Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

й³ о. Амвросию и сказал ему: "Я этот год не нахожу уже ни времени, ни средств об них думать". И старец их всех разместил, и Катю, и Машу, и даже об жене вместо меня заботится. Денег ей понемногу посылает и ее куда-то хочет определить пока к месту в России, совершенно независимо от меня, чтобы мне никто дело делать не мешал, и все говорит мне: "Пишите! Еже писах - писах и только!" <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ Федор Николаевич Берг (1839-1909) - поэт, переводчик, публицист. Редактировал журналы "Нива" и "Русский вестник".

   ² Николай Николаевич Дурново - издатель газеты "Восток".

   ³ Гинекей - женская половина в греческом доме.

  

  

   Маша, с неделю тому назад я получил мой роман твоего рукописания и приписочку карандашом, что это очень хорошо. Благодарю тебя особенно за эту приписочку. Ты знаешь, как я дорожу твоей критикой, может быть, никакой в мире так не дорожу. Все эти Соловьевы и Марковы дороги мне лишь с практической стороны, но их вкус - не мой, а твой вкус - мой, т. е. не то чтоб совсем мой, тогда бы это был я сам, это, нехорошо, нет, твой вкус - в моем вкусе, а твое суждение очень, очень строго. Вот что хорошо. От души благодарю еще раз. Что тебе сказать еще? Конечно, свидание с тобой надолго расстроило, хотя, в сущности, я с тобой согласен, что иначе нельзя... Стоит только посмотреть на твое лицо, чтобы видеть, до какой поразительной степени твоему здоровью обеспеченная скука полезнее той смены сильных ощущений совершенно противоположного рода, которые ты испытываешь, деля мою неопределенную жизнь изо дня в день. У меня есть призвание и более легкий характер; что сносно мне, то для тебя должно быть ужасно иногда, и наоборот. Впрочем, что касается до некоторой скуки, то я с нею мирюсь, лишь бы существовать и писать... Здесь теперь уж очень монотонно. Барышни бывают, но очень редко. 2 раза был Муромцев. На пляску смотреть что-то уже нет охоты. Если уж решился человек жить построже, то и на все эти вещи начинает смотреть холоднее. Букетов даже вовсе не делаю, не хочется. Но с Кудиновом, и скучным и тихим, расстаться не могу. Только здесь я пользуюсь тем, что мне необходимо для занятий и отдыха: независимостью, властью отчасти (все для той же свободы) и простором. В столицах непомерные со скромностью жизни расходы. В Оптиной меня давит общий устав этот, ужасная пища и невозможность вполне располагать ни местом, ни временем! Мучение! Оптина - терновый венец, который должно возлагать на себя от времени до времени, чтобы потом все легче выносить, в том числе и скромную жизнь. Я теперь, когда здесь что-нибудь скучно или по хозяйству трудно одному (посуди - Агафья и двое детей!), я сейчас вспомню эту темную келью, эти неожиданные посты и праздники, это беганье поесть мяса за полверсты. Так после этого и здесь все хорошо. После Успенья, однако, непременно думаю поехать туда. А теперь пью виши¹ и стараюсь быть покойным, хотя без тебя по хозяйству иногда очень трудно, при моей любви к порядку. О делах и счетах наших, верь, думаю. Надо перетерпеть. <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ Виши - минеральная вода из источников во французском городе Виши.

  

  

   <...> Я задыхаюсь под бременем прожитой мною жизни... Я сам виноват; идеал мой был несообразен ни с веком, ни со здоровьем моим, уже смолоду испорченным, ни, может быть, даже с моими нравственными силами (хотя в этом и сознаваться больно)... Это с одной стороны; а с другой - я думаю, что уже ничего больше серьезного и крупного не сделаю... Я пишу теперь повести для книг и тягощусь ими. Я все эти типы, характеры и т. п. ненавижу давно. Прошу Вас, обратите внимание на Хризо¹ и т. д. Там все характеры нарочно намечены чуть-чуть, слегка, как в старинных повестях, особенно французских, которых манера и миросозерцание мне нравится больше, чем слишком горельефный, раскрашенный густо и вместе с тем забрызганный грязью прием почти всех наших писателей. Вспомните хотя бы "В своем краю"², просмотрите, Вы не можете не согласиться, что там есть эти типы, эти характеры, которые лезут в глаза с бумаги и в реальной обрисовке которых, я не знаю, кто только у нас теперь не набил руку. У всех характеры живые и типы очень верны и ясны. Мне это еще в 60-х годах опротивело: опротивел даже сам Тургенев со своими "живыми людьми". Я стал искать теней, призраков и чувств... Я желал, чтобы повести мои были похожи на лучшие стихи Фета³, на полевые цветы, собранные искусной рукой в изящно-бледный и скромно-пестрый букет, на кружева настоящие и на point-carre, {Особый вид плетения кружев (фр.).} на фарфоровые белые сосуды с бледным и благородным рисунком... Я возмечтал быть примером, учителем, я хотел (вообразите!) открыть другим глаза... Я вознесся в своем уединении до того, что мнил положить конец гоголевскому влиянию, которое я признаю во всех, исключая, пожалуй, Толстого, который, по крайней мере, давно уже борется против гоголевщины - остроумия, комизма и т. п. в самом содержании своем. Князь Болконский и граф Вронский явились только у него. А я считаю так, что молодой, красивый, храбрый, знатный и богатый воин (да, именно воин) это вечный и лучший идеал человека в земной жизни. Поэт и монах - вот только кто может равняться с воином. Но я мечтал в гордости моей, в моем уединенном самомнении, что я призван обновить и форму... Напомнить простые и краткие приемы, не грубо рельефные приемы "Капитанской дочки", "Наташи" Соллогуба, "Валерии" г-жи Крюднер, "Цербера" Гофмана⁴... Выбросить все разговоры, все эти хихиканья и т. п. Я ненавидел "В своем краю" за то, что этот роман похож на русский роман вообще, на Тургенева, например (а мысль его, конечно, не пустая, и все в нем правда). Вот каковы были мои мечты, мои цели, мои безгласные и надменные надежды в Турции... Я сжег там, отчасти от гордости, отчасти от тоски, 8-летний труд мой, который должен был обнять жизнь русского среднего и отчасти высшего общества за полвека, от 10-12-го года до первых 60-х годов. Эта эпопея задумана была почти так же, как романы Бальзака⁵ и Эмиля Золя⁶ - в связи... Написано было уже 3 романа сполна, а другие начаты. Всего должно было быть шесть или семь, и все большие⁷... И все я хотел непременно разом издать. Сколько русских лиц там было списано почти с натуры, лиц, мне известных, близких, оригинальных, сильных, разнообразных; собирал материалы, мать моя трудилась - писала для меня свои записки несколько лет... Я все не спешил печатать - я хотел, вообразите, всех и все сразить сразу... <...>

   Потом, когда я жил в Константинополе в 72 и 73 году, я, не дождавшись совета и правого, хотя бы и строгого, суда от других, посоветовал себе сам уступить. Я сказал уже тогда в письме покойному Павлу Мих. Леонтьеву, что начну вещь более грубую, для денег; я выразился так, я помню: "Это будет товар более модный". Эта грубая вещь была "Одиссей". Я начал ее почти с презрением. Я пренебрегал прежде, например, характером, этнографией, ясным изображением быта, отвергал подробности и гнался за внутренней музыкой какой-то. Я хотел, чтобы повести мои были похожи на стихи. В "Одиссее" я разом (это Ваша правда, что разом) изверг все это - и типы, и этнографию, и выпуклость подробностей... Я переступил, быть может, за нужные пределы, утратил то чувство меры, о котором Вы говорите, и в то же время не насытился, не исчерпал себя, не истощил не только этого "океана" моих воспоминаний и проектов, но и одной эпирской жизни моей. "Одиссей" уступленная вещь, это продажа эстетической совести за деньги, которые стали нужнее после выхода в отставку (заметьте: по действительной болезни, а не от каприза). И вот эта продажность совести, эта уступка грубым вкусам доставила впервые мне некоторый успех... Удостоила меня хотя бы, например, Вашего внимания.

   Насчет "Мертвого дома" и "Преступления и наказания" вполне согласен. Это в своем роде превосходно. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГИАЛ). Частично опубликовано в кн.: Лит. нас. Т. 86. Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. М, 1973. С. 484.

   ¹ Хризо - главный герой повести Леонтьева "Хризо" (впервые опубликована в журнале "Русский вестник". 1869. Кн. 9).

   ² "В своем краю" - одна из первых повестей Леонтьева (опубликована в журнале "Отечественные записки". 1864. Кн. 5-7).

   ³ Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892) - поэт. Леонтьев лично знал А. А. Фета и состоял с ним в переписке.

   ⁴ Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776-1822) - немецкий писатель-романтик, музыкальный критик.

   ⁵ Оноре де Бальзак (1799-1850) - классик французской литературы.

   ⁶ Эмиль Золя (1840-1902) - классик французской литературы.

   ⁷ Речь идет о серии романов под общим названием "Река времен", написанных в 60-е гг. и уничтоженных Леонтьевым в 1871 г.

  

  

   Николай Яковлевич, простите, что долго молчал. Вы сами знаете, мало ли что бывает с людьми! Нынешний год здоровье лучше, зато забот гораздо больше. Едва успеваю писать и то все к сроку и к сроку. Я получил на днях Ваше письмо и отвечаю на него.

   Насчет выражений моей благодарности скажу Вам: мало ли что! Что же из этого следует, что я Вам постарался сделать пользу? Добрых чувств в России много, твердых дел ужасно мало, и найти надежного и энергического друга не знаю как в других странах, а у нас очень трудно. Есть доброе сердце, преданность, искренность, нет энергии и твердости. И Вася и Евгений¹ способны любить друг друга, способны поделиться с ним деньгами, но попробуйте положиться на их память, на их труд, на их заботу. А таких, как они, в России больше, чем таких, как мы с Вами (я говорю не о способностях, а об надежности нашей в деле); как же Вы хотите, чтобы я не был тронут Вашими обо мне хлопотами и заботами? Это дороже денежной помощи, Вы сами знаете! Ну, довольно об этом.

   Что сказать о себе? И жалуюсь, и не жалуюсь. Конечно, "египетские мяса" Кудинова вкуснее долговременной "Оптинской манны" (Вы не забыли Священной истории и ропота евреев в пустыне, когда им наскучила манна?). Агафья, Варя, Феничка, Андрей, Петр старик, Павел и т. д.- все это на месте. Все, слава Богу, верны себе, все при мне тотчас принимаются за работу. Наши вековые вязы над прудом, наши флигелечки, наши розы, липы, рощи - все цело и неизменно. Но я немножко не тот; хуже в мирском отношении, лучше в оптинском смысле. Забитее, скучнее, букетов не делаю, розы напрасно цветут. Маши нет, как знаете, нет разделения труда: все на мне, начиная с кухни и кончая статьями в "Востоке". Больные, аренда, чистота двора и сада, почта, расходы, сроки процентов, болгарский вопрос, долги, долги, долги... Понимаете, что иногда чувствуешь? О том, что продолжать этот большой роман из русской жизни, который я было решил писать зимою, и думать невозможно. Невозможно углубиться и предаться той задумчивой и осмысленной лени, которая родит живые образы и наводит на неожиданные соображения. Я сегодня в первый раз почти по приезде сюда заметил, сидя после обеда один в своем флигеле, что деревья тихо шелестят и что мне это очень приятно. Что делать - воля Божия. Есть, впрочем, и хорошее: издание газеты "Восток"² дает мне в первый раз в жизни возможность говорить то, что я думаю о восточных делах. Прочтите "Наше болгаробесие"³. Затронул даже и самого Михаила Никифоровича Каткова. Но как? Прочтите. Пусть "Восток" продышит года два всего, и пусть я дышу - дело настоящее сделать можно. Это, конечно, хорошо; еще хорошо, что Людмила у меня все-таки бывает часто. Что бы я делал без ее дружбы? <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГИАЛ).

   ¹ Вася и Евгений - неустановленные лица.

   ² "Восток" - политическая и литературная газета, издававшаяся в Москве в 1879-1886 гг. для "разъяснения текущих вопросов, вызванных политическими и религиозными событиями на Востоке среди родственных нам по крови и вере народов".

   ³ "Наше болгаробесие"- первая статья Леонтьева из цикла "Письма отшельника" (газета "Восток". 1879. 10 и 17 июня).

  

  

   Володя, я очень рад, что ты достиг своей цели быть поближе к нам. На письмо твое я не отвечал вследствие известной тебе озабоченности.

   Теперь позволь сказать тебе дружески и серьезно: я удивляюсь, как при благородном характере и честном сердце и т. д. ты поступаешь так бессовестно с взятыми на себя комиссиями. У несчастной Дятловой¹ взял ботинки и оставил ее без обуви, взялся побывать у Таисьи², считая это сам серьезным, и забыл адрес (я его узнал через других), мне пилы не прислал. И что хуже всего, вероятно - Всеволоду Соловьеву заказного письма до сих пор не отправил и из доброжелателя моего создал мне теперь, может быть, литературного врага. Знавши мое основательное недоверие к твоей аккуратности, отчего бы было не выслать мне тотчас же квитанцию?

   На первое твое письмо мне отвечать было некогда; у меня Николка был при смерти, теперь ему лучше.

   Вчера получил второе твое письмо - о деньгах, Сорокине³ и Бабушкиной⁴. Какие у меня деньги!.. Я рублями у Агафьи и других занимаю. К тому же щелкановская почта давно переслала в Вязьме 25 рублей на твое имя из Сапожка. Если ты их не получил, виновата почта. Требуй.

   Извини, что я больше не пишу. Я очень рад, что ты в Калуге, а Сорокин, во-первых, близорук, а во-вторых, ты, вероятно, все-таки дурно одет, а в-третьих, он и не обязан быть с тобой особенно ласков. Надо эти вещи заслуживать прежде их внешней, так и внутренней порядочностью. А осуждать людей легко. Таких хороших людей, как Вл. Ст. Сорокин мало. Когда бы мы с тобой были таковы!

   Извини за дружескую, отеческую правду. В тебе есть прекрасные залоги, но необходимо тебя обтесать. Ты, Бог знает, как и с кем жил... Поселившись от меня близко, надо или подчиниться твердо моему влиянию и суду, или не ждать от меня никаких рекомендаций и т. п.

   Ну, прощай. Желаю тебя видеть. Только остриженным и вообще более приличным, чем ты был до сих пор. Обнимаю тебя.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ Дятлова - кудиновская соседка Леонтьева.

   ² Таисия - неустановленное лицо.

   ³ Сорокин - неустановленное лицо.

   ⁴ Бабушкина - неустановленное лицо.

  

  

   Володя, что же это за свинство с твоей стороны, что ты до сих пор не можешь ни слова мне написать о том, что я у тебя спрашиваю: отправил ли ты заказное письмо Всеволоду Соловьеву или нет? И почему?

   Если ты в претензии за то, что я тебе не выслал 10 рублей, то это несправедливо, надо знать, в каком я положении. Я занимаю у Агафьи и у мужиков по 5-10 рублей на хлеб и жалованья людям не плачу. Этого еще никогда со мной не бывало. Газета "Восток", как и следовало ожидать, вовсе нейдет (145 подписчиков), и потому Дурново и денег мне не высылает. Ты меня тоже бесишь, по правде сказать. Хлопотал быть поближе к родным, а сам ни гу-гу! И, судя по тому, что я сам видел, ведь это все происходит не от кучи дел и забот, а так, от великоруссизма какого-то...

   Недели 2 или 3 тому назад Ник<олай> Яковл<евич> Соловьев наделал мне дерзостей, и я вынужден был обломать об него палку, а потом призвать мужиков и выгнать его официально, так сказать, из дома.

   Совершенная скотина!¹

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ "В переписке Соловьева и Леонтьева на несколько лет наступил перерыв. 7 апреля 1881 г. Соловьев послал Леонтьеву свою книгу и письменно просил примирения: "Вместе с сим я посылаю вам собрание моих в сотрудничестве с Островским пьес; получение этой книги вами, понятно, не обязывает вас отвечать; вы получаете как будто от неизвестного. Но не могу вам не сказать, что с момента нашей разлуки и по сию пору я глубоко страдаю духом и ни одной минуты не нахожу успокоения, меня грызет, давит, я прошу вас хотя безмолвно, но искренно примириться со мной: я больной душевно человек, н бывают у меня моменты чисто безумные, грустно сознавать это, но это так! Еще креплюсь, движусь на сей житейской ярмарке, фигурирую как-то, но Боже - какой жалкой комедией она подчас представляется тебе и ты какой плачевный актер". Дальнейшая переписка носит уже чисто деловой характер т касается главным образом поручений Леонтьева Соловьеву в Петербурге" (Лит. наследство. Т. 88, кн. 1, А. Н. Островский М., 1974. С. 574).

  

  

   <...> Кстати, о Каткове - у него столько коммерческого цинизма в сношениях с сотрудниками (по крайней мере, со мной), что он, пожалуй, цену удвоит мне за то, что я цензор. <...>

  

   Впервые частично опубликовано в кн.: Лит. наследство. Т. 22-24. М., 1935. С. 478.

  

  

   <...> Письмо Вашего сиятельства от 31 января только недавно здесь, в Варшаве, получено мною. Оно долго пролежало в Калуге, из которой я сюда был вызван вовсе неожиданно для сотрудничества в обновленном князем Голицыным¹ "Варшавском дневнике"². Не имевши никогда ни малейшей наклонности к срочной и спешной газетной работе, я поехал сюда единственно в ожидании обещанного мне весьма положительно цензорского места в Москве, но до сих пор вакансия не открывается, и я начинаю иногда подозревать (может быть, и ошибочно), что и тут не замешалось ли то неудовольствие на мою литературную деятельность, о которой Вы мне говорили. Пусть будет воля Божия! Видно, нужно писать не то, что думаешь даже и в самом консервативном духе! Каяться, разумеется, грех в этом, когда защищаешь Святыню. Лучше претерпеть за это от людей, которым эпитета настоящего я не позволю себе дать в письме к Вашему сиятельству, потому что он должен быть слишком груб. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ Николай Николаевич Голицын, князь (1836-1893) - библиограф, в 70-х гг. был подольским вице-губернатором, в 1877-1880 гг.- редактор газеты "Варшавский дневник". По воспоминаниям К. А. Губастова, "сильно хромой, ходивший на двух костылях, потому более или менее неподвижный, был человек очень умный, разносторонне образованный, с большим литературным вкусом" (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 219).

   ² "Варшавский дневник"- официальная газета Польского края, выходившая с 1864 г. двумя отдельными изданиями, на русском и польском языках. Подчинялась непосредственно варшавскому генерал-губернатору.

  

  

   <...> Я сердцем все забыл и люблю Вас из моего прекрасного далека (как говорит Гоголь, Вы ведь ничего чужого не читаете, может быть, и Гоголя забыли), но... понимаете... но... Согласитесь, что двум таким характерам, как наши, трудно быть в бесцеремонных отношениях. Другой раз может выйти еще хуже, гораздо хуже, верьте. Признаюсь Вам, что я не могу выносить даже и шуточных Ваших некоторых замечаний, они меня коробят донельзя, и если я в жизни моей обнаружил пример исполинского терпения во имя высокой цели, то это с Вами, поверьте. Но Вы видели - не раз еще и прежде последнего дня, что и этому терпению есть предел!

   Отношения наши очень своеобразны, я это понимаю, уж так странно сложилось. Вы и нас с Машей, и Кудиново любите и верите нам, как никому, мы Вам платим оба тем же. Но никто зато так и не перечил из знакомых наших всем нашим вкусам, привычкам, как Вы. Судьба! Что делать.

   Желаю Вам всего лучшего.

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   <...> Я приехал в мае домой к своим именинам из Москвы больной и простуженный до того, что до половины июля из своего флигеля не выходил. Не успел я прийти в себя от этого, как Людмила очень опасно занемогла. Она была у нас, в Кудинове, приехала дня на два, и вдруг заразилась дизентерией, на которую было в это время поветрие, и осталась у нас почти на месяц в постели. Это поставило весь дом вверх дном; родные ее и мы делили издержки пополам, из Калуги нарочно приезжал доктор для консультации со мною. Совещаясь с другим, потому что болезнь была непроста и с разными тонкими и опасными осложнениями, я вынужден был следить за лечением сам и в то же почти время писал те возражения Достоевскому, которые Вы читали в "Варшавском дневнике". Верьте, мне стоил этот труд больших усилий; Вы это поймете: вообразите только себе совпадение серьезного труда мысли - и труда срочного - с заботами о дорогом человеке, с ответственностью за жизнь его, лежащею прямо и почти исключительно на Вас!

   Едва-едва мы ее подняли и отправили домой; я в первый раз в жизни был рад, что она уехала - до того я был измучен!

   Только что я отдохнул от этого, вдруг ответ от князя Голицына: "К сожалению, не могу даже и срока назначить, когда вышлю Вам деньги!" Весь июль и половину августа мы все в ожидании его денег жили в долг, заживали аренду вперед и т. п. Можете опять себе вообразить наше положение! К счастью еще, что, уплативши вовремя долг свой в один из калужских банков, я сохранил себе там кредит, и мне дали еще 350 рублей на девять месяцев; я заплатил все, что нужно была, слугам и в щелкановские лавки и с самым небольшим остатком уехал сюда и поселился по прежним примерам в скиту и даже в келье самого покойного о. Климента и пишу на том столе, на котором и он писал. Успокоение сердца моего началось только со вчерашнего дня, здесь, в скиту (до вчерашнего дня было тысячу вещественных неудобств и терзаний, неизбежных каждый раз при том переломе, который совершается при изменении помещичьей независимости и хозяйской власти на монастырское подчинение). Что будет дальше - не знаю, предпочитаю даже и не думать, ибо денег у меня только до 1 октября и ничего в виду, кроме милости Божией... Около месяца по получении княжеской телеграммы я, каюсь, был в таком унынии, что объявил всем окружающим - Марье Владимировне, Николаю, Варе и т. д.,- что я ничего не знаю и знать не хочу, и пусть они сами обо всем - ив том числе обо мне - заботятся... Не писал с тех пор - ни в Кудинове, ни здесь, на гостинице, а только молился и шлялся... Не писал не только повестей для Каткова или статей, но даже самых пустых писем, и постоянно завидовал одной здоровой черной свинье, которую я видел проездом в ту минуту, когда она с таким восторгом чесалась об угол сруба. Я не шучу!.. Уверяю Вас, что я не шучу... Дело, наконец, не в одних деньгах, но во многом, во многом и прежде всего в том, что самый "Варшавский дневник" гибнет без поддержки и утехи... и это после всех тех слов, которые я слышал в Москве и Петербурге. Я не князя осуждаю, ни минуты я его, бедного, не осуждал, а русскую подлость... И это не мое только, пристрастное, быть может, суждение. Эта история "Варшавского дневника", о которой один из здешних очень умных иеромонахов воскликнул: "Нет! Это отвратительно! У англичан этого бы не случилось... Сколько слов и никакой поддержки!" Я надеюсь, что Вы меня за этот месяц нравственной и умственной "нирваны" не осудите. Вы согласитесь, что есть предел всякому - даже и моему в литературных делах терпению! Дело это поднял не я!.. Даже и не Вы (Вам я благодарен), а судьба. Вы были правы, вызвав меня... Но Россия! Эта говенная интеллигенция? Эти единомышленники, имеющие имя, деньги, власть? Отдельно взятые, они все окажутся словно и правыми. Но в совокупности, что же это за слабость и за предательство?

   Не довольно ли об этом?

   Вот уже около 20 дней жду решения моей судьбы Лорис-Меликовым¹. Хотя, разумеется, жизнь цензора² я считаю чем-то вроде жизни той свиньи, которая обеспечена и чешется об угол сруба; но тем-то она и хороша... Покойнее, чем положение литературного Икара (Вы знаете миф о Дедале и Икаре, летевших с острова Крит через море?). Не знаю, почему нет до сих пор решительных вестей... За Ваше "неоставление" насчет варшавского места тоже искренно благодарю: приму все, что придется, с удовольствием... Но заметить надо, что варшавское место лучше даже московского, но в том лишь случае, если... "Дневник" решатся, наконец, поддержать так или иначе.

   Вы интересуетесь моими домашними делами. Спрашиваете про Варю и Николая³. Извольте. Многое переменилось с весны и зимы. Переменились и они. Варя переменилась, впрочем, не [нрзб.]. Вдруг развилась умом, ужасно поумнела, стала даже слишком много понимать; со мной держит себя прекрасно, совершенно как добрая и откровенная дочь. Учится шить, читать, писать, усердно молится и превосходно, с чувством пляшет. Но упряма и горда по-прежнему. С Николаем они почти совсем разошлись. Он, по обычаю, поветреничал весной, вдруг ни с того ни с сего стал с ней до грубости сух, вероятно вообразил, что она будет счастлива одним титулом его невесты. Однако нет! Она решительно теперь за это не хочет за него замуж, и я ее в этом поддерживаю, а он все настаивает и обижается, оправдывается.

   Теперь, когда их характеры больше выразились и созрели, ясно, что это "коса на камень"; они друг другу не годятся, а я очень рад, что она нисколько к нему не привязана и даже любит посмеяться над его фанфаронством. Он мне и всему окружающему все так же предан и все так же ветрен и неспособен, все. так же благороден, умен и все так же меня бесит. Раз я его уже и отпустил летом, но он на другом месте так без меня тосковал, что я решился возвратить его для пробы; но едва ли мы уживемся: мне покой и аккуратность теперь гораздо нужнее любви. Переезд в Москву решит это дело так или иначе.

   Но я все пишу и пишу Вам, а о главной новости не сказал еще. Лизавета Павловна вернулась около месяца тому назад... Теперь я нанимаю ей хорошенькую скромную квартирку в Козельске и даю ей на пропитание мою пенсию... При ней Варя и мать Николая. В каком она виде приехала в Кудиново, позвольте не писать. Не могу! Скажу Вам только, что она по причинам, нам неизвестным и о которых мы даже и не спрашиваем, впала в слабоумие и в какое-то полудетское бесстрастие. Ее кормят, поят, прогуливают, следят за ней, она молится, меня очень боится, слушается даже Варю охотно и вообще тиха и безвредна. Стыдится при мне есть и больше все сидит по углам молча и с работой. В лице ужасно и не по годам постарела! Воображаю, что с ней там было. И я нахожу, что расспрашивать ее ни о чем не надо, и о. Амвросий, которого она очень полюбила, согласен в этом со мной. Я считаю милостию Божией и счастьем, что она в таком положении. Она покойна, ничего, кроме одежды, сна, пищи и молитвы изредка, не желает; и мне гораздо приятнее заботиться по-христиански и с истинным прощением любви Христовой о женщине убогой и смирной, чем видеть перед собой жену здоровую, но беспокойную и требовательную. Есть ведь только три суда, признаваемых мною, да, я думаю, и многими. Суд религиозный, суд утилитарный и суд эстетический, или суд благообразия. Для спасения души так и ей, и мне полезнее, с точки зрения удобств - так очень удобно обоим, а с точки зрения благообразия я тоже нахожу, что лучше жить с кроткой и полупомешанной женой, которая безвредна и за все благодарна, чем жизнь, полная несогласий при здоровом уме. Это Господь в одно и то же время ее пожалел и мне крест послал вовсе не тяжелый, а как бы трогательный и утешительный. Я очень за это благодарю Господа! Сжалился Он над нами и соединил, видно, нас о Христе под конец нашей жизни. В этом виде я ее опять люблю и очень жалею. Дай Бог мне только средства постоянно ее успокаивать и утешать теми пустяками, которые ей нужны. 20 коп<еек> на орехи или 30 коп<еек> на арбуз - для нее радость! Она, видно, ужасных страданий натерпелась там, у милых родных! Племянницы мои очень тоже ее жалеют и много помогли мне ее устроить. Дети Варя и Николай очень к ней расположены. Так что пока поездки в Козельск отсюда к ней большая отрада. Она все молчит, и если бы она изменилась, то я запру ее в лечебницу с первых двух выходок.

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение". 1896. Январь. С. 421.

   ¹ Михаил Тариелович Лорис-Mеликов, граф (1825-1888) - государственный деятель. Родился в Тифлисе в семье богатого армянина. Учился в Лазаревском институте восточных языков, потом в Школе гвардейских подпрапорщиков. В юности был близок с Н. А. Некрасовым. В Крымскую войну отличился при осаде Карса, а в Русско-турецкую войну 1877-1878 гг. успешно командовал всеми войсками на русско-турецкой границе. Во время террора нигилистов назначен губернатором шести губерний в Харьков. В 1880 г. призван на пост главного начальника Верховной распорядительной комиссии, а затем назначен министром внутренних дел. Придерживаясь либеральных взглядов, подготовил ряд реформ конституционного направления. Убийство Александра II положило конец его карьере.

   ² ...жизнь цензора...- по рекомендации Т. И. Филиппова в конце 1880 г. Леонтьев получил место члена Московского цензурного комитета. "Он жил в самой скромной обстановке; обязанности цензора он выносил только ради насущного хлеба и содержания семьи, подумывая охотнее всего об отставке и переселении в Оптину Пустынь" (Губастов К. А. Из личных воспоминаний о К. Н. Леонтьеве. Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 222).

   ³ Варя и Николай - слуги К. Н. Леонтьева.

  

  

   <...> После Нового года я, вероятно, на недолго буду в Петербурге. Под величайшим секретом сообщу Вам вот что. Комаров¹ (редактор "Петербургск<их> ведомостей>") зовет меня приехать на его счет для пользы консервативной партии и т. п. Я хочу воспользоваться его деньгами больше для пользы службы, чем для пользы публицистики. Я убежден, что мои гражданские взгляды могут только повредить мне в глазах либерального начальства, а мне теперь, теперь кусок хлеба важнее всего. С женой мы так сжились опять, как никогда...

   Я никогда ее так еще не любил и не жалел. Я без нее здесь скучаю, и когда вижу светских и образованных женщин, то просто не понимаю ни их, ни мужей их!.. Равнодушие мое к литературе и т. п.- полное и все растет и растет... Я не знаю, как избавиться даже от повестей для Каткова (которого деньги мне нужны), и хотя время найдется, когда я больше привыкну к тонкостям новой службы, но, Вы понимаете, мне все равно, кроме жены и Вари, с которою они очень сошлись (Бог-то как милостив!), а Варя вдобавок становится такая прекрасная, верная, серьезная дочь, что поискать таких! Оптинские старцы ее уважают. Вся моя жизнь теперь в них и для них!.. Я сейчас не в силах их выписать из Козельска, но терплю и смиряюсь.

   Все мои мечты - это оставить им что-нибудь... А вы знаете, как я запутался!.. Поэтому и литература теперь может иметь лишь коммерческое для меня значение!.. И т. д., и т. д. А я лично для себя прошу от Бога только одного: "христианской кончины живота, безболезненной, непостыдной, мирной и доброго ответа на страшном судилище Христовом!" Я в угрешском подряснике был гораздо более "мирянин", чем теперь. И "Варш<авский> дневн<ик>" сделал свое неизгладимое дело... Стоит ли такие, как мои, вещи писать? Для кого? Для 20 человек, для высокопоставленных людей, которые, восхищаясь, не умели и не хотели ничего серьезного сделать ни для Голицына, ни для меня... как писателя? Серьезным я называю тысяч 100-200. Нашлись бы, если бы была воля Божия на проповедь подобных вещей в России. Но отчизна наша предана уже проклятию и ничего с ней не сделаешь!..

   Я счастлив теперь в своей семье и не боюсь более смерти - чего же большего человеку желать?..

   Благодарю Бога - и за место, за "хлеб насущный", и за примирение с женой, и за Варю, и за равнодушие мое к России и к своей собственной славе, и за друзей, которые меня не оставляют.

   Простите, что все это сорвалось у меня с пера... Исполните мою просьбу и, еще раз повторяю, не говорите никому пока об этом настроении моем, потому что на мою литературу в Петербурге иные влиятельные люди рассчитывают,- будьте всегда гробом тайн, как были.

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 18%. Январь. С. 424.

   ¹ Виссарион Виссарионович Комаров (1838-1905) - журналист. По образованию военный, участвовал в освободительном движении турецких славян и был произведен в сербские генералы. Редактировал газеты "С.-Петербургские ведомости" и "Свет", а также журналы "Звезда" и "Славянские известия".

  

  

   1) Вперед прошу тебя без нужды телеграммами не тревожить меня, и не заставляй за них платить деньги. Вчера я вынужден был заплатить за нее целый рубль. Напиши письмо.

   2) Филиппову недавно писал. Напишу еще. А ты не зевай сам (по обычаю) и напиши скорее Бабушкину¹; он, может быть, скорее Филиппова достигнет цели у Усова². Ближе. А еще лучше догадаться бы съездить к нему.

   3) Писем тебе не пишу, потому что "соловья баснями не кормят". Что писать, когда денег до сих пор не могу послать за тебя начальнику станции? Меня самого рвут на куски.

   В заключение посоветую побольше молиться Богу и поменьше думать о своем личном достоинстве.

   Не только твое, но даже и мое достоинство никому, поверь, не нужно. Я убедился в этом. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ Бабушкин - неустановленное лицо.

   ² Усов - возможно, Петр Степанович Усов (1832-1897), инженер путей сообщения, занимал пост инспектора водопроводов и освещения при петербургском градоначальстве.

  

  

   Христос воскресе, Николай Яковлевич, я получил Ваше письмо. Само собой разумеется, оно меня глубоко тронуло. Оно и не могло не тронуть. Вы сами это понимаете. Впрочем, я ни минуты не сомневался в искренности Ваших ко мне чувств. Я знал об них из писем Ваших к Маше и даже от посторонних людей, например от Аверкиева. Он с жаром говорил об Ваших ко мне чувствах. Я верю, что Вы "добром" помянете те дни, которые Вы проводили у нас, в нашем милом Кудинове, и я сам об них часто с большим удовольствием вспоминаю, несмотря на наши постоянные столкновения. Я готов даже видеться с Вами и побывать у Вас в Петербурге, но только, умоляю Вас, оставьте меня в покое без замечаний, без личностей, без разных ядовитых намеков; мое нравственное состояние со времени нашей последней размолвки ужасно изменилось. Я совершенно подавлен, и подавлен постоянно [нрзб.] Так что мне теперь всякая неделикатность или что-нибудь в этом роде представляется непростительным противу меня жестокосердием. Лежачего не бьют. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   <...> Вы жалуетесь, что я долго не пишу. Вы недостаточно ясно себе представляете мой московский образ жизни.

   Я с пером в руке, во-первых [нрзб.], с 10 часов утра до 2-х или 3-х пополудни; во-вторых (кроме воскресенья и четверга), срочно и обязательно (для выхода газеты) от восьми или девяти часов вечера до 10 или 11. Почти каждый день, кроме того,- после обеда чтение по службе. Прибавьте - что я при этом должен сдать к 15 июля начало повести Каткову, иначе нам будет очень плохо. Прибавьте еще, что я плачу в Калужский банк около 700 рубл<ей> в год (это я теперь расплачиваюсь за свою шестилетнюю свободу) и беспрестанно должен об этом переписываться и помнить. Еще прибавьте - домашнее хозяйство, стол и мелочные расходы, потому что у меня в доме нет ни помощника, ни помощницы надежных. Жена - 40-летний ребенок, ходит по бульвару в сарафане с куклой или котенком. Надо и об ней подумать, "обдумать" ее. Еще прибавьте, что и кудиновские дела меня миновать не могут. Все на мне теперь одном. Прошу Вас, подумайте об этом и тогда судите, каково мне писать письмо. Вы знаете, каковы мои чувства уважения, любви и благодарности к Людмиле Раевской; я не могу ни одну женщину так уважать. Она помирила меня, так сказать, с женщинами (которых достоинство литературою вообще преувеличено, по моему мнению). И ей я очень подолгу не пишу. Невозможно. Сильнее этого примера я не мог найти.

   Вообще я мою теперешнюю жизнь или какую-то мелкую "страду" понимаю так: я не сумел стать монахом. Господь дал мне монашество в миру, и я нахожу в этом особого рода, очень немногим понятную, отраду.

   Бог даст - Вы будете из числа этих немногих. Ну, прощайте и не требуйте от меня того, что свыше сил моих телесных! Я ценю, очень ценю Вашу дружбу, этому верьте и сами не забывайте меня. Читать письма легче, чем писать.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   Сейчас только вставши, я получил твою телеграмму. Отвечать депешей не могу, потому что вчера во время сильного дождя не мог даже на службе быть - на извозчика нет; а сестра твоя заложила платье для нашего пропитания в течение нескольких дней. Мое положение при здешних условиях жизни не многим лучше твоего; оно стало до того уже невозможно (в денежном отношении), что со следующего месяца я все решился переделать: Лизавету Павловну отдаю на хлебы к Дарье Дмитриевне Высоцкой¹, а сам на небольшой квартире остаюсь с одним Николаем. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ Дарья Дмитриевна Высоцкая - неустановленное лицо.

  

  

   Володя, 8-го декабря срок нашему с тобой векселю в Малютинском банке. Посылаю тебе готовый бланк, только подпиши его, он на обороте уже учтен мною - и тотчас же, Христа ради, верни его мне; я уже отсюда пошлю в Калугу сам при письме к нужным людям. Зная твою бессовестную небрежность в исполнении моих поручений и все твои промедления и ничем серьезным не объяснимые -"извините, не успел, извините, не могу!", посылаю тебе вексель хотя и задолго до срока, но все-таки со страхом и трепетом, и чтобы избавить тебя от мучений лени твоей, посылаю даже готовый бланк и надписанный на мое имя конверт. И четыре марки, только придется что-то приплатить, может быть, за то, что письмо непременно должно быть заказным.

   Пощади ради Бога - неужели невозможно сейчас же заклеить конверт, только заклеить и отдать на почту? Ведь когда самому пришло к гузну узлом, так и телеграммы и письма градом посыпались сюда. Не надо свое добродушие простирать до малодушия и приятную поэзию русской небрежности до общечеловеческой подлости.

   Вот ты недоволен был мною за те 60 рублей серебром, но ведь у меня не было в то время чем за квартиру заплатить, а твоя сестра достала деньги, а что такое твоя сестра, когда она гневается, ты, кажется, знаешь. И я, пригласивши ее в Москву для необходимых хозяйственных распоряжений, дал себе слово не раздражать ее по мере сил, ибо она и без того покою мне душевного в течение 4-х месяцев не давала, и яд из нее изливался уже не сгоряча на этот раз, а холодно и непрерывно. Я был не согласен с ней и хотел бы тебе доверить деньги, и она сказала, отдавая мне их: "делай, как знаешь". Но я не счел себя вправе идти против ее бабьих взглядов на твое дело (я его вовсе нестрого сужу), да и на спокойствие тоже имею право...

   Я тебе повторяю: ее обращение со мной стало просто невозможным!

   В заключение скажу тебе, что некто Павел Михайлович Свешников¹, инспектор железных дорог, очень усердствует для тебя хорошее место... и надеется. Он у меня два раза для этого был. Хоть в награду за это заклей конверт и пошли заказным. Письма теперь не пиши, задержишь вексель, а если хочешь, после напиши.

   Наташу² целую.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ Павел Михайлович Свешников - никаких других сведений о нем не найдено.

   ² Наташа - жена В. В. Леонтьева, Наталья Терентьевна Леонтьева.

  

  

   <...> У Каткова и тени нет смелости в идеях, ни искры творческого гения,- он смел только в деле государственной практики и больше ничего. <...>

  

   Впервые частично опубликовано в кн.: Лит. наследство. Т. 22-24. М., 1935. С.478.

  

  

   <...> Но если бы Вы только знали, до чего мне все тошно и все скучно! Я и об России очень мало теперь д