Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

е могла приехать... А у меня бессонница, и я решился прибавить Вам еще несколько строк.

   Например, скажу Вам, что я сегодня, в этот день, в уединении от Москвы вспомнил очень многое и спросил себя еще раз: "Каюсь ли или каялся ли хоть раз когда-нибудь, что я женился на ней?" И опять ответил себе, как отвечал и прежде, но еще с большим убеждением: "Нет!" Вопрос этот потому приходит на ум, что видишь и чувствуешь, как немногие могут это понять. И я уверен, что большинство знающих меня людей считают этот поступок ошибкой. Вы понимаете, что я теперь говорю не о духовном покаянии религиозного человека в грехе на основании известных определений положительной религии, а о раскаянии житейском, так сказать, практическом. Где-то мы с ней будем через год? Она еще очень сильна, а я уже очень плох, мой друг!.. Помните Ваше обещание - приехать, когда я буду умирать? Конечно, если не внезапною смертию...

   Ну, что же Вам еще сказать? Прошусь на месяц в отпуск в Оптину; пожалуй, до сентября не отпустят: другие цензора прежде отпросились, рук мало.

   У Вари на днях умер мальчик, она не особенно горюет... Он все хворал, все без умолку три месяца кричал, и она с ним ни спать, ни работать, ни гулять не могла... Замучилась. Она не горюет, а я, разумеется, и подавно! Теперь, слава Богу, без него все останется по-старому... а то через этот детский крик нужно было или оставлять ее на зиму в деревне, а Сашу одного брать в Москву, или искать другую квартиру, рублей на 150-200 дороже... а это для меня теперь беда: кроме лишней этой суммы я ведь искать-то, собственно, и ездить туда тоже не могу сам при больных ногах, а другие около меня не умеют. Теперь, слава Богу, все, вероятно, останется по-старому. Боюсь только, что мне придется наконец с бедной Лизой прибегнуть к тому крайнему средству, к которому я так упорно вот уже 5 лет не хотел прибегать, то есть запереть ее хоть на два месяца в лечебницу! Она ничуть не буянит и вообще очень смирна и безвредна, но неопрятность ее стала все возрастать, и мы с Александром и Варей втроем не можем за ней усмотреть. У нее опять стали заводиться вши (не моется, не чешется, волосы густые!) в ужасном количестве и до того, что на голове раны, на шее сыпь и т. п. Уже 3-й раз за это лето и все сильнее. Убегает на рассвете из дома, чтобы Александр не мог бы вымыть и вычесать ее. Другие же и не подступайся. Я почти калека теперь, а скажешь: "Лиза, образумься!", она в ответ: "Если нехороша - разведись! Я очень рада! Напиши Никодиму в Иерусалим, он нас разведет. Я себе кусок хлеба найду. Я еще молодого мужа найду. Разве я старая? У меня старшая сестра есть. Ты, несчастная твоя голова, со мной много не рассуждай. Знаешь, я гречанка!" Ну, засмеешься, и все тут. Что с ней делать! Но горе в том, что эта гадость может обратиться как бы в болезнь и болезнь ужасную. Поэтому придется, кажется, скрепя сердце, решиться на ту крайнюю меру. Во-первых, там справятся и пресекут хоть на время дурные эти привычки, а потом, вероятно, надолго останется страх заключения; она ведь привыкла к движению из дома в дом и к большой свободе, ее ведь и незнакомые мне люди очень ласково принимают, угощают и любят как-то, как какую-нибудь "блаженную" или "Божьего человека". Но она не понимает, что все эти доброжелатели от нее отступятся, испугаются вшей, если это не прекратится. Она и на всех нас, вообразите, было поселила их, но мы-то, конечно, сейчас же избавились. А у нее не проходят, и я боюсь, чтобы она опять бы не пришла в то положение, в котором ее привезли 5 лет тому назад из Крыма - всю в ранах и струпьях от этой же самой причины. Делать нечего. Поручил одному агенту своему разузнать скорее все, что нужно, и сегодня Саша по этому делу поехал в Москву. Жалко, а надо испытать. Куда же нам дома и при моих занятиях и при моей вынужденной болезнью теперешней неподвижности с нею успешно бороться! Встала рано и убежала из дома, чтобы не чесали!

   Вам, мой добрый Константин Аркадьевич, со стороны все это, пожалуй, покажется "ужасным"! Ну, а долгое пребывание в мире религиозных чувств и мыслей приучает постепенно к совершенно иному освещению жизни... "Блажен человек, его же аще накажеше, Господи, и от Закона Твоего научиши его!" Счастлив человек, которого ты, наказывая, учишь! Вот мировоззрение, о котором Вы, я думаю, в нынешней Вене мало слышите. А во времена Марии-Терезии¹ ведь многим и там это не показалось бы "фразой" церковной, а было бы понятно как выражение чувств живых и испытанных. Вот и я, когда вижу пред собою эту теперь уже старую, неопрятную и растрепанную седую женщину, которая рвет и марает одежды свои, и когда вспомню, глядя на нее, Лизу прежнюю и дикую, семнадцатилетнюю в Крыму, во время войны, и потом, когда женой уже моей, такая она была добрая, доверчивая чуть не до святости, и свежая, и веселая, и как она покорить сумела феодальное сердце моей матери, тогда еще довольно бодрой и крутой. И как эта самая ужасно брезгливая и гордая мать с удовольствием входила всегда в ее комнату, и как у нее в спальне всегда пахло, как у светской женщины... И если она еще и теперь возьмет гитару и пропоет одну из старых-престарых песенок своих... Ну, Константин Аркадьевич, как Вы думаете, что я чувствую? Одно и то же всякий раз: блажен человек, которого Ты, Господи, наказываешь... Где ж бы мне при прежнем моем образе мыслей это все перенести, а теперь - ничего. Как будто так и надо... И со вшами возиться, и прежние духи и цветы вспоминать. Вы ее ведь настоящей-то Лизой и не знали. Что она была за милая! <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение", 1896, ноябрь, с. 451-454.

   ¹ ...во времена Марии-Терезии...- Мария Терезия (1717-1780) - австрийская (точнее, римско-германская) императрица. Получила чисто мужское воспитание, подготовившее ее к управлению обширным государством. С 14 лет присутствовала на заседаниях Государственного совета. Как ревностная католичка проводила клерикальную внутреннюю политику. Заботилась о благосостоянии страны, процветании наук и искусств.

  

  

   <...> Постарайся также до 15 августа не писать ни слова ни мне, ни Таисе, потому что какая же это будет услуга и какое успокоение, если ты утроишь мои заботы перепиской, то требованием денег, то объяснений, то счеты и расчеты? Уж и это тоже большой для меня труд. Теперь очень дорого время. Я, впрочем, скоро велю и Таисе, и Саше твои письма до 15-го разрывать, не читая, и мне ничего не говорить. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   Григорий Иванович!

   Появление хорошей (наконец) шубы (присланной г-жею Дубовицкой ^!), возбудило всеобщее ликование в моем доме. Всем моим (гораздо еще больше, чем мне самому) надоело видеть меня подобным Акакию Акакиевичу в "капоте". Под влиянием этого возбужденного настроения "среды" и во мне зазвучали какие-то давно умолкнувшие струны. Хочу заказать боярку, полу поддевку и купить новые перчатки взамен тех замшевых, которые я уже 2 года все ношу и ношу. И даже при виде этой шубы мне захотелось вдруг, чтобы меня произвели поскорей в действительные статские советники! Теперь - идет. На следующей неделе напишу через Вас письмо Федору Николаевичу Бергу, чтобы выдал Вам из редакции "Нивы" 25 рублей... За ним еще есть довольно, должно быть.

   Только все еще стыжусь надеть. Все, мне кажется, закричат: А! У Леонтьева новая шуба! А! А! <...>

  

   Публикуется по автографу (ИРЛИ).

   Григорий Иванович Замараев - один из студентов катковского Лицея в Москве, принадлежавших к кружку К. Н. Леонтьева.

   ¹ Г-жа Дубовицкая - неустановленное лицо.

  

  

   <...> Некто Григорий Иванович Замараев продал мне очень хорошую шубу и недорого, в рассрочку. Я завещаю ее тебе, если положишь вскоре доброе начало и будешь ежегодно говеть. Ты вот пишешь: "Ваша книга, культура и т. д.", а не будет никакой русской культуры, если даже и такие люди (которые приступают к делам помолясь) будут откладывать говение по разным глупейшим причинам, из которых многие ты мне объяснил, и все никуда не годные. Даже и ни к селу ни к городу приведенный пример моей поездки на Афон. Ты веруешь и даже молишься, но не говеешь по своей глупости и молодости; я же, напротив того, до 70-го года плохо верил и не молился, но говел, состоя в Турции на службе. Афон нужен был мне для внутреннего обращения. А ты и так обращен, поэтому хотя вообще мысль ехать в Оптину - мысль христианская и светлая, но когда христианину ни с того ни с сего думается, что ему до поездки в Оптину говеть невозможно, то это, пожалуй, что от дьявола, чтобы только отклонить человека всячески, даже и подобием какой-то веры, от душеспасительного дела! Сказано: "Ныне Израилю!" Понял? <...> Смотри, с радости, что завещаю хорошую шубу, ты не вздумай молиться, чтобы я поскорее умер. Это грех.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   <...> Письмо Марьи Владимировны возвращаю; ты, послав его мне, пишешь: потому что для тебя "наши с Марьей Владимировной дела terra incognita" {Неизвестная земля (лат.).}. На первый раз Бог простит. А то бы, кажется, можно бы верить мне, что я прав, говоря, да и то очень ясно, об этих делах. Может быть, тебя действительно немного сбило то, что в Москве она была у меня. Это ничего не значит. Раз в два с лишком года я рискнул, потому что хотел ей самой насчет книги объяснить. Она со мной была довольно покойна, переговорили, и слава Богу. Что ты статью ее мне послал - это ничего, даже хорошо сделал; только нехорошо сделал, что не исполнил все-таки, как я тебе тогда писал. Пожалуй, теперь обе статьи, и ее, и статья Кристи¹, встретятся в "Гражданине" (Кристи уже послал туда), ее статью "Гражданин" в этом случае не напечатает, и ей это будет неприятно, да и мне невыгодно. А если бы ты, не суемудрствуя по-своему, просто последовал бы моему указанию и признался бы ей тогда, что посылал мне статью, что она мне очень нравится и что я советую напечатать в газете "Свет"², то и ей доставил бы удовольствие, и мне было бы выгодно иметь 2 рекламы в 2-х газетах ("Свет"- ее статья; "Гражданин"- Кристи).

   А вот это-то прилагаемое письмо, напротив того, вовсе бы мне не следовало читать. Пойми же, батюшка, иное дело умная статья о книге моей и другое дело письмо, в котором пишут обо мне самом. Это волнует. Я не каменный! Чтобы вперед ты не сбивался, то я тебя научу. Векселя, счет о книгах и т. п. деловые вещи, конечно, передавать надобно. А насчет личных наших отношений³, мнений друг о друге (даже и хороших) избегай, умоляю тебя, всяких и словесных, и тем более письменных сообщений. Это, кажется, ясно. Ей, например, показалось обидным, что я просил ее еще раз не писать мне самой даже о делах. А мне это было необходимо сделать, зная, как она сейчас переменой своих чувств увлекается! Если хоть я не буду тверд в этом, то это будет опять то же; она себя еще не знает, а я и свои немощи, и непостоянство ее чувств, быструю смену покаяния, самоотвержения, любви, гнева, зависти, злобы изучил хорошо. А моя немощь вот какая: она не должна ни о чем почти думать даже иначе, как по-моему, особенно когда это до меня, до нее самой, до моего дома и до близких мне людей [касается], если, она желает, чтобы я был ею доволен. Разумеется, я требую почти невозможного. Но ведь я это знаю, знаю, что это немощь моя, даже грех, потому что до глубины души, до ненависти раздражаюсь, если узнаю, что она (именно она, а не кто-нибудь другой) обо всем вышеперечисленном рассуждает несогласно со мной. Пусть Господь мне простит - с ней иначе не могу. Я боюсь ее мнений, чтобы не раздражаться и не грешить. Поэтому боюсь и писем, и тем более свиданий, сплетен и даже вообще рассказов об ней без моего спроса. Спрошу - Другое дело, моя вина; только я могу знать, готово ли в данный час сердце мое для подобных о ней разговоров.

   И не только мне пересылать письма ее и т. п., но советую и тебе (и Наташе) быть и с ней как можно осторожнее. Что-нибудь ей скажете, просто, как всякому другому: "Вот, у Константина Николаевича в доме то-то и то-то". Она и улыбнется, пожалуй, иной раз и как будто ничего, а потом и пойдет, и пойдет в сердце ее жестокая борьба. А вы этого не подразумеваете; видите, что она с вами ласково, и проста, и как будто весела, и в простосердечии вашем скажете что-нибудь обо мне, о Варе, об Александре, о Таисе, о Лизавете Павловне и т. д. о нашей жизни. И все, что вы ей наскажете в этом роде, ей, поверьте мне, нож в сердце. А потом, быть может, даже и где-нибудь и с кем-нибудь сцена. Вот и этим летом это случилось. Прежде еще свидания со мною. Варя была у нее (с Таисиной Настей вместе), Марья Владимировна накинулась вдруг на нее, как безумная, и мать свою она ограбила, и Александр меня грабит и т. п., и т. п. Говорят, ужасно кричала. Я узнал об этом от Вари, но, зная Марью Владимировну хорошо, смекнул, что после этого припадка бешенства она будет тиха; помолился, однако, чтобы не ошибиться, и послал за нею, и, слава Богу, ничего. Поговорили о книге, о моих болезнях, об общих вопросах и разошлись; она после этого думала даже, что я и еще за ней пошлю (видишь, как она скоро увлекается?), но я, разумеется, и не подумал.

   Думал я: отчего же это она так на Варю и на ее мужа восстала вдруг? И что же - Лиза все нам объяснила, она рассказала, что при ней в Туле, у вас Наташа ей, М<арье> В<ладимировне>, сказала: "А Константин Николаевич у Вари руки целует" и т. п. (Это я помню, правда, при Наташе случилось, когда Варя из Мазилова приезжала за мной больным ходить. Так вот отчего "сыр-бор" загорелся") <...>

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ И(?) И.(?) Кристи - рано умерший студент Катковcкого Лицея. Писал в "Гражданине" под псевдонимом Сергиевский. Леонтьев познакомился с ним через преподававшего в Лицее П. Е. Астафьева.

   ² "Свет"- дешевая многотиражная газета ультра-националистического направления. Выходила в Петербурге с 1882 г.

   ³ ...насчет личных наших отношений...- Речь идет о племяннице Леонтьева М. В. Леонтьевой.

  

  

   Вот три рубл<я> сер<ебром>, обещанные на говенье.

   Если ты их потратишь на пиво, водку и т. п. и не пришлешь свидетельства от священника, то я, помолившись, откажусь от тебя. Не переходи за черту моего долготерпения - у всякого своя эта черта, вспомни Эбермана¹, для которого я находил удовольствие делать столько добра, Николая, которого я так любил, ну, и сестру (без помощи которой мне очень иногда трудно, не скрою этого). Отступлюсь от тебя.

   Потому - уже одно то, что ты заставляешь меня так долго об этом рассуждать, признаюсь, меня оскорбляет. Сказано - сделано.

   Вот и все.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ В. М. Эбермаи.- См. примеч. к письму 216.

  

  

   <...> Я же продал тургеневские письма¹ недавно в "Русскую мысль", с тем чтобы к середине лета были к ним готовы и комментарии. Как бы ни разошлись мы с Тургеневым в политических и тому подобных отношениях за последние годы, лично все-таки я смолоду был ему так много обязан, что для меня это и удовольствие, и долг, пожалуй, даже помянуть его с этой стороны добрым словом. Впрочем, его письма сами говорят в его пользу. Мои же обращения к нему за советами, помощью и утешениями, во-первых, облегчат мне воспоминания о некоторых полузабытых обстоятельствах, а во-вторых, помогут и читателю многое лучше понять... <...>

  

   Публикуется по автографу (ИРЛИ).

   ¹ Я же продал тургеневские письма...- В 1884 г. К. Н. Леонтьев предлагал письма к нему И. С. Тургенева для публикации в журнале "Русский архив", ио там они напечатаны не были и появились в "Русской мысли" в 1886 г. (No 12), общим числом 24 письма. Четыре первых письма были также включены в воспоминания Леонтьева "Тургенев в Москве" ("Русский вестник". 1888. Кн. 2-3). Публикациям этих писем посвящена статья В. Н. Дунаевой "Тексты писем Тургенева к К. Н. Леонтьеву" (Тургеневский сборник. Вып. 2. М., Л., 1966. С. 258-267).

  

  

   Милый дружок мой Лиза, я перед тобой много виноват, ты мне прислала уже два письмеца, а я только теперь собрался тебе писать. Все болезни и дела. Хоть здесь мне очень покойно, но впредь надо подумать об осени и зиме. Хочу тебя выписать сюда после 15 -го июля. Ты не забыла, конечно, что 19 июля со дня нашего венчания будет ровно 25 лет. Серебряная свадьба! Мне хочется этот день, Лиза, провести с тобою. Если будут лишние деньги, приготовлю тебе сюрприз какой-нибудь. Я надеюсь, что Бог не лишит меня этого утешения! Только неостриженную, с длинными седыми космами на лбу, вроде киевской ведьмы с Лысой Горы, я в такой дорогой для меня день видеть тебя не желаю. Остриженная ты добрицу и даже красива. Верно, ты больного мужа не захочешь огорчить?

   А у меня левая нога все время опять болела так, что я даже в церкви ни стоять, ни сидеть не мог и, конечно, гулять не ходил, а только в пролетках монастырских меня катали часто. А в силах много поправился, теперь и нога стала заживать.

   От Вари получил письмо, она пишет, что без всех нас скучает и очень боится родить. Отец Амвросий велел ей говеть. Она пишет также, что получила от тебя письмецо и очень ему была рада. Она тебя очень любит. Будущего своего ребенка хочет отдать своей Агафье, чтобы взяла в Карманово на зиму и выкормила бы коровьим молоком, потому что на этой квартире с ребенком нельзя, в Мазилове она без Саши и даже без нас ужасно тоскует, а искать дорогую квартиру, просторную, я уже не в силах, и пришлось бы расстроить всю нашу согласную семью. Она и придумала так, и батюшка согласился с ней и благословил отдать ребенка, если благополучно родится.

   Видел я Людмилу в монашеской одежде. Привыкает понемногу и тебе велела кланяться. Катю вижу нередко. Она тебя целует. Она живет здесь, а Людмила бывает здесь очень редко, она живет в 15 верстах отсюда, в женском монастыре.

   Александр целует твою ручку. Мы с ним недавно вынимали просвирки за здравие Елисаветы и Варвары. Ну, прощай! Кланяйся Владимиру Владимировичу, Марье Владимировне и Наталье Терентьевне.

   Скажи Володе, что денег ему не послал еще, потому что еще до сих пор не выслали и мне жалованье. Опоздали что-то. Целую тебя, будь здорова и весела.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   Владимир Владимирович! Очень тебе благодарен за последнее письмо. Только мне скучно, что об Лизе мало подробностей. Я уже соскучился, что долго не видал ее. И сама она уже давно мне ничего не пишет. Думаю все-таки ехать на Тулу в конце августа и не позднее 2 сентября. Ноги теперь слава Богу.

   Привезу Лизе подарки, платье и т. д.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   <...> Участия, любви, искренности я видел много; практического, деятельного приложения этих чувств в жизни - очень мало. Тертий Иванович¹, Вы, Константин Аркадьевич Губастов (которого Вы, может быть, встречали в Константинополе и который был недавно консулом в Вене), раз, два, три... и обчелся. Себя еще разве счесть, потому что я тоже аккуратен и верен, и только! Я думаю, что и Вы с таким мнением о русских согласитесь?

   Ну, где ж, кстати сказать, такому народу индивидуальная свобода?! Я полагаю, что еще 25-50 лет, так придется и от той степени индивидуализма отказаться, которую нам дал 19-й век! Впрочем, может быть, именно поэтому-то Россия не лишена будущности и призвания. Великий опыт эгалитарной свободы сделан везде; к счастью, мы, кажется, остановились на полдороге, и способность охотно подчиняться палке (в прямом и косвенном смысле) не утратилась у нас вполне, как на Западе... В личных скорбях моих, князь, я часто утешаю себя подобными "культурными" мыслями... <...>

   К слову еще сказать: изумляюсь, как это другие люди в подобных и еще худших условиях живут и дышат без опоры положительной, уставной, так сказать, религии!

   Только как взглянешь на икону или на церковные кресты из окна, так хоть на время да покажется осмысленным все жестокое бремя жизни в болезнях, в старости, заботах! <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ Тертий Иванович - Т. И. Филиппов.

  

  

   <...> А "Ниву"¹ хотя мне и высылают, но я уже давно сам не читаю ее и большею частью даже и не вижу, а тотчас же ее посылают в Тулу одному родственнику. Что-то все газетное давно опостылило и я, кроме "Московских ведомостей" и "Православного вестника", никаких газет не читаю. Как-то легче без них дышится; почти все газеты меня чем-нибудь да раздражают, а в старости главное - внутренний мир души. Вы спросите: чем же меня раздражает "Нива", она не политическая газета? Да мелочами разными, например - "Два веселых и милых таксика нашли крота и подбрасывают его на воздух!.." Как несчастному кроту-то весело и мило! Уж очень глупо; а я и рассержусь и Маркса² и его помощников вдруг возненавижу... Вот и грех! Так зачем же. Хочу писать даже Фед<ору> Ник<олаевичу> Бергу, чтобы больше мне ее не присылал. Все как-нибудь не убережешься, заглянешь и рассердишься. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГИАЛ).

   ¹ "Нива" - еженедельный иллюстрированный журнал, выходивший в Петербурге в 1870-1918 гг. В нем печатались Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков, А. П. Чехов, И. А. Бунин. В качестве приложения издавались собрания сочинений русских и иностранных классиков.

   ² Адольф Федорович Маркс (1838-1904) - русский издатель и книгопродавец. Приехал в Петербург из Германии. В 1870-1904 гг. издавал основанный им и пользовавшийся широкой популярностью журнал "Нива".

  

  

   Милый мой Константин Аркадьевич, почему и за что Вы меня, старца недужного, совсем забыли? Впрочем, "за что" можно бы и не писать; это подразумевает вину какую-нибудь с моей стороны. А так как таковой нет, то я спрашиваю себя часто:

   - Почему он так давно не пишет?

   И сам отвечаю: все мы более или менее постарели, со старостью, положим, добрые чувства наши (дружба и т. п.) становятся вернее, потому что любовь к переменам все слабеет и слабеет, и даже нередко привычное зло нам не так страшно, как непривычное и сомнительное благо. А не то что искать новых друзей и забывать старых! Но беда в том, что в то же время чувства с годами в нас слабеют, кроме жажды отдыха и покоя! Ну, и с дружбой то же...

   Сидит Губастов в этой веселой, чистой, красивой и покойной Вене и думает: "Написал бы Константину Николаевичу... Да о чем? И у него теперь никаких, вероятно, приключений нет и у меня тоже. Слухи доходят, что жив; около года, что ли, тому назад книги его выписал" и т. д.

   Да и до меня доходят слухи, что Вы еще в Вене и т. д. (в октябре я был в Петербурге и слышал это от князя H. H. Голицына). Но я просто соскучился по Вас, и мне очень было бы приятно получить от Вас несколько дружеских строк. <...>

   Теперь об отставке. История это была бы длинна, если бы рассказывать ее по порядку: но вот главное: сами понимаете, что как человек, прослуживший в должностях второстепенных немного более двадцати лет, я больше, как на 1000 р<ублей> с<еребром> прав не имею; 1500 р<ублей> с<еребром> лишних дает мне правительство за мои литературные труды. Дело шло особым порядком. Прежде всего согласились Т. И. Филиппов с министром народного просвещения Деляновым¹. Министр народного просвещения вошел с отношением к министру внутренних дел; товарищ министра внутренних дел, князь Гагарин, находящийся давно в дружеских ко мне отношениях (еще с 70 года на острове Корфу; женат на Аргиропуло), честно поддержал меня у графа Толстого²; граф Толстой и Делянов вместе вошли с предложением к Бунге³; Бунге (как и следовало немцу-профессору) более 1800 р<ублей> не давал, находя, что в моей деятельности ничего нет особенного. Но назначили Вышнеградского⁴, и он тотчас же согласился на 2500. И вот дня четыре тому назад мне велели подать прошение об увольнении от должности цензора. На этом пока остановилось, но так как по существу все уже решено и остались только формальности, то, вероятно, через две-три недели я буду свободен с 200 р<ублей> сер<ебром> в месяц.

   Да, Губастов, что, если бы это было десять лет тому назад или даже в 80-м году в Варшаве? То ли б я мог сделать тогда! А теперь?.. Филиппов и Делянов еще рассчитывают и надеются на меня. Гагарин тоже, мои студенты тоже...

   Но эти семь лет службы в Москве - годы тихие, правильные, скромные, но в высшей степени во всем средние, во всем "в обрез" - доконали меня. В денежном отношении - ни нужды и ни тени даже самого скромного избытка, в отношении труда - не трудно и не льготно, в отношении здоровья - одно лучше, другое хуже,- и во всем, во всем... Даже "общественное признание" теперь есть какое-то... Какая-то полуизвестность, какой-то "онорабельный", но уж ничуть не возбуждающий succès d'estime {Уважение, престиж (фр.).} в публике... и т. д.

   Вот где был "скит"! Вот где произошло "внутреннее пострижение" души в незримое монашество!.. Примирение со всем, кроме своих грехов и своего страстного прошедшего, равнодушие, ровная и лишь о покое и прощении грехов страстная молитва...

   Величайшее желание не писать, разве для наследников (для Лизы, для Вари, для Марьи Владимировны).

   Да и почти уже не пишу давно... На что?

   А в Угреше, где Вы думали, я тогда найду пристань, я был еще и честолюбец, и христианин еще какой-то страстный.

   А теперь я даже и унынием, слава Богу, почти вовсе не страдаю. Уныние есть все-таки плод неудовлетворенных желаний,- а какие у меня теперь сильные желания?

   Желание умереть не слишком мучительною болезнью - это сильно, да и то с постоянной оговоркой: если это не безусловно нужно для окончательного искупления грехов. А иначе остается молить Бога только о том, чтобы предсмертные страдания не довели до ропота!..

   Еще одно желание сильно: чтобы денег было достаточно - для успокоения этого исстрадавшегося тела! Пенсия хороша, но в Москве я на нее жить не могу и, вероятнее всего, удалюсь с этой весны в Оптину и Лизу устрою там. Но не думайте, чтобы и в Оптину меня тянуло сильно. Нет, на время - да, с радостью, а надолго - все равно везде телесные страдания, везде равнодушие... Поздно!

   Еще, пожалуй, прекрасный климат Босфора и возможность зимой гулять ежедневно пешком - это нравится моему воображению...

   Но все-таки средств мало и рисковать что-то жутко с моими плохими силами!

   Вспоминаю я часто Вас и Ваш совет в 1874 году в Константинополе: "Поезжайте в Россию, сделайтесь "литературным генералом" и лет через пять возвращайтесь сюда на отдых".

   Не пять, а тридцать лет прошло с тех пор; "генералом" меня все-таки критики и редакторы не сделали, а разве, разве непопулярным полковником,- и рад бы я умереть на Принцевых островах⁵, но чтобы подняться отсюда покойно, нужно 1000 или 1500 руб<лей>. Долги мне надоели до смерти, и должать мне стало теперь донельзя противно... Все это во мне изменилось, но стеснять себя еще ниже и еще строже, чем я стесняю себя эти семь лет, не могу... И потому да будет воля Господня!.. "Благослови душе моя, Господи, и не забывай всех воздаяний Его"- и прибавлю: всех прощений Его за эти тринадцать-четырнадцать лет после Афона! Очень, очень их много было!

   А я и забыл Вам сказать, что вскоре после отправки Вам книг прошлого года я так опасно занемог, что все со мной прощались: причащался, соборовался... Одна за другой у меня были от первой недели поста до половины мая серьезные болезни: гнилостное заражение крови и воспаление лимфатических сосудов в правой руке, спасли, потом - самый жестокий и опасный бронхит с припадками удушья и, наконец, язвы жестокие на ладонях и подошвах в течение трех месяцев, так что меня в особом вагоне довез лежачего Филиппов до Калуги, а потом я доехал в карете почти до Оптиной и тем кое-как поправился... Месяца четыре быть между жизнью и смертью, и в полном сознании своего положения - это также оставляет в эти годы серьезный след в сердце! Помнишь!

   Хотел было Вас известить, да посовестился беспокоить... Вот в это-то время, увидав меня в ранах, Т. И. Филиппов и возмутился духом и сказал: "Надо вам отдохнуть, надо освободить вас от всяких обязанностей",- и обратился серьезно к Делянову и посоветовал ему вникнуть в значение моей деятельности.

   Вот и все, мой друг... Обнимаю Вас крепко. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1897. Январь. С. 397.

   ¹ Иван Давыдович Делянов (1818-1897) - граф, государственный деятель, камергер. Попечитель Петербургского учебного округа в 1882- 1897 гг., министр народного просвещения. Член Государственного Совета. Во время управления Делянова был ограничен прием в учебные заведения детей недостаточных родителей, уменьшен процент евреев, приняты меры для русификации школ в Прибалтике, выработан консервативный университетский устав 1884 г. О назначении Делянова министром Д. А. Милютин писал: "Это почти то же, что если б назначен был Катков; это восстановление ненавистного для всей России министерства гр. Толстого. Между прежним режимом и будущим будет различие только в подкладке: у Толстого подкладка была желчь, у Делянова будет идиотизм. Бедная Россия" (Дневник Д. А. Милютина. Т. 1-4. М. 1947-1950 Т. 4, 1950. С. 130).

   ² Дмитрий Андреевич Толстой (1823-1889) - граф, государственный деятель. Образование получил в Царскосельском лицее. На протяжении 14 лет, до 1880 г., занимал одновременно посты министра народного просвещения и обер-прокурора Св. Синода. С 1882 г. и до конца жизни был (тоже одновременно) министром внутренних дел, шефом жандармов и президентом Академии наук. Провел реформу среднего образования для усиления в гимназиях обучения древним языкам, причем право поступления в университеты было оставлено только за выпускниками классических гимназий. При Александре III настойчиво проводил контрреформы, находился под сильным влиянием M. H. Каткова. Все признавали в нем ум и широкую образованность, но в то же время его единодушно ненавидели все слои общества, от революционеров до ультрамонархистов.

   ³ Николай Христианович Бунге (1823-1895) - юрист и государственный деятель. Участвовал в крестьянской реформе 1861 г. и подготовке университетского устава 1862 г. Профессор и ректор Киевского университета. В 1881-1886 гг.- министр финансов. В 1887-1895 гг.- председатель Комитета министров.

   ⁴ Иван Алексеевич Вышнеградский (1831-1895) - ученый и государственный деятель. Основоположник теории автоматического регулирования, почетный член Академии наук. С 1 января 1887 г. управлял министерством финансов, в 1888-1892 гг.- министр финансов.

   ⁵ Принцевы острова - группа из девяти островов в Мраморном море, к юго-востоку от входа в Босфор.

  

  

   Как вы меня утешили и обрадовали, дорогой Николай Николаевич, Вашей статьей о Н. Я. Данилевском в "Русском вестнике"! Выразить Вам не могу! И как я рад, что гениальный рутинер редактор¹ допустил (через 10-15 лет после пошлого отзыва Щебальского²!) наконец на страницы "Русского вестника" такую оценку нашего великого учителя. Позволил даже в цитате Бестужева³ назвать Николая Яковлевича тоже "гениальным"!

   Если у Н. Я. Данилевского нет наследника (или даже если есть), позаботьтесь Вы поскорее снова издать его книгу (с Вашим предисловием). Имя его растет в Москве, и похвалюсь, и я много этому содействовал словесной проповедью, но старое издание все вышло. Молодые люди ищут, бьются, и нет "России и Европы" (я об этой книге говорю). Для меня один юноша свою, всю растрепанную от чтения, подарил. Ваша "Борьба с Западом"⁴ (по-моему "Самоосуждение Запада") - тоже, говорят, очень стала читаться. Мой сборник "Восток, Россия и славянство"⁵ министр народного просвещения⁶ представил Государю!.. и т. д., и т. д.

   Помните, наш бедный "ихтиозавр" Аполлон Григорьев говорил где-то - "наше типовое растет". Хотя я нахожу, что самое это слово "типовое"- неизящно на слух, не знаю, каким лучшим его заменить.

   И еще я очень Вам благодарен за то, что Вы привели взгляд Данилевского на то, что и для научной мысли нужно оставить эстетику, необходимо чувство! Насколько это справедливо относительно социологии!.. Эстетик может быть демократом или эгалитарным либералом разве по ошибке, пока не понял.

   Вот и Герцен - пример!

   Будем радоваться и благодарить Бога (только не Лев-Толстовского Бога, а Оптинского, настоящего, и в церковной разнообразной всецелости находящего себе эстетическое выражение!).

   Разберете ли Вы мой скверный почерк?

   Простите и будьте здоровы - а я очень занят теперь отставкой и переломом жизни.

  

   Публикуется по автографу (ГПБ).

   ¹ ...гениальный рутинер-редактор - M. H. Катков.

   ² Петр Карлович Щебальский (1810-1886) - историк и публицист. Основные труды посвящены России XVIII в. В 1883-1886 гг. был редактором газеты "Варшавский дневник".

   ³ Бестужев - К. Н. Бестужев-Рюмин.

   ⁴ "Борьба с Западом" - три сборника статей H. H. Страхова, объединенные одним названием (1882, 1883 и 1886), в которых дан критический разбор взглядов Дж. Ст. Милля, Э. Ренана, Д. Ф. Штрауса, Ч. Дарвина и И. Тэна.

   ⁵ "Восток, Россия и славянство" - сборник статей К. Н. Леонтьева по общественным, национальным, политическим и религиозным вопросам (1885-1886).

   ⁶ Министр народного просвещения - граф И. Д. Делянов.

  

  

   <...> ...Дай Бог здоровья Княгине, и ваши дела шли бы еще лучше, чем теперь. Вы понимаете, князь, что в моих устах и относительно Вас это не фраза вежливости, а настоящее, теплое желание и даже искренняя молитва (я каждое утро поминаю Вас и некоторых других записанных у меня в книжке людей на молитве, и как я ни ленив стал даже на молитву, но этого я не забываю). Я знаю, что все подобное кажется немного странным и, пожалуй, даже напускным тем людям, которые по роду деятельности своей увлечены светской борьбой и, не чуждаясь религии, уважая ее глубоко, веруя даже сердцем в ее основы, не имеют сами времени приучить себя к некоторым мелочам ее приложения, так сказать. И вот с непривычки это и может действительно показаться натяжкой, преувеличением и даже нередко притворством (если говорящий и думающий это не монах и не женщина, а тоже светский человек); я сам пережил эти мнения, испытал эти чувства, но если я напомню Вам, что уже пятнадцать лет нахожусь под монашеским влиянием и пятнадцать лет все хвораю и страдаю телесно почти беспрерывно, то Вам станут понятны и "просвирки" за здравие и упокой, и книжка с именами друзей, родных, благодетелей и даже тех, кого не люблю (именно поэтому, например, Каткова; я вынужден молиться за него, чтобы смягчить себя, ибо я его по естественному чувству терпеть не могу!). Итак - верьте, что для меня для самого молиться каждое утро за тех, кто добр ко мне, есть уже неотразимая потребность и привычка сердца... Молюсь, чтобы они были здоровы, чтобы Господь простил им грехи их, чтобы житейская борьба была им полегче и... чтобы они меня не разлюбили и не забыли!

   Конечно, Жозеф де Местр¹ прав, говоря, что нередко "величайшие человеческие несправедливости суть не что иное, как выражение справедливого гнева Божия". И, разумеется, если бы не вера в загробную жизнь, если бы не "страх Божий", не страх загробного расчета, то кто же бы велел при этих условиях продолжать это существование? Я решительно не в силах осуждать тех, кто, не имея положительной религии, употребляет свободу воли своей на то, чтобы покончить полегче с собой, не дожидаясь еще "увенчания" прелестной земной жизни жестокой агонией от воспаления брюшины или задержания мочи.. Я жалею этих людей, как христианин, но только в том смысле, что не знаю, как их за это будет судить Бог, но с точки зрения той "рациональной и "утилитарной морали, на которой так глупо еще стоят многие современники наши, я вполне их понимаю, в иные минуты не только умом, но и сердцем. Уже не для пользы же ближних жить? Жить и не умирать своевольно для искупления, для загробного венца терпения, для большего очищения души перед невольной и, может быть, более тяжкой смертью, чем своевольная (яды есть такие хорошие, тонкие, а болезни есть такие подлые и обидные!), жить, наконец, просто по малодушию, по животной привычке - это еще все туда-сюда. Но для пользы других! Какая гордая и жалкая иллюзия! Кто верит в себя, в свое влияние, кто имеет большой успех в делах, тому еще простительно иметь эту иллюзию. Она понятна, она питается успехом... А мне? <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ Жозеф де Местр (1753-1821) - французский политический писатель и пьемонтский государственный деятель. Выступал против идей французской революции, сторонник Бурбонов и апологет светской власти папы римского. В 1802-1817 гг. представлял в Петербурге сардинского короля. Оказал большое влияние на консервативно-клерикальную мысль XIX в.

  

  

   <...> Странное дело, что значит привычка терпеть, что значит давно уже жить не сообразно со своими вкусами и действительными потребностями! Вот семь лет подряд я все думал и других уверял, что служба меня ничуть не стесняет, а когда сняли цепь - так я даже удивился, как я теперь этому рад. Сейчас же и писать охота пришла... Кстати, Вы советуете мне писать большой роман... Ах, не знаю... Это очень трудно теперь... Не берусь даже объяснить - почему, сам не понял еще. Впрочем, теперь я еще все житейскими попечениями занят, а позднее, летом, лучше все пойму, вероятно. Насчет политики и социологии (то есть насчет "невозможности" вести общество) я с Вами не согласен. Вести, не вести, а нельзя сказать, чтобы было неприятно хоть, например, оказаться почти во всем таким пророком, как я оказался! <...>

   Я уверен, что летом разразится жестокая война, трудно, чтобы это всеобщее напряжение продлилось безнаказанно долго. Ну, я при моем здоровье, требующем теперь старческой правильности во всем, где же мне подвергаться заразам, неожиданным переездам и т. д. Придется, вероятно, выждать, пока все кончится. Вы советуете Лизу оставить в Крыму. Что Вы это, мой друг, это бесчеловечно и ненужно. Она опять ко мне очень привыкла, и в ее беспомощном состоянии "Божьего" человека кому ее там поручить. Не думаете ли Вы, что она меня очень обременяет? Если это иногда изредка и случается, то это очень легкое и несерьезное с моими винами наказание за мое прошлое; а вообще ее присутствие и близость вносят в мою жизнь нечто очень хорошее, религиозное, мистическое, нечто для моей совести и сердца очень дорогое и незаменимое. Без нее - надолго - все суше и холоднее. Вы, впрочем, знали ее в самый худший период ее жизни, когда она уже утратила привлекательность молодости, а "Божьим" человеком еще не стала, была под влиянием матери, весьма безнравственной (во всех отношениях, а не только с "любовной" стороны), и со мной не ладила. А теперь я ею очень доволен и часто думаю, что мне именно такая жена и была нужна. Да, многие думают, что она мне "крест"; да, в мелочах, пожалуй, но зато во всем высшем души моей она мне утешение теперь. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1897. Январь. С. 400.

  

  

   <...> Видеться нам с ней¹ необходимо было прошлым Великим постом, когда я готовился умереть; что делать, это было нужно и для Бога, и по делам. Но надо, но пора нам понимать самих себя. Я понимаю все недуги сердечные и, зная их, желаю как можно реже встречаться и вспоминать. Есть такие оттенки в манере выражаться, а теперь писать, в тоне, во вкусах и пристрастиях, которые внезапно и с жестокой силой пробуждают во мне чувства (хорошие или худые - все равно), но ненужные, вредные и тяжелые. В Оптиной мы встречались этим летом и кой-как, кой-как донесли это тяжкое бремя до конца (я, по крайней мере, едва-едва), надо же отдохнуть подольше. Есть необходимости, которым приходится покоряться. Этим летом мы были оба люди должностные, и время выбирать для жизни в Оптиной было не в нашей воле. Но подновлять этих жестоких впечатлений не надо и волоском!!! Было бы большим грехом с моей стороны как-нибудь мешать ей бывать при мне в Оптиной, и так как вероятнее всего, что мне и по ден