". Вы просили моей суровости, и она сама пришла, самым для меня тяжелым
образом.
Странная и отрадная вещь, что мастер виден по удару резца, по манере
класть краски, и мне отрадно было увидать Ваше для меня дорогое лицо
выглядывающим из-за кустов в немецких аллеях. От всякого суда я отказываюсь
- а говорю свое личное впечатление. Конечно, исключая Вас, никто не напишет
на Руси Аси. Толстой напишет равноценную вещь - но в другом роде, да и
только. Гончаров уже не то - да и баста! Но я положительно никого не знаю и
читаю "Асю", и от меня требуют моей личной правды. По-моему, начало сухо, а
целое - слишком умно. У Вас нет не умной строки. Это Ваше качество - и
достоинство. Во всех Ваших произведениях читатель видит светлый, ясный,
прелестный пруд, окруженный старыми плакучими ивами. Вы любите этот пруд, и
читателю хорошо на него смотреть. Это не мешает ему видеть, если он
всматривается, на дымчатом дне пруда целые стада аршинных форелей. Но в
"Асе" форели не на дне, а вставшие так высоко, что нарушают простое
наслаждение зеркальной поверхностью. Ужасно умно!!! Но зато в местах, где вы
заставляете забыть умнейшего юнкера Н. Н., - прелесть. Это даже не те слова.
Жена слушала пристально и молча. Но когда я кончил X главу, место
безотчетного плаванья по Рейну, она вскрикнула: "Экая прелесть!" Все эти
далекие вальсы, все блестящие на месяце камни, описания местностей, - вот
Ваша несравненная сила. В описании лунного столба меня поразило то, что это
оптическое явление, основанное на преломлении лучей, совпадает у двух людей,
находящихся на противоположных берегах реки. Но это безделица, хотя и
подобная безделица там, где все художественно верно, - как-то неприятно
действует. Говорите что хотите, а ум, выплывающий на поверхность, - враг
простоты и с тем тихого художественного созерцания. Если мне кто скажет, что
он в Гомере или Шекспире заподозрил _ум_, я только скажу, что он их не
понял. Черт их знает, может быть, они были кретины, но от них сладко - мир,
в который они вводят, действительный, узнаешь и человека и природу - но все
это как видение высоко недосягаемо, на светлых облаках. Книга давно закрыта,
уже давно пишешь вечерний счет и толкуешь с поваром, а на устах змеится
улыбка, как воспоминание чего-то хорошего.
Из "Аси" я не вынес в душе - это полного, хорового пения, долго - в
темноте без сознания дрожащего в душе. Вот Вам моя сердечная исповедь. Может
быть, я был в гадком расположении духа, может быть, да и действительно так,
я в этом деле ничего не смыслю, - но я никого не видал - и говорю, что сам
вынес из рассказа. Тем не менее я начал эти строки оговоркой. Напиши эту
вещь Самопалов - то все бы закричали: читали Вы "Асю" Самопалова! прелесть!
и кричали бы по делам. Но Вы не Самопалов, а Тургенев. Noblesse oblige!
{Благородное происхождение обязывает! (фр.).} Знаю, что Вы не рассердитесь
на мое маранье, надо много любить и уважать человека, чтобы писать к нему
первый забредший в голову вздор. Приезжайте, мы еще потолкуем, да еще как:
блаженно! Кланяйтесь Боткину! Да, жизнь труд и борьба. Работаю над Шекспиром
{2}. На будущей неделе примусь за 4-й акт. Что-то будет? Стараюсь быть
верным английскому, насколько сил хватает. Везде 5-стопный ямб - только там,
где он у Шекспира. Но это два-три стиха в III актах.
Ваш Фет.
| |
| Просмотров: 523 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры