Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

p;   ¹ Вартолиев мост - часть мозгового ствола, входящая в состав заднего мозга.

   ² Дмитрий Васильевич Аверкиев (1836-1905) - писатель консервативного направления. В своих произведениях идеализировал русскую старину и патриархальный был. Об отношениях Леонтьева и Аверкиева свидетельствует дарственная надпись на статье Леонтьева о романах Л. Н. Толстого "Анализ, стиль и веяние": "Сердечно уважаемому и дорогому Дмит<рию> Вас<ильевичу> Аверкиеву от сочинителя (которого он несказанно утешил тем, что в своем "Дневнике Писат<еля>" назвал его язык прекрасным или безукоризненно-чистым - не помню в точности). За это я стою и на это претендую, об остальном в произведениях моих судить сам не могу. В судьбе нашей много общего.

  

   Ручей два древа разделяет,

   Но ветви их сплетясь растут.

  

   Опт<ина> П<устынь>. 1891. <...> (Печать и революция, 1921, No 8-9. С. 119).

   ³ Дмитрий Иванович Стахеев (1840-1918) - писатель. Был редактором журнала "Нива", а также "Русского мира" и "Русского вестника". H. H. Страхов с большим сочувствием относился к его произведениям.

   ⁴ "Письма русского мирянина".- Сведений об этой работе К. Н. Леонтьева не обнаружено.

   ⁵ Кн. Владимир Петрович Мещерский (1839-1914) - публицист и беллетрист консервативного направления. Внук H. M. Карамзина. Был близок к Александру III в бытность его наследником. Писал сатирические романы из великосветской жизни.

   ⁶ Фонд - Литературный фонд, имевший официальное название Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым. Основан в Петербурге А. В. Дружининым в 1859 г. Существовал до 1918 г.

   ⁷ "Одиссей" - повесть К. Н. Леонтьева "Воспоминания Одиссея Полихрониадеса, загорского грека". Печаталась в журнале "Русский вестник" (1875. Кн. 6-8; 1876. Кн. 1-3).

  

  

   <...> Помимо того удовольствия, которое может доставить сердцу моему расположение, заслуженное мною в константинопольском посольстве, я люблю самую жизнь этого посольства, его интересы, мне родственны там все занятия, и в среде этого общества очень мало есть лиц, о которых я вспоминаю без удовольствия, приязни (и гораздо больше даже!) и благодарности. Я люблю самый город, острова, греков, турок... все люблю там, и будьте уверены, что я ежедневно терзаюсь мыслию о том, что не могу придумать средства переселиться туда навсегда. Ни Москва, ни Петербург, ни Кудиново, ни самая выгодная должность, где попало, ни даже монастырь самый хороший не могут удовлетворить меня так, как Константинополь! Лучше бедность на Босфоре, чем богатство здесь... Да это и понятно: только разнообразная жизнь Константинополя (где есть и отшельники на о. Халки, в лесу, и гостиная Игнатьевых, и политическая жизнь, и поздняя обедня, и бесконечный материал для литературы...), только эта сложная жизнь могла удовлетворить моим нестерпимо сложным потребностям... С отчаянием я вижу, что Богу не угодно, видно, удостоить меня возвратиться туда. Только там я понимаю, что живу: в других местах я только смиренно покоряюсь и учусь насильственно благодарить Бога за боль и скуку. Понимаете Вы меня по-прежнему или нет! <...>

   Осень близка, здоровье мое недурно, в Кудинове я поправился. Лиза решительно не хотела здесь жить, скучала (и я понимаю, что она с своей точки зрения права!) и уехала к родным в Крым на какие-то деньги, которые ей мать достала. (Она права, но содержать ее вдали дороже, чем здесь. Удержать я ее не мог; она убежала тихонько днем через сад и рощу и написала записку, что жить тут не может.)

   Я тоже начинаю ужасно тосковать, по мере приближения осени, пора в столицу! Недавно говел в Оптиной Пустыни¹ (в 60 верстах от нас); ее старцы славятся наравне с афонскими. Они очень расположены ко мне и, изучивши как характер мой, так и мои обстоятельства, находят, что мне еще надо продолжать заниматься литературой. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение". 1894. Сентябрь. С. 366.

  

   ¹ Оптина Пустынь - Оптина Введенская Макариева Пустынь, монастырь в Козельском уезде Калужской губ. По преданию, основан в XIV в. разбойником Оптою (в иночестве Макарием). В XIX в. привлекал массу паломников. Для бесед со старцем о. Амвросием сюда приезжали Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, Влад. Соловьев и Л. Н. Толстой.

  

  

   <...> Ваша вторая пьеса и по задаче, и по изяществу, и по объему всем лучше и гораздо выше первой. Она, сверх того, и оригинальна, ибо уклоняется от того серого, ядовито-скучного пути отрицания и насмешки, который в наше время стал уже давно наскучать лучшей части публики. Все люди поумнее и поразвитее (даже и те из них, которые лично несчастливы) давно находят, что жизнь гораздо лучше, чем литература последнего периода (лучше не в том смысле, что она приятнее, покойнее, чем та, которую лет уже 20 и более описывает реальная школа, но в том, что она изящнее, глубже, поэтичнее, красивее, если хотите!). <...>

   Если (человек.- Д. С.) имеет истинное признание, не только цензура, но и равнодушие публики и несправедливость критики не охладят его, и рано или поздно он создаст хоть одну классическую вещь. Разве Вы не знаете, что Грибоедов не видал даже славы своей? Мало ли что он был посланником, он к хорошему положению в обществе был смолоду привычен, и его этим удивить было трудно. Но все литературные опыты его до "Горя от ума", которое было допущено на сцену после его трагической смерти, были неудачны. А я? Разве я хулю Тургенева за то, что он утвердил меня на этой дороге, за то, что он говаривал в 50-х годах: "Только от Льва Толстого и от этого юноши (указывая на меня) я жду нового слова"?

   И он был прав, и я сказал ему - скажу еще гораздо больше. Помешать этому никто, кроме Бога, не может. Если Бог отнимет у меня завтра жизнь, здоровье, разум, тогда, конечно, я уже не исполню ничего больше. А старик Аксаков¹, которому было 70 с лишком лет, когда он написал свою классическую вещь "Семейная хроника"? Примеров, друг мой, много, и унывать Вам с Вашей энергией вовсе бы не шло <...>

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

   Николай Яковлевич Соловьев (1845-1898) - драматург. Учился в Московском университете, но, по бедности, не закончил курса и занялся учительством в одном из глухих уголков Калужской губ. Случайная встреча с К. Н. Леонтьевым (по всей вероятности, в Николо-Угрешком монастыре под Москвой) оказалась решающей в его жизни. Прочтя "Женитьбу Белугина", Леонтьев первым понял его талант и сблизил Соловьева с А. Н. Островским, который принял участие в окончательной отделке этой и некоторых других драм Соловьева. Многие пьесы Соловьева с успехом ставились в столичных театрах. Последние годы жизни он провел в деревне, сильно нуждаясь. Леонтьев написал о Соловьеве статью "Новый драматический писатель Н. Я. Соловьев" (Русский вестник. 1879. No 12).

  

   ¹ ...старик Аксаков...- Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859), писатель и театральный критик, мемуарист. Автор произведений "Семейная хроника", "Детские годы Багрова внука" и др. Отец К. С. и И. С. Аксаковых. Как и сыновья, держался славянофильских взглядов. Был близким другом Н. В. Гоголя, об отношениях с которым написал книгу "История моего знакомства с Гоголем" (1854).

  

  

   Добрый, добрый, добрый мой Константин Аркадьевич! Я в этом монастыре на неделю, а, может быть, и больше, если деньги позволят. Приехал помолиться, попоститься, познакомиться с монахами и погрустить как-нибудь на новый манер (а то в Кудинове и все приятное, и все неприятное слишком уж правильно и однообразно).

   Это всего 35 верст от Кудинова. Монастырь бедный, скромный, малолюдный, но игумен в нем прекрасный, ученик знаменитой Козельско-Оптинской пустыни, в полверсте от Мещовска; гостиница маленькая, новенькая, в русском простом вкусе - очаровательная! И вот, под влиянием уединения и какого-то сердечного тихого умиления, я сажусь вечером писать Вам это письмо <...>

   Меня сокрушает одно теперь (да и то днями), это чрезмерный покой и мирное однообразие нашей кудиновской жизни. Есть дни и часы, в которые я задыхаюсь, в другие - ничего <...>. Материальное положение мое в Кудинове более чем сносно. Жизнь наша проста и обходится очень недорого (рубл<ей> пятьдесят в месяц, а иногда и менее). Мы с Марьей Владимировной² сумели отстоять от братьев³ это убежище. Сад наш велик, тенист, живописен, хотя фруктов уже в нем нет, как было лет 10-20 тому назад; рощи невелики, но прекрасны (а через десять лет они будут тысяч пять-семь стоить на сруб).

   У нас, как в скиту, три маленьких флигеля особо, один - мой, другой - для девиц, а третий - столовая. Все они убраны так, что, верно, понравились бы Вам. Есть несколько коров, собака даже и у нее щенок, есть и кошки, но лошадей нет; фаэтончик очень покойный, много хороших книг, еще от матери и брата оставшихся. Есть по соседству церковь помолиться. Мы постимся по уставу, часто ездим к обедне, бывают у нас и дома заказные всенощные. У нас, при всей скудости наших средств, есть еще, слава Богу, возможность содержать трех-четырех старых дворовых на пенсии кой-какой, завещанной матерью, и иногда купить лекарство бедному человеку. Крестьяне соседние вспомнили меня и ходят ко мне лечиться. Другой бы помирился на этом навсегда, особенно когда есть близко монастыри... а я не могу! Не в том дело, что положение материальное несносно, а в том, что несносны люди в наших столицах, что они недостаточно честны в литературе. Если бы люди были честнее, мне бы не нужно было самому ездить в столицы... <...>

   Но спросите у меня исповеди сердца моего - и я скажу Вам, что все тоскую, все тоскую везде. Меня по-прежнему, как на Босфоре⁴, оживляют только две вещи: монахи и церковь, когда служба не через силу мою, и вот еще гостиная очень хорошая, как в посольстве была, как у Неклюдовых⁵, у Трубецкой⁶, у Гагарина⁷ (в Калуге). Да простит мне Бог! В таких местах во мне воскресает все. А в Кудинове нет ни церкви, ни такой гостиной, нет ни о. Иеронима или хоть бы халкинских или московских монахов, нет ни Софьи Петровны⁸, ни madame Ону, ни кн. Трубецкой, ни тех иностранцев, которые на игнатьевских раутах находили, что я лицом похож на государственного преступника, долго бывшего в Сибири... Как было весело тогда! На Халках тишина, греки, монахи в сосновом лесу, свобода писать, сколько хочу. Прелестный вид, надежда на согласие какое-нибудь с этой бедной моей Лизой... А в Посольстве - поздняя обедня, русская, хорошая, барская такая (прости мне, Господи!)... Вы, Ваши веселые товарищи, наши умные, красивые, нарядные дамы... Добрая княгиня... Ваше кресло у широкого окна, кофе мой, волшебный вид на Босфор и на синие острова, где был мой дом, где я выздоровел, где я мечтал, трудился и молился так искренно и усердно и не один, а с этой женщиной⁹, которая к душе моей, как ребенок к чреву матери, приросла какой-то кровной пуповиной... Она сама оторвалась теперь на свободу от моего любимого деспотизма, она дала мне покой, и сама (пишет оттуда) весела и покойна пока. Я рад, что ее нет и что мне меньше забот и меньше раздражения, ибо она здесь все лето была вне себя, то от беспутной, преувеличенной веселости, то от тоски по крымской родине, то внезапной ненависти ко всем моим родным, которых она прежде любила больше своих (она, Вы знаете, почти всеми близкими моими принята была как нельзя радушнее, и слуги даже у нас любят ее). Она говорила мне этим летом со слезами: "Ты мне стал чужой, я хочу в Крым, к своим, мне наскучили ваши стеснения, мне скучно с вами здесь; с тобой одним мне быть теперь также неприятно, ты хочешь одного, а я хочу другого; мне твои монашеские вкусы противны! Что мне делать, прости мне..." и т. д.

   И я, конечно, простил ей, я рад, что ей весело там, я молю ежедневно только Бога, чтобы она перед Ним каялась, а передо мной никогда! То есть чтобы она никогда ко мне более не возвращалась, и я ей это написал и прекратил переписку, посылаю только деньги, что могу, и то с великою нуждою.

   Вы понимаете все или не совсем? Вообразите себя любящим отцом, и Вы меня поймете. Ваш сын может сокрушать и оскорблять Вас ежедневно, Вы утомитесь наконец, Вы рады, что его около Вас нет, но ужасное воспоминание об этом оторванном от сердца сыне, об этой отчасти и по Вашим грехам разрушенной любви, не пройдет никогда. И вот тут-то дорого было бы общество умное, живое, блестящее, где бы забывались такие раны, общество, которое бы больше светило, чем грело. Такое общество, такая жизнь была на Босфоре. В Кудинове же - иной мир, здесь иное общество, оно исполнено любви, самоотвержения, дружбы ко мне, но оно не светит и не возбуждает! Мое общество Вы знаете какое: Марья Владимировна и та другая девушка - соседка, дочь одного помещика, которая ушла от матери прошлую зиму и поселилась у нас. Ей 24 года, она очень мила: оригинальна, хитра, необыкновенно тверда и решительна, поет прекрасно русские песни, иностранные языки не знает, прекрасная хозяйка и меня без ума любит. Она трудится, шьет, гладит сама. Она выучивает наизусть молитвы и целые псалмы, только чтобы мне угодить и понравиться. Она с утра и до вечера только и думает, чтобы ничто материальное меня не потревожило и не помешало бы моим занятиям. Теперь у нас горничная Лиза (Вы ведь ее помните?) вернулась к нам, но ее целый год не было, она поссорилась с Машей, а теперь покаялась и вернулась. Теперь она стучится в 8 часов в дверь моего флигеля, она мне варит рано кофей. А пока ее не было, вообразите, эта молодая девушка все лето вставала рано, чтобы варить мне кофей, стучалась в дверь рано и потом просиживала, пригорюнившись, на крыльце целый час в ожидании, когда я встану и оденусь и отдерну занавеску на окне и пущу ее с кофеем. И это она считала счастьем! И теперь бы считала, если бы я не запретил ей так трудиться, когда есть горничная. Из-за чего же все это? Из-за улыбки, из-за отеческой ласки изредка, из-за шуток и дружбы, ибо больше я и не могу ей дать и не хочу по теперешним правилам моим, но лицом нравится она мне очень, в нее влюблены другие люди, и если бы не Бог и твердая решимость сначала не дать ни себе, ни ей воли, конечно, соблазн был бы велик. Я и теперь, помня уроки старцев, которые говорят, что даже они не застрахованы вполне от всякого падения, ежеминутно слежу за собой. Конечно, теперь это легче, чем в былом времени! Она находит, что лучше так жить и смотреть на меня, чем быть замужем.

   Вы спросите, что же Маша при этом. Марья Владимировна стала, слава Богу, гораздо больше мать Манефа, чем я брат Константин. Она если и ревнует иногда, то скорее меня к ней, чем ее ко мне! То есть она ее любит больше, чем меня теперь, и иногда завидует и плачет о том, что та больше думает обо мне, чем об ней. Но без каких-нибудь вспышек Марья Владимировна долго прожить не может. Потом она кается, идет пешком на богомолье, просит меня наказать ее как-нибудь и успокаивается на несколько времени, когда я ей докажу, что все она виновата.

   Обе они, и Маша, и эта девушка (ее зовут Людмила¹⁰), только и думают, как бы мне было лучше, а для самих себя желают только одного, чтобы я был доволен ими. Маша занимается арендами, порубками, спорит с мужиками, поит их водкой, ведет весь расход, переписывает мне, читает утром и вечером громко общие молитвы, обязана читать "Московские ведомости" и указывать мне, что есть особенного (как Феоктистов у Государя¹¹ одно время).

   Людмила шьет, обед заказывает, всей провизией занимается; ей тоже много дела сверх того, когда я скажу: "Людмила, пой песню!" - она поет. "Людмила, поедем в Герцеговину¹²" - она говорит: "Поедем" и т.д.

   Понимаете? А я все-таки задыхаюсь и все рвусь мечтою то к Вам, на Босфор, то в Герцеговину или Белград, то в Москву и в Петербург, и мне иногда очень тяжело в этой тишине и в этом мире.

   Оттого я и сюда помолиться приехал на неделю, чтобы заглушить эту тоску по жизни и блестящей борьбе. Именно заглушить <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение". 1894. Сентябрь. С. 367-369.

  

   ¹ Мещовский монастырь св. Георгия - монастырь в г. Мещовске Калужской губ.

   ² Марья Владимировна - племянница К. Н. Леонтьева М. В. Леонтьева.

   ³ ...отстоять от братьев...- Речь идет о разделе наследства после смерти Ф. П. Леонтьевой.

   ⁴ Босфор - пролив, соединяющий Черное море с Мраморным, на берегу которого стоит Константинополь.

   ⁵ Василий Сергеевич Неклюдов (1818-1880) - камергер, действительный тайный советник, сотрудник "Русского вестника". Написал сочувственный отзыв о повестях Леонтьева (Московские ведомости, 1876, 24 апр., No 100).

   ⁶ Надежда Борисовна Трубецкая - княгиня, урожденная кнж. Четвертинская (1815 - нач. 1900-х гг.) - патронесса многих благотворительных обществ и учреждений. Пользовалась большим влиянием в высшем московском обществе.

   ⁷ Гагарин - кн. Константин Дмитриевич Гагарин.

   ⁸...Софья Петровна...- С. П. Хитрово, урожденная Бахметева (1848-1910). Племянница С. А. Толстой, жены гр. А. К. Толстого. Жена М. А. Хитрово. Ей посвящены любовные стихотворения Владимира Соловьева. К. Н. Леонтьев писал, что в ней "соединены изумительно лейб-гусарский юнкер и английская леди, мать и супруга, японское полудетское личико и царственная поступь, злость и самая милая грация, восхитительное косноязычие и ясный, твердый ум". (Лит. наследство. Т. 22-24, М., 1935. С. 435).

   ⁹...с этой женщиной...- Имеется в виду жена К. Н. Леонтьева Е. П. Леонтьева.

   ¹⁰ Людмила - Людмила Осиповна Раевская.

   ¹¹ ...у Государя...- то есть у императора Александра II.

   ¹² Герцеговина - бывшая сербская провинция Турецкой империи на побережье Адриатического моря.

  

  

   <...> ...Когда я жил вдали, в Турции,- я жил прекрасно, приятно, разнообразно, не по-европейски, наконец - эта жизнь была полезна мне, и удаление это было приятно. Но сколько ни имей жизни в уме, сколько ни гори огня священного в сердце - надо отзывы... хотя бы и не всегда справедливые... нужна критика. Критика обусловливает часто будущую деятельность автора. Назло ей или в угоду, но он берет ее в расчет неизбежно. Вот что помешало мне сделать больше, порицание мне было полезнее молчания друзей, ничем, кроме великоруссизма в другом его смысле, не объяснимого. Вот что, милый и добрый мои друг! Молчание убивало меня, и если все-таки не убило, так уж это [нрзб.] честь или Богу слава!

   Вы говорите об отречении, о суете... Вы думаете, что одно самолюбие заставляло меня желать отзывов? Вы ошибаетесь. Я честолюбив, быть может, даже и тщеславен, но не в искусстве - в нем я чист. А то, что Вы говорите о знатоках и о публике, душа моя, верьте, это не так! Публика блудница гнусная и легкомысленная, развязная дура. Знатоки должны ее, негодную, учить тому, что они сами понимают, а не ждать от нее чего-то путного. Белинский учил ее, Лессинг¹ учил ее, Ап. Григорьев вечно ей противоречил... А иначе, я боюсь, лучшие и даровитые из вас и самые независимые слишком поддались влиянию общества, которое всегда не что иное, как собирательная бездарность (см. Дж. Ст. Милля). В критике не похвал только я искал бы, а подстрекательства и умного суда, под влиянием которого я мог бы меняться плодотворно... <...>

  

   Публикуется по автографу (ГПБ). Датировано по тексту.

   ¹ Готхольд Эфраим Лессинг (1729-1781) - немецкий писатель, публицист, философ, разрабатывавший проблемы эстетики. Гуманист-просветитель.

  

  

   Добрейший мой Николай Яковлевич, предоставляю Вам полное право осуждать меня в сердце Вашем за то, что я не посетил Вас в больнице. Вы будете совершенно правы, если Вы назовете это эгоизмом старческим или малодушием, но я решительно в больницу не пойду и не поеду.

   Вам, слава Богу, лучше; у Островского¹, Вы видите, я сделал все, что мог. Он, по-видимому, решился и так сделать для Вас все, что может, чего же большего пока на первый раз Вам желать? Я за Вас очень рад. Главное, существенное все сделано. Он возьмет Вас к себе в деревню; местность за Волгой прекрасная, полудикая, протекция авторитета, обеспеченность на все лето, свобода и сверх того обещание Островского не оставить Вас без места осенью. На что Вам я - в тифозном воздухе? Вам эта жертва моя немного прибавит. Это роскошь нравственная побеседовать по душе, и этого удовольствия я Вам не доставлю. Простите мне мою прямоту и мой эгоизм. Я очень рад за Вас сближению Вашему с Островским; рад тому, что он поможет Вам усовершенствовать форму Ваших произведений, улучшить сценические приемы Ваши, отучит употреблять такие семинарские выражения, как дуэтировать, планировать (их никогда не употребляют светские люди) и т. п. Но, сознаюсь откровенно и между нами, я несколько боюсь за направление идей Ваших. Все мы люди, все мы человеки! В Островском в самом есть нечто, что слишком сродно Вашему прежнему направлению, Вашей демократической гордости, Вашей теории: право на жизнь и т. п. Он все-таки, несмотря на весь поэтический дар свой, несколько нигилист. Он ненавидит монашество, не понимает вовсе прелести и поэзии православия, не любит, видимо, с другой стороны, изящного барства; одним словом, сам он лично и как художник очень известен, но по строю мыслей, по философским, так сказать, и политическим сочувствиям он принадлежит, видимо, к тому выдохшемуся направлению, на которое Вы сами нападали у меня в номере так справедливо и зло. Вот на что я, любя Ваш талант и мечтая о Вашей будущности, считаю долгом Вам указать. А Вы как знаете, только оставьте раз навсегда мысль юношескую, что можете прожить без влияний. Пушкин подчинялся им невольно. А если уж это необходимо, то Вы и идеально, и практически больше выиграете, если подчинитесь влиянию Островского со стороны формы, а меня будете помнить хоть немного со стороны духа и направления. Философски и политически он не развит. <...>

   Прочтите, пожалуйста, Белинского о Пушкине и Лермонтове; вот человек, который сам был скромным тружеником и притесненным бедняком, но умел всей душой ценить лейб-гусарство Лермонтова и светскость Пушкина. Вот объективность! Вот сила ума! Вот беспристрастие! Вот и H. H. Страхов такой же! За что я его уважаю, хотя H. H. Страхов против меня лично...

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   Частично опубликовано в журнале "Русская литература". 1960. No 3. С. 89.

  

   ¹ Островский - Александр Николаевич Островский (1823-1886) - классик русской драматургии.

   ² ...в деревню...- в имение А. Н. Островского Щелыково Кинешемского уезда Костромской губ.

  

  

   Душечка Вы наш, Константин Аркадьевич, вчера мы получили Ваше письмо. Мы и без него уже предвидели, что Вам Игнатьев¹ не даст заехать в Кудиново, в котором теперь мир и тишина, и зелень, и птички, и лень сладчайшая, и... сердечные, таинственные бури... (от которых не знаю, когда избавит нас Бог!) Мы с Машей, друг мой, ужас как Вас ждали. Маша купила гуся, уток даже, чтобы пища не только Ваша, но и наша в те праздничные для нас дни, в которые Вы были бы здесь, стала бы разнообразнее. Я собирался убрать цветами то кресло из красного дерева, которое за синей занавеской... Маша выбежала раз, услышав колокольчик, увидавши тройку за воротами, и бросилась к гостю. Она думала, что это Вы. Оказалось, что это не Вы, а молодой князь Оболенский (сын декабриста)².

   Людмила Раевская сшила себе 2 красных кумачных рубашки и хорошенький сарафанчик, чтобы петь и плясать перед Вами по-деревенски и, вообще, чтобы не посрамить земли Русской перед подобным Вам дипломатом и, так сказать, сочувственным эстетиком; и все напрасно! Гуся и уток мы одни съели, поливая их слезами, как блины на поминках.

   Оболенскому от барышень пришлось солоно за то, что он осмелился приехать вместо Вас. Кресло цветами не убрано. На Людмилу любуюсь лишь я, да и то с постоянной мучительной мыслью, что именно мне-то и не следует любоваться.

   Но что делать! Мы верим Вашему искреннему желанию побывать у нас, верьте и Вы нашему сожалению.

   Турецкие дела... Что о них сказать? Мы долго вчера о них говорили с Машей. Мне кажется, что при таком недостатке рук, как теперь в Царьграде, меня возьмут туда охотно. Я говорю, в Царьград, ибо Вы знаете, что в других городах хоть и [нрзб.], но только на Босфоре я не боюсь ни тоски, ни лихорадки. Я был вскоре по приезде в Оптиной Пустыни именно для того, чтобы услышать слово духовника об этом предмете. Когда я сказал, что меня ужасно мучает совесть, что я обобрал почти людей, которые мне как консулу и хорошему человеку доверились, и еще, что и против Министерства, которое было всегда ко мне очень милостиво, мне не хотелось бы быть низким и осрамить его, заставив за консула заплатить. Когда я сказал все это, прибавив, что это все разум, а по сердцу и по литературным делам мне лучше теперь Кудиново, Оптина Пустынь и Москва, то духовник сказал мне: "Поезжайте хоть на три года, и Бог поможет опекой, возвратитесь с пенсией и уплатите долги".

   Что Вы скажете? Посондируйте Николая Павловича³... От страха сарацинского я, не знаю почему, благодарение Богу, как-то свободен. Может быть, это издали только, Бог знает! Гордиться никому не советую, на бедного Ив. Ав-ча Иванова нападать не надо. Но мне кажется все-таки, что 1/2 суток на пароходе и холера хуже всяких сарацинских изуверств.

   Поэтому не волнения умов в Турции, конечно, заставляют меня действовать не совсем решительно, а другие соображения и чувства. Вы сами знаете, как сложны и вещественные мои обстоятельства, и душевные потребности мои. Последним может удовлетворить только Царьград. Там на людях и смерть была бы краснее, чем в консульстве, где даже и при волнениях мне будет скучно. Вообще же мне ехать вовсе не хочется; только что пригрелся тут и очень был бы рад, как я уже сказал, делить свое время между Кудиновом, Оптиной и Москвою (изредка), но боюсь от нерадения потерять и так жить возможность. Дохода вовсе верного нет. Вот почему по благословению духовника я прошу Вас поговорить с Николаем Павловичем и еще с кем нужно; столько умных и влиятельных людей, чтобы не могли бы меня устроить на Босфоре сносно и удобно хоть для уплаты долгов - это невероятно, особенно теперь, когда всем так нужны помощники! Марья Владимировна очень охотно-таки едет со мной. Она о турках и не думает и гораздо больше боится Катерины Лепидовны⁵ и других посольских дам, чем турок. А ее письменною помощью для второстепенных вещей тоже не шутите; она способна ужасно много и чисто писать <...>

   Молодцы все-таки турки, право! (Не говорите только этого никому, а то места мне не дадут за туркофильство - это серьезно я говорю Вам.) <...>

   Удивляюсь сербам, чего они медлят объявить войну! Как они не поймут, что самый большой риск их - это австрийское занятие. Ну - займут. Они и утихнут. Только и больше ничего. А если занять австрийцам не удастся вследствие изменившихся условий, то они могут ужасно много выиграть. Это я говорю, Вы знаете, не по особому сочувствию сербам и не по ненависти к Турции. А потому, что, видевши как в Турции идет все хуже и хуже, как все само собою рушится, я начинаю желать европейской войны.

   Что-нибудь одно - или утвердить с некоторыми реформами власть Мурада V-го⁶, или кончить все. А кончить все хорошо (т. е. в русском смысле) может скорее европейская война, даже не особенно победоносная для нас, чем эта язва конференций! Я понимаю и уважаю конференции вот в каком смысле: утвердить власть султана общими усилиями до тех пор, пока можно будет заменить ее властью нашей на Босфоре. А конференции для разрешения вопроса советом, т. е. для удаления турок и для замены их какой-нибудь международной мерзостью и на Босфоре - это ужасно! И тогда последняя надежда на историческую роль России погаснет; все перейдет в руки того среднего человека, того [нрзб.] европейца, которым, между прочим, был и несносный Jules Moulin!⁷ <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

  

   ¹ ...Игнатьев...- русский посол в Константинополе гр. Н. П. Игнатьев.

   ² ...молодой князь Оболенский (сын декабриста) - Иван Евгеньевич Оболенский (1856-1880), сын декабриста Евгения Петровича Оболенского.

   ³ Николай Павлович - гр. Н. П. Игнатьев.

   ⁴ Ив. Ав-ч Иванов - неустановленное лицо, возможно, один из чиновников русского посольства в Константинополе.

   ⁵ Катерина Лепидовна - неустановленное лицо.

   ⁶ Мурад V (1840-1904) - турецкий султан, симпатизировавший европейскому просвещению и склонный к реформам. Свергнут 31 августа 1876 г.

   ⁷ Jules Moulin - неустановленное лицо.

  

  

   <...> Так как я уже имею благословение оптинских старцев возвратиться на время на Восток, то в случае отъезда Хитрова¹, хотя бы тучи и были густы на политическом горизонте, спешите прямо приступать (с помощью Ону и Нелидова², вероятно) к Ник<олаю> Павл<овичу>, чтобы назначили меня управлять Генер<альным> К<онсульст>вом³. Вы понимаете, что если бы я прослужил до войны⁴ хоть 2 месяца, то все-таки это очень выгодно, ибо и во время войны будет какой-нибудь оклад. Мне не нужно объяснять Вам, что Вы этим сделаете добро не мне одному, а и Марье Владимировне, например, которой ровно нечем будет существовать и в миру, и даже в монастыре, если я буду в 77 году без места. Потому что с будущего года оброк кончится, и имение будет давать только 400 рублей аренды, и надо в банк по крайней мере 300 % в год! Я не говорю уже о делах моих, которые чем дальше, тем больше шокируют мою совесть, ни о том, что и кроме Марьи Владимировны есть много ни в чем не повинных людей, которые имеют основания желать моей поправки для собственных выгод. Хотя бы старые дворовые, живущие на пенсии и которых нам нечем тогда будет содержать. Это очень больно! Литература все-таки вещь неверная, и необходимость ездить для нее в столицы требует ²/₃ заработка <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ Хитров - М. А. Хитрово.

   ² Александр Иванович Нелидов (1835-1910) - дипломат. В 1874 г. был советником посольства в Константинополе. Впоследствии посол там же.

   ³ Генер<альным> К<онсульст>вом - Генеральным консульством в Константинополе.

   ⁴ ...до войны...- Имеется в виду сербско-турецкая война, начавшаяся в июне 1876 г., в которой Сербия потерпела поражение, что послужило причиной Русско-турецкой войны 1877-1878 гг.

  

  

   <...> Кажется, что для меня все живое кончено... Все вокруг меня тает. Марья Владимировна этим летом дошла до геркулесовых столпов безумия, несправедливости и нравственного расстройства. И сама, разумеется, понимая это очень искренно и глубоко, уехала из Кудинова с клятвой на образе не возвращаться, пока я ее сам не приглашу. Пожила с месяц в белевском монастыре¹, поговела потом у оптинских Старцев и с их благословения поехала к матери искать места.

   Хотя такого исхода я не ожидал, но она до того подготовила меня исподволь ко всему непостижимым поведением, что я почувствовал при ее отъезде несравненно менее потрясения, чем при бегстве бедной Лизы². Все-таки ведь их по симпатичности и теплоте и сравнивать невозможно. Когда Лиза меня бросила, я был два месяца так печален, что запретил имя ее в Кудинове произносить, пока не пройдет боль моего сердца. А когда Марья Владимировна уехала, то я, кроме радости, не чувствовал ничего! Радовался, что уже не видал перед собой ее худого лица, ее узких плеч, не слыхал больше ее резкого голоса и т. д. Должно быть, так надо, от всего отвыкать и всего лишаться постепенно.

   Лиза потеряла мать и очень добродушно кается и пишет мне хорошие письма. Просится в Кудиново, но я советую ей оставаться там и обещаю съездить лучше к ней повидаться в Мариуполь.

   А та бырышня³ пока смотрит за Кудиновом. К весне же, чтобы не быть вместе со мной, она вернется, по моему настоянию, домой.

   Итак, две ушли сами, а ту, которая всех покойнее, всех тверже, всех послушнее, всех моложе, всех нетребовательнее и теперь всех милее сердцу, я должен принести в жертву на алтарь православного отречения. Впрочем, не думайте, что я тоскую или рвусь; я как-то тихо и благодушно скучаю - больше ничего. Ждать больше нечего, оплакивать нечего, ибо все уже оплакано давно, восхищаться нечем, а терять ? Что??? <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале "Русское обозрение", 1894, Ноябрь. С. 387-390.

   ¹ ...в белевском монастыре...- то есть расположенном в городе Белеве, или Белевском уезде Тульской губ.

   ² Лиза - Е. П. Леонтьева.

   ³ ...та барышня...- Людмила Раевская.

  

  

   Как Ваше здоровье теперь, Лизавета Александровна? Как идет Алекторофия¹? Вы знаете, что я Ваших детей люблю не за то только, что они принадлежат Вам и моему доброму Ону, но и за то, что они сами по себе очень милы.

   Хотя я знаю, что Вы никогда не соберетесь ответить мне, но я все-таки спрашиваю об Вас и об детях Ваших - кто знает, может быть, и ответите!

   Это как Вам угодно, нет вот о чем я буду настойчиво просить Вас и надеюсь, что Вы это исполните, потому что это не будет Вам стоить ни малейшего усилия. Будьте так добры, передайте Вашему дядюшке Александру Генриховичу², что я не мог никаким образом до сих пор воспользоваться его благосклонностью и приехать в Петербург искать места. Я простудил горло еще в октябре дорогой из деревни, и даже тогда, когда я имел честь представиться г. Жомини, я ездил к нему с респиратором, потому что болезнь затянулась.

   Теперь мне немного лучше, но Бог знает, когда еще я буду в состоянии подвергнуть себя переменчивому петербургскому климату и всем тем беспокойствам и разъездам с визитами и т. п., без которых немыслима и бесполезна была бы поездка в Петербург по делам. Я и здесь не выезжаю давно уже.

   Впрочем, при неясности и запутанности современных политических дел, может быть, это и к лучшему: через несколько месяцев и тому, кто думает о возвращении на службу, и тем, кто бы желали ему в этом помочь, будет, вероятно, гораздо яснее положение дел, и выбор станет легче. Но все-таки мне очень жаль, что я теперь именно в Петербурге не могу быть.

   Очень желал бы я с вами поговорить о Восточном вопросе, об "Анне Карениной", слышать Ваши рассказы о Царьграде, где после моего отъезда случилось так много важного и в государственной жизни бедной и прекрасной Турции, попавшей в руки свирепого и бесстыжего Мидхада³, и в домашней жизни нашего посольства.

   Вызов Хитрова и вообще вся эта суета у Игнатьева в гостиной между ним и Церетелевым⁴ - это верх совершенства. Мне про это рассказывали добрые люди: ("Lorsqu'on ne'connaоt pas le mari, on n'adresse pas la parole а la femme!" - "Comme il fait beau aujourd'hui!" {"Когда не знакомы с мужем, не обращаются к его жене!" - "Какая прелестная сегодня погода!" (фр.).} и т. д.). Это в своем роде не менее художественно, чем... ну... не доскажу моей мысли! Она уже слишком несовременна и слишком похожа на вкусы и взгляды римлян эпохи упадка!

   А знаете ли, Лизавета Александровна, что я нашел теперь la clef de la voûte {Главная опора (фр.).}? Вы не догадываетесь, о чем я говорю? Это Вы один раз сказали мне: "C'est étonnant... и т. д... avec cette absence de la clef de la voûte!" {Это поразительно... при этом отсутствии главной опоры! (фр.).} Дело шло о религии.

   Прошу Вас выразить мое глубокое почтение Вашей тетушке и г. Жомини и поцеловать за меня крепко и Алеко, и Машу тамбовскую, и маленькую, но величественную Марию Терезию⁵, которая, вероятно, теперь уже перестала беспрестанно плакать и кричать и сделалась прелестной девицей.

   Ваш от всего сердца К. Леонтьев, все тот же. Я живу на Тверской, в Лоскутной гостинице, NoNo 89 и 90.

  

   Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Кипран. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 22-23.

   ¹ Алекторофия - то есть воспитание сына Е. А. Ону Александра.

   ² Александр Генрихович Жомини (1814-1888) - второй сын барона А. Г. Жомиии, деда Е. А. Оиу. Известный дипломат. Дважды управлял министерством иностранных дел (в 1875 г. и в 1879-1880 гг.).

   ³ Мидхад - Мидхат-паша, один из вождей "Молодой Турции", политической партии, стремившейся возродить Турцию к новой жизии. Ревностный сторонник Англии и враг России и славян. Один из организаторов свержения султана Абдул-Азиза с престола. Став председателем Государственного совета, провел Конституцию. В 1881 г. предан суду и приговорен к смерти, замененной ссылкой, где был, вероятно, убит в 1883 г.

   ⁴ Алексей Николаевич Церетелев (1848-1883) - князь, дипломат и писатель. Младший секретарь русского консульства в Константинополе. Управлял консульствами в Адрианополе и Филиппополе. В 1876 г. доклад Церетелева о болгарской резне послужил одним из важнейших аргументов для вмешательства России в турецкие дела. Участвовал в войне с Турцией как офицер казачьего полка.

   ⁵ ...Машу тамбовскую и... Марию Терезию...- то есть детей Е. А. Ону.

  

  

   <...> Я так не избалован аккуратностью и исполнительностью русских друзей, что меня всегда ужасно удивляет и трогает, когда кто-нибудь что-нибудь из них сделает не для самого только себя... Это перестало даже и раздражать меня, так я к нему привык; но разумеется, что я не могу воздержаться при воспоминании об этом национальном качестве от некоторого внутреннего презрения, потому только, что я-то сам вовсе не таков и при всей моей лени готов с радостью всегда помочь единомышленнику и словом, и делом... <...>

   Пришлите мне также, очень, очень прошу Вас, оттиски той польской повести¹, которой мне попался в "Ниве" случайно один только отрывок; он восхитил меня особенно тем, что в нем язык такой простой и благородный, чуждый всех тех юмористических грубостей, от которых избавиться не могут ни Тургенев, ни Достоевский, а уж Сальяс² - так тот доводит меня до бешенства тем, что позорит так этой топорной формой своей, несомненно, поэтический и положительный по направлению талант. Хоть бы он у бедной матери своей поучился говорить просто и изящно. По-моему у нее в повестях язык почти безукоризненный, и, вероятно, потому она теперь так и забыта нашей гнусной публикой и еще более гнусной критикой <...>

   И что мне толкуют о народе, о силах, которые в нем таятся! Эти силы возросли в нем под влиянием Церкви и сословного строя... А теперь все идет именно противу этого строя, который обусловил в мужике, мещанине, купце, солдате прежнем, слепом попе, монахе и т. д. развитие этих качеств, в одно и то же время и крутых, и теплых, которые так многим стали нравиться именно тогда, когда пришло время им исчезать и выдыхаться под влиянием свободы (т. е. распущенности). Посмотрим, что будет дальше! <...>

   Я все это время раздумывал, не поехать ли мне к Вашему батюшке и брату³ и представиться им: такой-то! Но все думаю: а если у них вдруг на лицах изобразится вопрос: да кто же это и зачем он нам? Так и не поехал <...>

   <...> ...Я бы, если бы мог, то многое бы и из "Подлипок", и особенно из романа "В своем краю" вырубил бы топором... До того я ненавижу уже давно все эти крючкотворства великорусского юмора и все эти будто бы народные мужиковатости... Это мне опротивело и в других до бешенства.

   Например, Тургенев: "у Мардария Аполлоновича глазки были масляные, как у лягавой собаки; брюшко..."

   Это ужасно! Это ужасно...

   Я в деревне у себя иногда зачитываюсь Чайльд Гарольдом в прозаическом французском переводе (...?) или Шатобрианом⁴... Могли же люди писать живые и великие вещи без "брюшков", Мардариев Аполлоновичей и "носовых свистов"...

   Я просто скрежещу зубами и повторяю с ужасом: "La Russie c'est le néant" {Россия - это небытие (фр.).}. Или то, что Мишле⁵ сказал: "La Russie est pourrie avant d'être mure!" {Россия сгнила, не успев, созреть (фр.).} <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в "Лит. наследстве", т. 86, Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования, М., 1973, с. 473.

   Всеволод Сергеевич Соловьев (1849-1903) - сын С. М. Соловьева, старший брат Вл. С. Соловьева. Окончил юридический факультет Московского университета. Автор исторических романов, пользовавшихся громадным успехом у