Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

широкой, особенно провинциальной публики. Сергей Михайлович Соловьев говорил поэтому поводу: "Я пишу историю, а мой сын ее искажает". Вс. Соловьев весьма серьезно занимался оккультными науками. Он был единственным из всего семейства Соловьевых, остававшимся монархистом без рассуждений и православным с близостью к о. Иоанну Кронштадтскому. С Ф. М. Достоевским его связывали почти дружеские отношения.

   ¹ Польская повесть - историческая повесть Вс. С. Соловьева "Княжна Острожская".

   ² Сальяс - граф Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир (1842- 1908), сын писательницы Евгении Тур. Автор исторических романов.

   ³ Брату-Владимиру Сергеевичу Соловьеву (1853-1900), философу, публицисту и поэту. В начале своей деятельности Влад. Соловьев следовал за славянофилами, считая наиболее важным синтез науки и религии. Читал курс философии в Московском и Петербургском университетах. После убийства Александра II публично выступил с призывом помиловать преступников. Вследствие этого оставил кафедру и обратился к проблемам русской общественной жизни. Причины кризиса он усматривал в упадке религии, а преодоление его - в соединении католической и православной церквей. Эта утопическая идея долго владела его воображением, но в конце концов судьба привела Соловьева в либеральный и антиклерикальный "Вестник Европы", где он резко полемизировал против H. H. Страхова об исторических судьбах России уже как чистый западник. В 1891 г. выступил с лекцией "Об упадке средневекового миросозерцания", в которой утверждал, что за последние два столетия самые существенные блага человечество получило от атеистов. Однако к концу жизни разочаровался в идеях либерально-освободительного прогресса, предсказывал нашествие на Европу монголов и наступление последних времен. Соловьеву было свойственно рационалистически толковать метафизику, возможно потому, что он считал это наиболее подходящим для атеистической в своей массе интеллигенции. Соловьев представлял необычную для его времени фигуру странствующего философа, пренебрегавшего вещественными удобствами. Он не имел своего дома и жил или у друзей, или в гостинице, непрестанно перемещаясь между Петербургом и Москвой. Соловьев стоял вне партий и противоборствующих течений. Он обладал редкой способностью понимать собственные ошибки и не боялся менять свои мнения на противоположные. А. А. Блок называл его своем учителем в жизни. Относясь отрицательно к идеям К. Н. Леонтьева, Соловьев тем не менее писал: "При всех своих недостатках и заблуждениях это был замечательно самостоятельный и своеобразный мыслитель, писатель редкого таланта, глубоко преданный умственным интересам, сердечно религиозный, а главное, добрый человек". (Русское обозрение. 1892. Кн. 1. С. 358).

   ⁴ Франсуа Огюст Шатобриан (1768-1848) - французский писатель и политический деятель. Автор монументального апологетического сочинения "Гений христианства", в котором стремился показать, что христианская религия - самая поэтичная, самая человечная, самая благоприятная свободе, искусству и науке. После реставрации во Франции Бурбонов занимал посты министра иностранных и внутренних дел.

   ⁵ Жюль Мишле (1798-1874) - французский историк, автор многотомного труда о Французской революции 1789 г. По мнению Ипполита Тэна, Мишле даже не историк, а один из величайших поэтов Франции, его история - лирическая эпопея. К России Мишле относился отрицательно как к деспотическому государству.

  

  

   <...> Вдохновение, меня по крайней мере, легче посещает в деревне, в монастырях и маленьких городах, чем в столицах. Почему это? Верьте, не могу до сих пор и сам постичь. Что-то меня давит в большой столице, а что именно - не знаю. Ни одно из объяснений, которые я придумывал, не удовлетворительно для моего ума, и я решился поэтому, не рассуждая более, признать это свойство мое непобедимым фактом, и больше ничего. Слыхал я подобные вещ" и от других писателей, да, кажется, и от Вас самих? <...>

   <...>... Идеи, выбор сюжета, направление и, с другой стороны, язык, это вещи изменчивые и подвижные. Тургенев испортил под конец свое направление, ухаживая за студентами и повивальными бабками, а Лев Толстой исправил его, ибо понял, что нельзя же всегда восхвалять лишь добрых и простых Максимов Максимовичей¹, а что нужны и Вронские². Видите, какую серьезную критику я затеял Вам писать? Это все монастырь действует так успокоительно на мои нервы и возбуждает деятельность, которая так долго (вследствие подавляющих и непостижимых для меня влияний) была усыплена в Москве <...>.

   Если летом приедете надолго, то сверх скучных моих проповедей и наставлений будем вместе читать отрывки из Шекспира, Софокла, Гомера и т. п. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ ...Максимов Максимовичей...- Максим Максимович, персонаж романа М. Ю. Лермонтова "Герой нашего времени", воплощение скромности и смирения.

   ² ...нужны и Вронские.- Леонтьев очень высоко ставил этот персонаж "Анны Карениной". Характеризуя его как "спокойного, твердого и в то же время страстного", он писал: "..без Вронских мы не проживем и полувека. Без них и писателей национальных не станет; ибо не будет и самобытной нации" (Леонтьев. Собр. соч. Т. 7. С. 274, 275).

  

  

   <...> Политикой нашей все в России - до монахов и до извозчиков - очень недовольны¹. Все удивляются... все ропщут. В Петербурге особенно.

   В литературе ничего особенно нового. "Анна Каренина" продолжается, но Толстой немножко обманул мои ожидания: продолжение не так хорошо, как первая половина; все верно, все прекрасно, все картинно, но как-то блекнет все теперь, нет того блеска и силы, которыми отличалось все до отъезда Вронского с Анной за границу.

   "Новь" Тургенева отвратительна. Всё честные акушерки. Он с ума сошел! <...>

   Про Марью Владимировну скажу Вам, что она получила место в Нижнем, какое - еще не знаю; но я недавно получил от нее, письмо, из которого видно, что она стала бодрее в удалении, которое ей советовал старец о. Амвросий Оптинский². А другая знакомая пишет мне, что видела ее проездом через Москву из Рязани (где она всю зиму гостила у матери) в Нижний и что она чрезвычайно пополнела и помолодела за эту зиму. Теперь вот и судите поспешно издали - зачем я ее не удерживал в Кудинове! Благословление ли старца (и реально можете это объяснить успокоением совести и нервов), перемена ли обстановки, хотя и на худшую, но на новую, но вот доказательство, как я был прав, радуясь ее решению удалиться. А разрыва между нами нет и не может быть, ибо я знаю со стороны, до чего она добросовестно сознает свою вину и до чего она страстно кается. Я тоже был не прав, конечно, но не против нее, а противу Бога другими грехами, до которых ей, конечно, и дела не было. Но за эти побочные грехи ее рукою наказал меня Бог. Кит, который проглотил Иону³, нисколько не был сам по себе нравствен или прав, а был только орудие, понимаете? Замечу еще (так как Вы ее судьбой всегда интересовались и она всегда об Вас вспоминает), что у нас еще года полтора тому назад была речь о том, что ей бы следовало искать места, чтобы не проживать 400 рубл<ей> кудиновской аренды, которая как доход верный необходима на уплату % в банк (на ту сумму, которую мы были вынуждены братьям выплатить по завещанию), но тогда она при одной мысли о разлуке с Людмилой Раевской рыдала навзрыд, и я оставил ее в покое. Но Господь Бог, видно, милосердствуя к нам, разрубил путем ссоры этот гордиев узел, который Марья Владимировна сама запутала, а распутать не могла. Она сама и вопреки моему мнению взяла Людмилу в Кудиново и потом, увидавши, что мы с этой последней хорошо уживаемся и никогда не ссоримся, убедившись еще раз наглядно, что все раздоры от нее лишь самой и что мне угодить очень легко, начала выходить постепенно из себя и нападать на всех. Разгадка в том, что она сама очень страстно привязывается к людям и тогда уже хочет насильно быть милой настолько, насколько милы ей самой предметы ее выбора. А когда она равнодушна к людям, тогда она очень приятна и ровна. Вот отца⁴ она мало любила и потому жила с ним сносно. И с чужими, с далекими сердцу она хороша и любезна. Вот беда ее в чем. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале "Русское обозрение". 1894. Ноябрь. С. 391, 392.

   ¹ Политикой нашей все... очень недовольны.- В 1876 г. началась сербско-турецкая война, неудачная для Сербии. Попытка восстания в Болгарии была подавлена турками с невероятной жестокостью. Европейские державы оказывали на Турцию дипломатическое воздействие и вынудили ее согласиться на переговоры, которые, однако, кончились безрезультатно. 15 января 1877 г. русский посол гр. Н. П. Игнатьев выехал из Константинополя. Общественное мнение в России, поддерживавшее славянские народы, было очень недовольно нерешительностью своего правительства.

   ² Амвросий Оптинский (Александр Михайлович Гренков, 1812-1891) - старец Оптиной Пустыни, духовник К. Н. Леонтьева. Отличался жизненной опытностью, широтою взглядов, кротостью и незлобием. Привлекал к себе множество паломников. Его посещали Ф. М. Достоевский, Влад. Соловьев, Л. Н. Толстой. Считается, что он послужил прототипом старца Зоей мы в "Братьях Карамазовых". В мае 1891 г. В. В. Розанов писал Леонтьеву из Ельца: "...не можете ли Вы об отце Амвросии написать так же, как об От<це> Клименте. Вы не можете себе представить, как чрезмерно, как колоссально его влияние здесь! ...Прошу Вас - подумайте об этом. Здесь в редком доме Вы не найдете портрета о. Амвросия" (Розанов В. В. Сочинения, М., 1990. С. 471). К Леонтьеву "о. Амвросий имел такое доверие, что нередко адресовал к нему тех из своих интеллигентных посетителей, которые нуждались в убеждениях о суете мира сего и необходимости верить в Евангелие" (Е. В. Историческое описание Козельской Оптиной Пустыни. Б. М., 1902. С. 124). Об отношении К. Н. Леонтьева к о. Амвросию красноречиво свидетельствует следующий рассказ жены П. Е. Астафьева: "Представьте себе, он мне не раз говорил: "Вы знаете, Мария Ивановна, до чего я покоряюсь старцу? Вот если он мне прикажет вас убить, то я нисколько не задумаюсь"" (Поселянин Е., К. Н. Леонтьев в Оптиной Пустыни, Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 587).

   ³ Иона - пятый из двенадцати малых библейских пророков. Посланный для проповеди во враждебную Израилю Ниневею, устрашился этой миссии, хотел бежать морем в Испанию, но был изобличен и выброшен в море. Иону проглотил кит, но потом выбросил на берег, и он отправился к месту своего служения, где его ждал полный успех.

   ⁴ См. примеч. 1 к письму 103.

  

  

   Madame Onou! Mad Onou! Madame Onou!

   Prouvez donc qu'on a eu raison de dire: "ce que femme veut - Dieu le veut!" Il faut que je suis nommé а Constantinoplel Soyez donc femmel Ayez donc des etrailles pour moi; je n'exige pourtant de vous ni les entrailles d'une mère, ni même celles d'une épouse très éprise de son mari. Non! N'ayez pour moi les bonnes et fidèles entrailles que j'eusse eu (правильно ли?) pour vous et pour votre mari si, par hasard, vous étiez а Kozelsk sans place et surtout sans M. de Jomini et moi а Pétersbourg а côté de quelqu'un dans le genre de votre oncle. Vous avez juste assez d'esprit et d'imagination pour comprendre que je me serai mis en quatre pour vous être utile. Mais puisque c'est décidé depuis longtemps que vous êtes moins bonne que moi - mettez vous en deux, cela suffit.

   J'ai eu un moment l'idée d'écrire aussi au Prince Gortchakoff lui même, pour lui rappeler l'histoire de ma mère, mais j'y ai renoncé sur le champ. J'ai eu peur de gвter l'affaire par quelque excès de zèle, et j'ai préféré livrer la question а son développement naturel sous les auspices de M. votre oncle.

   Je n'écris rien а M. Ignatiew, mais j'écrirai une lettre respecteuse а Madame, en la priant de me rappeler au souvenir du Général. Enfin, comme il ne s'agit que de la sincérité de M. de Jomini, dont je ne doute pas et votre activité en ma faveur (dont je doute un peu), mais surtout de la volonté de Dieu qui peut inspirer а tout le monde des bons sentiments pour moi, je termine cette petite lettre le coeur un peu gros, mais l'esprit tranqulle.

   Adieu! Adieu! Adieu!

   Mes respects profonds а Mad. la baronne; mille choses а M-lle Perdicary; j'embrasse Marika (qui m'a tout а fait oublié); j'embrasse Aleko (любопытный носик), j'embrasse Marie-Thérèse; je les aime et je les bénis.

   Adieu, Madame Onou.

  

   P. S. Ne croyez pas que j'ai oublié Афина pas même pour un instant! Mais s'est par égard pour le voisinage du nom de votre respectable tante, que je ne la cite qu'au post-scriptum. "Fleur des jardins d'Alep, que Bulbul en choisit pour chanter et languir sur son calice ouvert! Voila un pâle rayon de soleil du Bosphore qui perce dans la brume affreuse de notre détestable capitale.

   Впрочем, теперь Страстная неделя. Поэтому продолжать не буду. Право, я бы ей на приданое дал, если бы меня сделали Генер<альным> Консулом в Царьграде! Никогда не забуду, как она мне с дочерним чувством и улыбкой чинила перчатки!

  

  

   Мадам Ону! Мадам Ону! Мадам Ону!

   Докажите же наконец, что справедливо говорят: "Чего хочет женщина - того хочет Бог!" Необходимо нужно, чтобы меня назначили в Константинополь! Войдите же в мое положение; впрочем, я не требую от Вас ни чувства матери, ни тем паче супруги, страстно увлеченной своим мужем. И даже того надежного и доброго отношения, которое я выказал бы Вам и Вашему супругу, если бы по какой-либо случайности Вы оказались в Козельске без места и, главное, без г-на Жомини, а я был бы в Петербурге возле кого-либо наподобие Вашего дядюшки. У Вас достанет ума и воображения понять, что я разорвался бы на четыре части, чтобы помочь Вам. Но поелику давно уже решено, что Вы не столь добры, как я,- разорвитесь надвое, сего будет достаточно.

   На какое-то мгновение мне пришла мысль написать к самому князю Горчакову и напомнить ему историю моей матушки, но я сразу же отказался от этого. Побоявшись испортить дело излишним усердием, я предпочел оставить все своему естественному развитию под покровительством Вашего дядюшки¹.

   Я ничего не пишу г-ну Игнатьеву, но пошлю почтительнейшее письмо мадам² с просьбою напомнить обо мне генералу³. И наконец, поскольку дело не в искренности г-на де Жомини, которая не вызывает у меня сомнений, и не в Вашей деятельности ради моей пользы (чему я не вполне доверяю), но в воле Божьей, могущей внушить всем добрые ко мне чувства, я заканчиваю это небольшое письмо хоть отчасти и с тяжелым сердцем, но в спокойствии духа.

   Прощайте! Прощайте! Прощайте!

   Мое глубочайшее почтение г-же баронессе⁴, тысячу приветов мадемуазель Пердикари⁵, целую Марику⁶ (которая меня совсем забыла); целую Алеко⁶ (любопытный носик), целую Марию Терезию⁶; я их всех люблю и благословляю.

   Прощайте, мадам Ону.

  

   P. S. Не подумайте, что я хотя бы на минуту забыл Афину⁷! Только из уважения к соседству с именем Вашей почтеннейшей тетушки я упомянул ее лишь в postscriptum'e. "Цветок алеппских⁸ садов, избранница песен и воздыханий соловья; воистину, бледный луч босфорского солнца, пронзивший ужасный туман нашей отвратительной столицы".

   Впрочем, теперь Страстная неделя. Поэтому продолжать не буду. Право, я бы ей на приданое дал, если бы меня сделали Генер<альным> консулом в Царьграде! Никогда не забуду, как она мне с дочерним чувством и улыбкой чинила перчатки!

  

   Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 23, 24.

   ¹ ...под покровительством Вашего дядюшки - то есть барона А. Г. Жомини, ближайшего помощника канцлера кн. А. М. Горчакова.

   ² Мадам - жена гр. Н. П. Игнатьева, Е. Л. Игнатьева.

   ³ Генерал - русский посол в Константинополе граф Н. П. Игнатьев.

   ⁴ Г-же баронессе - супруге барона А. Г. Жомини.

   ⁵ Пердикари - известная в Константинополе греческая семья. Один из членов этой семьи был на русской службе консулом в Бруссе.

   ⁶ Марика, Алеко, Мария Терезия - дети Е. А. Ону.

   ⁷ Афина - горничная Е. А. Ону.

   ⁸ ...алеппских садов...- то есть садов в Алеппо, городе в северной части Сирии, славящемся своими прекрасными садами.

  

  

   Христос Воскресе!

   Многоуважаемый Василий Григорьевич, я было сначала колебался, писать ли Вам "Христос Воскресе". Думал, не покажется ли Вам этот несколько клерикальный оттенок - mauvais genre? {Дурной тон (фр.).} Но потом вспомнил, что сказано: Кто постыдится Меня, того и Я постыжусь в день судный.

   Вспомнил это и написал, и подумал еще, что от Бога даже зависит внушить всем знакомым моим, и Вам в том числе, такое ко мне расположение, какого они еще ни к кому не ощущали.

   Каков Тургенев? По-моему, "Новь" вещь очень лукавая. Не менее хитрая, чем "Отцы и дети". В "Нови" он как будто и сочувствует, а выходит, что герои несимпатичны: в Базарове он как будто осуждал, но Базаров вышел хоть и противный, но все-таки герой. Постоянно и нашим, и вашим... или, лучше сказать, ни тем, ни другим; но ему, я думаю, это и все равно. Он доволен и тем, что заставил опять говорить о себе, возбудил и ту и другую сторону к нападкам и гневу. Плохо написано, но ловко сделано! <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   Василий Григорьевич Авсеенко (1842-1913) - писатель. Сначала выступал в революционно-демократическом журнале "Русское слово". В 70-х гг. перешел на консервативные позиции (антинигилистический роман "Злой дух"). Автор ряда исторических работ. В 1883-1895 гг. редактировал газету "С.-Петербургские ведомости".

  

  

   <...> А мы здесь в Оптином тихом скиту с Божией помощью только что переплыли "великий океан Четыредесятницы", как говорят греки, подразумевая телесные трудности Великого поста, когда его содержишь серьезно; переплыли этот океан и стоим на берегу другого моря - разлившихся рек, от которых никуда почти из монастыря недели на две проезда нет, иначе как на лодке, для здоровых людей, не боящихся простуды.

   Здесь, в скиту, очень хорошо во всех отношениях (если только уметь подчиниться некоторым требованиям). Из какого окошечка своей кельи я ни взгляну, со всех сторон через низкую ограду виден мачтовый огромный сосновый и еловый бор, двор скита обширен и весь в яблонях, теперь на нем [нрзб.], а летом как в раю все в цветах и резедой пахнет, как в цветнике богатого помещика; церковь маленькая необыкновенно изящна, иконостас из розового дерева, потолок с орехом и все иконы новые с троице-сергиевским чеканным золотым фоном. Ризы богатые [нрзб.] - монахи добрые и прекрасной жизни... Мне всегда на душе легче, когда я здесь погощу. Примите к сведению, что есть еще такого рода хорошие вещи в России... <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГИАЛ).

  

  

   <...> Впрочем (это между нами, прошу Вас), мне кажется, что царство антихриста во всяком случае близко, и в духовном смысле избранных (то есть для себя лично верующих "во едину святую, соборную, апостольскую Церковь") все будет меньше и меньше. Но эти немногие правы. <...>

   События, мой друг, все растут, и Вы растете, а я все умаляюсь, смиряюсь, все гасну для мира. Равнодушия моего (даже и к Восточному вопросу, за успешное окончание которого я ручаюсь, но не верю в то, что наше и юго-славянское хамство изменят свой скверный буржуазный быт), равнодушия моего я Вам выразить даже не могу...

   Молитва, одиночество, чтение духовных книг, прогулка, сигары (я теперь курю сигары, для горла), хороший кофе, ну и новая газета все-таки... больше ничего мне не нужно. И это все растет и растет.

   С Марьей Владимировной мы помирились; она здесь с июня на каникулах. 15-16 августа уезжает. Она после жизни в чужих домах и после частых сношений с монахами оптинскими - неузнаваема! Мы сухи и согласны - вот все, что нужно, и я каждый день благодарю за это Бога.

   Лиза раза три просилась вернуться сюда, мне очень было это больно, но я должен был строго отказать, ибо, при ее необузданности, из нашей жизни здесь вместе ничего угодного Богу выйти не может.

   Теперь у меня, кроме тихой и мирной сердечной заботы о "христианской кончине живота и о добром ответе на страшном судилище Христовом", есть одна только серьезная забота: это - чтобы уплачивать в банк проценты и чтобы Кудиново не пропало. Мимоходом приходят в голову мысли - политические, литературные, социальные - одна другой свежее, но я так привык к тому, что не мне суждено их сообщить людям, что они, как падающие звезды, только мелькают, а я их и не поддерживаю... И лишь бы этот зеленый уголок мой был цел, хоть бы не брали у меня эти липовые аллеи, эти березовые рощи, эти столетние огромные вязы над прудом, который в постные дни дает мне карасей для ухи... Вот что мне нужно: Оптина близко - я недавно еще туда ездил:

   Пишу насильно, с отвращением, но по благословению духовника 3-ю часть "Одиссея"; насильно, с отвращением же и также по благословению духовника посылаю сегодня же письмо Каткову с предложением отправить меня до весны в Турцию... И все это не сам для себя, не по охоте, с глубоким отвращением и потому лишь, что делать иначе нельзя... Надо!..

   А если Катков на мои условия не согласится - сознаюсь, я буду очень рад. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение", 1894, ноябрь. С. 392-394.

  

  

   <...> Ты спрашиваешь, что Варька¹, Агафья² и Ласточка³? Ласточка поразила меня при проводах твоих своей ужасной неопрятностью и неинтересностью. Я этому очень рад. Агафья все такая же хорошая, а Варька - вот где искушение. Искушение в том смысле, что я боюсь слишком уж отечески и серьезно привязаться к ней. Она так мило, честно и хотя и почтительно, но почти что заигрывает со мной, так умна, добра и честна, что просто беда... Слава Богу, я каждый день помню о непрочности всего земного и молю Бога, чтобы из этого не вышло новой тягости и новой боли. Пожалуйста, мой друг, напиши мне поскорее, что ты мне посоветуешь делать с рощами. Ты это лучше знаешь. Данило просит, Гаврила просит, старикам надо хвороста. Прокофья жалко; келейницы привыкли получать. Где и поскольку им назначить? Я боюсь и желаю всех их утешить. Кто будет рубить? Как доверить без присмотра? Напиши обо всем этом ясно и подробно и скорее. <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ Варька - горничная в кудиновском доме К. Н. Леонтьева.

   ² Агафья - кухарка в кудиновском доме К. Н. Леонтьева.

   ³ Ласточка - Людмила Раевская.

  

  

   Вы, Константин Аркадьевич, находите мое письмо прелестным, я нахожу Ваше очаровательным! Вы отвечаете мне из Гаги¹ скоро, я из Кудинова - тотчас же... Это какая-то гирлянда роз, протянутая из Голландии в Калужскую губернию.

   Хотите мой день? Например, сегодня.

   8 часов. Варька стучит в дверь... Это очень милая крестьянская девочка 12 лет, в сарафане, которая помогает Агафье, матери своей, idem² в уходе за мной; мать делает дела элементарные (коров моих доит, дрова носит, грибы солит, полы моет, белье и т. п.), а дочь дела тонкие (кофе с детскою почтительною улыбкою мне подает, чай разливает, комнату убирает, за грибами со мной ходит, песни поет и т. п.). Мы все - Агафья, Варька и я - живем душа в душу. Итак, Варька стучит... Я звоню (значит, слышу). Я сплю один в одном флигеле, а она с матерью в другом месте.

   Крещусь. Закуриваю сигару. Встаю, убираюсь. Сажусь перед зеркалом на минуту и гляжусь - не слишком ли я уж стар.

   Читаю "Отче наш" и прошу у Бога прощения, что больше сейчас не молюсь, а буду позже.

   1/2 9, 9, 1/2 10, 10. Варька приносит кофе... очень хорошо все, на подносе, с чистою салфеткой... К сожалению, день постный, и я пью долго черный кофе, и спрашиваю Варьку о больных наших (она помогает мне очень хорошо в санитарной моей деятельности)... Она убирает постель и подает скляночки, чтоб я сделал одному ребенку лекарство... <...>

   Пью кофе, курю и мыслю... Тут у меня и не перечтешь всего: от больного мальчика и до Плевны³, от Каткова и до св. Пантелеймона, моего целителя, от 8 рублей всего, которые убого лежат в моей шкатулке, до 7000 моего турецкого долга, от Вас и Софьи Петровны⁴ с ее [нрзб.] до старого кривоногого садовника моего, которому хочется и нужно купить тулуп.

   10, 11, 12. Перечитываю новые главы "Одиссея", думаю, что надо исправить и как бы не опоздать, и не испортить... На "Одиссея" одного надежда, чтобы % в банк за Кудиново в 78 году заплатить. Иначе - прости, последнее убежище!

   Согласитесь - есть о чем подумать...

   Помню и о Вашем неоконченном письме...

   12 часов. Бросаю "Одиссея"... Есть пока еще более спешные дела... Беру бумаги по кудиновским делам... Ищу, сколько надо вносить податей в октябре в земство, в казну и дворянских... Около 75-80!.. (а у меня - ничего, только 8!).

   Смотрю контракт с крестьянами об аренде; надо скоро новый...

   Ищу другой контракт - о просроченной порубке у меня рощицы... Вижу, что имею право не допустить уже до порубки покупателя и придумать какую-нибудь с ним сделку... если уступлю; он богатый мужик, чужой... Занять разве у него? Перечитываю письмо жены, которая пишет, что ей теперь нехорошо там и что она больна и должна и просит 100 рублей (а у меня 8!). 20 октября срок платежа в другой банк - Общ<ество> Вз<аимного> Кредита... (75 руб.<лей>, а у меня 8...).

   Аренды от крестьян как в срок добиться?.. 1 октября они должны уплатить мне 86 рублей и т. д.

   Это до 1 часу... и более...

   Один больной ждет меня с утра, его болезнь хроническая. Посылаю за ним, беседую, исследую, советую и т. д.).

   1/2 2-го. Свободен. Запираюсь и молюсь - минут 20 или полчаса, не знаю. Благодарю искренно Бога за многое, почти за все, особенно за то великое мужество, которое он во мне при таких запутанных обстоятельствах поддерживает...

   Вы не поверите, как это отрадно, когда вспомнишь свое отчаянье 70-71 и т. д. годов...

   Повар заходит спросить: где постное масло, которое покупали? Я не знаю...- Варька!.. Варька тоже не знает... никто не покупал и т. д.

   От 2 до 3. Читаю "Русский архив"⁵ и мимоходом еще раз вижу, как изменились и понятия, и политические интересы, и нравы!..

   3 часа. Обед. (Икра паюсная, винегрет с сардинками, жареные сыроежки в постном масле, которые вчера сам набрал в роще. Ну, квас... и более ничего.) Мыслю в интервалах...

   1/2 4-го. Курю сигару, молча, в больших креслах... В душе мир, к человекам благоволение... Варька с сельскою грацией убирает со стола... Я с ней отечески любезен.

   До 5. Читаю "Архив" (письма Ростопчина⁶ к Воронцову⁷)... Мыслю... между строчками...

   5 часов. Иду делать гипсовую сдавливающую повязку одному мальчику, который страдает ревматическою опухолью суставов... Ему лучше... Там, кстати, толки с людьми, кому и по скольку и где давать на зиму хворост в моих рощах...

   Повязка и толки эти до 6 и более часов...

   6 1/2 часов. Варька затапливает камин и садится разливать мне чай... Я беседую с ней о деревенских делах и отчасти о войне... Она спрашивает: "а греки за нас?" (она видела Георгия). Я говорю ей: "Бог за нас, и все будут за нас, а кто не за нас, тому будет худо..."

   7 7/2. Сажусь писать Вам это письмо и уже рассчитываю, что буду завтра делать, чтобы не опоздать...

   Вот в этом роде проходят дни... <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение". 1894. Ноябрь. С. 394-399.

   ¹ ...из Гаги...- то есть из столицы Нидерландов Гааги.

   ² Idem (лат.) - тоже.

   ³ ...до Плевны...- Плевна (Плевен), город и крепость в Болгарии, осажденная русскими с июля 1877 г. Турки упорно защищались, Плевна была взята "М. Д. Скобелевым лишь 28 ноября 1877 г. Захвачено 40 000 пленных и 77 орудий. Только убитыми русские потеряли за все время осады и штурма 40 000 человек.

   ⁴ Софья Петровна - С. П. Хитрово.

   ⁵ "Русский архив" - исторический журнал, издававшийся в Москве в 1863-1917 гг. Основан П. И. Бартеневым.

   ⁶ Федор Васильевич Ростопчин (1763-1826) - государственый деятель, граф. При Павле I занимал высокие должности. В 1801-1810 гг.- в отставке. Затем главнокомандующий в Москве, где при нашествии французов действовал с большой энергией (Наполеон называл его "зажигателем" и "сумасшедшим"). После Отечественной войны 1812 г. жил большею частью в Париже. Занимался литературной деятельностью.

   ⁷ Семен Романович Воронцов (1744-1832) - государственный деятель. Брат Е. Р. Воронцовой-Дашковой. Отличился в битвах при Ларге и Кагуле. В 1785-1806 гг. был послом в Вене и Лондоне, где умел отстаивать русские интересы, в том числе и от самого русского правительства (в частности, он предотвратил заселение Крыма британскими каторжниками). После отставки в 1805 г. почти безвыездно жил в Лондоне.

  

  

   Николай Яковлевич, сегодня получил Ваше письмо и сегодня же отвечаю, вышел вечер посвободнее, и я спешу им воспользоваться, чтобы сказать Вам еще раз дружеское и прямое слово. Послушайте, Вы же всех нас здесь [нрзб.] тяжелые загадки! Я просто отказываюсь понимать Вас: Так дорожить людьми и их расположением, как Вы нашим, и делать все, что нам в нашем доме и по нашим привычкам видеть невыносимо! И даже на два, на три всего дня не иметь силы удержаться... Я этого не понимаю! Простите мою откровенность - мы с Машей ломали голову просто, как это объяснить, и мне даже пришла мысль, что Вы, может быть в глубине сердца, несмотря на все самобичевание, находили все это очень милым, очень артистическим, очень русским и удалым, пожалуй? Дай Бог, чтобы я ошибся и чтобы этого рода самообольщения не было бы в Вас и тени. Милого тут ни капли! Артистическое не состоит необходимо в расстроенности чувств и поведения. А руссизм понимать только как разухабистую грубость и водку - это значит иметь обо всем русском очень печальное мнение. Может быть, о. Феодосию Угрешскому¹ или Андрею Антоновичу² это может нравиться в Вас, но нам нравится в Вас совсем другое. Маша говорит, что она отдыхает, когда Вы просты и даже несколько печальны. И я с ней согласен. И если бы Вы были слабый бесхарактерный человек, то это выходило бы как-то лучше. А то ни за что не веришь, что Вы не можете воздержаться!.. А просто не хотите. Верно, и у Островского Вам оттого было скучно, что там Вы опасались дать себе волю, чтобы не уронить себя и не испортить дела Вашего с человеком "житейски-могущественным"! Вам было нестерпимо там долго не пьянствовать, не шуметь, не язвить, не грубить. А у нас ведь можно. Мы простим? Не так ли? Где же рыцарские чувства? Где же тот нравственный наш вес, о котором Вы нам говорите? Где же та строгость к себе, которая у Вас, у Вас всеосуждающего, уже по натуре должна бы быть тройная? Надо или не жить у нас вовсе, или, как ни жаль до этого дойти не Вам одним, но, верьте, и нам, ибо мы с Машей все-таки за что-то Вас любим сердечно. Я повторяю, если бы Вы были милое и легкое нравом дитя, как Евгений Раевский³, то тогда можно бы и с водкой Вашей подлой этой помириться, но Вы совсем другой натуры, тяжелой от рождения (а не от обстоятельств одних, поверьте!) и для себя, и для других. Поэтому на три, 4, 5 дней отказываться от водки легче, чем отказаться от натуры. Как можно в чужом доме тихонько посылать за водкой, во все горло кричать в саду, говорить хозяйке, что "я не хочу быть приличным"! Где же это видано? Из того, что мы не имеем 100 000 годового дохода, не следует, чтобы мы были обязаны терпеть у себя то, к чему, по нашим вкусам и понятиям, у нас не лежит душа. Мы не привыкли видеть у себя в доме такие манеры, вот и все. Вы говорите в письме: "я нехорош, несимпатичен" и т. д. Никто не может требовать от человека, чтобы он переменил сущность своей натуры, но всякий хозяин дома имеет право строго требовать соблюдения внешней порядочности в одежде, в разговорах, в приемах и тоне.

   И наконец,- Вы писатель, зачем раз навсегда облечь себя в формы, приличные более энергическому коридорному или удалому недоучившемуся бурсаку, чем дворянину и хорошему писателю. Разве Вы не понимаете, что, не делая никаких усилий для исправления Вашей внешности и Ваших привычек, погрязая почти бесспорно только в этих ужасных формах, столь сроднившихся с Вами, Вы лишаете самих себя возможности узнать жизнь шире, чем Вы до сих пор ее знали, в разных кругах и в разных слоях. Вы сами с умом Вашим сейчас чувствуете себя не по себе с теми и там, где нельзя развернуться ухарски, и становитесь мрачным, удаляетесь, молчите, тяготитесь и тяготите других. Так было с Вами, например, у меня в No даже при Цветкове⁴ и Аверкиеве, которые, впрочем, еще не особенно требовательны, особенно Аверкиев. И они сказали после: жаль, что он так не прост и глядит нигилистом...

   Конечно, лучше сидеть тогда в углу, чем веселиться так, как Вы всякий раз удостаиваете нас в Кудинове веселиться. Но неужели же нельзя сохранить порядочную внешность, даже и водясь обыкновенно с о. Феодосиями и К°? Я не знаю, будет ли это хвастовство, если я Вам скажу, что я не меньше Вашего водился со всяким народом, особенно смолоду, но, если не ошибаюсь, остался самим собою и свободно переходил и перехожу от общества крестьян ко всякому другому. Отчего Вы хоть по внешности не постараетесь поработать над собой для того, чтобы Вам было везде легко и свободно? Вы говорите о характере Вашем. Нет! В общежитии внешность гораздо важнее характера. Не только в порядочном и не любящем угловатости и грубости кругу, но и в самом хорошем монастыре. К душе собственно касается лишь избранный духовник, а внешней сдержанности и благообразия и вежливости требуют все. В Оптиной все монахи имеют в этом смысле хорошие манеры. Для этого нет нужды быть графом Вронским, тот простой мещовский монах, который был при Вас в Кудинове, держит себя гораздо лучше Вас. Он перед Вами джентльмен. Никаких ужасных слов юмористических вроде "нежнец" (про яичницу), "настроенция" и т. п. не говорит, водки не просит, тихонько ее у нас не покупал бы, в саду слишком громко не пел бы и не подавал бы повода нашим недоброжелателям говорить, что у нас бывать нельзя, потому что у нас Бог знает кто бывает, пьет, кричит, ездит от нас ночью по кабакам и оттуда тихонько в почтенный соседский дом. И это все при таком уме! При таком чувстве изящного! Сосплетничаю еще для Вашей пользы: Людмила девушка не светская в известном смысле, но она многое понимает. Прослушавши Ваши комедии, она мне сказала с сожалением: "Как много у него в душе поэзии! Зачем же он всегда так грубо говорит и так странно ведет себя?" И я тоже, помните, когда я похвалил порядочность Вашей матери, Вы даже оскорбились несколько тем оттенком удивления, который в моих словах заподозрили. А я ничего не сказал Вам на это, мысль же моя была такая во время этого молчания: "Судя по его ухваткам и разговору, кто же бы мог ожидать, что у него такая порядочная мать!"

   Видите, я в этом с души сорвавшемся ультиматуме высказываю Вам уже все разом. Как хотите - союз или разрыв. Но я непременным условием союза, который и мне очень, очень приятен - верьте!- ставлю изменение коренное во внешнем поведении. А характер - это Ваше дело. Против злого человека есть оружие, но какое оружие противу дурных и необузданных манер, кроме отдаления? Я кончил [нрзб.]! "Дня расплаты" я сам жду с нетерпением, и если судьбе угодно будет, чтобы я прожил еще до ноября здесь, то урвитесь хоть на два дня в праздник прочесть мне ее. Я нахожу, что и в ней просто необходимо исправить язык. Он социально неверен. Я это сделаю с радостью, не касаясь ни хода, ни сущности, конечно. Я не Островский.

   Но, право, с таким языком ни ставить, ни печатать ее нельзя. Нападут на Вас, и основательно, и это происходит все от той же причины; Вы приучили себя самого говорить то языком петербургских фельетонистов, то языком лихачей Островского и Щедрина, и, улавливая умом и сердечным тактом очень верно психический момент, Вы облекаете его местами совсем не в ту социальную форму, которую требуют Ваши лица.

   И в "Андрюше с Еленой" Вы заупрямились оставить Елене некоторые раздирающие ухо выражения (например, дуэтировать, интрига и т. п.). Никогда бы Ваша Паруевская - девочка даже бы так не выразилась, если она была грациозна и женственна. Так говорят только повивальные бабки, мечтающие о социализме. Ну, довольно Вас всячески бранить. Все-таки я очень рад, что получил от Вас письмо, хотя покаяниям Вашим я ничуть не верю и очень боюсь, что Вы доведете меня Вашим лже-руссизмом напускным до разрыва, который и мне будет нерадостен. Я очень сам Вас люблю, когда Вы естественны и не наспиртованы Вашей этой хамской водкой. Я, впрочем, физически сам ее люблю иногда, но морально боюсь до смерти и стыда ради не стал бы пить ее часто. Пока обнимаю Вас.

   8 сентября.

   Перечел это письмо второй раз и начал колебаться отправлять его... Думаю, не слишком ли оно уж откровенно и беспощадно? Старался даже вообразить себе, что это мне кто-нибудь пишет, а не я пишу другому. И мне показалось, что я прочел бы в нем такое искреннее доброжелательство, такое хорошее мнение по крайней мере о ширине и глубине того лица, которое так бичуется, и, наконец, такую веру в его хотя бы наружное исправление, что решился отправить его.

   Нет, если Вы хотите дружбы, то в дружбе хуже всего недоразумения и еще какой-то страх, что вот-вот сейчас человек Бог знает что сделает или скажет в твоем доме. Может быть, я не прав, что меня все это так возмущает. Может быть, Вы правы, а у меня великосветские претензии смешные, но что делать... Такова почва моя нравственная!

   N. B. Я буду очень рад получить от Вас на это хороший ответ, но от меня не ждите теперь писем до половины октября. Я сижу без денег и буду все это время в больших и срочных хлопотах. Поэтому им, этим хлопотам, а не равнодушию припишите, предупреждаю Вас, мое будущее молчание.

   Жалованья даже людям нечем платить.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   ¹ О. Феодосии Угрешский - вероятно, один из монахов Николо-Угрешского монастыря.

   ² Андрей Антонович - неустановленное лицо.

   ³ Евгений Раевский - вероятно, брат Л. О. Раевской.

   ⁴ Цветков - неустановленное лицо.

   ⁵ Людмила - Л. О. Раевская.

  

  

   Пишу тебе в очень тяжелую для меня минуту; ты поймешь, что я претерпеваю, когда я тебе скажу, что 1-е главы "Одиссея" уже напечатаны, а я не в силах писать вот уже больше двух недель! И самое мое упорство пересилить это отвращение или это усыпление ума не только не помогает, но еще хуже. Я беру рукопись с утра, беру после обеда... И не могу прибавить, ни изменить ни строки. Mне кажется, что все написанное скучно, вяло, бездарно... что каждый порядочный читатель закроет книгу со второй страницы. И даже само напечатанное (которое я старался читать как чужое, и ты знаешь, что я умею это делать) хотя и понравилось мне, но не придало мне огня для продолжения.

   Сознаюсь тебе, по мере приближения минуты и возможности стать здесь обязательным врачом, на меня находит некоторый ужас, который ты легко поймешь... Это умственный гроб! И я буду очень рад, если о. Амвросий не благословит мне это; но я боюсь, что они со мной слишком либеральны и осторожны (почему - не знаю!). Жду от них завтра письма. Благодарю тебя за скорый возврат рукописи и за косыночки.

   Мне кажется, что я напрасно насиловал себя писать... во что бы то ни стало. Сколько бы разум ни уверял тебя, что это все вздор, что развлечения - малодушие, что надо быть долго и долг