| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 18
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмаигорьева просили бывать у них по воскресеньям... Оказалось,
что Аполлон Григорьев, не взирая на примерное рвение к наукам, успел,
подобно мне, заразиться страстью к стихотворству, и мы в каждое свидание
передавали друг другу вновь написанное стихотворение. Свои я записывал в
отдельную желтую тетрадку, и их набралось уже до трех десятков. Вероятно,
заметив наше взаимное влечение, Григорьевы стали поговаривать, как бы было
хорошо, если бы, отойдя к новому году от Погодина, я упросил отца поместить
меня в их дом вместе с Аполлоном..." {РГ, с. 140.} Этот переезд состоялся
после рождественских каникул первого курса: в январе (или феврале) 1839 года
приехал из Новоселок А. Шеншин и договорился "об условиях моего помещения на
полном со стороны Григорьевых содержании". Фет подробно описывает свое новое
жилище, с которым так много оказалось связано в его жизни. "Дом Григорьевых
был истинною колыбелью моего умственного "я", - пишет поэт, имея в виду не
только свое внутреннее, духовное и творческое, становление, но и то
обстоятельство, что "григорьевский верх" стал местом сбора "мыслящего
студенческого кружка": "Со временем, по крайней мере через воскресенье, на
наших мирных антресолях собирались наилучшие представители тогдашнего
студенчества" {Там же, с. 154.}. Среди постоянных гостей здесь бывал Я.
Полонский, подружившийся и с Фетом, и с Григорьевым, Так что можно сказать,
что под крышей дома на Малой Полянке набирал силу авангард нового
поэтического поколения, и остается лишь сожалеть, что сам дом (который мог
бы быть не только замечательным "музеем сороковых годов", но и своеобразным
"домом поэтов") ныне не существует. (Изображения дома и его интерьеров см. в
изданиях: "Аполлон Александрович Григорьев. Материалы..." Пг., 1917; Аполлон
Григорьев. Воспоминания. М.-Л., 1930; Аполлон Григорьев. Воспоминания. Л.,
1980).
Существо своих отношений с А. Григорьевым в студенческие времена Фет
характеризует в мемуарах: "Казалось, трудно было бы так близко свести на
долгие годы две таких противоположных личности, как моя и Григорьева. Между
тем нас соединяло самое живое чувство общего бытия и врожденных интересов.
<...> Связующим нас интересом оказалась поэзия, которой мы старались упиться
всюду, где она нам представлялась... <...> у меня никогда не было такого
ревностного поклонника и собирателя моих стихотворных набросков, как
Аполлон. В скорости после моего помещения у них в доме моя желтая тетрадка
заменена была тетрадью, тщательно переписанною рукой Аполлона" {РГ, с.
150-152.}. (Григорьев стал первым "литературным советником" на творческом
пути Фета: ему принадлежит идея тех циклов - "Снега", "Вечера и ночи" и др.,
- с которыми Фет выступил в 1842-1843 годах; о значительности его роли
говорит и факт деятельного участия в составлении вышедшего в 1850 году
поэтического сборника Фета и ранее - "Лирического Пантеона").
В феврале 1844 года непосредственное общение двух друзей прервалось:
Григорьев уехал в Петербург; а в 1845 году Фет, кончив курс, отправился
служить в Херсонскую губернию. С той поры им приходилось встречаться не
часто (да и отношения их были очень неровные); из форм же их "заочной связи"
- писем, рассказов, критики - нам лучше всего известны две последние:
Григорьев-критик неоднократно писал о поэзии Фета, а Григорьеву-прозаику мы
обязаны исключительно ценными свидетельствами о духовном облике молодого
Фета, которые мы находим в рассказах "Офелия" и "Человек будущего". Фет, в
свою очередь, писал о Григорьеве (правда, уже после смерти последнего) в
поэме "Студент" и в рассказе "Кактус".
3
1 В первом опыте художественной прозы Григорьева под названием "Листки
из рукописи скитающегося софиста" (где даже не изменены подлинные фамилии и
имена) автор рассказывает о прощальном своем разговоре с Фетом перед
отъездом из Москвы; "Целый вечер мы говорили с Фетом... Он был расстроен до
того, что все происшедшее казалось ему сном, хотя видел всю роковую
неизбежность этого происшедшего.
- Черт тебя знает, что ты такое... Судьба видимо и явно хотела сделать
из тебя что-то... Да недоделала, это я всегда подозревал, душа моя...
Мы говорили о прошедшем... Он был расстроен видимо...
Да - есть связи на жизнь и смерть. За минуту участия женственного этой
мужески-благородной, этой гордой души, за несколько редких вечеров, когда мы
оба бывали настроены одинаково, - я благодарю Провидение больше, в тысячу
раз больше, чем за всю мою жизнь.
Ему хотелось скрыть от меня слезу - но я ее видел.
Мы квиты - мы равны. Я и он - мы можем смело и гордо сознаться сами в
себе, что никогда родные братья не любили так друг друга. Если я спас его
для жизни и искусства - он спас меня еще более, для великой веры в душу
человека" {Григорьев, с. 93).
2 В мемуарах "Ранние годы моей жизни" Фет, говоря о его общей жизни с
Григорьевым "на антресолях", пишет: "Сидя за одним столом в течение долгих
зимних вечеров, мы научились понимать друг друга на полуслове, причем
отрывочные слова, лишенные всякого значения для постороннего, приносили нам
с собою целую картину и связанное с ними знакомое ощущение" (РГ, с. 93).
3 В том же рассказе "Другой из многих" Иван Чабрин говорит в одном из
писем ротмистру Зарницыну: "И для меня, как для тебя, иногда как будто не
существует этих шести-семи прожитых лет: опять иногда представляется мне наш
верх с его старыми обоями, с его изразцовою печкою, которая нам почему-то
надоедала до крайности: оживает снова вся эта жизнь вавилонская - как ты ее
знал во дни оны, - чудная, славная жизнь, со всей ее убийственной скукой, с
патриархальными обычаями внизу, с колокольчиком, который так несносно
возвещал нам час обеда и чая... с нашею любовью, наконец, общею, как все для
нас когда-то... Эх, мой милый, мне все кажется подчас, что жизнь как-то не
полна для нас обоих без этих декораций..." ("Московский городской листок",
1847, 8 ноября, 244).
4 В цитированном выше письме Иван Чабрин пишет Зарницыну: "Да, ты прав,
мой милый! Нет, может быть, двух других людей, которые бы, как мы с тобой, в
двадцать пять лет сохранили столько свежести, столько девственности
душевной".
5 Василий Имеретинов - один из героев рассказа Григорьева "Другой из
многих". Как установили В. Княжнин и Г. Блок, за этим персонажем скрывалось
реальное лицо - сокурсник Фета и Григорьева К. Милановский, авантюрист,
выдававший себя за масона. Фет пытался в письме вразумить своего друга,
подпавшего под влияние этого человека (ср. письмо 70).
И. П. БОРИСОВУ
Иван Петрович Борисов (1822-1871) - близкий друг Фета, связанный с ним
родственными узами. Имение Борисовых Фатьяново находилось по соседству с
Новоселками; после трагического события в их семье (отец Борисова, жестокий
и "забалованный" помещик, был убит своими дворовыми), опекуном Борисовых
стал А. Н. Шеншин. Полюбив в молодости дочь своего опекуна, Надежду, Борисов
не встретил взаимности с ее стороны; однако он сохранил верность своему
чувству - и через десятилетие после первого сватовства, в 1858 году, Надежда
Шеншина стала его женой. Они поселились в Новоселках (где их навещал Фет),
брак оказался на редкость счастливым, но недолгим. Надежда Афанасьевна
Шеншина (1832-1869) унаследовала от матери приступы "сильнейшей меланхолии",
которые развились в неизлечимую психическую болезнь. Борисов недолго пережил
свою жену.
На конец 1840 - начало 1850-х годов приходится первый - и наиболее
интересный - период переписки Фета с Борисовым; второй - это более поздние
письма (1857-1871), адресованные в основной своей массе супругам Борисовым.
Большая часть этих писем находится в Отделе рукописей ГБЛ и никогда не
публиковалась; однако в 1922 году Е. Покровской были напечатаны (в первом
выпуске альманаха "Литературная мысль") десять писем - едва ли не самые
ценные во всей переписке Фета с Борисовым (автографы этих писем - в
Рукописном отделе ИРЛИ). Письма эти касаются тех же событий, которые нам
известны по мемуарам Фета, но освещают их "изнутри". Центральное событие
внутренней жизни Фета этого времени - печальный роман с Марией Лазич;
помещаемые в томе четыре письма Фета (из числа уже опубликованных Е.
Покровской) дают возможность лучше понять некоторые особенности
противоречивого внутреннего облика Фета, как он проявился в этой трагической
истории.
Именно Борисову Фет оказался обязанным выбором места своей военной
службы: Борисов служил кирасиром - и весной 1845 года Фет, избрав новый путь
в своей жизни, ехал по направлению к Новогеоргиевску, где был расквартирован
кирасирский полк. Эта дорога на всю жизнь врезалась в память Фета: вспоминая
об этом в конце жизни в мемуарах "Ранние годы моей жизни", он описал ее
рукой настоящего художника: "Чем более мы подвигались к югу, тем начало
апреля давало себя чувствовать более. Снег становился все тоньше и наконец
превратился в блестящую ледяную кору, по которой уносила нас тройка среди
необъятной равнины. В воздухе днем было скорее жарко, чем холодно, и дикие
голуби, спугнутые нашим колокольчиком с еще обнаженных придорожных ракит, с
плеском улетали вперед и снова садились на деревья. Через несколько минут мы
их нагоняли, и они летели далее; и так на протяжении многих верст, пока
птицы не догадались, что им покойнее лететь от нас назад, чем вперед.
Пустыня и весеннее солнце производили на меня какое-то магическое действие:
я стремился в какой-то совершенно неведомый мне мир и возлагал все надежды
на Борисова, который не откажет мне в своем руководстве" {РГ, с. 263.}.
О дальнейшем общении с Борисовым Фет говорит в "Моих воспоминаниях":
"Через полгода по прибытии моем в полк Борисов, запасшись крымскими
борзыми, вышел в отставку и уехал к себе в деревню. Там он, конечно, являлся
домашним человеком в доме бывшего опекуна, увидал Надю - и судьба его была
решена навсегда. Получив на тайное от отца предложение решительный отказ
Нади, он, как писал мне, с горя снова поступил на службу на Кавказ. Но,
видно, сердце не камень. Года через три он опять вышел в отставку, и вот,
вспоминая это время, отец, смеясь до слез, рассказывал мне в благодушную
минуту:
- Ты знаешь, Иван Петрович сватался за Наденьку!
Получив новый, не менее решительный отказ, Борисов вторично отправился
на Кавказ и поступил в знаменитый Куринский полк, где все время провел в
походах и экспедициях и, в качестве ротного командира, участвовал в
Малоазиатской войне. Много горьких писем написал он мне и, между прочим,
из-под Баш-Кадыклара, где изо всех офицеров в его роте в живых остался
только он. Тела же прочих были собраны под громадное ореховое дерево, под
которым он мне писал" {MB, I, c. 14-15.}.
Лейтмотивом писем Борисова к Фету была его несчастная любовь,
безвыходность его положения - и Фет старался утешить своего друга; но вот
пришла пора, когда Фет сам начал искать у Борисова утешения и понимания,
ощущая свои переживания сходными с его ("все твое, хотя, может быть, не в
такой силе, перешло через грудь мою"), однако его сердечная драма была
совсем иного рода.
С лета 1848 года Фет стал бывать в имении Федоровке, где хозяйкой была
родная сестра Бржеского, Елизавета Федоровна. В ее доме собиралось большое и
веселое общество, в центре которого были четыре племянницы хозяина, Михаила
Ильича Петковича, отставного штабс-ротмистра, родом серба: Камилла и Юлия
Префацкие и еще две сестры - Надежда и Мария, дочери отставного генерала
Лазича (его жена, сестра Петковича, умерла). Перечисляя гостей Федоровки,
Фет (в книге "Ранние годы моей жизни") пишет: "Старики Префацкие нередко
отпускали гостить к брату двух дочерей своих <...> Гостили и две дочери
генерала Ларина..." {РГ, с. 417.} Так впервые на страницах фетовских
мемуаров появляется героиня его трагического романа, появляется под
вымышленным именем Елены Лариной (хотя старшую сестру ее, замужнюю Надежду
Буйницкую, Фет называет настоящим именем). "Меньшая Ларина Елена,
пользовавшаяся вполне заслуженною симпатией хозяев и задушевными ласками
своего зятя Буйницкого, мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи
великолепной музыкантшей, предпочитала играть на рояле для танцующих.
Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей сестре,
но зато превосходила ее необычайною роскошью черных с сизым отливом волос.
Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена Ларина
была сдержанна" {РГ, с. 422.}.
Настали рождественские праздники, потом святки: Фет часто видит Марию
Лазич среди веселящегося федоровского общества, но увлекается пока другими.
"Кружиться в танцах я постоянно искал с Юльцей, но тихо беседовать любил
более всего с румяною Камиллой" {Там же, с. 424.}. Но Камилла скоро вышла
замуж; а ухаживания Фета за Буйницкой, по его словам, "всего более
напоминали риторические упражнения". И тут он открыл для себя ее младшую
сестру. "Я стал оглядываться, и глаза мои невольно остановились на ее
сдержанной, чтобы не сказать строгой, сестре Елене. Обращаясь к последней
без всяких фраз, я скоро изумлен был ее обширным знакомством с моими
любимыми поэтами. И между прочим, она первая познакомила меня с поэмой
Тургенева "Параша"... Но главным полем сближения послужила нам Жорж Занд с
ее очаровательным языком, вдохновенными описаниями природы и совершенно
новыми небывалыми отношениями влюбленных. Изложения личных впечатлений при
чтении каждого нового ее романа приводило к взаимной проверке этих ощущений
и к нескончаемым их объяснениям. Только после некоторого продолжительного
знакомства с m-lle Helene, как я ее называл, я узнал, что она почти с
детства любила мои стихотворения. Не подлежало сомнению, что она давно
поняла задушевный трепет, с каким я вступал в симпатичную ее атмосферу.
Понял и я, что слова и молчание в этом случае равно значительны.
Ничто не сближает людей так, как искусство вообще - поэзия в широком
смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди
становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего
никаких слов недостаточно. Я уже говорил о замечательной музыкальной
способности Елены. Мне отрадно было узнать, что во время пребывания в
Елизаветграде Лист умел оценить ее виртуозность и поэтическое настроение.
Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу
необыкновенной задушевной красоты. Сколько раз просил я Елену повторить для
меня на рояле эту удивительную фразу. Под влиянием последней я написал
стихотворение:
Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью...
Оценила ли добрейшая Елизавета Федоровна из племянниц своих более всех
Елену, искала ли Елена отдохновения от затворничества в доме брюзгливого
отца... но только при дальнейших посещениях моих Федоровки я в числе и
немногих гостей встречал Елену. Казалось, что могли бы мы приносить с собою
из наших пустынь? А между тем мы не успевали наговориться. Бывало, все
разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете
цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване" {РГ, с. 431-433.}.
Рассказывая в мемуарах эту историю, Фет делает такое отступление: "В те
времена я не подвергал еще систематическому обобщению своих врожденных
побуждений; но, не сознавая разумом должного, инстинктивно чувствовал, что
не должно. Меня привлекало общество прелестных женщин; но я чуял границу,
которую я при сближении с ними не должен был переступать <...> я ясно
понимал, что жениться офицеру, получающему 300 руб. из дому, на девушке без
состояния, значит, необдуманно или недобросовестно брать на себя клятвенное
обещание, которого не в состоянии выполнить" {Там же, с. 424.}. Фет явно
готовит почву для того, чтобы вскоре уступить поэзию их отношений с Марией -
власти будничной прозы. "Никогда мы не проговаривались о наших взаимных
чувствах. Да это было бы совершенно излишне. Мы оба были не дети: мне 28, а
ей 26, и нам непростительно было совершенно отворачиваться от будничной
жизни. Чтобы разом сжечь корабли наших взаимных надежд, я собрался с духом и
высказал громко свои мысли касательно того, насколько считал брак для себя
невозможным и эгоистичным.
- Я люблю с вами беседовать, - говорила Елена, - без всяких
посягательств на вашу свободу.
Поздние беседы наши продолжались" {Там же, с. 433.}.
Людей, близко знавших Фета в поздние годы его жизни, изумляла резкая
дисгармония его облика - поразительное несоответствие "музыки поэзии" и
"расчетливого практицизма". Лев Толстой укорял Фета за его чрезмерную
"привязанность к житейскому", С. Л. Толстой вспоминал: "В нем было что-то
жесткое и, как ни странно это сказать, было мало поэтического" {С. Л.
Толстой. Очерки былого. Тула, 1975, с. 320.}. Т. Кузминская писала:
"Странный человек был Афанасий Афанасьевич Фет... Мне всегда, с юных лет,
казалось, что он человек рассудка, а не сердца... Практическое и духовное в
нем было одинаково сильно" {Т. А. Кузминская. Моя жизнь в доме и Ясной
Поляне. Тула, 1972, с. 281.}. Но нельзя забывать, что приобретение
"житейского практицизма" далось Фету в нелегкой борьбе с собственной душой и
стоило ему тяжелых жертв. Свидетельство этого мы находим в письмах к
Борисову. В письме от 9 марта 1849 года Фет впервые посвятил друга в свою
историю: он говорит, что достанься ему в будущем даже сказочно богатая
невеста - "это существо (то есть Мария Лазич. - А. Т.) стояло бы до
последней минуты сознания моего передо мною - как возможность возможного для
меня счастия и примирения с гадкою действительностию". И тем не менее -
роковое "но": "Но у ней ничего, и у меня ничего - вот тема, которую я
развиваю..." {ГБЛ.} Эту тему Фет развивает и в других, приводимых ниже,
письмах к Борисову; при этом нельзя пройти мимо того, как осознается Фетом
его поведение в истории с Марией Лазич: "...в приложении к жизни мы (по
крайней мере я в этом за себя соглашаюсь) оба дураки. Ты со своим
насилованием природы - к идеализму, а я наоборот - с насилованием идеализма
к жизни пошлой..." 10 июля 1849 года в связи с революционными событиями в
Венгрии кирасирский полк отправлялся в поход, а 1 июля Фет писал Борисову:
"Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать
наших отношений, она передо мной чище снега <...> ...этот несчастный гордиев
узел любви или как хочешь назови, который чем более распутываю, все туже
затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и сил..." {"Литературная мысль",
1. Пг., 1922, с. 220.} "Духу и сил" у Фета хватало лишь на то, чтобы
заставить себя неумолимо отдаляться от своей любви. Именно таков смысл
эпизода, рассказанного им в книге "Ранние годы моей жизни": "В последнее
время мне не удалось побывать у Петковичей, но на походе чуть ли не всему
полку пришлось проходить мимо Федоровки, и притом не далее полверсты от
конца липовой аллеи, выходившей в поле <...> Мои поездки к Петковичам не
могли быть неизвестны в полку; но едва ли многие знали, где именно
Федоровка. Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь
неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем
не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо
далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне
вглядываться, скосив влево глаза, и - у страха глаза велики - мне показалось
в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье..." {РГ, с.
442.}
Последняя встреча Фета и Марии Лазич произошла в Федоровке в мае 1851
года (но все это время продолжалось их "духовное общение" - переписка). "Она
не менее меня понимала безысходность нашего положения, но твердо стояла на
том, что, не желая ни в каком случае выходить замуж, она, насильственно
порывая духовное общение, только принесет никому не нужную жертву и
превратит свою жизнь в безотрадную пустыню... Конечно, восторженная наша
встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас еще более
тяжкою и безнадежною болью" {Там же, с. 527.}. Но гордиев узел этих
отношений уже был близок к развязке. "Казалось, достаточно было бы безмолвно
принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства.
Оказалось на деле, что этот горький кубок был недостаточно отравлен" {Там
же, с. 543.}. Испить этот кубок до дна Фету пришлось осенью 1851 года,
когда, вернувшись с маневров, он узнал, что Мария умерла. У себя дома она
занималась с младшей сестрой; после уроков "наставница ложилась на диван с
французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго
запрещавший дочерям куренье, не войдет. Так в последний раз легла она в
белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредотачивая внимание
на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая
гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила,
что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при
совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки-сестры (отец
находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись
на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по
комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь,
падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья. Думая найти
облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом ее
появлении на воздух пламя поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками
лицо и крикнув сестре: "Sauvez les lettres!" {"Берегите письма!" (фр.).}
бросилась по ступенькам в сад. Там, пробежав насколько хватило сил, она
упала совершенно обгоревшая, и несколько времени спустя на крики сестры
прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась
излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток, спрашивала - можно ли на
кресте страдать более, чем она?" {РГ, с. 544.}
О трагической развязке "гордиева узла" своей любви Фет рассказал в
последней главе книги "Ранние годы моей жизни"; эту главу он начинает
словами: "Рассказывая о событиях моей жизни, я до сих пор руководствовался
мыслью, что только правда может быть интересной как для пишущего, так и для
читающего. В противном случае не стоит говорить. При таком убеждении я не
проходил молчанием значительных для меня событий, хотя бы они вели к моему
осуждению или к сожалению обо мне" {Там же, с. 543.}. Фет имел в виду,
конечно, прежде всего историю с Марией Лазич. Но в письмах Борисову в связи
с той же историей он обнажал себя еще беспощаднее: "Давно подозревал я в
себе равнодушие, а недавно чуть ли не убедился, что я более чем равнодушен"
{ГБЛ (Б. Я. Бухштаб датирует письмо концом сентября - началом октября 1850
г.).}. В переписке с Борисовым итог истории с Лазич подвело письмо,
написанное Фетом в октябре 1851 года: оно дополняет рассказанное в последней
главе мемуаров, равно как и фраза из этого письма: "Итак, идеальный мир мой
разрушен давно" - служит знаменательным резюме к финалу книги "Ранние годы
моей жизни", напоминая, какими драматичными путями пришел Фет в зрелые годы
своей жизни.
4
1 Иван Федорович - управляющий Борисова в Фатьянове.
2 В 1849 г. новый командир полка К. Бюлер назначил Фета на должность
полкового адъютанта, которую он исполнял до ухода из полка в 1853 г.
3 П. Кащенко - офицер, сослуживец Фета.
4 Еще в 1847 г., будучи в отпуске в Москве, Фет приготовил к выпуску
сборник своих стихотворений при участии Григорьева, которому и поручил
довести книгу до печати у издателя Степанова. Григорьев, однако, не сумел
этого сделать - и сборник вышел лишь в 1850 г.
5 Александр Никитич Шеншин - один из членов так называемой "волковской"
(по усадьбе Волково) ветви мценских Шеншиных. Фет пишет в "Воспоминаниях":
"... Александр, при большом росте, был плотен и могуч, сохранял более
всякого другого Шеншина черты лица общего татарского родоначальника: ясные,
черные глаза, широкий нос и выдающиеся скулы" (MB, I, с. 9).
6 Любенька - Любовь Афанасьевна Шеншина, сестра Фета. В "Моих
воспоминаниях" Фет дает интересное сопоставление двух своих сестер, Нади и
Любы: "Любенька, как звали мы ее в семье, была прямою противоположностью
Нади. Насколько та наружностью, темнорусыми волосами и стремлением к
идеальному миру напоминала нашу бедную страдалицу - мать, настолько
светло-русая Любенька, в своем роде тоже красавица, напоминала отца и,
инстинктивно отворачиваясь от всего идеального, стремилась к практической
жизни, в области которой считала себя великим знатоком" (МВ, I, с. 8).
7 Петр Петрович - П. П. Новосильцев, деревенский сосед Шеншиных; в его
московском доме (где жил выпущенный из кадетского корпуса в 1842 г. Борисов)
Фет бывал в студенческие времена. Ванечка - сын П. П. Новосильцева.
8 Михайловка, Новогеоргиевск (он же Крылов); Елизаветград, Красноселье
(в следующих письмах) - населенные пункты Херсонской губернии, где
приходилось бывать Фету.
7
1 Подбелевец - одна из ближайших к Новоселкам усадеб, где жило
семейство Мансуровых.
2 Барон Крюднер - сослуживец Фета по полку.
3 История эта неизвестна.
4 Саша - младший брат Борисова.
5 Ильяшенко - богатый торговец лошадьми, ремонтер кирасирского полка.
6 Старик - А. Н. Шеншин.
7 Сведения, содержащиеся в письмах Фета Борисову, дают подробности,
весьма важные (и "корректирующие" его же рассказ в мемуарах) для биографии
Фета эпохи его военной службы: во-первых, после царского указа о "майорском
цензе" он готов был оставить службу; во-вторых, его любовь к Лазич не была
изначально безвыходной: как видно из письма 6, у Фета была надежда, что
брат Василий может отдать ему "на поселение" свою часть Новосельской усадьбы
- где бы он и поселился с Лазич, уйдя в отставку. Когда же эти планы
рухнули, а Лазич погибла - Фет откровенно ищет богатой невесты, чтобы "в
деревне стричь овец и доживать век". И лишь когда и такая женитьба у него не
состоялась - он возвращается к исходной цели своей военной службы. Однако,
как ни важны эти подробности, они не меняют общего смысла той эпохи в жизни
Фета, какой стали 1845-1856 гг.: это десять лет, принесенные в жертву одной
цели - достижению потомственного дворянства, возвращению утраченного
социального положения.
И. С. ТУРГЕНЕВУ
В одной из критических статей о Тургеневе А. Григорьев, развивая свою
мысль о том, что "каждая местность имеет свой живой поэтический отголосок",
находил особенное сходство между "манерою тургеневскою" и "манерою Фета" -
ибо эти художники взращены одной "почвой", они вобрали в себя поэзию той
особенной "местности", какой является центрально-черноземная Россия.
Действительно, много общего было у двух великих питомцев орловской земли -
Фета и Ивана Сергеевича Тургенева (1818-1883), близкие отношения которых
долгие годы поддерживались разнообразными литературными, житейскими связями
и взаимной художнической симпатией; но не менее существенны были и их
всегдашние мировоззренческие разногласия, приведшие в конце концов к разрыву
отношений. "Эпистолярное общение" Фета и Тургенева продолжалось несколько
десятилетий; к сожалению, из этой ценнейшей переписки сохранилась почти
только одна тургеневская часть (130 писем; их читатель может найти в Полном
собрании сочинений и писем Тургенева, т. 1-28, М.-Л., 1960-1968). Писем Фета
известно сегодня только семь; четыре из них были напечатаны в 1940 году Б.
Бухштабом в изданном в Орле сборнике "И. С. Тургенев. Материалы и
исследования" (автографы находятся в Рукописном отделе ИРЛИ; там же еще одно
письмо, не публиковавшееся); два опубликованы в 1970 году Н. Пахомовым
(журн. "Огонек", декабрь, 49; местонахождение автографов публикатором не
сообщено). В настоящем издании печатается пять писем Фета к Тургеневу (в
комментарии использованы материалы названных публикаций) {См. также работы,
посвященные отношениям двух писателей: 1) А. Батюто. И. С. Тургенев в работе
над романом "Дым" (жизненные истоки образа Потугина). - "Русская
литература", 1960, 3; 2) Л. М. Лотман. Тургенев и Фет. - В сб.: "Тургенев
и его современники". Л., 1977.}.
Самые ранние из печатаемых писем Фета относятся к 1858 году. К этому
времени двух писателей связывали уже пять лет дружбы. В мае 1853 года Фет,
добившийся перевода из кирасирского полка в гвардию, по пути к новому месту
службы заехал домой, в Новоселки; у его родственников Шеншиных, в усадьбе
Волково, случилось в это время быть Тургеневу (высланному из столицы в
Спасское); познакомившись здесь с Тургеневым, Фет 
| |
| Просмотров: 825 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры