Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

умаю и, благодаря тому, что цензура кое-как меня кормит, только и думаю (как слабый и худой монах): "Как бы пОесть, пОспать и, вздОхнувши о гресех (очень искренне), Опять пОспать..." Скучно! Очень скучно! Задушили! <...>

  

   Впервые частично опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб, 1911. С. 129.

  

  

   12 часов ночи. Видите, какой большой лист и какой страшный и безмолвный час? Поэтому Вы можете судить, каковы мои намерения. С чего начать? Сказать нужно так много... Времени и сил так мало... Особенно сил мало... Вот хоть бы сегодня: был у меня генерал Циммерман¹, сидел долго вчера, сегодня опять заехав, увез меня обедать с собой, и я пробыл с ним tête-а-tête {Наедине (фр.).} с половины 5-го до половины 10-го. Оба раза он говорил почти без умолка и очень умно, но все такие ужасные, мрачные вещи, не допуская даже никаких возражений и называя меня за малейший луч оптимизма (политического) больным душевно, "как почти все русские нашего времени". <...>

   Мне нравится и то, что Вы так кратко и выразительно вначале вступились за Игнатьева, он мне все-таки многим нравится, и несмотря на то, что он про меня лично Бог знает что говорил (Филиппов сказал: "Я не позволю себе вам передать этого"), я никак не могу на него сердиться (почему не знаю?).

   Moralement je ne puis pas le prendre au sérieux {Я не могу принимать его серьезно в нравственном отношении (фр.).}. Ho я люблю его именно за эту политическую ненависть, которую он внушает... В этом человеке какое-то непостижимое сочетание ума и пустоты, искреннего патриотизма и самой бессовестной подлости, достоинства и шутовства, малодушия и отваги, любезности, доходящей почти до доброты, и зловредности самой несносной! Я всегда говорил, что его можно изобразить, описать, но объяснить невозможно.

   Дома у меня все то же, покойно, мирно, однообразно, правильно. Николай все так же мил и довольно благоразумен, но, к сожалению, все влюблен в Феню², которая не по вкусу мне как невеста для него, очень боюсь, что эта сама по себе хорошая девочка станет яблоком раздора между нами. Лишиться такого прекрасного и толкового юноши было бы очень тяжело и для сердца, да и для хозяйства, он во многом меня заменяет, как никто. Жена моя последнее время веселее, но привыкла вылезать из окна на улицу и назад влезать. Все соседи уже привыкли к ее "психозному" состоянию, и я не останавливал ее, пусть развлекается, бедная, мне бы только лишь заниматься не мешала. К несчастью, это увидел вчера околоточный и хотел составить акт, и должны были заплатить тогда 25 рублей штрафу за "бесчинство" ее. Отделался взяткой в 3 рубля и упросил его сделать ей притворно строгое замечание. Она перепугалась и, надеюсь, прекратит эти шутки. <...>

   Ну, прощайте. Вы мне жмете руку, а я Ваши крепко целую. Все бы ничего, да здоровье все плохо, и признаюсь Вам, отлагая всякий стыд, что иногда нападает нестерпимая просто тоска от страха смерти. Ужасно не хочется умереть! Существование само дорого - как животному. Просто, понимаете, очень просто и грубо - существовать хочу!!! Боюсь, страшно, скучно... жутко... Одно и облегчает это ужасное чувство - это церковь. Как побываешь у обедни или у всенощной, ну и оживаешь. А там опять то же. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГБЛ).

   Ольга Алексеевна Новикова (1840-1925) - родилась в семье известных славянофилов Киреевых. Большую часть жизни провела в Англии, занимаясь общественной и публицистической деятельностью. "За то, что в лице г-жи Новиковой мы имеем дело с незаурядной женщиной, говорит уже одно ее умение привязать к себе и поддерживать дружеские отношения с такими людьми, как Гладстон и Карлейль. A dii minores {Младшие боги (лат.).} ее знакомства! Ведь это вся передовая Европа - Фриман, Фруд, Лекки, Лавеле, Ауэрбах, Нордау, Катков, Аксаков, Победоносцев, Сольсбери, Бальфур, гр. Игнатьев, Скобелев и кого только не увидишь вокруг ее. Ее политический салон - это целый особый мир, малознакомый и непривычный для русского человека" (Белов А. Зарубежная публицистика. "Исторический вестник". 1909. Май. С. 542). О. А. Новикова издала несколько книг на английском языке в защиту России. Сотрудничала в "Московских ведомостях" и "Русском обозрении".

   ¹ Аполлон Эрнестович Циммерман (1825-1884) - генерал от инфантерии. Участвовал в завоевании Кавказа и Средней Азии. В Крымскую войну был начальником штаба севастопольского гарнизона. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. командовал корпусом.

   ² Феня - прислуга в доме Леонтьевых.

  

  

   <...> Без Николая все будет очень, очень трудно. У меня, кроме его, нет вовсе помощи. Денег у меня, как водится, не было ни рубля [нрзб.], когда все обнаружилось и когда родители ее¹ дали свое согласие. Но по совету Никодима² я решил собирать [нрзб.]. По его же совету написал граф. Толстой (Анне Георгиевне, на Садовой)³, она дала с удовольствием 100 р<ублей>. Никодим дал 20. Преосвящ<енный> Алексей⁴ 50 р<ублей>. Я, к слову пришлось, рассказал и Скарятиной⁵, она очень веселилась и смеялась этому и прислала им 10 р<ублей>, Ионин⁶ дал 25. я дал немножко из денег Мещерского, и так собралось для них больше 200 рублей. Ее мы очень мило "обшили" и его одели на это. Так как дамы нет у меня в доме, т. е. дамы "здравого ума", а сами они ничего оба не знают, то я, вообразите, сам закупал все, что требует опыта и вкуса. Торговался, ездил и купил все дешево и очень красиво. Уступаю им комнаты свои на этот вечер, а сам уйду куда-нибудь, чтобы их не стеснять. Пусть повеселятся. В церкви, конечно, буду. Иначе это было бы и Николаю, и ей обидно. Не знаю, что готовит мне Бог впереди от них, но теперь они очень милы, и я ими доволен. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГБЛ).

   ¹ ...родители ее...- то есть Фени. Никодим.- Как указывает Леонтьев в следующем письме, речь идет об архиепископе Фаворском (занимавшем кафедру в Фаворском монастыре в Палестине). Других сведений о нем не найдено.

   ³ Анна Георгиевна Толстая (1798-1889) графиня,- вдова А. П. Толстого, обер-прокурора Св. Синода в 1856-1862 гг., в доме которого жил и умер Н. В. Гоголь.

   ⁴ Преосвящ<енный> Алексей (Александр Федорович Лавров-Платонов, 1830-1890) - с 1879 г. митрополит Московский, впоследствии архиепископ Литовский.

   ⁵ Скарятина - неустановленное лицо.

   ⁶ Александр Семенович Ионин (1837-1900) - дипломат и писатель. Предшественник Леонтьева по консульству в Янине. Был послом в Бразилии. Леонтьев считал его "умнейшим человеком", у них было много общего во взглядах: "Ионин развивал ту мысль, что с Россиею надо обращаться как с умалишенным человеком, т. е. усадить ее в темную комнату <...>. Ионин против всяких конституций и земских соборов. Он находит, что надо лечить Россию тишиной и спокойствием. Он даже предсказывает распадение России" (де Волан Г. Очерки прошлого. "Голос минувшего". 1914. No 5. С. 144).

  

  

   Это не Маша пишет, это я диктую.

   На днях получил Ваше милое письмо, Константин Аркадьевич! Для Нового года я с утра все сердился, потому что мороз, а потом расположен был ныть, а Маша вместо нытья предложила писать Вам под мою диктовку и, в некотором роде, вспомнить доброе старое время.

   Что бы Вам сказать?

   Очень старею, мой друг, и очень своею физиономией недоволен: жреческого в ней мало, а больше хамская стала.

   Новостей, конечно, очень много, даже больше, чем Вы ожидаете.

   С тех пор, как Вы меня угощали ухой из ершей у Патрикеева¹ и пожаловали мне на бедность 25 рублей (которые, разумеется, никогда не получите), очень многое переменилось.

   Во-первых, я уже не под Новинским, а в Малом Песковском переулке, на Арбате, в доме баронессы Боде². Квартирка плохая; там были ободранные потолки, а здесь обои висят. Но добрые люди, например Ф. Н. Берг, ее хвалят, говорят, что на губернский город похоже: что-то душевное. Жена моя все та же; впрочем, стала повеселее. Перезнакомилась со всеми дворниками, дьячками и городовыми, и целый день болтается по Москве. Часто сердится; [нрзб.].

   Я изнемог в борьбе с векселями и т. п.- и Кудиново продал богатому мужику, который уже многое там испортил.

   С прошедшей осени и до весны гостила у меня Людмила Осиповна Раевская, и так как я всю зиму никого не принимал и ни к кому почти не ездил, то ей эта однообразная и скучная жизнь надоела и она, оказавшись негодною к продолжению службы, с милостивым манифестом вышла в отставку. С большой благодарностью и большим удовольствием вспоминаю ее шестилетнюю безоблачную службу; горжусь [нрзб.] своим предвидением. Я всегда говорил, что эта женщина много волноваться не станет, а когда ей человек надоест, она его бросит без разговоров и только! Это имеет свои удобства и причины, но зато, кроме равнодушия, за это ничем другим заплатить нельзя.

   Маша вернулась из Калуги, в которую она себя сослала за разные преступления [нрзб.]! "Вознеслась, смирилась и изнемогла". Воображает, что может {С помощью Божией (примечание мое - ханжи - Марии Владимировны).} всю остальную часть моей жизни провести около меня; а мне приходится заставлять себя верить в это, потому что я этого всегда желал. Я очень серьезно хочу теперь заняться с ее помощью всем тем, что в моей жизни, мыслях и воспоминаниях заслуживает название посмертного.

   Меня очень тронуло, что Вы с таким участием спросили о моих любимцах - Николае и Варе. Их история за эти два года очень сложна и могла бы послужить сюжетом для очень хорошенькой повести, гораздо более свежей и оригинальной, чем все, что пишется у нас и за границей. Ничего даже и поэтизировать не нужно было бы, а только понимать.

   Прошлою весной они совершенно перессорились и, чувствуя, что мне это очень неприятно, стали от меня скрываться, расстроились оба и сделались невыносимы. Ее я, помолясь Богу и заглянувши в Евангелие, отпустил, не имея в виду совершенно оставить,- и она прожила больше года с Машей в Орловском монастыре {Маша служила там в школе монастырской для мирских детей.- К. Н. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)}, а недавно, узнавши, что я в затруднительном положении, сама пожелала у меня служить; она очень благородная и надежная девушка, умна и добра, но очень горда и непрактична, особенно для самой себя. После этого года монастырской жизни она стала серьезнее смотреть на свои ко мне отношения и теперь действительно мне очень полезна.

   Что касается до Николая, то даже больно и рассказывать про него. Он действительно годится в герои романа, но прежде всего - самый злейший враг самому себе. Из этого веселого ветреника, которым Вы его знали, он под влиянием чего не знаю - болезни ли головного мозга, которую в нем находят доктора, или неудачного выбора в любви,- превратился в мрачного, ежеминутно сердитого и даже опасного человека.

   Случилось это вот как. Прошлой зимой я за шалости его рассердился на него и прогнал его и хотел совсем от него отказаться: он странствовал долго кое-где, был дворником в одном из московских монастырей; ему было запрещено показываться мне, но он встретил на улице Н. Я. Соловьева и просил его походатайствовать, чтобы я не лишал его по крайней мере своих советов. Я был в это время очень болен и причащался; священник на исповеди посоветовал мне его взять к себе. После этого он действительно стал вести себя примерно, но мало-помалу в то же время влюбился в другую кудиновскую девочку, которой имя Вы, быть может, и слыхали,- Феню. Она - красивенькая, вроде куклы, и характером напоминает C. П. Хитрово, только потише и повялей, холодная и лукавая кокетка. Встретив в первый раз в жизни препятствие и холодность, он добивался как Дон-Жуан (не Байрона, а Пушкина), добился всего и пришлось жениться, потому что она беременная.- Я очень был доволен ею как хозяйкой, но вовсе этого для Николая не желал и всячески против этого боролся, даже, может быть, и через меру, до тех пор, пока не узнал (очень поздно), что они в связи и что оставить ее нельзя. Что же мне оставалось делать как христианину и честному человеку, как не помочь им обвенчаться? Хотя мне нынешний год и полегче прошлогоднего, а все-таки у меня денег для приданого ей не было; но, по совету Никодима, архиепископа Фаворского на здешнем Иерусалимском подворье, который говорил, чтобы я этого не стыдился,- я сделал в их пользу сбор. Два архиерея, графиня Толстая, Ионин и кой-кто еще, пожертвовали в сумме 225 руб<лей>. На это их обоих очень хорошо одели, а на свадьбу я сам издержал с угощением около 30 руб<лей> - вот и все.

   Больше я ничего сделать не мог. Свадьба вышла очень веселая; были и у них гости, были и у меня. Даже Хитрово, который только что приехал в Москву (в октябре это было), узнал и явился на свадьбу сюрпризом, пил за здоровье молодых и упрекал, "что ты, бгат, венчаешь своих любимцев и не зовешь стагых дгузей". На половине молодых играла гармония и плясали, и Варя приехала из монастыря,- и Николай на свой счет ей сшил платье к свадьбе. А на моей половине - Хитрово с профессором Астафьевым³ (новый друг и очень способный человек) поспорили о душе и о Боге до 3-х часов ночи. Я же не только не спорил, но и половины не слыхал, что они говорят, а все с помощью Вари занимался хозяйственной эстетикой, чтоб было все вовремя, красиво и вкусно подано,- и, кажется, гости были довольны. Астафьев и другой профессор Ст-в (болгарин)⁴ таки сильно подпили. И в самом деле, странное было сочетание - оборванных обоев и коленкоровых занавесок моих приемных комнат с изяществом и нарядностью как самих молодых, так и поэзией маленькой комнаты, которую я около залы убрал им недорого, конечно, но в русском вкусе. Невеста была удивительно мила, совершенно фарфоровая куколка; одета была хотя и "по-немецки", но со вкусом и не бедно, на жертвованные деньги; а он был в красной рубашке шелковой - его Вы знаете. По церкви ходил шепот, что деревенский мужичок берет барышню, и Николаю это очень понравилось. Но ничего из этого не вышло хорошего!

   Понимаете - все пластическое, живописное и плотское было прелестно, но увы! душевное вышло все прескверно, так что мне остается только тому радоваться, что моя совесть в этом деле чиста, и все это случилось вопреки мне и моим вкусам. Я бы такую холодную и лукавую девочку никогда не выбрал. Она его не любит, уступила в минуту какой-то слабости, и даже его физическую привлекательность ничуть не ценит, тяготится его ласками и никак не может понять, что мы в нем находим особенного. А что мальчик он особенный, то лучшее доказательство этого - то, что даже Вы при своей сдержанности и осторожности отличали его... Он бесится, ревнует ее целые дни, не верит ей,- и тяжелое впечатление, глядя на них, смягчается разве только тем, что они оба молоды и милы. Иначе это было бы ужасно. По какой-то случайности, истинно несчастной, у него с нынешнего лета стали делаться какие-то обмороки и припадки, которые под влиянием всех этих душевных потрясений после свадьбы ужасно усилились, обмороки стали чаще, вперемежку с бешенством гнева, и он стал опасен - стал браться и за ножи...

   Главная беда была в том, что он на самых любимых лиц стал раздражаться - на меня и на жену, и нравственно стал для меня невозможен; последний месяц я не имел дня покоя. То гнев и обморок, то исступление, то раскаяние и слезы. Доктора советовали удалить его именно от этих любимых лиц, но в Москве по всем больницам тиф и другие заразы, так что его нельзя было здесь отдать, и я, снабдив их чем нужно, отправил их на родину: его в оптинскую больницу, а ее в Козельск, к его матери, и буду им давать денежную помощь, пока могу. Болезнь - болезнию, но, мне кажется, и помимо того, вследствие неудачного брака, характер его ужасно испортился. Я полагаю, что мое воспитание для него кончено, а теперь уже пусть воспитывает его сам Бог и обстоятельства. Что ж? Надо быть благодарным и за прошлое: видел я от него много и полезного, и приятного. Вот и все про Николая. Вы видите, мой друг: одно хуже, другое лучше.

   Что еще сказать Вам о службе, литературе и здоровье?

   Здоровье нынешний год как будто лучше, хотя я, не знаю почему, очень похудел; страдаю только от мороза, еще больше нравственно, чем физически, и жду не дождусь, когда мы возьмем Царьград и мы переедем туда.

   Про службу что сказать? Это стирка и ассенизация чужого, большею частью грязного белья, с одной стороны, так презренна, а с другой стороны, так легка, особенно теперь, при министре строгом, что не стоило бы о ней и говорить, если бы она не была душеспасительна. Не думайте, что я шучу,- нет, Вы знаете, до чего я не люблю всякое штатское хамство! И каково же мое положение, если я должен ежедневно благодарить Бога и радоваться, что добрые друзья мне и этот жалкий кусок хлеба доставили. Что нас смиряет или не смиряет - ведь это условно и меряется прошлыми претензиями. Есть такая точка зрения, при которой можно гордиться тем, что чистишь отхожие места в монастыре и нисколько не чувствуешь даже довольно значительную долю власти, которую тебе дает какая-нибудь прозаическая должность. Вот если бы я имел столько власти, сколько имеет министр, так я бы показал себя (Вам я это пишу потому, что Вы знаете, что я не просто кабинетный теоретик). Это будет не пустая фраза, если я Вам скажу, что у меня все эти Стасюлевичи⁵, Спасовичи⁶ и Бильбасовы даже бы и не доехали до Камчатки; верьте, что не нахожу в себе струны, которая заставила бы меня хоть на минуту усомниться, что я прав, поступая так для спасения отчизны и ad majorem Dei gloriam {К вящей славе рожи ей (лат.).}! Ну, разумеется, разве у Юрьева⁷ в "Русской мысли" ⁸ прочтешь между строчек то, что у него между строчками написано, и заставишь Главное управление⁹ вырвать и сжечь эту статью. Но, согласитесь, что это не хитро; не примите это за самохвальство, если я Вам скажу, что другие цензоры охают и ахают, что затруднительно, а я только пожимаю плечами и нахожу, что все эти дела с Николаями, Варями, Фенями гораздо труднее, да и занимательнее.

   Теперь о литературе.

   Что Вам о ней сказать?

   Совершенно несоразмерны мои произведения с моими замыслами и с моими возможностями! Не поспешает моя бедная, изнемогающая рука за полетом моей мысли. Вы с Вашим всегдашним удивительным тактом угадали именно то, что и меня терзает. Нет, терзает - это слишком много, это было бы неправда. Что-то такое, что я в иные минуты расположен назвать свинством, глупостью и европейским холопством нашей публики, а в другие, более идеальные,- карающею десницею Господнею за мои многолетние грехи... одним словом, что-то во вне меня стоящее до того смирило меня (не перед Вирховым, Гамбеттой и В. Максимовым¹⁰, конечно, а перед чем-то невидимым и отвлеченным), что я гораздо менее способен терзаться своими литературными неудачами, чем вопросом о том, чисто ли вынес дворник мое ведро {Единственное из новейших изобретений, которое я уважаю. (Извините, Константин Аркадьевич,- это не я. М. В.)} или нет, и радуюсь похвалам знатоков гораздо слабее, чем тому, что я Фене сшил очень хорошенькое подвенечное платье, или тому, что после почти годовой борьбы с Таисой Семеновной (моею кухаркой) за преобладающее влияние над Варей я наконец чувствую, что возобладал. Итак, слово "терзаться"- нейдет; а так - вздохнется иногда, когда подумаешь, что занимаешься "Египетским голубем", когда нужно бы продолжать то, что Вы называете "Против течения".

   Так, шаг за шагом, втянулся в какое-то труженичество, в какую-то аккуратность, из которой нет смелости уже выйти, потому что чувствуешь себя запутанным и зависимым со всех сторон.

   После неудачи "Варшавского дневника" у меня уже нет полета и не будет его; я только умею теперь трудиться правильно и не спеша - и больше ничего. Нынешнее лето и осень, кажется, могли бы меня пробудить и вознести. Я в первый раз стал видеть, что я в Москве и Петербурге не некто, как писал сукин сын Суворин¹¹, а нечто. Не могу или, вернее сказать, не хочу Вам слишком наглядно представлять, какие случаи и встречи заставили меня это почувствовать, но могу Вам сказать одно, что О. А. Новикова, с которою я возобновил сношения с прошлой весны, играла и играет во всем этом большую роль. Подкралось как-то это незаметно, но в моей плохой квартирке с ободранными обоями перебывало много с тех пор хорошего народа. Да и печать, как бы то ни было, за этот год иначе относится ко мне, чем прежде. Только, видите ли, все это я больше понимаю, чем чувствую. И по грехам моим, и по мерзости моей перед Господом - это очень много, а по житейским соображениям и по таланту - ужасно мало! Хотелось бы мне, чтобы Вы это поняли как следует: искренне и тонко. Я достаточно Вам толковал о внутреннем монашеском желании, чтобы Вы при Вашем уме и при Ваших разнообразных встречах не могли бы всего этого как следует разобрать и различить. При всех этих вниманиях и выражениях сочувствия и уважения душевно меня трогает больше всего то, что почти ни один из моих прежних сослуживцев, проезжая через Москву, не минует моей провинциальной гостиной: Ону, Ионин, Теплов¹², Хитрово и т. д. Не знаю почему, но я их посещения особенно ценю.

   Что же Вам еще сказать?

   Когда здоров - хожу аккуратно в церковь по праздникам, молюсь о "христианской кончине живота", живу сегодняшним днем, о будущем совершенно разучился мечтать, мечтаю только о России, о Царьграде и о Восточном союзе. Последнею моей сердечной мечтой была любовь Николая и Вари; это расстроилось - и нового нет и не будет ничего. Последнею вспышкой моих литературных мечтаний был огромный успех "Варшавского дневника"- это сгибло. Была у меня надежда, какая-то хозяйственно-эстетическая, сохранить и исправить Кудиново - и это разлеталось в прах, вот и остались одни гражданские мечты не для себя, а для России. Пишу в "Гражданин" "Письма о восточных делах" (не помню, выслал ли Вам?); уговорился с Мещерским "по душе". Он дает мне 100 руб<лей> в месяц, а я пишу, сколько могу; многие побуждают меня читать публичные лекции об Афоне и монашестве, а мне что-то нет охоты.

   Ну, вот и все.

   Игнатьевы Вам сказали, что я бывал у них часто, был весел и ни на что не жаловался. Да разве я когда-нибудь им жаловался на что-нибудь свое, личное? Разве когда в былое время старался выхлопотать что-нибудь у Игнатьева, да и то нет, а уж к сердечным излияниям могут ли они расположить человека? Она со мной была очень внимательна и любезна, но ведь у нее - каменное сердце, а что касается до него, то я имею доказательство от Т. И. Филиппова и из других верных источников, что он против меня, отъявленный подлец, и несет про меня за глаза всякому встречному Бог знает что, но и Вы его знаете, и я его знаю; через это нет резона прерывать сношения с ним, когда он с вами внимателен и любезен. Найдет он завтра выгодным для себя быть мне полезным - и пригодится; а что он в душе подлец, какое мне до этого дело? Ему же хуже. Я на него за это ничуть не сержусь. <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1896. Март. С. 393-401.

   ¹ Патрикеев - вероятно, владелец одного из московских ресторанов.

   ² Баронесса Боде - возможно, Мария Михайловна Боде (1856-1897).

   ³ Петр Евгеньевич Астафьев (1846-1893) - родился в богатой дворянской семье и получил домашнее образование, которое завершилось университетским курсом юридических наук. Преподавал в Демидовском и Катковском лицеях философию права, психологию, этику и логику. Служил в Москве цензором. Писал преимущественно на психологические темы, в частности по женскому вопросу. Занимался также проблемами национального характера и выступал иногда с литературно-критическими статьями, в которых защищал чистое искусство.

   ⁴ ...профессор Ст-в (болгарин)... - неустановленное лицо.

   ⁵ Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826-1911) - общественный деятель, публицист и историк. Профессор Петербургского университета. Основные труды - по истории Древней Греции и средних веков. В 1865 г. основал журнал, названный им в память H. M. Карамзина "Вестник Европы", в котором неуклонно следовал либерально-демократическому направлению. Много сил отдал работе в Петербургской городской думе.

   ⁶ Владимир Данилович Спасович (1829-1906) - юрист и писатель. Профессор Петербургского университета. Прославился защитительными речами в уголовных процессах. Был одним из ближайших сотрудников журнала "Вестник Европы".

   ⁷ Сергей Андреевич Юрьев (1821 -1888) - астроном, литературный деятель. Занимался переводами Шекспира, Кольриджа и Лопе де Веги. Издавал журналы "Беседа" и "Русская мысль". Следовал славянофильскому направлению. Был организатором торжеств по случаю открытия памятника А. С. Пушкину в Москве в 1880 г.

   ⁸ "Русская мысль" - научный, литературный и политический журнал, издававшийся в Москве в 1880-1918 гг. До 1885 г. под редакцией С. Ю. Юрьева сохранял славянофильскую ориентацию, впоследствии превратился в умеренно-либеральное издание, сочувствовавшее народникам. В "Русской мысли" печатались А. П. Чехов, В. Г. Короленко, В. М. Гаршин, А. М. Горький, Д. С. Мережковский. В 1920-1930-х гг. журнал выходил под редакцией П. Б. Струве за границей.

   ⁹ Главное управление - Главное управление по делам печати при министерстве внутренних дел (цензурное ведомство).

   ¹⁰ В. Максимов - возможно, Василий Максимович Максимов (1844-1911), живописец-передвижник, изображал сцены крестьянского быта.

   ¹¹ Алексей Сергеевич Суворин (1834-1912) - журналист и книгоиздатель. Сотрудничал в "С.-Петербургских ведомостях", противостоял охранительным журналам "Русский вестник" и "Гражданин". С 1875 г.- издатель и редактор газеты "Новое время", которая стала наиболее ярким выразителем симпатий русского общества к восставшим славянам. После русско-турецкой войны 1877-1878 гг. перешел на консервативные позиции. Был в близких отношениях с Н. С. Лесковым и А. П. Чеховым.

   ¹² Теплов - неустановленное лицо.

  

  

   <...> Недавно Островский¹ приезжал в Комитет² по какому-то делу, был со мной любезен, даже до какой-то почтительности, говорил он о Вас с большим участием, но сделал то же самое замечание, что у Вас подробности недостаточно ярки. Вы не должны, конечно, огорчаться этим; хоть Вы не так уж молоды, но здравы телом и духом, и это от Вас не уйдет, если Вы не будете пренебрегать голосом опытной дружбы. <...>

   О себе мало охоты мне Вам писать. Довольно покоен, но как-то давно уже меня ничто не радует, особенно зимой. Пишу без охоты; стараюсь жить как можно ленивее, и, думаю, вижу сам, что очень старею. Теперь мне несколько легче при Маше, которая приехала ко мне гостить надолго. Жена моя все та же: чудит, целый день ходит по Москве и каждый день просится в Крым. Бедный Николай совершенно расстроен и уехал со своей молодой женкой в Козельск; пока на моем иждивении, но доктора надеются, что он выздоровеет. Варя у нас; а больше ничего нет нового. За политикой слежу внимательно, но Вы ею, я знаю, мало интересуетесь, и поэтому молчу. <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в кн.: Лит. наследство. Т. 88. Кн. 1. А. Н. Островский. М., 1974. С. 574.

   ¹ Островский - драматург А. Н. Островский.

   ² Комитет - имеется в виду Московский цензурный комитет, в котором служил К. Н. Леонтьев.

  

  

   <...> Вы легко поймете, что значит зависеть исключительно от [Каткова]. Это истинная, должно быть, каторга. Я, слава Богу, в такой прямой зависимости от него не был, но и тех литературных и денежных отношений, которые я с ним имел, достаточно, чтобы вообразить, каково в иные минуты положение человека, стоящего в более тесной связи по должности и по пропитанию семьи с этим гениальным и пока еще незаменимым подлецом. Он способен, ни слова не говоря, перестать платить человеку и т. п. <...>

  

   Впервые частично опубликовано в кн.: Лит. наследство. Т. 22-24. М., 1935. С. 478.

  

  

   <...> Про себя Вам что сказать? Здесь воздух хороший, место прекрасное; пишу мало, как можно меньше (надоело ужасно). "Мои дамы" (по Вашему выражению) все в порядке и на местах; жена моя блажит, и здесь еще более, чем в Москве, внимает не разуму, а голосу природы, редко чешет свою густую гриву и ужасно рада, когда дачники и мужики принимают ее за цыганку. Маша много ходит в церковь, много переписывает и как-то еще чувствительнее московского. Варя моя очень мила, имеет много обновок, чистит ногти щеточкой и душится, но в церковь тоже с нами часто ходит; у нее есть на примете один юноша (здешний крестьянин); плечи в косую сажень и демонические глаза, а другой мальчик к ней расположен, очень добр и умен, и тоже недурен, но тот проклятый мальчишка, я понимаю, может скорее увлечь. Родители его желали бы взять ее к себе в семью, и я бы согласился расстаться с ней для ее удовольствия, но она слишком была с ранних лет приучена и матерью, и нами к любви и ласке, уходу в болезнях и умной строгости, чтобы не было страшно отдать ее на вечное батрачество в семью грубую и небогатую. Вся эта борьба теперь меня ужасно занимает и тревожит и радует гораздо больше анафемской литературы, которая, кроме неприятностей и очень плохой полистной платы, ничего мне не дала и которую я, конечно, бросил бы надолго, если бы не навсегда, когда бы у меня были не 245, а 345 или 400 руб<лей> жалованья в месяц... И то с этой весны, как только назначили мне 245 (вместо 204), так я стал менее себя принуждать в писании. Довольно сделано и мало получено - стоит ли продолжать, когда не хочется.

   Лесков, вот тот так чудак! Imaginez vous qu'il me prends au sérieux? {Представьте себе, он принимает меня всерьез (фр.).} Опять на днях 2 новых и громовых статьи против меня¹. Взывает и к Аксакову и к другим, чтобы они сказали свое мнение. Смеется над Влад. Соловьевым за то, что вошел в мою "богоматерию".

   Конечно, это занимательнее молчания, и он подает хороший пример людям нерешительным, друзьям коварным и т. п. <...>

   Но чтобы Вы поняли, до чего все это надоедает и даже удивляет, неужели же Лесков так наивен, qu'il me prends au sérieux {Что он принимает меня всерьез (фр.).}, тогда как люди близкие и ухом не ведут; чтобы Вы это поняли, тот Сашка, который Варе нравится, сгребал сено около моей дачи, и я бросил статью с половины и отдал ее потом читать Маше, а сам созерцаю Сашку и думаю о Вариной судьбе и отдавать ли ее в семью или нет... Это жизнь, это чувство. А чтобы литература в 53 года действовала на сердце, нужны условия иные, хоть сколько-нибудь возвышающие бодрость, а не такие паршивые, как мои. <...>

  

   Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

   ¹ ...Лесков... Опять на днях 2 новых и громовых статьи против меня.- Н. С. Лесков, державшийся либерально-христианских вглядов, враждебно встретил книгу К. Н. Леонтьева "Наши новые христиане" (М., 1882), "пропитанную ядом", по его выражению, и написал против нее статью для "Нового времени", признанную редакцией и самим Лесковым неудачной. Лесков основательно переделал ее и опубликовал в виде двух статей: "Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)" и "Золотой век. Утопия общего переустройства (По поводу новой книги Леонтьева "Наши новые христиане")" (Новости и Биржевая газета. 1883. 1, 3 апреля; 22, 29 июля).

  

  

   <...> Я бы согласился с охотой написать большую статью об Тургеневе и похвалюсь, что написал бы ее беспристрастно и всесторонне, потому что я в 50-х годах юношей был очень к нему близок, и как человек он мне нравился и нравился больше всех знаменитостей наших, гораздо больше, например, чем этот Ф. М. Достоевский, который лично ничего привлекательного, по-моему, в себе не имел. Но как писателя я Тургенева никак не могу высоко поставить и нахожу, что слава его вовсе не заслужена. <....>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

  

  

   <...> О знакомых мало нового. Хитрово здесь с теткой гр. Толстою¹. У нее у бедной неврит, лежит уже давно и пролежит еще. Жгут ей спину железом.

   4-го, однако, у них чтение в пользу 2-х бедных семейств, читают: Фет, Чаев², И. С. Аксаков, князь Цертелев ³ и я. Я не хотел бы, но один protégé {Подопечный (фр.).} мой, нельзя.

   Вижусь я почти только исключительно с Хитрово-Толстыми, Соловьевыми и Астафьевыми. К остальным не хочется. Несносны обычаи и зима. И не мои часы у них на все. Скоро выйдет книга "Прогресс и развитие" К. Леонтьева с огромным предисловием Астафьева. Получите немедля. Дома? Дома много нового. Лиза моя - все та же добрая, растрепанная и тоскующая Лиза. Но с Марьей Владимировной разрыв окончательный (даже и с участием о. Амвросия). Нет, мы вместе невозможны, и жить и видеться даже нам грех, пока совсем не станем друг другу чужими. Она до того утомила меня наконец, что я ее отъезду рад, как празднику. Но есть нечто другое, что грозит мне: замужество Вари по любви. Она ведь и по хозяйству не скоро заменима, не говоря уже о моем к ней пристрастии. Не мудрено, что я скоро останусь один со слабоумной, ничем не занятой и ноющей целый день Лизой. Но... есть Бог, и потому делать нечего, а верить, что Он пошлет мне мужество,- надо. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГБЛ).

   ¹ Софья Андреевна Толстая (1825-1892) - урожденная Бахметева, в первом браке Миллер. Жена писателя и поэта гр. А. К. Толстого. По свидетельству современницы, "при большом уме она была чрезвычайно образованна и соединяла огромную начитанность с необыкновенной памятью. Не было, кажется, отрасли знания, в которой она не была бы сведуща. Толстой называл ее своей энциклопедией; он говорил, что, когда ему нужна какая-нибудь справка, ему нет надобности рыться в книгах, надо только спросить у Софы. Зная хорошо несколько новых языков, она изучала и древние. В Карлсбаде она занималась санскритом. Она никогда не козыряла своей ученостью и редко выказывала свою начитанность, разве вследствие прямо обращенного к ней вопроса вступала в ученый разговор" (Матвеева Е. Несколько воспоминаний о гр. А. К. Толстом и его жене. "Исторический вестник". 1916. No 1. С. 171). Все другие свидетельства подтверждают это. С. А. Толстой посвящено стихотворение А. К. Толстого "Средь шумного бала".

   ² Николай Александрович Чаев (1824-1914) - писатель, хранитель Московской Оружейной палаты. Писал исторические драмы из времен допетровской Руси, а также исторические романы. Для произведений Чаева характерны точность воспроизведения исторической обстановки и идеализация старины.

   ³ Дмитрий Николаевич Цертелев (1852-1911) - поэт и философ, князь. Друг Влад. Соловьева, последователь А. Шопенгауэра и Э. Гартмана. В поэзии примыкал к кругу А. К. Толстого. Редактировал журналы "Дело", "Русский вестник" и "Русское обозрение".

  

  

   <...> Я же 4-ю неделю не выезжаю, не одеваюсь и едва хожу. У меня хроническое медленное воспаление толстых кишек.

   Лечат, но я плохо верю в выздоровление и понемногу приготовляюсь в "дальний путь". Настроение духа, слава Богу, хорошее и самое подходящее к обстоятельству.

   N. В. Что ты пишешь о сестре...

   Разве не знаешь, что наконец-то, по милости Божией, эта тяжкая цепь нашей старой дружбы порвалась, должно быть, совсем? Она уехала. Переписки нет; помину нет, все письма за 15 и более лет сожжены. Она даже портрет мой (хороший) не пожелала взять.

   Я очень рад и теперь только понял и то, сколько греха, тягости и вреда всякого рода принесла нам эта наша неестественная сердечная долгая связь! Да! И за два дня, быть может, до конца жизни у человека может спасть с глаз завеса, и ошибка целой жизни вдруг станет понятна.

   Прощай. Наташу целую от души и очень жалею, что она не может ходить за мною и хозяйничать у меня.

  

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   Письмо получил. Жалею. Постараюсь, хотя в пятницу обвенчал Варю с Александром, истратив семьсот рублей.

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   Владимир Владимирович, ты уж не заложил ли или не проиграл ли в карты Варин бурнус? От твоего беспутства можно и гадости всякой ждать.

   Он ей нужен, а я новый покупать не могу. Хотел тебе отослать рубль на почтовые расходы, но здесь почта на вашу станцию денег не принимает.

   Хорошо ты благодаришь меня за мои заботы о Наталье Терентьевне. Ну, да и ей еще больше удивляюсь. Все-таки она потверже тебя. Отчего хоть она не достанет где-нибудь 50 коп<еек> сер<ебром> на пересылку? Я ее так просил!

   Какая ты, братец мой, все-таки скотина!

   Послушай, если на этой неделе бурнуса я не получу, то даю тебе слово, что заставлю Александра написать жалобу начальнику станции, чтобы он вытребовал женин бурнус.

   Дурак!

   Публикуется по автографу (ГЛМ).

  

  

   <...> Катков боится именно того, чего мы с Филипповым желаем,- чрезмерного в будущем усиления вселенской патриархии в случае присоединения Царьграда и неизбежной нужды сосредоточить церковное управление православия; Катков опасается того, чего нужно желать, то есть оппозиции церкви русскому государству; эта возможность оппозиции, эта сила и свобода церкви и есть единственная годная для России и для всего православного Востока конституция; Катков этого не желает, и в этом он просто глуп... Ибо только церковь, сильная и смелая, так сказать, в лице своего духовенства может в будущем в иные минуты спасать самую государственную власть от каких-нибудь анафемских новых либеральностей... <...>

   Я советуюсь с Филипповым насчет моей книги "Новые христиане" (Вы знаете ее - обличение в недостаточном христианстве Достоевского и графа Толстого). Он одобряет,- издаю... Со всех сторон нападки... Лесков пишет в либеральных "Новостях" 4 больших статьи, очень острых, хотя и не совсем добросовестных в деле изложения моих взглядов; зовет меня инквизитором, говорит, что я хочу, чтобы профессоров "секли" (я этого не говорил, но не скрою от Вас, что я против этого, не шутя, ничего не имею: не в ж... (извините) профессорской сосредоточено все достоинство человеческое)... Выражается далее, что я поднял на двух великих писателей наших "неумелые руки" и т. д. Другой критик (обыкновенный славянофил), более благоприятный, обвиняет меня только в том, что я неточно выразил и не понял идеи "всеобъемлющей любви"... (Ну-ка поймите Вы эту фразу.) Третий (молодой священник) пишет, Что меня, видимо, раздражает слава Достоевского... Один только Владимир Соловьев написал в "Руси" Аксакова возражение, с которым можно не соглашаться, но в котором нет никакой пошлости...

   Я, видно, так перед Богом грешен, что, когда касается до моих дел, то деятельные люди не находят времени, искренние друзья становятся равнодушными, благородные люди действуют предательски, смелые чего-то робеют... Разве это не от Бога?.. Я уже и доведен почти до полного равнодушия... Я, впрочем, еще лет 5-6 тому назад молил усердно Бога, чтобы Он мне это равнодушие послал... И оно пришло. Прежде (в Варшаве и раньше) не дождусь, бывало, свободной минуты и томлюсь, чтобы сесть писать; теперь времени свободного бездна, но я рад и цензурной работе, и всему, что наполняет эту пустоту, только бы не писать, не сочинять... Конечно, я беспрестанно читаю духовное, беспрестанно думаю о загробной жизни; молюсь мыслию и по книгам... Но это беспрестанно - сравнительное только противу прежнего!.. Я нахожу, что я мало молюсь, мало читаю духовного, мало боюсь Бога, мало люблю Его... Писать - едва-едва могу на 100, на 150 рублей в полгода... Нужны в близком будущем деньги, знаю это, боюсь нужды. Отвращаюсь с омерзением от новых займов - берусь за перо... Напишу 1 страницу и бросаю... "Боже,- говорю я себе,- на что все это?" Мне скучно, меня это не занимает уже, спасения душе это не дает... Воображать себя полезным - гордость духовная... Люди другие не особенно, видно, нуждаются, когда успех всегда такой средний... Значит, ни удовольствия, ни спасения души, ни твердого и ясного сознания пользы, ни возбуждения извне от успеха, сообразного с прежними претензиями!.. А все, однако, или почти все, что я пророчу, сбывается мало-помалу - это Вы правду пишете... <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1896, ноябрь, С. 440.

  

  

   Знаете, Губастов, чему сегодня годовщина? Моей свадьбе... 19 июля 1861 года. Через год - 25 лет, "серебряная свадьба"! Сегодня мы не вместе... Лиза ведь живет в Москве с Таисой Семеновной, а я здесь с молодежью. У меня ноги так пухнут и болят от ботинок и движения, что я уже скоро месяц как в Москву и на службу перестал ездить, и цензурой на дому занимаюсь. Лиза же предпочитает шляться целый день по Москве и сюда изредка ко мне является на день или на два... Эти дни она тоже не совсем здорова и н