Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

е только сам Матвеев, но и жена его (зонтичница) умерла... Пошел к Малаевой и там узнал, что Николай Матвеевич жив, и обрадовался. Мне дали там его адрес, который и прилагаю (Устинский мост, дом Кайсарова; бани). Теперь Вам по этой нити не то чтобы легко, а все-таки возможно будет найти его. Если он за эти 7- 8 месяцев (я плохо помню, когда справлялся у Малаевой) скончался, бедный, то жене или другим наследникам отдайте и попросите их меня, грешного, великодушно простить. Пожалуйста, милый Анатолий Александрович, ради Бога утешьте меня и за это дело возьмитесь скорее. Ведь в крайности можно и через адресный стол или полицию разыскать. Прилигаю сверх 5 руб<лей> на объявление и 25 руб<лей> Матвееву, еще 5 руб<лей> Вам на извозчиков по этому делу, а может быть, и на чай придется кому-нибудь дать. Что останется - не возвращайте: пригодится на покупку книг для меня. <...>

   Что касается до моря, природы и т. п., то я убежден, что после Гёте, Victor Hugo⁵, Пушкина, Фета, Майкова⁶, Лермонтова, Жуковского и т. д. едва ли и можно в течение 50-ти лет, по крайней мере, что-нибудь сказать хорошее... Не могу и вообразить! Ведь я в этом отношении не только у Вас, но ни у кого не нахожу теперь ничего замечательного, например у Голенищева-Кутузова⁷... Не нахожу, не впечатлеваюсь! А впечатлеваться я еще могу чем-то иным у новых людей и иным у прежних поэтов. Надо искать. Частью жизнь наведет, частью сам, наконец, найдешь. Ведь я только к сорока годам нашел свой путь - ив греческих повестях, и в социологии, политике и т. д. Для лирики, конечно, так долго ждать нельзя - она остынет; но что делать, я Вас обманывать не хочу: физиогномии, характера личного в Ваших стихах (кроме посвящений) нет еще. <...> Вздох-то вздоху тоже рознь. Иной вздох у Фета: "И заря! Заря!"... Или у Пушкина: "Напрасно я стремлюсь к сионским высотам, грех тяжкий гонится за мною по пятам"... Или у Кольцова⁸: "Прости ж мне, Спаситель"... и т. д.

   Религия, общественная жизнь, культ сильных личностей, пожалуй (ну, хоть Бисмарка, Скобелева)... Отпор демократическому прогрессу... Вот богатое поприще. Будьте резкой антитезой Некрасову⁹, Плещееву¹⁰, Минскому¹¹ - и будет физиогномия. "Голенищевы" эти нынешние все - все-таки сороковые годы, не более!.. <...>

   В "Гражданине" я начал новую статью "Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой". Конечно, преимущество - Вронскому. <...>

   Льву Толстому в статьях моих достается, да и всем почти литераторам нашим, но ему как проповеднику и человеку, а не как творцу. Мне любопытно, как Вы познакомились с ним. Не Вы ли это "поднимали" Иверскую? Кристи рассказывает, что он (Лев Николаевич) пришел к Владимиру Сергеевичу Соловьеву и с негодованием и изумлением говорил: "один студент, кандидат, поднимает Иверскую!" И начал говорить Соловьеву такую старую детскую речь, что Соловьев хотел было ответить ему: "да и я в 14 лет думал так, как Вы теперь!" Но воздержался, чтобы не вышло ссоры. А они только что помирились.

   По-моему, Лев Николаевич с этой стороны просто глуп стал. Он вовсе ведь и нехорошо говорит. Такие вещи бывают: например, Фридрих II¹² не понимал, что в Гёте хорошего, Наполеон не верил в возможность пароходства и т. п.

   Вашу статью о г. Короленко¹³ читал в "Русском деле"¹⁴.

   Очень был рад встретить Ваше имя; это полезно. Но восхищаться всеми этими "Тойонами" и "Макарами"¹⁵ никак не могу. Вы, кажется, слишком снисходительны. А впрочем, я всего Короленко не читал и, может быть, ошибаюсь... Только едва ли. Кажется, у него даже убивец (не убийца, а непременно "убивец") описывался? Ох, не то это, не то... Коротко сказать, я в новых повестях желал бы видеть тот самый прозрачный и благодарный романтизм, который был в стихах 30-х и 40-х годов, а в стихах новых, напротив,- силу, мистику, реакционный гнев, политический героизм русского духа и т. п. И то, и другое было бы действительно ново теперь, и ново и резонно. А у нас еще до сих пор в стихах - или нежный романтизм, или вялый нигилизм, а в повестях -"убивец", "Макар! Куда те прет?" и т. п.

   Рекомендую Вам убедительно достать и прочесть внимательно "Теократию" Влад. Соловьева¹⁶, изданную в Загребе и запрещенную, к сожалению, у нас. Пойдите прямо к нему и попросите. Он очень охотно даст. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Богословский вестник". 1914. Апрель. С. 778-783.

   ¹ Юрий Федорович Самарин (1819-1876) - писатель и общественный деятель. Родился в богатой и родовитой дворянской семье. Один из основоположников славянофильства. Находясь на службе в Риге, занимался исследованием отношений России и Прибалтийского края. Активно участвовал в освободительных реформах Александра II. Благодаря своему возвышенному характеру, пользовался громадным авторитетом в обществе.

   ² "Окраины" - сборники статей Ю. Ф. Самарина "Окраины России", опубликованные за границей (5 выпусков. Берлин, 1867-1878). Посвящены задачам русской политики в Прибалтике. Самарин считал, что там необходимо укреплять те слои общества, которые благоприятно относятся к России, т. е. эстов и латышей в противоположность немецкому дворянству. В 1880 г. Леонтьев написал статью "Наши окраины" ("Гражданин", 1882), где высказывал прямо противоположную точку зрения: "Имена немецкой аристократии связаны с военным и политическим величием православной России; а эстолатышское движение ни с чем; разве с либеральной модой" (Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 7. С. 258).

   ³ "Энеида"- сделанный А. А. Фетом перевод поэмы римского поэта Виргилия о подвигах героя Троянской войны Энея.

   ⁴ "Мир как воля и представление" - один из основных трудов немецкого философа А. Шопенгауера. Первый русский перевод принадлежал А. А. Фету.

   ⁵ Виктор Гюго (1802-1885) - французский романист и поэт.

   ⁶ Аполлон Николаевич Майков (1821-1897) - поэт. Продолжал традиции антологической поэзии К. Н. Батюшкова и Н. И. Гнедича. Противостоял литературе революционно-демократического направления. Занимал пост председателя Комитета иностранной цензуры.

   ⁷ Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848-1913) - поэт. Почетный член Академии наук, лауреат Пушкинской премии.

   ⁸ Алексей Васильевич Кольцов (1808-1842) - поэт-самоучка, сын торговца. Благодаря дружбе В. Г. Белинского, познакомился с А. С. Пушкиным и В. А. Жуковским.

   ⁹ Николай Алексеевич Некрасов (1821-1877) - поэт, редактор журнала "Современник".

   ¹⁰ Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893) - поэт и писатель. Участвовал вместе с Ф. М. Достоевским в революционном кружке Петрашевского. Был приговорен к смертной казни, замененной солдатской службой. По возвращении из ссылки сотрудничал в "Русском вестнике".

   ¹¹ Минский (настоящ. имя Николай Максимович Виленкин, 1855-1937) - поэт и писатель народнического направления. Сюжет его поэмы "Последняя исповедь" использовал И. Е. Репин в картине "Отказ от исповеди перед казнью". Перевел на русский язык коммунистический гимн "Интернационал". Умер в эмиграции.

   ¹² Фридрих II (1740-1786) - прусский король, полководец.

   ¹³ Владимир Галактионович Короленко (1853-1921) - писатель и публицист народнического направления.

   ¹⁴ "Русское дело" - литературно-политическая и сельскохозяйственная газета консервативного направления. Выходила в Москве в 1886-1890 гг.

   ¹⁵ Тойон и Макар - персонажи очерка В. Г. Короленко "Сон Макара" (1885).

   ¹⁶ "Теократия" - историко-богословский трактат Вл. С. Соловьева "История и будущность теократии" (Загреб, 1887), посвященный философии библейской истории. Теократия - такое устройство общества, при котором верховная власть принадлежит духовенству.

  

  

   А что Вы скажете о моей проницательности, Афанасий Афанасьевич, если я Вам побожусь, что, прочитавши в "Московских ведомостях" заметку Сельского жителя¹, сейчас же сказал себе: "Это Фет! Во-первых, эти нападки на историческое во имя немедленной практической пользы, а во-вторых, этот пример собаки, которая счесть трех бекасов не умеет, хотя по-своему и умна. Это фетовский genre {Жанр (фр.).} сравнения..." Подумал и угадал.- Горжусь и хвастаюсь, но вместе с тем жалею, что Вы своим этим уподоблением ставите меня (вообразите!) в неловкое положение... Я хотел было возражать (при случае) этому "Сельскому жителю", а теперь благодаря этому смелому и остроумному Вашему примеру боюсь быть противу Вас невежливым. Я было хотел, похваливши предварительно автора за его остроумие, возразить, что есть различные "кабинетные" измышления. Есть, например, такие глубокие и светлые, что рано или поздно им придется перейти в сознательную, рациональную практику. Думаю, впрочем, что и Ваша милая и умная собачка отчасти права, что эмпирически хватает только тех бекасов, которых видит или чует обонянием; но прав и охотник, который смотрел выше и рационально считал бекасов.

   Кабинетные измышления бывают, я думаю, двух родов: одни имеют непосредственную практическую частную цель, другие - нечто общее и отдаленное, которое, однако, находит себе применение и в частностях.

   Я согласен, что в первом случае - кабинетное хуже простого эмпирического. Но во втором - едва ли... Такова, например, моя гипотеза о разрушительном смешении и об слишком ускоренном движении жизни, собственности и т. д. Динамика социальная чересчур в наше время взяла верх над социальной статикой. Собственность, например, надо прикрепить законом с двух концов: со стороны самой крупной и со стороны самой мелкой. Со стороны дворянства и со стороны крестьянства; со стороны привилегированного землевладения и со стороны снова податного земледелия. И то и другое будет отпором подвижному капитализму, одинаково враждебному и дворянству, и рабочим. Секите, наказывайте, управляйте даже и жестоко (если это необходимо для государства и если теперь справитесь), но исторической этой общины не трогайте, избавьте нас от западной слишком простой и подвижной и вследствие этого неизбежно революционной антитезы - вольного, неприкрепленного капитала (хотя бы и недвижимого, но вполне свободно отчуждаемого) и вольного же батрачества...

   Я бы, исходя из моей гипотезы о необходимости сложного и более или менее утвержденного легальными стеснениями расчленения общества, желал бы для России такого рода устройства:

   1) Две схемы: богатое дворянское имение и с другого конца - богатая, сытая община неотчуждаемых участков. Между этими краеугольными скалами, во многих отношениях привилегированными, дать больше воли и меньше привилегий - собственности купцов и разночинцев (и тех дворян, которых охранительные реакционные реформы застали не в дворянском положении, вроде моего: столбовой без земли). В среде же дворянства, оставшегося внутри черты новых привилегий, опять устроить некоторую тройственность - меньше отчуждаемости и больше привилегий (земских, судебных, полицейских и т. д.) для самой крупной собственности; гораздо меньше привилегий и строжайшая неотчуждаемость минимума (напр<имер> 100 десяти ин)). Больше свободы и среднего преимущества для всех дворянских земель, помещающихся между 1000 или 2000 десятин (например) и 150 десятин. (Я думаю, впрочем, что минимум у меня хорош, а максимум низок; не решаю, сознаю себя в этой частности Вашей некомпетентной собакой.)

   Живой пример: у меня 300 дес<ятин>, но я все продаю и продаю, не умею хозяйничать или несчастлив в деле, остается 100 дес<ятин> - хочу еще 50 продать; местное дворянство всем сословием ссужает меня еще раз, за ним другие, личные достоинства - но все не впрок. Я подаю прошение (кому бы то ни было, не знаю), хлопочу, отказываюсь от некоторых прав (как отказывается от них человек, выходящий в отставку). Извольте. Только теперь ваше политическое положение иное: вы не средний дворянин-землевладелец, а средний купец или разночинец. Социальное положение ваше при вас; граф Шувалов, князь Оболенский ² (богатые) будут очень глупы (по другим соображениям), если они не будут вас по-прежнему прекрасно принимать, вы можете понравиться их дочерям и жениться на них, но пока ваше земско-политическое положение будет равно слепым, но непривилегированным людям среди разночинной толпы...

   Внутри крестьянской общины опять не нужно равенства, здесь - некоторое кулачество должно быть не только терпимо, но и покровительствоваться, богат и легально честен (а до души тут не доходить) - имей больше признанной власти в общине; совсем разорился - выходи, но участок обязана купить та же община или припустить другого на место. И тут - ценз. Это будет похоже с хозяйственной стороны на монастырь; ни равенства, ни свободы, а монастырское хозяйничанье хорошо.

   Куда деться этим земельным изгоям? Можно тут широко и умно воспользоваться принципом свободы - пусть нанимаются по своей охоте в долгосрочную контрактную кабалу к дворянам. Формы и сроки этой новой (либеральной) кабалы установить. К разночинцам в кабалу нельзя, к ним можно идти лишь по краткосрочным договорам.

   Тогда Вы увидите, какой будет выгодный и для дворян, и для беднейших крестьян антагонизм между общинами и дворянским землевладением. Будут ласкать и переманивать рабочих друг у друга. А чтобы они не зазнались, то и общины, и дворяне будут иметь право их так или иначе карать.

   Итак - три тройственности:

   A. Дворянство (до 100 дес<ятин>); община, вольные разночинцы.

   B. Внутри дворянской черты: неотчуждаемые 2000, средние, более [нрзб.] неотчужд. 100 дес<ятин>.

   C. Внутри общины: большие привилегированные мужики, средние, изгои-батраки.

   (Соловьеву это должно понравиться.)

   Наконец - пожалуй: очень богатая, очень большая община или, вернее, ее представитель, должна равняться среднему дворянину, но не более. Дворянских из сословия земель не продавать вообще. За все эти стеснения наивысшие политические права, но с правом как допущения достойных лиц в свое сословие, так и изгнания недостойных.

   Боковым линиям царской крови дозволить браки с дворянами. Это одно и в глазах народа разом опять возвысит дворянство.

   Я убежден, что я в этой грубой, но ясной схеме, второпях изложенной, сказал много "физиологических", так сказать, истин, которые обдумать не мешало бы и почтенным эмпирикам хозяйства и земельных дел. Все моральное, "душевное" я нарочно оставил тут в стороне; оно, именно, подразумевается, ибо только страхом и только экономикой жить долго люди не могут. Но это принадлежит к другой области: к религии, педагогике, семейным влияниям, к литературе, наконец... Вообще надо, чтобы и с этой стороны русская земля (о других я знать не хочу) поменьше бы вращалась около своей оси и побольше бы стояла на трех китах.

   Я не хочу быть настолько компетентнее собаки, насколько охотник компетентнее ее, я довольствуюсь ролью ястреба, который даже и глупее собаки во многом, но любит парить, хотя случается нередко ему по нужде и на земле поклевать.

   Подымусь и вижу всех трех бекасов, которых чисто кабинетный охотник за кустами не видит, а сеттер счесть не может...

   "Таков, Фелица, я развратен"³ (в моей гипотетической самоуверенности!). И, вообразите, даже думаю, что если чего-то подобного нельзя будет устроить, то и Россия лет через сто, не более,- пропала. Как испанские дворяне, когда уговаривались с своими королями, говорили: "Et si non, non?" {И если нет, так нет (фр.).}

   Довольно этого неожиданного для меня самого трактата.

   В милом и дорогом письме Вашем Вы с удовольствием вспоминаете мое соседство и мои беседы (я так понял это, ибо это гораздо выгоднее для моего тщеславия, чем память об аккуратном цензоре). Вот я и побеседовал очень длинно. Присылка Ваших новых "Вечерних огней"⁴ была для меня высшей степенью приятного сюрприза... Я и не знал об этом новом издании - но мне попалось крупное объявление об "Энеиде" и Шопенгауере, и я, конечно, согрешил - подумать: вот Афанасий Афанасьевич, как только я уехал, так он и знать меня не хочет, книг своих не шлет; а мне Шопенгауер ("Воля и представление") страшно как нужен по-русски. И от "Энеиды" жду много удовольствия. Я и Александрову писал, чтобы он Вам укорил.

   Ваши поэтические "Вечерние огни" напомнили мне другие, тоже вечерние огни, огни в окнах московских, когда я ехал бывало с таким удовольствием на Плющиху⁵. (Помню даже, что я не раз, в санях сидя, думал: "Какое скверное имя Плющиха, не поэтическое! Это Афанасий Афанасьевич, должно быть, на ней купил дом нарочно, чтобы и этим доказать, до чего он в практической жизни боится поэзии"; все собирался Вам это сказать, да забывал.)

   Доброту Марьи Петровны⁶ и ее милые заботы о моих физических немощах, о "прокормлении" моем в 10 часов вечера - никогда не забуду! Дай Бог ей за это всего хорошего!

   Мне здесь живется очень хорошо. Слава Богу. Вещественная моя жизнь понравилась бы Вам, я думаю,- особая усадьба, сад, вид хороший, большой теплый дом, немного фантастический внутри. Лошадь своя, корова и т. д... Пишу (в "Гражданине", не удостоите ли взглянуть?), езжу по воздуху, тихо, но езжу. Следовало бы по совести сказать, и молюсь, и с духовником утешаюсь, но ведь Вы из таких людей, которые умеют допускать и это, но сердцем сами не испытывают ничего подобного, и поэтому об этом с Вами распространяться не следует. Прибавлю, впрочем, без лести, я тем более ценю Вашу благородную в этом вопросе деликатность, Вы никогда не оскорбляете того, что дли другого святыня. Это не то что Лев Николаевич Толстой. Он, говорят, дошел даже до того, что накидывается в глаза на образованных людей, когда они дерзают "подымать Иверскую" и т. п.

   Хороша "любовь" - отнимать у людей глубокое утешение! Пусть это иллюзия наша, но она нам дорога и никому не мешает, из-за чего же он бьется? Не ожидал от его ума (в сердце его я, грешный, не очень верю). Это в наше время уже и старо донельзя, и глупо, а уж что оно с людьми нетвердыми и молодыми - подло, так это и говорить нечего. Сунулся бы со мной потолковать об этом! Не ожидал от него такого свинства.

   Ну, прощайте; крепко жму Вашу руку и даже, если позволите, обнимаю Вас. Марье Петровне еще раз привет сердечный... Не забывайте.

  

   По ошибке остался листик. Утешьте Александрова, ободрите его. Его Ф. Н. Берг огорчил не только отказом поместить его стихи, но и тем еще, что написал ему, "что не верит, чтобы Фет и Леонтьев нашли у него талант".

   Как же не видать этого, положим, еще незрелого и не определившегося, но все-таки несомненного дара?

  

   Публикуется по автографу (ИРЛИ).

   ¹ ...заметку Сельского жителя...- А. А. Фет чувствовал призвание к практической деятельности и хотел, как Гораций, посвятить себя сельскому хозяйству. Десять лет он был мировым судьей. Писал в "Русском вестнике" статьи о сельских порядках ("Из деревни"). В 1887 г. купил имение Воробьевка в Курской губ., где у него бывали Л. Н. Толстой, Вл. С. Соловьев, H. H. Страхов и др.

   ² ...граф Шувалов, князь Оболенский...- в данном случае эти фамилии употребляются как собирательное понятие аристократии.

   ³ "Таков, Фелица, я развратен"- цитата из оды Г. Р. Державина "Фелица", посвященной Екатерине II.

   ⁴ "Вечерние огни"- последние прижизненные сборники стихов А. А. Фета, вышедшие под общим названием в 1883, 1885, 1889 и 1891 гг. В подготовке их к печати ближайшее участие принимали Вл. С. Соловьев и H. H. Страхов.

   ⁵ Плющиха - улица в Москве, где находился дом А. А. Фета.

   ⁶ Марья Петровна - жена А. А. Фета, М. П. Шеншина (1828-1894), родилась в купеческой семье Боткиных.

  

  

   <...> Помолитесь-ка и Вы, дружок, в простоте сердечной, сходите к той самой Иверской, за которую так глупо и так преступно даже (а пожалуй что и притворно) негодует на Вас Ваш гениальный домохозяин¹. Не верьте, голубчик, ему, не поддавайтесь. Заметьте это: у него была всегда страсть противоречить течению передовой мысли. Пока господствовал либерализм, он был почти реакционер во многом; теперь, когда все почти лучшие умы обращаются так или иначе к народным, историческим началам, ему не терпится, чтобы не идти противу этого. Я сам недавно это стал в нем угадывать. Пока это не касается святыни, оно оригинально и даже полезно. Но если только хоть на минуту поверить и подумать, что за гробом - вечность блаженства или вечность муки, то каков же будет суд Божий над людьми, играющими из духа противоречия чужою верой! Не скрою, что я все-таки боюсь за Вас, зная, что Вы с ним видаетесь. Это не Фет, которого атеизм никогда не жаждет пропаганды. "Клин клином надо выбивать", и если меня, грешного, Вам мало, если Вы почувствуете от его (т. е. Толстого) устарелых фраз XVIII века малейшее колебание, послушайтесь меня: познакомьтесь с Владимиром Соловьевым и, подавивши в себе все движения самолюбивого стыда и скрытности, говорите с ним откровенно о Ваших сомнениях, о Толстом и т. д. Это человек благороднейший, в области мышления гениальнее Толстого, отличаясь от него, как небо от земли, и видеть, что Вы прибегаете к нему (хотя бы и по моему совету) неприятно ему не будет. Об иконе Иверской Божией Матери знаете, что я Вам скажу. Вы знаете, как я любил Варю и как я бился прежде с ее тяжелым, сложным характером. Разборчива, упряма, горда, влюбчива, нежна, груба, умна, бестолкова, добра, сердита и злопамятна, религиозна, своевольна и т. д. Беда! Но я молился. И вот, когда насчет женихов стало мне очень трудно, я пошел к Иверской (накануне Троицына дня 1883 года) и помолился так: "Если Господней воле это не противно, помоги мне, усталому в этой борьбе"! И на другой же день на паперти кунцевской церкви мы увидали Александра, и его красота поразила нас. И все состоялось, вопреки 100 препятствий, и поэзия была, и старость моя ими успокоена так, что я считаю себя согрешившим неблагодарностью в тот день, в который я не вспомню об этой невыразимой милости Божией. Это моя шкура (выражаясь языком натуральной школы) знает, что это такое для меня! <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Богословский вестник". 1914. Апрель. С. 785-787.

   ¹ ...Ваш гениальный домохозяин.- Анатолий Александрович Александров жил в московском доме Л. Н. Толстого в Хамовниках и был учителем его сына Андрея, которого готовил к поступлению в гимназию 1то географии и Закону Божьему.

  

  

   1. "Да (говорите Вы), я в глубине души отношусь к Церкви не только с наружной почтительностью, а со страхом и трепетом, но не так, как повелевает нам закон".

   Ответ. Этого я не думаю; думаю, что главные основания Ва ши правильны и что те недостатки Ваши, о которых Вы дальше упоминаете, происходят или от неопытности духовной, или принадлежат к тому, что зовется "искушениями". От искушений же и святые не изъяты. И без них ни вера сама не утверждается, ни навык к нравственным подвигам (о Христе) не приобретается. (Я прибавил "О Христе" нарочно, чтобы обозначить, что нравственность самочинная, как у честных атеистов и т. п., ни малейшей цены для загробного спасения не имеет; она может быть для житейских сношений очень удобна и приятна, но освещения она не имеет, она хороший белый хлеб, а не вынутая просвирка.)

   Вы говорите: "В Бога я верю, но вера моя какая-то неровная. Иногда я молюсь с наслаждением, иногда - только по привычке отчитываю молитвы".

   И прекрасно делаете, что по привычке их читаете. Это труд, это понуждение, это изволение первичное, этот навык более в нашей воле, чем то наслаждение, которым Вы довольны.

   Это один из главных пунктов современных ошибок и недоумения. Мы все нынче ищем сразу сильного чувства, трепетного ощущения, искренности и т. д. (Фуделев¹ в своей брошюре с особенным удовольствием свидетельствует об этой искренности) {Но дело не в самой искренности, а в ее направлении. И Желябов ² был, вероятно, искренний в своей вере человек, коли на виселицу пошел. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)}. Это большая ошибка. Не только ровную молитву приобрести невозможно, но и ровная вера едва ли кому-нибудь доступна, разве великим подвижникам. (И за то, что у них вера всегда ровна, я не ручаюсь; свидетельств свято-отеческих на это не помню.)

   Помните, Евангельское: "Верую, Господи, помоги моему неверию". Можно считать себя верующим, но нельзя никогда считать себя достаточно верующим. Святые отцы оставили нам примеры этому: многие из них, принимая охотно всякие обвинения в грехах страстей (например, ты блудник, ты гордый, ты сребролюбивый и т. д.), соглашались с обвинителем и говорили: Это правда. (И говорили это искренно, ибо тонким и долгим вниманием к своим психологическим процессам узнали на опыте, до чего и они, подвижники, внутренно "удобопреклонны", и до чего в них есть зародыши всех пороков, которые при невнимании могли бы разрастись сильно); но когда им говорили: "Ты еретик", эти Отцы церкви отвечали решительно: "Нет, я не еретик!" Они сознавали, что вера ума, так сказать (или, по-нынешнему, "убеждения"), у них была правильная, претендовали только на качественную правоту своей веры, а, конечно, не на количественную и постоянную высочайшую интенсивность ее. Первое есть только обязательность поведения, второе было бы духовной гордостью. Поэтому не смущайтесь и Вы через меру ни сухостью молитвы Вашей, ни даже временными колебаниями сердечной веры. Храните крепко только ту веру ума, о которой и выше я говорил, а что касается до сердечных порывов при молитве, то оно само будет приходить как утешение, поддержка и награда от Бога. О! Как мне все это знакомо! И я даже завидую Вам (т. е. дружеской любовию завидую, радуюсь за Вас), завидую, что Вас все эти вопросы волнуют с 20 с чем-то лет, а не в 40, как случилось со мною. Сила молитвы, даже и самой сухой, удивительна. В 85-м году я, живя летом один и больной в Мазилове, познакомился там с известным Пругавиным³ (я его считаю нигилистом, настоящим, твердым и жестоким, но выжидающим, сдержанным и осторожным). Меня он очень интересовал, и он, со своей стороны, был ко мне с виду довольно внимателен. Говорили мы и о религии. Он мне сказал, между прочим, что один монах советовал ему молиться, чтобы приобрести веру. Пругавин удивлялся, "как это можно молиться Тому, в Кого не веруешь". (Впрочем, для исторической точности замечу, что он поостерегся выражаться (при цензоре, вероятно) так резко, как выразился я; он не сказал: "Тому, в Кого", а просто: молиться без веры... Это все-таки цензурнее.) А монах был прав. С нашей стороны достаточно принудительного изволения, искреннего желания подчиниться учению Церкви; действие молитвенное, смирение, послушание совету - более в нашей воле, чем чувство молитвенное, чем приобретение этого чувства. Знаю это по опыту. В конце 60-х годов (под 40 лет), я был уже исторически подготовлен (если можно так выразиться про отдельное лицо) к восприятию учения Церкви; я очень желал уже и тогда уверовать снова, как верил в детстве, с простотою сердца и живостью. (Простота ума не нужна, простота сердечного отношения необходима.) Я любил веру православную, но у меня не было страха Божия, или, лучше сказать, тень этого страха только изредка посещала меня на минуту. Мне недоставало только сильного горя, не было и тени смирения, я верил в себя. Я был тогда гораздо счастливее (за 30 лет, в Турции), чем в юности, и поэтому я был крайне самодоволен. С 69 года внезапно начался перелом; удар следовал за ударом. Я впервые ясно почувствовал над собою какую-то высшую десницу и захотел этой деснице подчиниться и в ней найти опору от жесточайшей внутренней бури; я искал только формы общения с Богом. Естественнее всего было подчиниться в православной форме. Я поехал на Афон, чтобы попытаться стать настоящим православным, чтобы меня строгие монахи научили веровать. Я согласен был им подчиниться умом и волей (и этому много помогала и косвенно содействовала одна уже вовсе не личная, не сердечная вещь, а объективная или философская, этому решению, этой охоте подчиниться учению Церкви много содействовало глубокое и давнее отвращение мое к современным прозаическим формам прогресса, к равенству прав, к изобретениям, машинам, сообщениям этим, к какому-то вообще "штатскому" и практическому будто бы мировоззрению и т. д.). Между тем удары извне сами по себе продолжались все более и более сильные, почва душевная была готова, и пришла наконец неожиданно минута, когда я, до тех пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле ужас, а не просто страх. Этот ужас был в одно и то же время и духовный и телесный одновременно, и ужас греха и ужас смерти. А до этой минуты я ни того, ни другого сильно не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться Бога и Церкви (как Его выражения). С течением времени физический страх опять прошел, духовный же остался и все вырастал. Было время (именно от 71-го до 73-го года на Афоне и в Царьграде), когда я очень горячо и усердно молился о прощении грехов и об отдыхе на земле, но о спасении души, о загробной жизни просто и думать не хотел. Моя молитва и моя вера были тогда с этой стороны какими-то "ветхозаветными". Отец Иероним, великий афонский старец и наставник мой, как нельзя проще посоветовал мне повторять только трижды в день: "Господи, пошли мне веру в загробную жизнь и утверди ее в сердце моем". И послал Бог, и утвердил. А я твердил это чаще сухо, невнимательно, формально (как нынче любят говорить, забывая, что эта форма-то и есть выражение основной идеи - покорности, послушания Церкви и т.п.). Сильно чувствовать всякий раз при молитве невозможно, это не зависит от нас. Взять книжку, прочесть, принудить себя, когда и не хочется, понудить себя при этом к большей сосредоточенности мысли - это все мы можем. Да и что может быть благороднее, возвышеннее, привлекательнее, почтеннее, когда видишь, что человек сильный, по молодой ли энергии, или по зрелому опыту жизни, или умом высокообразованный, склоняется во прахе не только перед невидимым Богом, но и перед обычаями веры, даже перед представителями учительствующей Церкви Его, несмотря на то, что они сами очень часто слабы и недостойны. "Не нам, не нам, а Имени Твоему".

   От этого легок переход и ко второму Вашему сомнению: 2. Священник, о котором Вы говорите, дурной человек, Вы это знаете, и Вас его плохая нравственность смущает при принятии таинств. Не смущайтесь: это смущение есть действие демонических начал. Я сказал - "не смущайтесь"... Я выразился неточно. Смущались Вы невольно. Трудно не смущаться при виде служителя алтаря Божия, который ведет себя неприлично. Преодолеть в себе это чувство вполне невозможно, да пожалуй что и не всегда нужно. В этой досаде кроется и доброе чувство уважения к его сану, к мистическому освящению его особы. (Просфора дурно испечена, но частица все-таки из нее вынута.) Досадовать можно (не злобствуя, а лишь скорбя), но не надо давать себе, волю смущаться. Аскетические писатели различают в деле греховной борьбы несколько степеней: 1. Прилог; 2. Сосложение и т. д. до настоящей страсти.

   Первый прилог не от нас, он от дьявола; человеку набожному встречается молодая женщина, он обратил внимание на ее красоту (прилог). Начинает он думать, с услаждением останавливается на этом, мечтает - это сосложение. Незнающему - простительно, знающий должен сделать усилие ума и воли, молитвой или другим занятием отогнать прилог этой мысли и т. д. Тогда он прав (хотя все-таки и не безгрешен).

   (Как это у Пушкина:

   Напрасно я стремлюсь к сионским высотам,

   Грех тяжкий гонится за мною по пятам - и т. д., твердо не помню.)

   То, что я сказал о женщинах (о блуде), приложимо и к гневному движению, и к зависти, и к корысти, и ко всем грехам. Прилог, сосложение... и, наконец, страсть в полном развитии. Приложимо оно и к Вашим чувствам. У Вас невольное движение досады на неприличного священника (я говорю неприличного, потому что не знаю, какие у него слабости, Вы не пишете; предполагаю у русского священника пьянство и какое-нибудь грубое, слишком уже откровенное, до цинизма искреннее корыстолюбие). Умственный суд Ваш справедлив, нельзя обманываться - он нехорошо ведет себя. Вы судите без злорадства, Вы готовы простить ему это (Вы, положим, никогда не забываете правила "Возлюби ближнего твоего, но возненавидь грехи его"), Вы только скорбите; пока это все еще не беда. Но вот вдруг у Вас является мысль, что у него и Таинство совершиться не может. Вопрос о личной и переменчивой нравственности священника Вы совсем некстати вдруг переносите в область догматической, основной, не подлежащей изменению мистики. Это уже прилог. Эта мысль прилог. Оставьте ее без внимания, отгоните ее, как докучливую муху, скажите себе: "Какой вздор! Боже, помоги моему маловерию!" И муха отлетит. Сосложения не произошло. Остановитесь на этой мысли, Вы смутились и само Св. Причастие приняли не совсем чисто и спокойно. Но все-таки лучше принять, чем сказать себе: "Ах, я не достоин, я не могу причаститься" и уйти. Мы всегда более или менее недостойны. Если считать, что мы всегда одинаково недостойны, то это смирение будет на границе отчаяния. Средний путь, здравый, тот, что мы всегда недостойны, но в неравной степени. Было бы легко вообразить, что степень Вашего недостоинства при подобном минутном смущении так же велика, как недостоинство другого человека, который, может быть, рядом с Вами причащается вовсе без веры, во-первых, а потому, что того требуют какие-нибудь его практические дела (служба, брак, угода сильному и т. д.), и вдобавок причащается, не говевши, не готовясь, не постясь даже и ни дня, а после ночи, проведенной с любовницей.

   Вы обязаны знать при этом, что во всецелости жизни своей этот, в данную минуту преступный человек, быть может, больше Вашего угоден Богу, но в этом частном случае он, конечно, недостойнее Вас.

   Не знаю, хорошо ли я объясняю, но я передаю Вам то, чем руковожусь в жизни сам. Так меня учили и древние аскетические писатели, и духовные старцы нашего времени.

   Насчет "белого духовенства", а иногда и монахов, я Вам скажу, что эти чувства Ваши как нельзя более мне знакомы по опыту, и после 17 лет моего близкого общения с монахами (и православным учением вообще) не могу освободиться от досады на грубость чувств и манер во многих духовных лицах наших. Но виноваты не эти люди, или бедные, или вовсе неблаговоспитанные, виновато дворянство русское. Оно так пошло отбивалось от религии и от Церкви, что само, лишившись ее утешений и ресурсов, ее могучего мировоззрения, лишило, с другой стороны, Церковь и Иерархию своей благовоспитанности, своих тонких и сильных чувств, своего изящества, своей житейской поэзии.

   Что же никто из нас нейдет в монахи? Что же все стараются только в священники? Я не говорю в сельские непременно, не надо возлагать на себя "бремена неудобоносимые", а хоть в соборные протопопы, и то хорошо... Один, другой, третий и т. д. Это отразилось бы и на многих низших.

   Молодые люди все хотят сразу наивысшего подвига и к тому же вольного. А надо вспомнить две крайности: существующее монашество, в котором зависимость от воли других тяжелая, и нигилистов. Отчего нигилисты тверды в достижении своих преступных целей? Оттого что они жестоко друг от друга зависят и боятся друг друга.

   И "человечество", и отдельный человек вообще вовсе не так высоки нравственно, как хотят их сделать иные идеалисты. Они могут стать получше и похуже, но нельзя в идеале отказываться ни для себя, ни для других от грубых основ психологических - тонкого страха перед сильнейшими, самолюбия, вещественных нужд и т. д. Величайшие христианские подвижники жестокими усилиями над собою вырабатывали в себе большею частию в поздние годы приблизительную только свободу от всего этого. Они проходили прежде всего строгое послушание другим.

   Пусть-ка дворяне и вообще молодые прежде вот на этом поприще испытают себя, на поприще христианского самоспасения, самоисправления, самоподчинения даже и плохому духовенству. А потом уже народ учить... Благородны мысли Фуделя³, например, и книжка его {"Письма о современной молодежи и направлениях общественной мысли". (Примеч. К. Н. Леонтьева.)} очень симпатична, но содержит ли он сам посты? Слушается ли Церкви? Если нет и если он при этом покоен совестно, то Боже избави нас от таких народных учителей. Пусть лучше народ грамоты не знает вовсе, чем видеть такие примеры в учителе. А притворяться только для народа - куда же тогда мы денем ту искренность, которой они (юноши) так гордятся?

   Рачинский⁴ постится, Катков и Аксаков постились. Вл. Соловьев постится, и я пощусь, иногда по крайней слабости рыбу ем, а уж мяса и молока постом есть не стану. Едва теперь ноги таскаю, а уж не оскоромлюсь (разве в дороге, да и то не Великим постом); а многие, считающие себя православными, ведь в Страстную даже не могу без мяса продышать.

   Уж не внешность ли это одна?

   Нет, не внешность одна, а душевный и телесный подвиг. Душевный в том, что я насильно, но с радостью исполняю предписания Соборов. Телесный, конечно, в том, что постное редко кто любит, и многие, от него (в начале особенно) отвыкши, даже болеют. Какая же тут внешность? Внешность от внутреннего побуждения любви к исполнению заповедной Церкви. "Вера без дел мертва". Но дела не в одной милостыне, как многие думают, и в любви к ближнему. Она и в любви к Богу. Земное же, доступное нам, выражение любви к Богу есть любовь к Его заповедям. Бог, Христос, Св. Отеческая Церковь. Кто любит Высшего, тот Ему повинуется и противу вкусов своих. Повинуюсь Св. Отеческому учению, повинуюсь Христу, повинуюсь Богу.

   Ясно, надо поститься, надо читать и насильно и сухо молитвы, надо говеть и т. д.

   Немощи нашего невоспитанного духовенства не должны нас надолго смущать.

   Мы сами, "воспитанные", виноваты, что не хотим и не умеем облечь в церковные формы наше более тонкое содержание. Нельзя пороки сословия переносить на то учение, которому это бедное и грубое сословие, как умеет, по мере сил своих, служит. Врач (человек высшего общественного воспитания), исцели себя сам.

   Писано по благословению Оптинского старца отца Амвросия. Март 1888 г. Оптина Пустынь. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Богословский вестник". 1914. Февраль. С. 229-237. Адресаты - неустановленные лица.

   ¹ Фуделев (Фудель).- См. примеч. к письму 171.

   ² Андрей Иванович Желябов (1851-1881) - революционер, один из руководителей "Народной воли" и организаторов убийства Александра II.

   ³ Александр Степанович Пругавин (1850-1920) - исследователь старообрядчества и сектанства, революционер-народник. После Октябрьской революции репрессирован, умер в тюрьме.

   ⁴ Сергей Александрович Рачинский (1836-1902) - ботаник, деятель народного образования. Профессор Московского университета. В 1867 г. оставил кафедру и переселился в село Татево Смоленской губ., где целиком посвятил себя крестьянской школе, которую вел на строго религиозной основе. Отношение Рачинского к К. Н. Леонтьеву выражено им в беседе с В. В. Розановым: "Константина Николаевича Леонтьева я еще по Университету помню, и тогда же мы с ним были знакомы, не близко, но как товарищи; он был на медицинском факультете, когда я был на философском (прежнее смешение естественного и философского факультетов). Но он сразу же меня оттолкнул некоторыми своими мыслями, приемами, нравственно смелыми взглядами. Я от него отскочил, как ужаленный от гадюки. Я не спорю, что он отлично пишет и вообще он талантлив; но я чувствую к нему непобедимое отвращение (он сказал с ударением), которое от годов молодости ни в чем не ослабилось" (Памяти К. Н. Леонтоева. СПб, 1911. С. 180, 181).

  

  

   Милостивый государь Осип Иванович,

   Ваше письмо ко мне и Ваша брошюра - большая разница. В брошюре Вы являетесь одним из тех благородных русских мечтателей с христианским оттенком, которых не знаешь, к какому исповеданию отнести; в письме - Вы истинно православный человек, и это "открытие" причинило мне живейшую радость.

   Оказывается, я был прав и тогда, когда утверждал, что влияние Достоевского очень полезно для начала; но что останавливаться, да еще (с ранних лет) на том, на чем он состарился, не следует.

   Необходимо одушевить его горячим общехристианским чувством, замкнуть его в те готовые формы, к которым не напрасно же в былое даже время пришли не менее, если не более его одушевленные христиане первых веков. Видно, это оказалось и в то время неизбежным для сохранения и постоянного подновления любви, энтузиазма и т. д.

   Нелюбовь к обрядности вообще, характеризующая наше время, есть одно из проявлений того духа разрушения, который овладел человечеством с конца XVIII века. Не только в религии, но и в светской жизни, как быть без правил, обряда и т. д.? Я помню, поэт Алмазов¹ в предисловии своем к переводу поэмы о Роланде говорит, что в это первоначальное время рыцарство было исполнено лиризма и не впало еще в обрядность. Но если бы рыцарство "не впало" в нее, то идея его, не находя себе позднее готовых форм для постоянного подновления в людях этих чувств, которые были бы подобны первоначальным, исчезло бы через какие-нибудь сто лет после зарождения. А благодаря тому, что обряды и формы, правила, рыцарские идеи жили на Западе очень долго, при новых условиях жизни перешли отчасти к нам и живут даже до сих пор. Например, дуэль; нельзя не уважать дуэли, это дело благородное и трагическое, и у меня, например, сложилось издавна насчет оскорблений такая постепенность: лучше всего, конечно, "подставить ланиту" по-евангельски оскорбителю (но и то при действительной вере); потом дуэль; потом самому по-русски побить, если в силах; ну, а уж мировому жаловаться, "в политию тащить", как советует Молотов² у Помяловского, тут ни христианского, ни малодушного ничего нет, а прямо хамство! И, конечно, многие будут и в наше время со мной согласны. Это я говорю к тому, до чего сохранение обычаев, правил и обрядов важно для долгой жизненности чувств, их создавших. Первоначально идеи и чувства создают формы; потом формы подновляют и охраняют эти же идеи и чувства. Этому же условию надо приписать и то, что протестантство, которое веками гораздо моложе католичества, одряхлело несравненно больше его. <...>

   Да и вообще в наше время спутанности и неясности понятий без более короткого знакомства с монашеством трудно и православным настоящим быть. Монашество наводит на сущность дела: Бог и я, мое спасение, а потом уж что Бог даст, отречение от жизни или христианское ей служение. Мария (хороший монах) или Марфа³ (верующий добросовестный мирянин). Симеон Столпник⁴ или Филарет Милостивый⁵. Мария Египетская ⁶ или св. Олимпиада⁷ (она занималась благодеяниями).

   Вы делаете мне два вопроса. Первый - почему я говорю, что христианское учение есть учение прежде всего мистико-материалистическое, а потом уже моральное. Потому, во-первых, что христианин прежде всего отличается от людей других исповеданий догматической стороной вышеуказанного характера (Троица единствующая - таинство, рождение во плоти от девы реальной, земной. Вообще воплощение, страдание, обыкновенная смерть; воскресение в новой плоти; вода, хлеб, в