Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

;    ⁴ ...фаворитка моя...- горничная в доме Леонтьевых Варвара.

  

  

   Милый, хитрый, русский (как будто бы добрый на этот раз) образ Ваш я поставил на письменном столе моем. Рамку (золоченую, не золотую, а только снаружи сияющую и деревянную внутри) я выписал из Калуги, а пока я прислонил его к "mémento mori" {Помни о смерти (лат.). В переносном смысле - символ смерти.}, который у меня стоит на самом видном месте. Это череп какого-то неизвестного мне человека; я на нем учился анатомии, когда был студентом. Ваш портрет совсем почти прикрыл его, и теперь, занимаясь, я вижу Вас, а не образ смерти. Это вредно, хотя и приятно. Надо будет найти Вам другое место. Хотите, я Вам сознаюсь, что мне очень грустно и очень тяжело теперь. Обстоятельства мои очень трудные. Я бы Вам писал гораздо серьезнее, если бы был уверен, что ответы тоже будут серьезные. Письмо мое, я знаю, очень поверхностное и пустое, шуточное какое-то. Но этому Вы сами причина. Мы могли бы быть с Вами гораздо дружнее и проще, именно вследствие разницы наших лет и настроений. Но у Вас есть всегда что-то такое, чего я по отношению к себе не люблю. "Яйца курицу учат". Пишите лучше искренно и просто, и я буду Вам подражать... <...>

  

   Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 284-286.

  

  

   <...> Недавно мы праздновали именины Марьи Владимировны. Накануне была всенощная. Были гости, обедали, ужинали и танцевали запросто и пели русские песни до рассвета; иные уехали на другой день, напившись кофею на воздухе, под большим тополем. Крестьяне водили хороводы. Одна из младших девиц Раевских, очень красивая (18 лет), одета была по-русски, в голубом платочке, и плясала по-русски же, восхитительно с одним простым 17-летним мальчиком, брюнетом и красавцем в красной рубашке. Н. Я. Соловьев был тоже, старался быть приличным, но когда расходилась эта парочка под звуки очень хорошей гармонии, то дикий характер его взял верх (тем более что эта барышня ему очень нравится), и он сперва завизжал, как восхитившийся зверь, а потом начал кричать:

   - Азия! Азия! Здесь нужна Азия...

   Пришлось остановить его и напомнить, что азиатцы веселятся истово, а визжат только тогда, когда идут в кавалерийскую атаку. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1895. Ноябрь. С. 354, 355.

  

  

   Многоуважаемый драматург! Знаете ли этимологию слова этого "драматург"? Оно значит созидатель, творец, выдумщик разных драм.

   Вы именно таковы. Вам необходим всегда какой-нибудь раздирающий финал Вашему пребыванию [нрзб.] Кудинове... Зная это по долгому опыту, я ничуть не удивился, что Вы уехали. Мне даже понравилась эта хотя и не совсем учтивая, положим, но артистическая и суровая выходка. Об учтивости, собственно, с нами нет и речи, мы на нее уже отчаялись рассчитывать, но относительно девиц кармановских, которые все-таки нарочно приехали, чтобы слышать Вашу прекрасную драму, превращенную Вами в недурную, но обыкновенную комедию, можно было бы и остаться. Барышни были справедливо недовольны. Но мне эта штука Ваша понравилась, повторяю, гораздо больше других Ваших "судорог".-"Отойди от зла и сотвори благо". По-моему, это несравненно милее и скотского упоения с добродушным оттенком в кругу как бы то ни было не совсем скифском и ядовитых придирок к уважаемым мною гостям (Дятловы, Муромцевы¹ и т. п.). Одним словом, я в этом поступке вижу еще огромный шаг вперед по пути общежительности. Меня гораздо больше Вашего внезапного отъезда поразил Ваш вопрос: "Почему я не вышел раньше обеда?" Когда же я выхожу раньше? Мне бы и хлеба аржаного и водки Вашей на закуску не на что было бы купить, если бы я не занимался каждое утро. Вам это давно известно. Вы пригласили барышень слушать комедию, я спешил до крайности кончить статью. Едва я справился с нею к обеду. Вот и все. По-моему, Вы могли бы пробыть и еще один день, а я откладывать отправку такого рода статьи не мог. Неужели я не прав? По-Вашему, я обязан был бросить все и пренебречь всеми интересами моими, чтобы слушать в пятый раз комедию, в которой Вы все переделали вопреки моему вкусу и по вкусу Островского. С критической стороны я ведь не признаю, чтобы он больше моего понимал, а если это только практические соображения, то отчего же Вы одни имеете право заботиться о Ваших интересах, а я, которого потребности постоянно не удовлетворены и от которого зависит столь много людей (как Вам это известно), я лишен в Ваших глазах даже права опоздать из-за спешной статьи на чтение вещи, на которую я не могу уже влиять, как ценитель, ибо признаю ее испорченной (тем, что Марья Петровна не умирает, что Рязанцев не в черногорской шапочке - да! да! да! и т. д.). Нет! Это минутное заблуждение Ваше пройдет перед судом Вашего ума, который не может не быть справедливым, ибо он силен! Вот все, что я могу сказать о том, почему я в этот день не счел необходимым нарушать обыкновенный порядок моих занятий.

   Что касается до того, что сказала и чего не сказала Вам Маша, то об этом уже считайтесь с нею. Вы и с ней приятель.

   Я готов верить, что Вы в это утро все же были п... Я верю во всякие исключения и редкости и именно даже потому, что я этому верю, мне и понравилась так резкая и трезвая, хотя и гневная, выходка Вашего отъезда.

   Как-то это благороднее при трезвости. А я благородству всегда рад в людях, которых люблю и которых мне приятно уважать.

   Адреса Вашего не знаю.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ Дятловы, Муромцевы - вероятно, кудиновские соседи Леонтьева.

  

   <...> У меня были разные проекты, один смелее, другой скромнее, в одном главную роль играли уроки русского языка и Священной истории, которые я по вечерам даю теперь моим ребятам, в другом - интересы службы государственной, в третьем - экономия ближайшая, была, между прочим, и мысль ехать в Ливадию¹, получивши от Каткова хоть 200 рубл<ей>, а там будь что будет! Но Богу угодно было расположить все иначе и к лучшему; на мысли о Козельске² я ни разу не останавливался. Случилось так, что Марья Владимировна и Екатерина Васильевна³ собрались в Оптину, а я был занят, остался и написал о. Амвросию о моих проектах. Он все эти Ливадии и т. п. сразу отсек духовным мечом своим и сказал: "И без того его вызовут на службу, когда придет время. Пусть едет сюда, в Козельск".

   Это духовное приказание было для меня совершенным сюрпризом; о. Амвросий вообще очень мягок и осторожен со мной, и это решительное слово его ужасно обрадовало меня и доказало мне, что он полагается больше прежнего на мою веру. С души как камень спал, и хотя унывать я не унывал ни минуты все это время, но тихая буря сердца и напряжение ума то для решения отвлеченных вопросов, то по поводу ближайших житейских забот были так постоянно велики, а вера в звезду свою земную так мала, что это решение, не исшедшее от разума глупого (то есть не моего, который еще лучше других, по милости Божией, но глупого разума вообще), а истекшее из сердечного движения мудрого старца, до невероятности обрадовало меня своею неожиданностью.

   Барышни мои тоже очень рады, Варя тоже рада ехать с нами в город! Для нее ведь Козельск - Петербург! И слава Богу! Вот мои новости. Это главное.

   А об другом напишу в другой раз. Хотя Вы и зовете все это юродством, но у меня есть свое упрямство, как Вы знаете, и я, вопреки Вам, уверен, что Вы если не сердцем, то умом почитаете все это так, как следует, и мне не страшно писать Вам так просто и доверчиво. Только советую Вам, с другими говоря обо мне, в эти подробности не входить; Вы знаете, что я не только не стыжусь моих чувств и убеждений, но, может быть, слишком резко говорю иногда о них. Однако теперь я ищу места, а русское общество впало в такую пошлость, что всякую независимость этого готово считать душевной болезнью, и потому, пока я не получу места или раз навсегда от всяких мест не откажусь, не надо посторонним лицам доверять без нужды то, что я доверяю Вам как другу, как художнику и русскому человеку (что же за русский человек, который хотя бы умом, если не верой, православие не чтит?). <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ ...ехать в Ливадию...- Имеется в виду не царская резиденция в Крыму, а турецкая провинция в средней Греции.

   ² Козельск - уездиый город Калужской губ., неподалеку от Оптиной Пустыни.

   ³ Екатерина Васильевна - Е. В. Самбикина.

  

  

   Милостивый государь Граф Николай Павлович, Я не без основательной причины замедлил выразить Вашему сиятельству ту признательность и искреннюю радость, которую пробудил во мне Ваш радушный ответ на мое, как Вы говорите, "оригинальное" письмо. Я и не подозревал, что оно оригинально, но теперь, обдумавши, я вполне согласен с этим названием; да! в наше печальное время откровенность, искренность и теплота, конечно, оригинальны.

   Ваше сиятельство думаете, что Вам болгарским князем не бывать. Позвольте мне сказать по этому поводу несколько слов. В глуши и забвении, в котором я теперь живу, я все-таки никак не могу оставаться равнодушным к ходу нашей политики и к восточным делам. Подновив свои размышления прошлогодней поездкой в Петербург, я внимательно слежу за тем роковым свершением исторических судеб наших, которым никакие усилия наших врагов надолго не могут положить преград. Славянский или, лучше сказать, Восточный великий союз государств с Царьградом во главе сложится сам собою, и никакие Плевны или Берлинские трактаты¹ потока не задержат надолго. Англия разлетится в прах при первом столкновении. И тут есть fatum {Судьба (лат.).}, звезда. Англия есть сила охранительная, славянство - сила новая, передовая; старое должно отойти и дать дорогу. Англия станет Голландией после войны с нами. Я сам, как Вашему сиятельству известно, уж, конечно, не прогрессист, и мне английский торизм² очень нравится, как нравится мусульманская патриархальность и т. п. Папа и Шейх-уль-Ислам³ душе моей понятнее, чем Гамбетта⁴, Вирхов⁵ и даже... Чумаков⁶. Но разум и политический смысл говорят мне иное. Торизм, мусульманство, папство - силы отходящие, и хотя славизм не выразил еще ясно принципов своих и не выработал еще никаких своеобразных форм, достойных изучения и даже подражания, одним словом, форм исторических, но тем не менее, даже и не будучи русским и только понимая ясно современную историю, я предсказал бы торжество славянству уже по тому одному, что только оно одно загадочно (т. е. чревато каким-то великим будущим, быть может, даже только отрицательным, а не зиждущим, но все-таки великим). <...>

   О моих делах что сказать? Они так невеселы, что даже мне и стыдно иногда говорить о них. Вот у меня-то нет "звезды". Некстати заболел в 71-м году, не вовремя уехал с Востока, не вовремя поправился в здоровье; "новые люди" вовсе не знают меня и не думают обо мне, кто знает, тот не у дел. В столице жить постоянно - денег нет, и после каждой поездки надо расплачиваться с Катковым срочной и принудительной работой. Политические мои мнения глохнут в сердце моем без исхода; они не подходят ни к Каткову, ни к петербургской журнальной демагогии, они слишком самобытны. Брошюры издавать - надо средства свои или громкое имя, безвыходный круг! Большую часть года надо жить в своей деревне, живя в деревне, не получишь хорошего места, не получа места и не имея чем вносить в банк, надо ждать, что через два года продадут с аукциона и это самое имение, не доходное, положим, но доставляющее мне убежище покойное, здоровое, красивое и дорогое для меня по воспоминаниям детства и молодости, убежище, в котором я, по крайней мере, могу писать.

   Вот мои дела, Николай Павлович! Вы понимаете, что я должен иногда чувствовать, и, подумавши об одиночестве моем, Вы еще яснее угадаете, до чего мне было радостно получить Ваш ответ.

   Благодарю Вас тысячу раз за Ваше желание быть мне полезным, но боюсь - осуществимо ли оно. "Рука Божия отяготела на мне!" Надо молиться и ждать еще худшее терпеливо.

   Прошу Ваше сиятельство передать мое глубочайшее уважение Екатерине Леонидовне и княгине Анне Матвеевне⁸. Я не забыл и никогда не забуду их радушной благосклонности ко мне в Царьграде.

   С глубочайшим почтением имею честь быть Вашего сиятельства покорнейший слуга

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ Берлинский трактат.- Н. П. Игнатьев вынудил Турцию подписать Сан-Стефанский договор, не оставив времени для размышлений ни европейским державам, ни министерству в Петербурге. По его возвращении канцлер А. М. Горчаков оказал ему холодный прием. Большинству высокопоставленных лиц совсем не нравился успех Игнатьева. Англия стремилась оттеснить русских от Константинополя, а Россия была не в состоянии начать новую войну. 13 июня 1878 г. в Берлине собрался конгресс европейских держав, на котором председательствовал германский канцлер кн. О. Бисмарк. Россию представлял канцлер кн. А. М. Горчаков. 1 июля был подписан Берлинский трактат, изменивший условия Сан-Стефанского договора в ущерб России и славянским народам. Южная граница Болгарии отодвигалась на 150 км к северу, а сама Болгария объявлялась лишь автономным княжеством, выборный глава которого утверждался султаном с согласия всех держав. Россия получила обратно потерянную в 1856 г. Бессарабию, а также Каре, Ардаган и Батум.

   ² Торизм - консервативное направление в политической жизни Англии.

   ³ Шейх-уль-Ислам - глава мусульманского духовенства в Турции, назначавшийся султаном.

   ⁴ Леон Мишель Гамбетта (1838-1882) - французский политический и государственный деятель. Выступал непримиримым противником империи Наполеона III (который, по словам Леонтьева, был одним из наиболее симпатичных ему лиц в современной истории). Во время франко-прусской войны 1871 г. после седанского разгрома объявил в Национальном собрании о низложении династии Бонапартов. Облеченный диктаторскими полномочиями, улетел из осажденного Парижа на воздушном шаре, чтобы организовать новую французскую армию. После войны играл выдающуюся роль в политической жизни.

   ⁵ Рудольф Вирхов (1821-1902) - немецкий ученый и политический деятель. Занимался проблемами общей патологии и терапии. Участвовал в раскопках Трои Г. Шлиманом. Один из основателей прогрессистской партии и вождь оппозиции.

   ⁶ Чумаков - неустановленное лицо.

   ⁷ Екатерина Леонидовна - гр. Е. Л. Игнатьева.

   ⁸ Анна Матвеевна - А. М. Голицына (1809-1897), княгиня, теща гр. Н. П. Игнатьева, урожд. гр. Толстая, жена кн. Л. М. Голицына.

  

  

   <...> Материальное положение мое так тяжко, что пока я должен с моей стороны делать все для поступления на службу. Посмотрите, вот какая связь: я не могу устроиться при Оптинской так, как я желал бы по недугам и привычкам моим, пока я не выкуплю имения из банка (ибо помните, ради Бога, что я далеко не один на свете с точки зрения вещественной). Выкупить имение литературою нет надежды, получая 100 р<ублей> за лист (из которых ¹/₂ Катков всегда вычитывает за долг). Надо служить, чтобы добиться места, а тем более заочно, по неимению денег для жизни в столице, чтобы добиться места, надо восстановить репутацию человека в здравом рассудке и способного к делу. Нынче же православная Россия стала так прелестна и умна, что образованного человека, мечтающего об Оптиной Пустыни, сочтут за безумного ипохондрика. Знаете, князю Горчакову так нравились мои донесения из Тульчи и Янины, что Стремоухов говорил моему покойному брату¹, бывшему сотруднику "Голоса": "Напишите Константину Николаевичу, чтобы он скоро в отпуск бы не просился, пусть потерпит: мы его скоро генеральным консулом сделаем. Князь Горчаков как увидит его донесения, сейчас так и говорит: "А, это от Леонтьева!" и прежде всего читает". И через 1 ¹/₂ года этот самый Горчаков, узнавши, что я больной, поехал не в Германию на воды и не в Ниццу, а молюсь на великой Афонской Горе, сказал: "Nous n'avons pas besoin des moines {Нам не нужны монахи (фр.).}". Правда, меня щадили полтора года, даром выдавали мне жалованье, дали мне пенсию выше чина, может быть, но, понимаете, явилось уже подозрение в негодности... <...>

  

   Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева, СПб, 1911, с. 294-301.

   ¹ ...покойному брату...- Владимиру Николаевичу Леонтьеву (1818-1873), писателю, который был редактором "Современного слова", также участвовал в редактировании "Голоса". В 1870 г. принял на себя издание "Искры", но денежные неудачи вынудили его бежать за границу, где он и умер.

  

  

   <...> Очень бы мне хотелось поговорить с Вами о литературе! Вот, например, о Маркевиче¹ (т. е. о "Четверть века тому назад"²). Как Вы находите, прав ли я или нет, если я Вам скажу, что сюжет, по-моему, гораздо интереснее и даже серьезнее "Анны Карениной", и есть места восхитительные по силе поэзии (например, хоть [нрзб.] или кутеж и политический спор после бала), но какая разница в чистоте исполнения! Герои все "взвинчиваются", "всхлипывают", все "невольно" оглядываются (эти "невольно"!). Еще что? Ан! Да... "Недоумел", не "насильно улыбаясь", и даже не "насильственно", а "насилованно". Что за язык! Очень немного есть нынешних писателей, которых приятно и не стыдно громко читать. Я Маркевича недавно читал громко, так все эти избитые "невольно" и неискусно придуманные "недоумело" пропускал. Но зато князь Ларион, граф Анисьев, Аглая и некоторые второстепенные лица до того хороши, что так бы хотелось выскоблить ножичком все эти шероховатости языка.

   Это все наделали сперва Гоголь, а потом И. С. Тургенев. У первого, впрочем, все это сильно и на месте, а у Тургенева какая-то уныло-юмористическая кислота... "потупила", "осклабила" и т. д. Этим летом я внимательно перечел "Записки охотника" и нашел вот что: на иностранном языке это должно быть очень хорошо. И для француза или немца очень интересно и поучительно. Русская жизнь 40-х годов изображена очень полно и верно (хотя и не без предвзятой либеральной тенденции), это может дать гораздо более ясно понимание о России, чем, например, Гоголь в своей гениальной и могучей односторонности, изображавший лишь одни серые стороны жизни нашей. Разумеется, "Мертвые души" неправда, ибо рядом с Чичиковым давно жили у нас Ленские и Онегины, Андреи Болконские и Пьеры Безуховы. Тургенев правдивее изображает действительность. Но это только отчетливо ретушированная фотография, со смыслом сделанная, и больше ничего. А на русском языке есть даже что-то подлое в стиле этой мелкой работы... <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГИАЛ).

   ¹ Болеслав Михайлович Маркевич (1822-1884) - писатель и публицист антинигилистического направления, называвший всех либеральных журналистов "разбойниками пера и мошенниками печати". Полемизировал с И. С. Тургеневым, который называл его "виртуозом в деле низкопоклонства". С другой стороны, Маркевича характеризовали как "человека приятного в обществе, занимательного рассказчика, прекрасного декламатора".

   ² "Четверть века тому назад" - первый роман из трилогии Б. М. Маркевича, опубликованный в 1878 г.

  

  

   Добрый друг наш, Николай Яковлевич, вчера получили мы письмо Ваше и посылку (афонские письма). Всей душой благодарю Вас за хлопоты и за сведения, сообщенные Вами. Нет! Видно, не судьба мне снова поступить на службу в Министерство иностранных дел. На днях потребую у них, чтобы они возвратили мне мой аттестат об отставке. <...> Мне необходимо, я вижу, взять какое бы то ни было место и где-нибудь. Когда я получу из Мин<истерства> Ин<остранных> Дел прямой отказ, мне свободнее будет искать что-нибудь другое, хотя бы попроще и пониже. Вы пишете, мой друг, чтобы я постарался приехать в Петербург. До Петербурга ли тут! Вы еще не знаете, что с нами случилось. Слушайте и ужасайтесь, и жалейте, и поймите. Этот зверь Катков, чтобы наказать меня за то, что я осмелился заболеть и возвратился из Киева, конфисковал всю плату за "Камень Сизифа"¹ и не выслал мне ничего, кроме тех несчастных 150 рублей, которые Вы выхлопотали у Любимова. <...> Весь расчет нашей жизни был веден на 300-400 рублей, которые должны были получиться. И что же? Ни письма к Любимову, ни телеграммы с оплаченным ответом самому Каткову не привели ни к чему, и мы все остались в таком положении, в каком еще и не бывали ни разу. Когда я нуждался в Угреше, я, по крайней мере, знал, что Маша и жена моя без особой нужды живут в Кудинове. Тогда еще крестьяне не были на выкупе и платили 500 рубл<ей> оброка, что с 400 рубл<ей> аренды доставляло им около 1000 рубл<ей>. А теперь, кроме % в банке, нет ничего! Ни жену, ни Машу мне содержать нечем. Чтобы расплатиться в Козельске, сдать квартиру обратно и обеспечить себя и Машу и слуг хоть на один месяц, я должен был до 1-го апреля вперед занять всю пенсию и то при всех возможных стеснениях уже на исходе. Я перешел жить в Оптинский скит, в тесноту и на эту ужасную скитскую пищу, к которой я, при всех усилиях, привыкнуть не могу. Екатерина Васильевна поступила учительницей к одной богатой монахине, у которой живут внучки, а Маша пока бьется, бедная, на монастырской гостинице в ожидании чего-нибудь, что мы с о. Амвросием для нее придумаем. Хуже всего то, что Кудиново на краю гибели. К 1-му апреля надо вносить в поземельный банк (Малютинский, в Калуге) 300 рублей процентов, а я и луча надежды не вижу впереди! Погибнут все эти Варьки, Фенички, Агафьи, "барышни в платочках" ²; кулак какой-нибудь порубит эти липы и тополи, знакомые Вам! И что с нами будет - подумать страшно! Монахом, Вы знаете, прежде всего недуги мои мешают мне быть, а жить мирянином при монастыре нужно на свои деньги! <...> Впрочем, о. Амвросий, который знает про нас все и видит, что испытания уже начинают преходить меру сил наших, ободряет нас и говорит, что это кризис и что дела наши скоро поправятся. Буду верить его молитвам и его прозорливости! Но, добрый друг мой, если бы Вы знали борьбу и душевную и телесную, которой за грехи мои, за честолюбие, за внутреннюю гордость ума, за плотские мои падения испытывает меня Бог, Вы бы крепко пожалели меня. <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ "Камень Сизифа" - повесть Леонтьева, опубликованная в журнале "Русский вестник" (1877. Кн. 8-10, 12; 1878. Кн. 7-10).

   ² ..."барышни в платочках"...- куднновские соседки Леонтьева девицы Раевские.

  

  

   <...> Видите, Николай Яковлевич, если бы я был один-одинешенек на свете с моей пенсией в 600 рубл<ей>, без близких людей, без моей любви к Кудинову, к нашей там травке, и к людям тамошним, не только к Агафье и Варьке, но даже и ко всем мужикам кудиновским с их известными мне пороками, то мое положение было бы проще и легче. Я жил бы на пенсии при Оптиной и писал бы, что хочу; а теперь столько и стольких жаль, мне за столькое и за стольких больно! Прибавьте жестокую несправедливость, алчность, низость и легкомыслие людей, более меня сильных и счастливых, прибавьте мои недуги и мои барские закоренелые, никакой волей не победимые привычки, и Вы, может быть, ужаснетесь, что может выпасть иногда на долю одного человека в этой жизни. А литературная борьба, как внешняя с кулаками-редакторами, так и внутренняя с собственным художественным идеалом? А религиозные ограничения? Разве бы я оставил Людмилу, если бы не религия? Мы до сих пор друг друга любим... <...>

   И, конечно, без мысли о Боге, чтобы в иные минуты могли удержать человека от какого-нибудь "выбора смерти", безболезненной и скорой. Еще не так давно я не понимал самоубийц, мне казалось, что существование даже и при нужде и горестях дает такие иногда хорошие минуты любви, созерцания, любимого труда, невинных развлечений общества и дружбы, что лишиться его очень жалко. С этой весны, с моей болезни в Любани, которая как ножом отсекла у меня возможность продолжать в Петербурге столь удачно начатые хлопоты, и после моего возвращения из Киева (плоды этого возвращения я пожинаю теперь) я стал, по крайней мере, сердцем, если не разумом, религиозно настроенным, понимать самоубийц. Все думаешь, что никому не нужен, ни России, ни растерзанной семье своей, ни даже Варьке какой-нибудь, которой до смерти хотелось бы дать хорошее приданое и устроить ее, как отец устраивает дочь (не шутите, даже и добродушно, умоляю Вас, над подобными еще живыми чувствами разбитого сердца!), ни Каткову, который снимает с меня, с живого, кожу и от которого я освободиться не могу, ни Министерству, которое предпочитает мне людей бездарных, ни монастырю какому-нибудь, ибо недуги и усталость моя не выносят надолго телесных отречений, необходимых в обители... Никому, ни Маше, которую я не всегда прокормить, могу, ни жене, которой я не в силах помогать много и которая после смерти моей будет получать по закону почти столько же из пенсии, сколько я могу ей помогать теперь.

   Ну, довольно! Я, впрочем, очень рад, что я Вам все это написал, Вы сами должны сознаться по совести, что, при всей Вашей дружбе, при всей охоте Вашей помочь нам, при всей готовности нам сочувствовать, изустно почти невозможно серьезно и по душе побеседовать с Вами, ибо Вы выслушиваете слишком нетерпеливо, а это всегда обидно, и сверх того при каждой встрече Вы поднимаете вокруг себя такую бурю с этой водкой, огурцами, с гневом и злословием, то уж тут не до излияний! И слова не смеешь о своей душе вымолвить. А вымолвивши, так не дослушавши и не расспросивши, не вникнув, Вы уже сечете и рубите так, что хоть плачь и стыдись, зачем сдуру заговорил о себе...

   А любить - любите искренне, вот поэтому-то я очень рад, что высказался Вам попространнее на бумаге, так как на словах этого никогда, вероятно, не будет возможно. <...>

   Лобанову я писать не буду, а просто буду искать чего-нибудь другого. Я хоть в домашние учителя готов идти, в богатый и добрый сердцем дом.

   Не говорите, что я в скиту пока; ведь это все равно что желтый дом, и Вы это говорили.

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

  

  

   <...> А деревня моя, знаете ли, что такое для меня? Вот что: нигде, ни в столице, ни в уездном городе, ни в монастыре, ни в Турции, когда я был на службе, нигде я так много и так спокойно писать не мог, как у себя в Кудинове. Понимаете, когда я сел за письменный стол, то петух и тот знает, что под моим окном громко кричать нельзя, потому что он научен опытом. Сейчас выскакивает откуда-то девочка (натравленная уже на это) и бросает в него камнем. Как это в "Слове о полку Игореве"... "Сороки не стрекоташа [нрзб.]"¹. Я не помню верно текста, но приблизительно. Вот почему, повторяю, заметка Ваша обо мне и ряд объявлений в "Ниве", может быть, косвенно послужит ко спасению моего последнего этого убежища. Простите, что я посвящаю Вас так грубо и просто в эти мои хозяйственные дела. Но уж если принимаете участие, так принимайте. <...>

   Теперь два слова о другом. Что Вы в Царском², я очень рад за Ваше здоровье. К тому же я нахожу, что именно зимой в Царском поэзии гораздо больше. Там есть все прелести русской провинции и есть близость невской клоаки³ для дел. Будь мои доходы хоть сколько-нибудь повыше, то я бы, очень может быть, по зимам был бы соседом Вашим, и мы проводили бы прекрасные вечера в спорах и соглашениях (я бы Вронского хвалил, а Вы бы бранили его, Вы бы Шатова⁴ хвалили, а я бы ненавидел его, а все-таки было бы хорошо). В Петербурге же я долго жить просто не умею!

   Очень рад, что "Наваждение"⁵ будет напечатано у нас, у Кайя Калигулы нашего⁶, который все-таки лучше всех, хотя иногда и строго обращается со мною... <...>

   Роман начал из русской жизни по Вашему желанию... Но не знаю, не слишком ли дерзок он будет... "Оставьте всякую надежду". Ничего, кроме прозы и разрушений, почти впереди, не только в Европе, но и у славян и даже в Азии... С той поры, как этот су... сын микадо⁷ японский надел цилиндр европейский... Чего можно ожидать от Азии? Цилиндр и сюртук - это внешний признак, как опухоль желез в чуме. А зараза, значит, уже в крови, если и одежда понравилась. Мусульманство везде гибнет под ударами не христианства (какое это христианство, и петербургское, и лондонское... Христианство вот здесь, в Оптиной, да на Афоне), но под ударами все того же прогрессивного европейского мещанства, у нас притаившегося за Гуркой⁸, за Скобелевым⁹, за мужиком, а в Англии (по-своему гнетущей и разлагающей мусульманство) - за лордами, у которых очень скоро отнимут право первородства и разжалуют в мещане и простые землевладельцы, так, как разжаловали наших Вронских, Облонских и Шастуновых - в эти же самые благодетельные реформы...

   Понимаете - все один черт... Все Гамбетта, Вирхов, Ласкер¹⁰, Тьер¹¹, Бильбасов¹², болгарский прогрессист Шатов {Не говорите, ради Бога, этого Достоевскому... Убьет! (Примеч. К. Н. Леонтьева.)}... Все одно, одно... Где же луч, где заря, где варвары? Их нет! А без варваров что делать?

   Трудно это изобразить ясно в романе, но хочу хоть неясно, да изобразить... <...>

   Знаете, здесь, в монастыре при трапезной, чересчур уж скромная пища, поневоле бесы искушают лишний раз вспомнить о Ваших хересах, супах и пирогах! "Что имеем не храним, потерявши плачем!" <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГИАЛ).

   ¹ "Сороки не стрекоташа"- неточная цитата. Правильно: "А не сороки встроскоташа...".

   ² Царское - Царское Село, уездный город под Петербургом.

   ³ Невская клоака - то есть Петербург.

   ⁴ Шатов - один из героев романа Ф. М. Достоевского "Бесы".

   ⁵ "Наваждение"- один из многочисленных исторических романов Вс. С. Соловьева, публиковавшийся в журнале "Русский вестник" 1879 г.

   ⁶ ...у Кайя Калигулы нашего...- иронический намек на авторитарность М. Н. Каткова. Гай Цезарь Калигула (12-41) - римский император, прославившийся садистской жестокостью.

   ⁷ Микадо - титул японского императора.

   ⁸ ...за Гуркой...- Имеется в виду генерал И. В. Гурко.

   ⁹ Михаил Дмитриевич Скобелев (1843-1882) - генерал. Выдвинулся во время экспедиции в Хиву (1873 г.) и Коканд (1875-1876 гг.). Русско-турецкая война 1877-1878 гг. принесла ему громкую известность. В 1880-1881 гг. отличился. при осаде и штурме укрепления Геок-Тепе в Закаспийской области.

   ¹⁰ Эдуард Ласкер (1829-1884) - германский политический деятель, один из вождей национал-либеральной партии.

   ¹¹ Луи Адольф Тьер (1797-1877) - французский политический деятель и историк. Автор получившей широкую известность "Истории революции". Занимал посты министра внутренних дел и торговли. После поражения Франции в войне 1871 г.- премьер-министр и президент Республики. Энергично боролся с Парижской Коммуной.

   ¹² Василий Алексеевич Бильбасов (1838-1904) - историк и публицист. Занимался историей средних веков и царствованием Екатерины II. Профессор Киевского университета. В 1871 г. оставил кафедру и посвятил себя журналистике как постоянный сотрудник и фактический редактор либеральной газеты "Голос".

  

  

   <...> Право, хорошо бы нам с Вами летом побеседовать обо многом, сидя на широких пнях в здешнем бору. Вы, мне кажется, немножко меньше стали бы нападать на монахов и попов. Верьте человеку, который родился в 31 году, а в детство, как видите, еще не впал, что для нас, русских, это самый существенный вопрос. Православие - это нервная система нашего славянского организма, и как хранить и лелеять художественную красоту и государственную силу этого организма, если мы нашим либеральным, общеевропейским отчуждением будем ослаблять постепенно эту нервную жизнь, эти органически духовные токи?

   Достоевский, Ваш любимец, понял это. Правда, Ваш мыслящий, смелый и ученый брат сулит нам какого-то оригеновского журавля в небе¹, вместо той старой, но еще верной синицы, которую мы держим в руках. Но (становясь даже на его точку зрения) я скажу вот что: мыслители и философы никогда положительного культа не могли создать, для этого надо быть пророком, надо дать догмат и обряд, а пока нет нового догмата и нового поэтического твердого обряда, всякая, даже и мистическая, философия есть не что иное, как лишнее орудие разрушения. Я очень люблю Владимира Сергеевича, всегда его статьи внимательно читаю, очень много о нем здесь думаю, во многом в общих взглядах согласен с ним (даже восторженно согласен!). Но... хоть бы по вопросу о вечном загробном наказании... нет ли и тут чего-то эмансипирующего, эвдемонического, приближающегося к какой-то прогрессивной гуманности, к чему-то более имманентному и эгалитарному, чем к аскетически-трансцендентальному?..

   Боюсь, не ищет ли он все основания на любви... Но "любы есть плод", а начало христианской премудрости есть страх Божий. А за неимением страха Божия недурен страх Бисмарка, Муравьева-Виленского² и императора Николая?.. Очень недурен этот страх!.. Какая может быть тут на земле любовь! Я смею думать, что проповедь бесстрашной любви есть не что иное, как "le monde а l'envers", {Вывороченный мир (фр.).} бессознательная подготовка имманентной религии, антитрансцендентальной, т. е. антихристианской, т. е. Царства Антихриста...

   Любовь может на земле восходить лишь как благоуханный дымок, "яко кадим пред Тобою!", не она жжет... жжет курение наше, огонь страха... а любовь есть лишь тонкий и высший продукт страдальческого самосгорания всей нашей жизни земной...

   Она ведь ужасна, эта жизнь, и никогда не поправится!

   Чего ждать от человечества, когда во Франции Греви³, микадо японский надел цилиндр и даже в Болгарии, в Болгарии вместо какого-нибудь здоровенного царя-пастыря - бельгийская конституция... Это не шутки, а очень серьезная, грубая и простая вещь... Европа есть прогресс, т. е. ложь и заблуждение... Франция (и Бельгия отчасти) есть культурный пуп Европы... Цилиндр (парижский, т. е. прямо из глубины пупа) есть признак Европы, прогресса, эвдемонизма, лжи в принципе... Бельгийская конституция в Тырново⁴ есть не что иное, как орлеанизм⁵, тьеризм в самом новом гнезде славянства, отречение сразу от самодержавно-византийских преданий, ступень к болгарскому Греви и скрытому за ним Гамбетте...

   Словом, везде один черт.

   Спасемся ли мы - великороссы?

   Что-то не верится...

   Я бы все это хотел и Владимиру Сергеевичу⁶ написать, но он мне объявил, что писать писем не в силах. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГИАЛ). Частично опубликовано в кн.: Лит. наследство. Т. 86. Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. М., 1973. С. 473.

   ¹ ...какого-то оригеновского журавля в небе...- Имеется в виду учение знаменитого христианского богослова Оригена (III в.), одним из центральных пунктов которого было признание свободы воли у человека. Во многих существенных догматических понятиях Ориген расходился с церковью и в VI в. был осужден как еретик, память его предана анафеме и сочинения объявлены подлежащими истреблению.

   ² Михаил Николаевич Муравьев-Виленский (1796-1866) - государственный деятель. Участвовал в Отечественной войне 1812 г., ранен под Бородином. Был близок к декабристам, но отошел от их деятельности. Занимал посты губернатора в Могилеве, Гродно, Минске и Курске. Проводил политику русификации Западного края. В 1857 г. назначен министром государственных имуществ. Упорно противился освобождению крестьян и был одним из вождей крепостнической партии. Во время польского мятежа 1863 г. назначен генерал-губернатором шести северо-западных губерний и жестокими мерами подавил восстание.

   ³ Жюль Греви (1807-1891) - третий президент Французской Республики.

   ⁴ ...конституция в Тырново...- конституция Болгарского княжества, принятая в 1879 г. в г. Тырново и основанная на принципе личной и общественной свободы. Она установила в Болгарии парламентское правление.

   ⁵ Орлеанизм - политика орлеанистов, то есть сторонников восстановления на французском престоле орлеанской ветви династии Бурбонов.

   ⁶ Владимир Сергеевич - Вл. С. Соловьев.

  

  

   <...> Что касается до меня собственно, то естественное развитие обстоятельств шаг за шагом довело меня до убеждения, что мне, именно мне, Кудиново больше не угол, не убежище. Много, очень много есть причин, по которым мне следует думать теперь о том, чтобы свить себе последнее гнездо здесь, в Оптиной. Здесь от меня не требуют ни денег, ни подвигов, дают плоти моей такую свободу (т. е. не налагают никаких обязанностей, не сообразных с моим устроением), а смирять дух перед духовниками я привык давно. Мне только и нужно одно, чтобы ко мне не приставали. Здесь не чувствуешь того страха, который чувствовали в Угреше от судорожного и бессмысленного самодурства Пимена. Живет человек в скиту, ну, живет! Пишет что-то? Ну, пишет! И только. И его оставляют в покое.

   Я ужасно любил Кудиново с самого детства, я заботился о сохранении его даже издалека, из Турции, я постарался даже повлиять на мать свою, чтобы хотя половину его отдать в верные руки - Маше, это было столько же для Маши, сколько и для Кудинова. И теперь видеть, что все должно погибнуть из-за каких-нибудь 360 руб<лей>, не выплаченных вовремя! Я писал туда и сюда. Если никто не подаст мне руку помощи и Кудиново продадут за бесценок с аукциона, то больше моего потеряют другие. Я, верьте мне, вынес уже довольно покойно такие удары судьбы (Вы ведь и понятия не имеете о внутренней жизни моего сердца), что и к этому я заранее подготовил себя. Это не застанет меня врасплох. Но каково будет Маше, которая и без того слишком расположена к унынию и отчаянию, не получит никакого остатка для покупки кельи в Белевском монастыре, или дома в Белеве¹, или дома в Козельске и знать, что ей, больной и во всем разочарованной, не имеющей даже умственного призвания, которое поддерживает до последнего издыхания (как, например, мое, от которого никто и ничто меня отбить не может), каково ей будет всю остальную жизнь проживать по чужим домам?

   Жена моя тоже. Она прекрасная, благородная и простодушная женщина, она наделала ошибок очень крупных под влиянием негодных родных. Теперь она искренно кается. Она просится назад в Россию, Бог видит, до чего я желал бы не то чтобы жить с ней вместе - нет, это вовсе не нужно (ни с какой точки зрения, ни с духовной, ни с хозяйственной, ни с сердечной), но я желал бы успокоить ее материально и нравственно. Ни одну женщину я так не любил душою, да, именно душою, как ее; я много грешил, много изменял ей фантазией и плотью, так сказать, но все соперницы ее знали, что душой я ее более всех люблю. Да она и стоила больше всех. Она лучше и выше их всех была... (меня наказал Бог за безнравственность мою, ее наказал тоже Бог за ее ко мне несправедливость и за то, что она увлеклась и предпочла мне темных своих родных и уехала от меня именно в то время, когда я желал христианским образом жизни с ней искупить прежнее ("Без искупления!"²). Обоих по очереди Бог наказал, но мы все простили давно друг другу и помирились. И вот - и эта столь законная мечта, и это столь скромное желание купить им с Машей на остаток от правильной продажи Кудинова где-нибудь келью или домик - и это может не осуществиться оттого, что 150 каких-нибудь рублей не нашлось, чтобы хоть со штрафом и рассрочкой не дать Кудиново на аукционное растерзание. <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ Белев - уездный город Тульской губ.

   ² "Без искупления" - драма Н.Я.Соловьева (1878).

  

  

   <...> Скажу Вам, что эта зима была такая страшная для меня, какой я не запомню. Сердцем спокойная и однообразная, по внешним же делам необычайно заботная! %-ты, %-ты, каждый месяц менять векселя, и не один, а 4 в разные сроки! Безденежье, доходящее до смешного, и вместе с тем бодрость и здоровье при строжайшем посте. Срочные, спешные дела. Разгром какой-то, с другой стороны, совсем другое - столькие ждут от меня статей, пишут письма, просят, Берг¹, Дурново², Любимов...

   Даже из Министерства Карцеву не выдали моих бумаг и сказали: "Зачем их брать; Константину Николаевичу еще, может быть, дадут место".

   Как это все странно! Подите - и не придумаешь того, что в жизни бывает? Какая сложность! А я хоть пощусь и молюсь, грешный, а, знаете, оружия еще сдавать никак не намерен, и все хочу добиться своего и по-своему. Кудиново - то на волоске, то спасается. Хочу отпустить моих фавориток Агафью и Варьку, чтобы не укорять себя в роскоши и пристрастии и чтобы их не обольщать надеждами. Нейдут. И так, мол, посидим в Кудиново! Подождем! Сложность всех этих дел и работа при полном безденежье такова, что я должен был сдать весь свой гинеке