| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 16
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма Но не лучше ли, во избежание недоразумений, слова: "Голос ворчливого
друга" - заменить словами: "голос домашнего друга". Стихотворение вообще так
оригинально, что стоит над ним поработать, сглаживая всякого рода зазубрины.
То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буквами во храме
эстетики, если бывает такой дурацкий храм. Но многое, наприм. Тютчев,
непонятно толпе не потому, что это не просто, а потому, что сама толпа
просто дубина. Подумаю над твоим указанием на отмену {1}.
Пора и нам подыматься на Плющиху, и если бы не разные экономические
заботы и дела, которых ускорить нет возможности, я, кажется, сейчас бы
убежал от прелестей деревенской осени.
Продолжаю понемногу свои воспоминания и не знаю, как с ними
окончательно разделаться, так как сильно хотелось бы, чтобы прочли их
близкие люди, и в первейших номерах - ты.
Мечтаю о 24-м, на которое нас уже не будет в Воробьевке.
Конечно, ни с кем так не удобно совещаться о поэтических тонкостях, как
с тобою. И поэтому поставляю тебе на вид: в предыдущем стихе указывается не
на сладость или приятность осенней ночи, а на ее всемогущество. Чем же
высказывается это всемогущество? Всемогущество может высказываться только
активно, а не пассивно. Как бы я ни подставлял тебе спину для побоев, я могу
доказать этим все, что угодно по отношению к тебе, кроме всемогущества. А
если я начну тулумбасить и трепать тебя, как тряпку, то докажу свое
всемогущество. Чем же у меня ночь доказывает свое всемогущество? Она и сама
заражена, и меня квасит смертною истомой. Это не шуточное дело. Чем же еще
она проявляет свое действие? Тишина ее может быть прелестным ее качеством,
но не воздействием на меня. Живой, я с утра до вечера сижу в борьбе
пожирания одного другим - и вдруг, открывая балкон, я поражен, что ночь не
принимает, не допускает к себе этой борьбы, и чувствую, что если и я попаду
в нее, то она и во мне убьет это чувство борьбы. Ты совершенно справедливо
заметил, что отменять или подтверждать может только существо сознательное, а
не ночь или что-либо тому подобное. Но оттенок нужной мне мысли сохранит
другое слово: отказом от борьбы. Слабый столик может заставить меня целый
час простоять с подносом с фруктами или с бумагами к докладу, отказываясь
удержать эти предметы на своих хилых ножках. Между тем никакая философия не
воспретит мне сказать: этот стол, стул отказался мне служить. И потому с
твоего разрешения ставлю: "Отказом от борьбы". От души обнимаю тебя и желаю
здоровия и возможности обнять тебя в действительности.
Твой старый
А. Шеншин.
84
28 октября 1890 года.
Дорогой дружище
Яков Петрович! {1}
Так как язык у меня один, а подарков вчера я получил от тебя два -
прелестное письмо и прелестную книжку "Вечерний звон", на которой соловей
вечно будет петь, сидя на арфе {2}, то я не успею поблагодарить тебя
достаточно за каждый из подарков, как бы следовало, - не зная, с чего
начать. Начну, по обычаю, с самого существенного и насущного, т. е. с
душевной признательности добрейшей Жозефине Антоновне за намерение подарить
мне полное твое сочинение. Целуя ее руку, я тут-то и бегу во все ноги к вам
навстречу, дабы стать в дверях с растопыренными руками, как это делают перед
детьми, когда в соседней комнате разломили пол или лестницу. Поясню мою
мысль: не так досадно бывает мне, наряду со своей пишущей братьей, раздавать
даром дорого стоящие издания, как обидно платить иногда значительные деньги
за свои подарки. Поэтому прошу вас не торопиться высылкою тяжелой книги по
почте, а дождаться приезда к вам Е. Д. Дункер, которая непременно желает
отдать вам визит в Петрограде. Если бы даже этого визита почему-либо не
последовало, то при большом знакомстве у вас всегда найдется возможность
передать такую небольшую посылку под лавку отъезжающему в Москву знакомому.
Но от жизненной прозы перехожу наконец к поэзии.
Сердечно радуюсь, что тебе так понравилось "Упреком, жалостью
внушенным", - стихотворение, говоря о котором, ты сумел снабдить тем тонким
вздохом, которого я, при всем желании, не сумел дать ему {3}. Хорошо, что
оно выразилось достаточно понятным чуткому уху поэта. В свою очередь, земно
кланяюсь тебе за наслаждение, навеянное "Вечерним звоном". Вчера я не мог
удержаться, чтобы не прочитать жене и свояченице Цертелева {4} за вечерним у
них чаем "Подростка" и "Светлое воскресенье": последнее представляет обычное
и своеобразное торжество твоей музы. Только ты умеешь так наивно и
неподражаемо очеловечить природу, как это никому и в голову не придет. Как
прелестно:
"На буграх каменья обнажили
Лысины..."
Какая прелесть твой "Лебедь"! Ты совершенно прав, полагая, что человек,
не переживший лично всего любовного томления во всевозможных его оттенках,
не способен писать о нем; но человек, бесповоротно теряющий пережитые
душевные моменты, не может называться поэтом {5}. Что за дело, что жизнь
научила меня химии и я знаю, что основные части сливочного масла и сальной
свечки тождественны? Это не помешает мне оттолкнуть котлетку, отдающую
салом, и насладиться слойкой, отзывающейся сливками. Если судить об уме
человека по известному двустишью Лютера {6}, то по моей беспредельной
привязанности к этим хорошим вещам я должен поступить в самый последний
номер дураков. Бренность этих предметов не только не уменьшает в моих
глазах, но и возвышает их ценность.
В ответ на твой "Вечерний звон" в начале ноября получишь четвертый
выпуск "Вечерних Огней".
Поблагодари от меня любезного Александра Яковлевича {7} за готовность
помочь мне, которою я едва ли воспользуюсь.
Сейчас видел Петра Петровича Боткина - главу фирмы, - который сказал
мне, чтобы я попросил вас, завернувши посылку в бумагу, передать ее в
Гостиный двор, в амбар Петра Боткина сыновей, Аркадию Петровичу
Константинову для доставления А. А. Шеншину через контору Боткиных.
Вот я и успокоился насчет пересылки книги.
Неизменно преданный А. Шеншин.
85
11 октября 1891.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Третьего дня, когда отдавал визит Петровскому вместе со статейкою в
"Моск. ведомости" {1}, я разрешил ему полное владычество над жизнью и
смертью моего детища; он воскликнул, что я известен своею терпимостью ко
всяким замечаниям о моих произведениях. Совестно мне так издалека говорить
это тебе, который имел не раз случай в том убедиться.
Великое тебе спасибо насчет двусмыслия стиха: "правде мраку не помочь",
который я исправил так:
"Мгле мерцаньем не помочь" {2}.
Нужно, чтобы ночь представляла мглу, а не тьму, среди которой мерцанье
фонтана не может быть заметно. Что же касается до твоего другого замечания:
"Уговор заводят птицы" {3}, то убежденный и сам, что всякое изустное
совещание, как: "раз", - "у", - "при" - говор только и может вестись и не
соединим ни с каким другим глаголом, - я все-таки вчера за обедом спросил
мнения Вл. Соловьева, который вполне разделяет мое мнение. При написании
стиха, показавшегося тебе не русским, я помнил старинный романс
"Вели мы с ним нередко разговоры,
Но о любви он мне не говорил".
Как-то Вы все поживаете и как здоровье Жозефины Антоновны? Мы же сидим по
сей день _неключима быша_. Никаких я твоих стихов по сей день не видал.
Экспромтом приехал с визитом к нам Цертелев с женою перед самым супом, и,
конечно, жена их задержала, но так как были сторонние, а они тотчас после
обеда уехали, то я ни о какой литера-дуре не успел переговорить. Да и вообще
он как-то халатно относится к этому делу. По совету врачей дышу сжатым
воздухом при посредстве пневматической машины, и как будто бы ощущается
малая толика пользы.
Екатерина Владимировна привезла из Воробьевки скворца, который,
выскочив из клетки, летает и пребывает у нас на головах наподобие огненных
языков.
Женина родня, у которой мы зимою по временам бываем, вся за границей,
исключая фон-Дункер, которая зато с 6 час. утра до 9-ти вечера мужа не видит
даже в праздничные дни, так как он стоит по колени в холодной воде {4}.
Примите всей семьей наши общие сердечные приветствия, преданный тебе
А. Шеншин.
86
14 октября 1891.
Дорогой друг
Яков Петрович.
С самого приезда в Москву я все пыжился, чтобы сообщить тебе какую-либо
интересную новость; но вчерашний день, убедившись в окончательном своем
бесплодии, написал тебе самую прозаическую прозу. Третьего дня я не выдержал
и послал купить прибавление к "Иллюстрированной газете", прочитавши, что
туда залезли твои "Собаки". Оказывается, что они разбежались по разным
книжкам, но и отрывок, который я прочел своим вслух, выполнен в милом тоне
твоих рассказов из мира животных и отличается той зоркостью в вещах этого
рода, в котором едва ли когда сыщется тебе подражатель. Тем же мастерством и
непринужденностью стиха отличаются и "Хуторки", сию минуту мною полученные.
Конечно, неправильное ударение на слове "русло", которое в стихе приходится
читать "русло" - мелочь, которую легко исправить, поставив змейка, лента или
что-либо в этом роде. Но досадно, что в моем восприятии прекрасной идиллии с
такими чудными куплетами, как: "Видит -внучка в новых бусах", - один
хуторок, неизвестно кому принадлежащий, как будто населен одним рыжим
кацапом астраханцем, а другой - единственной старухой с внучкой, хотя то и
другое неправдоподобно.
Подобно твоей, и моя лирическая муза запрокинула шерсть и от меня
отвернулась, и в настоящее время я, слепой, только вожусь над переводом
старого материалиста Лукреция, которого, как меня уверяли, бывший русский
перевод сожжен только что не рукою палача, а цензурным комитетом. За что,
собственно, такое гонение, понять не могу, разве за утверждение, что
Олимпийские боги нимало не заботятся о земных делах. Жена заставила меня
написать эти строки в догонку за вчерашними всем вам приветствиями. <Будь>
здоров. Неизменно преданный тебе
А. Шеншин.
87
2 декабря 1891.
Дорогой друг
Яков Петрович.
Более недели день за день собирался я поблагодарить тебя и всех милых
твоих за любезное внимание ко дню моего рождения на 72-й год жизни. Про себя
мне говорить нечего, потому что ничего хорошего сказать не могу. По разным
стечениям обстоятельств все кабинетные работы мои разом оборвались, и я,
невзирая на резь и утомление в глазах, мучаюсь над романами Мопассана с
братией и должен признаться, что с легкой руки Бальзака французы
великолепные аналитики и знатоки человеческого сердца.
Благодарю тебя за высылку разбора Поливанова {1}. По отношению к тебе,
как Якову Петровичу, критик, вероятно, совершенно прав: и теоретически, и,
практически, - доставлением тебе премии. Но с моей точки зрения я не могу
очень восхищаться его статьею потому, что в поэте Полонском восхищаюсь не
тою сознательно философской стороною, которую он постоянно тянет в гору, как
бурлак баржу, умалчивая при этом о тех причудливых затонах, разливах и
плесах, которых то яркая, то причудливо мятежная поверхность так родственно
привлекает меня своею беззаветностью. Недаром я так давно порывался
представить характеристический очерк твоей поэзии. Когда я был в силах это
сделать, я этого не сделал, откладывая со дня на день. А в настоящее время я
уже бессилен и глуп до святости. Что касается до Блаватской {2}, то невзирая
на то, что в кабинете гр. Толстой при ее муже Алексее, Вас. Боткине я
испытал описанное мною в воспоминаниях {3}, - я и по сей день не доверяю
самой очевидности и не знаю, считать ли мне все эти явления за
действительность или за разглашаемую невозможность.
Сердечно меня радует известие, что ты снова себя чувствуешь бодрым и
здоровым. Так как передо мною и мысленно не предносится никаких умственных
работ, то мне бы следовало втихомолку смириться перед моею тряпичностью; но
она слишком тяжко и мучительно отзывается на моем дыхании и всем ходе
суточной жизни, так что я поневоле отношусь к ней с раздражением собаки,
которую держат на цепи и выводят из терпения ударами. Прими и передай всем
своим наши общие с женой приветствия. Неизменно преданный тебе
А. Шеншин.
88
10 декабря 1891.
Дорогой друг
Яков Петрович,
каждому из нас, в свою очередь, природа дала известный дар с известным
оттенком, и потому для меня (как я уверен, - и для тебя) зависть по
отношению к тебе не существует. И вот почему говорю с тобой нараспашку и не
боюсь твоих художественных замечаний. Спасибо за присланный оттиск
"Деревенский сон", принадлежащий к произведениям, блистающим всеми
самоцветными огнями твоего павлиньего хвоста. Но последних два стиха я для
себя заменил следующими.
"А пожалуй, сбывшись,
Сон-то и обманет".
До такой степени претит мне проповеднический тон:
"Горе ей, несчастной..."
Я бы не желал этих слов слышать и от чухонского пастора.
С своей стороны мне приходится с тайным стыдом перед тобою
исповедоваться. На днях я послал Бергу два стихотворения, из которых одно
начинается стихом:
"Ель рукавом мне тропу занавесила".
Этот лесной рукав возник в моем воображении раньше, чем я увидал, что
повторяю внесенную тобою в русскую поэзию прелестную рифму: _занавесил_ и
_весел_. Чтобы хоть сколько-нибудь исправить намек на кражу, я в настоящую
минуту переправил для печати вместо бывшей: "тропу занавесила" - "тропинку
завесила". Если бы я как-нибудь мог справиться с моим образом, то переменил
бы весь куплет. Страхов постоянно упрекает меня в неясности моих стихов, а
я, как ты видишь, преднамеренно напускаю загадочного тумана в твое
заключительное двустишие. Ясность ясности рознь. Можно сомневаться, слышен
ли в комнате запах гелиотропа или воскового дерева; но в запахе, оставленном
неопрятною кошкою, сомневаться невозможно.
Не отдать же предпочтение этой ясности перед тою неясностью.
Выехал я один раз обедать к Дункерам, где обедал и Петя Боткин с
невестой, и, возвращаясь в карете, так простудился, что положительно засел
дома на всю зиму. Передай всем своим наши общие и глубокие поклоны и не
сердись за мое расстегнутое письмо.
Преданный тебе
А. Шеншин.
89
Москва, Плющиха,
соб. дом.
1 февраля 1892 г.
Дорогой друг
Яков Петрович!
К великому сожалению, нам приходится скорее перепискиваться, чем
переписываться по поводу разнородных, но тем не менее тяжелых хвороб наших.
Десять минут назад, раскладывая, по обычаю, вслед за послеобеденным кофеем
пасьянс твоими нетленными картами, я вдруг ни с того ни с сего расчихался,
рассморкался, раскраснелся и удивил Европу непомерным кашлем, причем Марья
Петровна воскликнула: "ведь вот никуда из комнаты не выходил", а Екатерина
Владимировна, должно быть с испугу, ушла в свою комнату.
Сию минуту получил письмо от Страхова, в котором он говорит о блеске
твоего вечера и неутомимых литературных трудах. Мой же умственный винт
окончательно свернулся, и мозги мои окончательною замороженностью могут
поспорить с любыми телячьими, на прилавке у мясника. Если бы их даже вынули
для трактирного блюда с горошком, то я не ощутил бы ни малейшего лишения,
так как все равно не токмо" сам что-либо работать, но даже и других понимать
не способен. Такое идиотское тупоумие не лишено своего рода отрады. Ведь
находят же люди наслаждение в бане на полке под припеканием веника, под
которым всякий непривычный человек заорет не своим голосом.
Елизавета Дмитриевна сердечно благодарит тебя, равно как и оба Боткины,
за любезное приветствие, а сегодня она прислала нарочного с известием о
покупке ею дома на Поварской, который придется им отделывать, так что
соберутся переехать в него из Покровского дома, который займет новая
хозяйка, не раньше конца будущей осени. Дали они за дом 85 тысяч, да еще
вложат в него тысяч 40, а дом все-таки деревянный.
Свадьба назначена на 29 января, тотчас же после венчания молодые уедут
за границу.
Другой день у нас морозы доходят до 28 градусов, тем не менее в доме до
ламп 15 гр., а вечером 17 гр.
Поблагодари от нас милейшего Александра Яковлевича за присылку карточек
к Новому году.
Из деревень мне пишут, что министерство финансов затребовало от нас
известную справку о переплате нами пошлины и эту справку, в свою очередь,
пришлось оплачивать. Но будет ли что из нашего хозяйства, до сих пор
неизвестно.
Прими и передай всему своему семейству наши самые усердные пожелания
всего лучшего к Новому году, начиная с полного здоровья многопрославленного
главы его.
Неизменно твой
А. Шеншин.
90
16 февраля 1892.
Москва. Плющиха, соб. дом.
Дорогой друг Яков Петрович.
Спасибо тебе за успокоительную весточку, в которой плохо только твое
бывшее нездоровье. Не знаю, что лучше: временные усиленные натиски болезни
или хронический слон {1}, который своею тяжелою пятою постоянно стоит у тебя
на груди. Если я хвастаю чем-либо, то это тем, что никому не завидую, и еще
бывший мой эскадронный командир Матвеев ("Мои воспоминания") упрекал меня,
что я отыгрываюсь от невзгод стеснением личных своих потребностей. Если бы
этого не было, то в нынешнем году нам, окончательно голодающим, не с чем
было бы послать за булкой. Как в материальном отношении ни трудно
воздержание, но в нашем поэтическом деле оно, по-моему, еще труднее. Чтобы
нам не писать, едва ли возможно заживо отпеть себя, подобно Майкову, а уж
следовало бы нанять унтер-офицера с палкою, который бы при первом стихе так
бы хватил меня по голове, что я бы и следующей рифмы не подобрал. Что
касается до совершенства, то на этот счет можно бы успокоиться на мысли, что
во всех сферах - "и всюду страсти роковые, // И от судеб защиты нет" {2}.
Чего бы кажется проще ожидания справедливости такого института, как
министерство. Если бы издатель доказал тебе, что ты перебрал сто рублей
гонорару, то, конечно, ты, честный человек, сейчас бы возвратил излишнее, а
тут министерство, подобно еврею закладчику, норовит замолчать заведомо
перебранное. Я даже не предполагаю возможности личных хлопот твоих по моему
делу, но при многочисленных твоих знакомствах, не найдется ли какой менее
крупной жилы, по которой ты, хотя бы письменно или при посредстве добрейшего
Александра Яковлевича, мог нащупать пульс моего дела. Где было помещено твое
стихотворение, о котором ты пишешь? Что касается до двух остальных, буду
поджидать их с нетерпением в "Русск. вестн.".
Все это время Муза моя сидела как подуреха и даже не выплевывала
подсолнечных семечек, но вчера и сегодня оступилась двумя стихотворениями,
которые при сем прилагаю. Передай всем твоим наши общие приветствия и
сердечные пожелания возможно полного здоровья.
Забавляет нас привезенный из деревни скворец, который еще раньше году
заговорил, и довольно отчетливо произносит "скворочка душечка". И я, как
скворец, вновь <готов> повторять тебе: будь здоров, будь здоров.
Твой А. Шеншин.
1
Не отнеси к холодному бесстрастью... (см. т. 1).
2
Не могу я слышать этой птички... (см. т. 1).
91
3 мая 1892.
Московско-Курской ж. д.
станция Коренная Пустынь
Дорогой дружище
Яков Петрович,
"В надежде славы и добра..." {1} Нет, не то; я хотел сказать: в
надежде, что ты еще на петербургской квартире, хочу поблагодарить тебя за
сердечное удовольствие, которое доставил мне вчера вечером московский
Суворин высылкою твоей "Лепты" {2}. Если это лепта, то она золотая, и ей
скорее приличествует название _червонец_. Только настоящий богач может
подавать подобные лепты. Вчера вечером под лампою я с великим наслаждением
читал ее вслух, невзирая на больные глаза и зуб со свистом. Никто, кроме
тебя, не в состоянии написать такую "Гитану". Она как раз под стать "Кармен"
Мериме. Перечислять прелести твоей "Лепты" - значило бы указывать на каждую
страницу.
Что сказать тебе про нас? Как бы благодаря газетному вранью не пришлось
нам и в это 
| |
| Просмотров: 443 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры