Леонтьев Константин Николаевич - Избранные письма (1854-1891)

также сочувствовать Вашему беспокойству о том, чтобы наши пьесы ставились в Париже хорошо... Пусть или сами французы, или наследники авторов хлопочут об этом; дипломатам и консулам никак нельзя брать на себя обязанность присмотра!.. Каково это - отвечать за чужую эстетику! Это никто из служащих не согласится. И я был консулом и мог быть и при посольстве, если бы случилось... И понимаю, что это невозможно для человека, не специально назначенного с такою именно целью... А претензии русских авторов или наследников их? Это ужасно! К тому же, насчет незнания иностранцев, я слышал недавно рассказ о московском профессоре К-ском²⁸... Кто-то жаловался при нем на то, что европейцы все еще плохо понимают нас... Тогда К-ский сказал: "И слава Богу! Чем меньше они нас понимают, тем лучше для нас... Пусть себе ошибаются!" Я вполне с ним согласен и даже думаю, что и политически мы более выиграем, если постараемся даже быть вечною загадкой для них!.. Придет время, так прихлопнем всю эту анафемскую демократию, что только мокро останется... И "Оптинские старцы" даже не откажут в своем благословении на такой exploit {Подвиг, деяние (фр.).}. Ведь их "любовь"- не только не толстовская, но даже не туманы "гармонии" Достоевского. Их "любовь" есть личное наше старание исполнить от всего сердца заповеди, а воевать и политически прихлопнуть демократию не только можно, но, при Божьей помощи, и должно.

   Больше ничего не имею сказать. Извините, что обеспокоил.

   Остаюсь навсегда почитатель Ваш и готовый к услугам

   Издайте Ваши статьи и пришлите мне экземпляр - право! Тогда, если буду жив, и печатно то же скажу, что здесь...

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1893. Январь. С. 217-222.

   С. В. Васильев - псевдоним Сергея Васильевича Флерова (1841-1901), педагога и журналиста, постоянного сотрудника "Русского вестника" и "Московских ведомостей", где он выступал с рецензиями и обзорами театрально-музыкальной и художественной жизни.

   ¹ Теофиль Готье (1811-1872) - французский поэт-романтик, прозаик и критик. Совершил путешествие в Россию, после которого написал книги: "Voyage en Russie" (1866) и "Trésors d'art de la Russie" ("Путешествие в Россию" и "Сокровища русского искусства").

   ² Огюст Эжен Скриб (1791-1861) - французский драматург, член Французской Академии. Отличался необычайной плодовитостью, иногда писал каждый месяц новую пьесу. Его легкие, веселые комедии пользовались огромным успехом и до сих пор остаются в репертуаре театров.

   ³ Александр Дюма-сын (1824-1895) - сын французского романиста А. Дюма. Драматург, член Французской Академии, автор психологических драм. Писал также романы и публицистические очерки.

   ⁴ ...трилогии Ал<ексея> Толстого...- См. примеч. 8 к письму 174.

   ⁵ "Жизнь за царя" - опера М. И. Глинки. На советской сцене ставилась под названием "Иван Сусанин".

   ⁶ Михаил Семенович Щепкин (1788-1863) - драматический артист, сын крепостного. Выступал на сценах Петербурга и Москвы. Игру Щепкина современники оценивали как идеальный образец. "Жить для Щепкина,- говорил С. Т. Аксаков,- значило играть на театре, играть - значило жить".

   ⁷ Василий Андреевич Каратыгин (1802-1853) - актер из театральной династии Каратыгиных. Играл на петербургской сцене классические трагедии В. Шекспира, Ф. Шиллера и новые французские драмы.

   ⁸ Александр Евстафьевич Мартынов (1816-1860) - драматический актер. Выступал на петербургской сцене в пьесах Н. В. Гоголя, А. Н. Островского, А. Ф. Писемского. Отличался редкой среди актеров скромностью и отсутствием самомнения.

   ⁹ Павел Степанович Мочалов (1800-1848) - трагик. Выступал на московской сцене главным образом в трагедиях Шекспира и Ф. Шиллера. В. Г. Белинский посвятил ему статью "Гамлет, драма Шекспира, и Мочалов в роли Гамлета" (1838).

   ¹⁰ М-r и M-me Allan - Аллан (Луиза Депре, ок. 1809-1856), французская драматическая актриса, которая вместе с мужем играла первые роли в парижских театрах. Оба они гастролировали в Петербурге.

   ¹¹ Virginie Bourbier - Виржнни Бурбье (?-1857), французская драматическая актриса. В 1828-1841 гг. выступала на Михайловской сцене в Петербурге. После возвращения в Париж имела там блестящий успех.

   ¹² Alexandre - Огюстэн Александр (1814-19.?.), французский артист комедийного жанра.

   ¹³ Brissout - вероятно, французский артист или артистка, других сведений не найдено.

   ¹⁴ Paul Minet - вероятно, французский артист, других сведений не найдено.

   ¹⁵ Вернет - Виктор Вернэ (1797-1848), артист комического жанра французской труппы в Петербурге.

   ¹⁶ Рашель (1821-1858) - Элиза Рашель Феликс, французская драматическая актриса классического репертуара. Дважды, в 1853 и 1854 гг., приезжала на гастроли в Россию.

   ¹⁷ Аделаида Ристори (1821-1906) - итальянская драматическая актриса. Выступала на парижской сцене с одинаковым успехом как в трагедиях, так и в мещанской драме. В 1861 г. приезжала в Петербург.

   ¹⁸ Энрико Тамберлик (1820-1888) - итальянский певец-тенор. Несколько раз приезжал на гастроли в Петербург.

   ¹⁹ Лагруа - вероятно, французский артист или артистка, других сведений не найдено.

   ²⁰ Софья Николаевна Фишер, урожденная Вейс (1836-?) - основательница и начальница частной женской классической гимназии в Москве, открытой при поддержке M. H. Каткова в 1872 г.

   ²¹ Н-ва или О-ва - неустановленные лица.

   ²² Филарет - по всей вероятности, митрополит московский Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов, 1783-1862). Проповедник, богослов и церковный деятель. Автор текста манифеста об освобождении крестьян. Инициатор перевода книг Св. Писания на русский язык.

   ²³ Серафим Саровский (в миру Прохор Мошнин, 1760-1833) - один из наиболее почитаемых русской церковью святых. Монах Саровс-кой Пустыни в Тамбовской губ.

   ²⁴ ...графиня Воронцова-Дашкова...- княгиня Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова (1749-1810). Была в близких отношениях с Екатериной II в бытность ее цесаревной. Участвовала в дворцовом перевороте 1762 г. Директор Академии наук и президент учрежденной по ее докладу Российской академии. Писала стихи и драмы, участвовала в составлении "Толкового словаря русского языка".

   ²⁵ Князь Барятинский - по всей вероятности, кн. Александр Иванович Барятинский (1814-1879), наместник Кавказа. Завершил завоевание восточного Кавказа взятием аула Гуниб и положил начало покорению западного Кавказа. Член Государственного Совета. После отставки в 1862 г. жил и умер за границей.

   ²⁶ Маргарита Михайловна Тучкова (1781-1852) - урожденная Нарышкина, впоследствии мать Меланья, вдова убитого в Бородинском сражении генерала А. А. Тучкова, тело которого было не найдено. Построила на месте битвы храм и основала Спасо-Бородинский монастырь, где была игуменьей.

   ²⁷ Любаша и пахарь Пршемысл - Любаша (правильнее Любуша), легендарная правительница Чехии, выбравшая себе в мужья Пршемысла, который стал первым чешским князем. Ими, по преданию, была основана Прага.

   ²⁸ ...рассказ о московском профессоре К-ском - Возможно, речь идет об историке Василии Осиповиче Ключевском (1841-1911), занимавшем должность профессора Московского университета с 1885 г.

  

  

   Осип Иванович, получил Ваше открытое письмо, которое меня, конечно, в высшей степени обрадовало и, не дожидаясь второго, подробного, посылаю Вам 25 р<ублей> с<еребром> с настоятельной просьбой приехать ко мне до отъезда в Вильню на несколько дней. Если можно, на неделю. Приглашаю Вас по благословению о. Амвросия, и даже деньги эти он сам мне дал взаймы, чтобы Вас выписать. Он знает мои обстоятельства и знает, почему Вы мне лично очень нужны. Именно Вы, а не кто другой. Некоторые Ваши личные свойства располагают меня к этому выбору, и о. Амвросий одобряет его. Здесь Вы узнаете все подробно, но пока могу Вам только сказать, что это свидание с Вами желательно мне для самых близких сердцу моему посмертных дел и поручений.

   Думаю, что Вы не откажетесь успокоить меня этим. Хорошо бы Вам пробыть у меня не менее недели, иначе я сумею, быть может, досказаться до настоящего успокоения. <...> Эти 25 р<ублей> с<еребром> я даже и не в виде долгосрочного займа Вам предлагаю, а просто без отдачи, ибо, если Вы приедете, то прямо для моих, крайне существенных интересов, а не для Ваших... Ясно? <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

  

  

   <...> Очень может быть, что и Дурново¹ будет хорош в том смысле, что пойдет "по стопам" Толстого. <...> Про Дурново в "Гражданине", помните, писали, что он мягкий, и там же прибавляли, что раз путь реформы уже твердо намечен Толстым, преемник мягкий даже полезен может быть. Едва ли это так; наоборот, мне кажется, законодательная сторона трудной реформы требует, конечно, твердости в борьбе с людьми влиятельными и противного мнения, но для удачного приложения к жизни реакционной реформы, пожалуй, энергия воли, смелость, а иногда даже и жестокость - еще необходимее. А что сделает министр мягкий, если и при земских начальниках будут продолжаться все те же поджоги из-за пустой досады или повторяться те аграрные убийства, которых у нас уже было немало? Если освирепевший народ не убоится этих земских начальников и будет их бить, как бивали уже не раз становых? Дело просто само по себе - издать указ, что временно все посягательства подобного рода будут судиться военным судом и наказываться смертию (подобно делу огаревского управляющего, ни за что ни про что убитого мужиками).

   Но для того, чтобы предложить и поддержать такую меру, надо иметь в наше время волю сильную и такое настроение совести, при которых в минуты колебаний человек умел бы больше думать о том, что и Святоотеческая и древняя Апостольская Церковь этого рода легалоные "убийства" разрешают и даже благословляют, а вспоминая о "Европе" и "либералах"- улыбаться и пожимать плечами.

   Не знаю, таков ли новый министр. Дай Бог!

   Вот мои мысли по поводу всех этих перемен. <...>

  

   Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

   ¹ Иван Николаевич Дурново (1830-1903) - государственный деятель, министр внутренних дел, председатель комитета министров. Проводил реформы управления, усиливавшие влияние дворянства, купечества и крупных промышленников.

  

  

   Наконец-то Вы вспомнили обо мне, Ольга Алексеевна! И за то спасибо. Я часто об Вас думал и часто глядел на портрет Ваш, "всегда ли с добрым чувством?" - Вы спросите, может быть, и на этот естественный вопрос я отвечу: "Нет! Не всегда!" Иногда с очень добрым, иногда не то чтобы с дурным, нет, а с колеблющимся и недоверчивым... Вы так умны, так гениально догадливы, так житейски опытны, что объяснять Вам эти чувства мои будет ненужным трудом. Сами все знаете и обо всем сами догадаетесь скоро. Слава Богу, что Вы хоть на короткое время возвратились на родину, которую Вы всегда так хорошо и талантливо защищаете с политической стороны, но от которой, боюсь, Вы в культурно-бытовом, так сказать, смысле, должно быть, совсем отвыкли. Нечто подобное испытал я после долгой жизни в Турции, и если бы не разные неизбежности и непреодолимые вещественные препятствия в начале 70-х годов, то я, вероятно, и жил бы до сих пор в Турции, как Вы живете в Англии, то есть только на короткое время посещая Россию и оставаясь духом ей верен, как верны и Вы. Поэтому я и ничуть не осуждаю Вас за это, а только жалею, что этот образ жизни лишает меня всякой надежды увидать Вас хоть раз еще! Если бы Вы жили в России постояннее, то, кто знает, если бы не набожность (ее я в Вас не замечал), то хоть славянофильское чувство и любопытство понудило бы Вас когда-нибудь посетить нашу знаменитую Пустынь. "Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет", и во многих отношениях Русью очень старой даже, до сих пор еще благополучно отстаивающей себя от России новой, либеральной и космополитической, от мерзкой России пара, телефонов, электрического света, суда присяжных, пиджака, "Вестника Европы", польки-трамбант и всеобщего равномерного "диньите де л'ом"¹. Здесь именно тот русский византизм, который так ненавистен глупым славянофилам стиля Ореста Миллера и без которого будет finis {Конец (лат.).} не только для России, но и для всего остального славянства (пока еще столь бессодержательного и не самобытного духом). <...>

   Почему я так мало пишу нынешний год? Охоты нет и нужды, слава Богу, нет. Живу я здесь покойно, недорого, в достатке. У меня за 400 р<ублей> с<еребром> в год совсем особая при монастыре небольшая усадьба, просторный, двухэтажный, старый дом, построенный уже давно одним набожным барином, здесь и умершим, особый садик, обращенный к лесу и загороженный домом и оградой от людей и всякого движения, так что я иногда и по целым часам сижу в буддийском созерцании на балконе и ничего и никого, кроме зелени и леса, не вижу, и ничего, кроме пения птиц, не слышу. Зимой дом очень тепел и так просторен, что я один на свою долю занимаю наверху 4 комнаты с прекрасными видами из окон (даже и зимой). Звуков - вообразите, даже зимой особенно - никаких по целым часам не слышу, тем более что домашние мои, зная, до чего я люблю это безмолвие и молчание вокруг, остерегаются стучать и шуметь. Летом, впрочем, здесь бывает очень много приезжих не только среднего, но и весьма отборного общества, большею частию с целью видеть от. Амвросия и посоветоваться с ним. Мое жилище тем хорошо, что оно в стороне, и от меня вполне зависит видеть людей или скрываться от них. Зимой, так как я не выезжаю, у меня в доме служат часто всенощные и часы. Говею 4 раза в год, недавно, по благословению старца, отказался от мяса, которое я ужасно любил и (вот одно из тех "внутренних чудес", на которые так верно указывал Хомяков, в точности его слова не помню) не чувствую даже ни малейшей потребности его есть, когда рядом со мной едят его другие. Пришло время, и оно не существует для меня... Теперь - очередь за литературой. Если бы год или два тому назад кто-нибудь предсказал бы мне, что я о мясной пище вовсе забуду и почти вдруг, мне показалось бы это более невероятным, чем если бы теперь кто-нибудь сказал бы мне, что я скоро перестану писать для печати. "Просите, и дастся вам",- а я пламенно желаю оставить всякую газетную и журнальную работу. Пока есть еще этому одно вещественное препятствие, но я надеюсь скоро его отстранить и тогда буду уже совсем вольный казак! И тогда благословлюсь у от. Амвросия бросить литературу, как бросил многое другое. Это не зарок, это мечта и молитва. Вы совершенно правы, когда говорите, что пишете "не зря" и "не даром", и поэтому Вам приятно действовать в Англии. Я же, как Вы сами знаете, совсем в другом положении и чувствую противоположное, чувствую именно, что пишу "зря" и "даром" (не в денежном, конечно, а в нравственном смысле). Ведь надоест наконец, да немножко ведь и стыдно станет выходить на улицу с товаром, на который мало спроса. Один (Вам) известный человек пишет (по секрету мне в частном письме, а не печатно) по поводу моих взглядов на политику племенных освобождений и объединений в XIX веке приблизительно следующее лестное мнение: "наша беззубая публика привыкла к пище жеваной, а Вы даете пищу новую и твердую. Читатели наши привыкли или к нигилизму, или к катковской манере {Жаль, что он не прибавил еще: или к обыкновенному славянофильству. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)}, и Ваши статьи производят на них даже болезненное впечатление. Это Ваша доля и Ваша честь". Выражения "беззубая публика" и "жеваная пища" неизящны, слишком бранчивы и поэтому не нравятся мне, но, может быть, он и прав, не могу решить и быть совершенно беспристрастным судьей в своем деле. Но факт постоянного (сравнительно) неуспеха остается фактом; все равно, кого бы ни винить - меня или критику с публикой. Я ли "психопат" и статьи мои "психопатические парадоксы", как думает "Свет" г-на Комарова, или другим в самом деле неловко и тяжело стать на непривычную им точку зрения. Я ли (как назвал меня некто Аристов² в "Русском деле") "старый честолюбец-неудачник", который "бредит" чем-то ужасным... Или ко всем рецензентам и большинству читателей можно приложить по этому случаю слова Страхова: "Люди понимают лишь то, что им нравится, до остального им дела нет". Решите Вы, если Вас это интересует, а я, конечно, не берусь. <...> Зачем давать концерты, на которые никто билетов не берет? Христианство не обязывает быть глупым и малодушным. Позволят обстоятельства устранить те вещественные препятствия, о которых я упоминал,- прекрасно! Надо оставить все это, и чтобы не быть без дела и не скучать - надо будет приняться за подробные и вполне откровенные посмертные записки и о себе самом, и о стольких замечательных людях, с которыми я имел сношения в разных местах и на разных поприщах моей прежней, практической деятельности. Я думаю, это будет труд, не лишенный интереса, и если я успею написать побольше, то он будет выгоден и для наследников или, вернее, наследниц моего литературного права. Наследницы эти суть пополам: 1) Марья Владимировна (с которой я, положим, уже 3 года по "несовместимости нравов" не вижусь, даже и тогда, когда она на короткое время приезжает к от. Амвросию, но этот неизбежный для нашего духовного мира внешний разрыв не лишает ее прав на мою глубокую признательность и помощь), 2) Варя, которая замужем с 84-го года и живет с мужем у Меня, успокаивая очень добросовестно мою болезненную старость (Вы, я думаю, хоть немного да помните их? Вы иногда называли их, шутя: "Ваши дамы"). Если я исполню эту мечту мою о "Записках", и если рукопись останется после меня интересная и большая, то пожалейте их и Вы и напишите о ней что-нибудь и в России, и в Англии, и во Франции, чтобы она продавалась. Ведь за других просить не стыдно, не правда ли? Бедной, полуюродивой жене моей, несомненно, правительство даст хорошую пенсию, надеюсь не менее ¹/₂ того, что я получаю, а может быть, и все. Правительственные лица, замечу кстати, были всегда ко мне гораздо справедливее, чем литературные редакторы и критики; по службе 21 год всего на должностях второстепенных и менее: военный врач, консул, цензор - я едва-едва имел право на 1 500 р[ублей] с[еребром], но граф Делянов, покойный Д. А. Толстой, поддерживаемые приватно Т. И. Филипповым и князем Гагариным, бывшим товарищем министра внутренних дел,- настояли, чтобы мне дали 2 500 р[ублей], и в указе об отставке моей сказано, что государь император дает мне 1500 р[ублей] за особенно усердную службу и 1000 за литературные труды. Книга моя ("Восток, Россия и славянство") была переплетена в дорогой переплет на казенный счет (как мне сказали в Петербурге) и представлена государю Деляновым, который предварительно просил Филиппова заложить бумажками все страницы и места, для прочтения государем особенно пригодные. (Увы! В России ничего не только сильного, но, кажется, и справедливого без участия начальства нельзя сделать.) Быть может, впрочем, это с культурной точки зрения лучше (т. е. не с точки зрения по-европейски понятой цивилизации, а с точки оригинального нашего развития). Вы, конечно, знаете, что Герб<ерт> Спенсер с ужасом пророчит для ближайших веков "грядущее рабство". Он как англичанин кровный, конечно, индивидуалист и трепещет за человечество. Я же русский человек, гораздо, может быть, еще более его самобытный в сфере мысли (ибо для Спенсера личная легальная свобода и вообще либеральный европеизм все-таки nec plus ultra {Крайний предел (лат.).}), нахожу, что в сфере практической воли гораздо приятнее и полезнее повиноваться от. Амвросию, Дм<иттрию> Андр<еевичу> Толстому, К. П. Победоносцеву и даже здешнему исправнику, чем своей будто бы воле, подчиненной все-таки мнению большинства или общественному мнению, которое, по верному определению Дж<она> Ст<юарта> Милля, есть все-таки не что иное, как мнение собирательной бездарности или пошлости. <...>

   Если определять сущность революции не так уж "добродушно" и неустойчиво, как вы, а так, чтобы вынудить согласиться рано или поздно с этим определением одинаково и фанатиков ее, и врагов, то лучшее самое ясное ее определение будет прудоновское: "революция есть стремление ко всеобщей наиполнейшей равноправности и счастию на земле". "Нужно даже,- по его мнению,- равенство умственное". Одно из главных средств к подобной всеобщей уже вполне реальной ассимиляции есть равноправность юридическая, равноправность и смешение сословий, лиц, вер, племен и наций. И вообще - смешение... <...>

   Аксакова у меня есть три тома³, и я их очень ценю, читаю и делаю даже gratis {Безвозмездно (лат.).} из него выписки в "Гражданин", вроде афоризмов мудрых. Если бы Анна Федоровна⁴ не имела бы ко мне той физиологической ненависти, которую она имеет, я бы попросил у нее в дар все собрание сочинений и писем. <...>

  

   Публикуется по автографу (ГБЛ).

   ¹ ..."диньите де л'ом"...- ироническая транскрипция французского выражения dignité de l'homme (достоинство человека).

   ² Аристов - возможно, Василий Иванович Аристов (1831-1903), член С. Петербургского Славянского благотворительного общества, артист и режиссер Кружка любителей драматического искусства в Петербурге.

   ³ Аксакова у меня есть три тома...- Имеется в виду собрание сочинений И. С. Аксакова в семи томах (1886-1887).

   ⁴ Анна Федоровна - вдова И. С. Аксакова, дочь поэта Ф. И. Тютчева А. Ф. Аксакова (1829-1889). Воспитывалась за границей. Жила при дворе, где была воспитательницей детей Александра II, вел. кн. Марин и вел. кн. Сергея. "Она была женщина очень умная и образованная, с благородным пылом, но раздражительного характера <...>. Проживши весь век при дворе, она плохо говорила по-русски, и с нею надобно было вести беседу на французском языке, тогда как с ним (И. С. Аксаковым.- Д. С), наоборот, неловко было говорить по-французски. Они расходились и в мнениях: "Что мне делать?- говорила она иногда с отчаянием.- Я терпеть не могу славян и ненавижу самодержавие, а он восхваляет и то и другое". Одно, в чем они вполне сходились, это - глубокое благочестие, соединенное с искренней привязанностью к православной церкви" (Чичерин Б. Н. Воспоминания: Москва сороковых годов. М., 1929. С. 242-243).

  

  

   Друг мой, Константин Аркадьевич, за книги благодарю, я получил их давно, не писал же Вам так долго об этом потому, что не к спеху, и были другие занятия. За сборник Гартмана¹ очень Вам благодарен, многое в нем мне нравится, даже и некоторые из суждений его о России. Нордау² был у меня и прежде, по-немецки (Кристи из-за границы привез), но по-французски мне, конечно, еще легче и приятнее было перечесть. Вы правы относительно главы "Ложь политическая"; поместить ее, хотя отрывками, и у нас было бы очень полезно. Не знаю, почему никто не догадается. Я теперь не могу этого сделать. Вообще, надо признаться, что 2 книги Вашего выбора гораздо больше удовлетворили меня, чем назначенные мною: Лассаль, Луи Блан и Папарригопуло³. Меня уверили, что Лассаль популяризировал идеи тяжелого Карла Маркса, с которым я несколько знаком. Мне хотелось получше познакомиться с "последним словом" социализма (в будущность которого - весьма, впрочем, нелиберальную - нельзя не верить; и Катков сознавался, что верит в нее). Я ожидал встретить легкое, блестящее и доступное изложение, что-то вроде Герцена, и вдруг увидел на первых страницах такую "серьезность", да еще на немецком языке, что испугался, и до сих пор оба тома стоят на полке, разрезанные мальчиком моим, но не читанные. <...>

   Если можете, на остальные 11 ¹/₂ гульденов вышлите мне тоже запрещенное у нас сочинение Владимира Соловьева - La Russie et l'Eglise Universelle; Paris, Nouvelle Libraire Parisienne⁴; издатель Savine. В достоинствах этой книги - как бы она ни противоречила с известной стороны моим убеждениям - конечно, уж не ошибешься. Можно не разделять мнения автора, что центр Вселенской Церкви должен быть непременно в Римском папстве {И что оригинальности у нас никакой решительно не может быть и не будет. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)}, но надо сознаться, что он самый гениальный из современных нам мыслителей, точно так же, как Лев Толстой (в "Войне и мире", в "Карениной") - самый гениальный из нынешних романистов; Эд. ф. Гартману - далеко до него, во-первых, потому, что диалектика Соловьева гораздо увлекательнее и яснее, чем у него (его "История теократии библейской" - верх блеска и ума!), а во-вторых, практический выход в жизнь у них обоих - как небо от земли. У Гартмана - буржуазный мелкий стоицизм, весьма и без того распространенный на трудовом Западе, и в будущем все большее и большее уравнение, однообразная и безвыходная зависимость лиц от общества, старческое торжество печального сознания над бессознательным, то есть над всеми чувствами и страстями (хорошими и порочными - все равно), и, наконец, по достижении доступного на земле совершенства в этом сознании и познании и себя, и мира - тоска, бесцветность и всеобщая жажда смерти от скуки {Это ведь не мои предсказания, а самого Гартмана. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)

   }. Ведь - иногда и теперь - нечто подобное проглядывает, когда есть и неравенство, и войны, и азиатские "варвары", и много еще простых и диких людей. <...>

   Вообразите себе человека живого, молодого еще и полного силы, какие еще есть теперь, слава Богу,- вообразите, что он стал искренно и твердо на точку зрения Гартмана... Он только что вступает в жизнь и хочет действовать - что же ему делать? Что? Когда Гартман не дает ему даже того утешения, которое доставляют своим последователям вожди и учители социальной революции; эти последние говорят: "жертвуй собой, иди на смерть; ты служишь постепенному водворению полного равенства и рая на земле". Ученик Гартмана (понявший хорошо сущность его учения) должен сказать себе: "Не все ли равно? Стоит ли чем-нибудь жертвовать для будущего человечества, когда сам Гартман очень ясно доказывает, что оно (человечество) тогда только поймет вполне весь безвыходный ужас своего положения, когда прогресс принесет уже все доступные ему плоды, ибо прогресс ведет к тому, чтобы каждый человек наименее зависел от природы (от сильного физического труда, от болезней, от голода, от непогоды и урожаев) и как можно больше от общества (от эгалитарного деспотизма всех над каждым)". И тогда станет ясно, что корень страданий не вовне, а в нас самих. Люди обеспеченные и не обуреваемые при этом страстями нестерпимо скучают. Значит, на практике жизни, человеку, последовательно исходящему из Гартмана, остается жить без идеи, а только по личным наклонностям, вкусам и выгодам. Можно и так, можно и этак. Ибо религии с их загробной жизнью - детство и вздор. Благоденствия земного никогда не будет, а разнообразного и пышного развития тоже теперь уже ожидать трудно - все идет к одному знаменателю!

   Вот правильный выход в жизнь из учения Гартмана. Что касается до Соловьева, то он при всем своем высоком метафизическом полете дает мистицизмом своим практическую возможность выяснить путь жизни и для своей души, и для национального призвания. Примирение Церквей, подчинение Папе, ограниченная только Церковью власть русского царя, пекущегося о наилучшем материальном устройстве жизни (охранительный социализм). Таким был его идеал года 2-3 тому назад. Не знаю, что в этой последней книге. Оригинальную славянскую культуру он считает и невозможною, и даже вредною, как помеху соединению Церквей. Сочувствовать, Вы понимаете, я этому не могу, но, сознаюсь Вам, что Соловьев - единственный и первый человек (или писатель, что ли), который с тех пор, как я созрел, поколебал меня и насильно заставил думать в новом направлении. Вы-то лучше других знаете, что ни Аксаков, ни Хомяков, тем более ни Катков, ни даже Данилевский вполне не удовлетворяли меня. Я чувствовал, что я перерос их моею мыслью, и если я не сумел выразить ее, эту мою мысль, в моих сочинениях ни достаточно популярно, ни достаточно научно, ни достаточно завлекательно, ни достаточно убедительно, то этот сравнительный неуспех ни разу не колебал во мне внутренней веры моей в особое культурное призвание России. В первый раз Соловьев заставил меня задуматься и поколебал меня. Поколебал не личную и сердечную веру мою в духовную истину Восточной Церкви, необходимую для спасения моей души за гробом. (Он этого и не ищет; он также верит, что в православии можно спастись, точно так же, как и в католичестве: "обе враждующие сестры-Церкви соединены, по его мнению, внутренним единством благодати".)

   Он поколебал" признаюсь, в самые последние 2-3 года, мою культурную веру в Россию, и я стал за ним с досадой, но невольно думать, что, пожалуй, призвание-то России чисто религиозное... и только! Ибо если даже и допустить, хотя бы и с реалистической точки зрения, что перед концом света (земли и человечества), всячески рано или поздно неизбежном, воцарится на время то высшее материальное благоденствие с нестерпимою душевною скукой, о которой пророчит Гартман (весьма правдоподобно), то ведь все-таки предварительной-то борьбы, работы, побед, поражений, неожиданных, то приятных, то ужасных открытий, стеснений и разделений, предстоит еще столько (особенно если вспомнить, какие есть еще миллионы нехристиан на земле), что будет время и для России исполнить какое-то (теперь еще неясное и спорное), но, во всяком случае, великое назначение.

   Будет ли это та новая, пестрая, своеобразная культура, о которой мы с Данилевским мечтали (увы, едва ли!), или исключительно соловьевское религиозное призвание, последнее возрождение вселенского христианства для последней отчаянной борьбы с безверием (или антихристианством, анти-Христом), или, наконец, то разрушительно-социалистическое назначение, возможности которого на Западе с нашей стороны (не без основания также) многие опасались и опасаются. Все равно - в исполинском каком-то назначении нашем теперь уже и сомневаться нельзя. Припомните все, от фаталистических обстоятельств 1 марта до последнего тоста царского князю черногорскому⁵, и Вы, разумеется, согласитесь с этим.

   Итак, Вл<адимир> Соловьев уж тем хорош или (если хотите) тем опасен, что, при всей воздушной высоте своей мистики и метафизики, он дает уму осязательную, видимую цель: подчинение папству - раз, сохранение самодержавия - два, идеал приблизительного хозяйственного улучшения - три (социализм консервативный). Я, оставаясь сам лично для себя на незначительный остаток земных дней моих неуклонно на почве простого и старого, афонского и оптинского, православия, как мыслящий человек все более и более начинаю думать, что учение его имеет будущность в России. Не добрались, не додумались до него еще наши молодые люди, большинству из них еще не успел наскучить западный либерализм, и при вступлении в жизнь, при первой свободе от власти родителей и учителей эта пошлость так лично приятна и соблазнительна, что естественно желание - свои молодые страсти согласить с мировым принципом и им, кстати, оправдать и себя.

   Но нынче это у многих скоро проходит, и западная идея эгалитарной свободы, как Вы сами, я думаю, видите, все больше и больше теряет то прежнее неотразимое обаяние, которым она, эта разрушительная идея, обладала 100 и даже 50 лет тому назад. Все истинно передовые умы один за другим от нее отказываются: Ренан, местами Дж<он> Ст<юарт> Милль (он ужасно непоследователен), Эд<уард> ф. Гартман - верит в будущее эгалитаризма, но как в неизбежное зло своего рода, и др.

   Занадобится молодежи нашей что-нибудь потверже и хотя идеальное, но ясное и достижимое - посмотрите, как она кинется на учение Соловьева.

   Оттого-то и основательно, с точки зрения старого православия, начальство запрещает у нас его книги. Православное начальство обязано так делать, точно так же, как и я лично по богообязанности обязан не принимать вполне его учения ("не наше дело это решать, а собора епископов"). Но в силу его я верю. Если даже она и догматически неправильна, то ведь разве неправильное не имеет огромного успеха? Это все сказалось у меня почти нечаянно и кстати. Я по-прежнему нахожу блаженство в беседе с Вами. Впрочем, для здоровья надо идти гулять в лес, и я отлагаю продолжение до вечера, либо до завтра. <...>

   Варя беременна, в сентябре родит; из прежних 3-х детей у нее жива и растет только одна 2-х летняя девочка, очень хорошенькая, но капризная. Александр зимой очень ленился, скучал с нами и все таскался туда-сюда по приятелям, а теперь много работает в саду и около дома. Лизавета Павловна стареет, все так же неопрятна и растрепана, целые дни и зимой и летом ходит-бродит туда-сюда по воздуху и по гостиницам. Во всех классах общества заводит знакомства и все тщетно просится в Крым или в Москву. Иногда мечтает выйти еще замуж; не так давно распустила сама слух, что она беременна от одного монаха, так что пришлось ей даже притворно-строгий выговор сделать (монах очень расстроился). Вообще, хотя она стала веселее и менее дика, чем было вначале по возвращении из Крыма, но все-таки слабоумие ее (démentiа) уже вполне неисправимо, и она минуты подряд не может держаться правильного хода мыслей. Не знаю, как с ней будут без меня справляться, часто об этом горюю. <...>

   Марья Владимировна имеет хорошее место в Москве. Была здесь прошлое лето в течение 2-х недель и запрошлое, будет и этот год, но я для внутреннего мира души ("Прочее время живота нашего в мире и покаянии скончати у Господа просим!") не пожелал встречаться. Зачем "тревожить язвы старых ран"! Зажить они вполне у обоих не могут, и рубцы их все будет побаливать. Поэтому "вырви око", которое соблазняет тебя и вводит в грех и пробуждает невольно жестокие и лютые воспоминания! <...>

  

   Впервые опубликовано в журнале: "Русское обозрение". 1897. Май. С 403-412.

   ¹ Эдуард фон Гартман (1824-1906) - немецкий философ-метафизик. Развивал идеи А. Шопенгауера, доведя их до крайних пессимистических выводов.

   ² Макс Нордау (1849-1923) - немецкий писатель, автор популярных философско-политических сочинений.

   ³ Константин Папарригопуло (1815-1891) - греческий историк, автор монументального труда "История эллинистической цивилизации" (1867), в которой доказывает, что, вопреки распространенному мнению, Византия не была инертным и застойным государством.

   ⁴ La Russie et l'Eglise Universelle. Paris, 1889. - "Россия и вселенская церковь", богословский трактат Вл. С. Соловьева, написанный по-французски и изданный в Париже. "Книгу мою французскую не одобряют с двух сторон: либералы за клерикализм, а клерикалы за либерализм" (Вл. С. Соловьев: Письма. Т. 1-3 СПб. Т. 1. 1908. С. 179). Славянофил А. А. Киреев писал С. А. Петровскому: "<...> теперь он перешел окончательно во враждебный лагерь и нисколько не гнушается союзом с разной дрянью, лишь бы эта дрянь относилась враждебно к православию и России. Он озлобленный фанатический папист" (Письмо от 24-26 декабря 1889. Автограф. ГБЛ, Петр., I, 64). Впоследствии Н. А. Бердяев так оценивал эту книгу Соловьева: "В книге этой, замечательной по проникающему ее вселенскому духу, неприятно поражает обилие схоластики <...>. Решительно нужно сказать, что в мучительной проблеме взаимоотношения православного Востока и католического Запада Соловьев слишком упирал на сторону политическую и преследовал цели слишком публицистические. В книге, написанной на французском языке и предназначенной для западного мира, Соловьев не сумел показать этому миру святыни православного Востока, с которой только и может быть связана мировая миссия России" (Сборник первый. О Владимире Соловьеве. М., 1911. С. 112, 116, 117).

   ⁵ ...от фантастических обстоятельств 1 марта до последнего тоста царского князю черногорскому...- Имеется в виду убийство Александра II, совершенное 1 марта 1881 г., и тост, произнесенный Александром III при посещении Петербурга черногорским князем Николаем I "За единственного искреннего друга России".

  

  

   <...> Сперва о Соловьеве два слова. Я согласен с Вами, что книга "La Russie et l'Eglise Universelle"^l слабее других его трудов, но все-таки в ней, особенно для религиозного человека, есть прекрасные и потрясающие страницы... Его критика наших "синодальных" порядков, к несчастию, очень похожа на истину. Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства. Эти чувства сильны не только в простом народе, но и у многих лиц высшего образования (здесь-то я сам вблизи вижу, как много у нас людей высшего и среднего круга, которые ищут в религии опоры и руководства). Огромное множество людей у нас, гораздо больше, чем в Европе, изверилось в спасительности "прогресса"! Это и по литературе видно. Это видно даже и из тех двух книг, которые Вы мне прислали, из Ренана и Соловьева. Русский великий мыслитель убивается в поисках духовной, жреческой дисциплины и власти; умный, тонкий, ученый (конечно, не великий), однако идеалист, француз удовлетворяется личными своими тонкими и бесплодными мечтами, примиряется охотно с тем, что западные общества стремятся к американскому типу.

   У нас же, Вы не поверите, какой поворот к религиозности! Я говорю не о той политической защите православия, за которую так бранили и презирали меня всего лет 10-15 тому назад и за которую взялись теперь эти же самые порицатели мои (Как видно, между прочим, и из той статьи "Нового времени"², которую Вы мне так умно и кстати прислали); нет, я говорю о чувстве личном, о том сильном, искреннем и простом чувстве, которое влечет людей образованных поговеть в Оптиной, поговорить с отцом Амвросием, посоветоваться с ним и т. д. ... Я говорю о том чувстве, которое так просто выражено в словах: "Верую во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца... И во Единую, Соборную, Апостольскую Церковь... Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь!"

   В этом смысле, простом и глубоком, я вижу вокруг себя большое улучшение. И слышу то же от других. Даже и оптинские монахи, которые были лет 15-17 тому назад гораздо более пессимисты относительно русского общества (с этой точки зрения) и жаловались на всеобщее "отступление", теперь утешаются и радуются на то улучшение, о котором я пишу. Не думайте, что я "увлекаюсь". Это слово многие любят зря прилагать ко всем впечатлительным и горячим людям; впрочем, Вы-то лучше многих знаете, как мое внутреннее устройство стойко, и потому поверите мне, если я скажу, что я за эти годы стал относительно России (той оригинальной, не европейской России, которую я в мечте так любил) большим скептиком. Все мне кажется, что и религиозность эта наша, и наш современный национализм - все это эфемерная реакция, от которой лет через 20-30 и следа не останется. Сознаюсь, я иногда так думаю; но ведь это еще вопрос, прав ли я в этих сомнениях? Быть может, это старость, усталость сердца, холодность, при которой чистый разум работает свободнее - да! Но всегда ли эта свобода ума дает правильные результаты во мнениях - это еще неизвестно. Новейшая философия признает за чувством не только психологические права (этого никогда нельзя было у чувства отнять, ибо оно есть и действует сильно), но права логические, то есть признается, что сильное чувство нередко поразительно предугадывает верную мысль. Итак, быть может, и сомнения мои происходят от общего охлаждения чувств моих, и эти остывшие чувства мои перестают мало-помалу так пламенно и так верно пророчествовать, как пророчествовали они прежде. Я чаще прежнего сомневаюсь в религиозной культурной будущности России, но я же, с другой стороны, и сомнениям своим, как видите, не доверяю. Не нравится мне, с одной стороны, некоторая вялость правительственных мер, а с другой - я вспоминаю, что все истинно прочное, вековое создавалось медленно, толчками, нередко неожиданными, идеями смутными, неясными. Так создалась прежняя аристократическая великобританская конституция, так сложились у нас постепенно два великих учреждения - самодержавие и крепостное право.

   Так даже в первые века слагалось учение самой Церкви, устроялся догмат, порядок и обряд ее.

   Иногда я боюсь разрешения Восточного вопроса, боюсь, чтобы неизбежная, физическая даже, близость ко всем этим "единоверцам" нашим, неисцелимо, кажется, либеральным, не погубила вконец те реакционные всходы, которые начали только снова зеленеть у нас при новом государе³.

   А с другой стороны, я чувствую, что на взятие Царьграда одна надежда для того, кто именно хочет, чтобы это реакционное движение и властей, и умов независимых в России не остановилось.

   Понимаете: Византия, предания, географическая близость к св<ятым> местам, необходимость для властей наших отыскать такие начала, при которых было бы удобнее справляться с миллионами этих либеральных "союзников" (Греция, Сербия, Болгария, Румыния). Сверх того, в умах русских - все возрастающая независимость от западной мысли, все возрастающая потребность найти, наконец, путь и умственного первенства и т. д. Это все благоприятно... Во всяком случае, ждали мы долго, теперь осталось ждать немного; борьба разгорится неминуемо: где? откуда? когда именно? из-за чего именно? Не знает никто, но только не знающий духа истории может думать, что XIX век при конце своем не сведет своих счетов, как сводил XVIII с 89-90 годов и до 1815-го.

   Qui vivra - verra! {Поживем - увидим (фр.).} Признаюсь, мне бы очень хотелось дожить до того, только до того, чтобы видеть, куда невидимый стрелочник истории повернет после завладения Босфором путь России: направо, то есть по моему желанию, или налево, то есть по духу Стасюлевичей, Пыпиных⁴, Стамбуловых⁵ и т. д. <...>

   За Ренана я Вам столько же благодарен, сколько и за Нордау. Оба хуже. То есть я Вам за присылку благодарен, особенно потому, что эти книги утешают мое антиевропейское злорадство. Ясно, что этим людям и на этой почве ("прогресс") нечего больше сказать! И слава Богу! Из Ренана (которого теплоту Вы так хвалите) я пока прочел только предисловие и только изумился - чем этот доволен во Франции и во всей Европе! Везде будет демократия, везде будут машины, "а я молча буду сидеть в кабинете или на берегу моря и думать" (то есть если не я сам, то мыслящий потомок вроде меня). Скромная доля будущих кротких и чувствительных людей! Ну, а если мыслителю великому, но нескромному захочется исковеркать всю эту Америку - так ему тоже удовлетворяться одинокою мечтой об этой ломке? Или позволительно поднять движение "научное", кровавое и действительно все переломать? Нет! Я когда думаю о России будущей, то я как conditio sine qua non {Непременное условие (лат.).} ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта ренановская - к черту! <...>

   Здесь летом было довольно много посетителей хорошего общества, и соседи есть очень приятные. Изредка раскачиваюсь, влезу с трудом в экипаж и поеду. Говорю там, говорю до полусмерти и так рад опять своему домашнему глубокому безмолвию. Варя беременна, на сносе. Я всякий раз боюсь за нее и за себя. Умри она - едва ли можно будет без нее жить семьей. И Лизавета Павловна ее сильно полюбила: "Варуся! Варуся милая!" - так она ее зовет.

   Без нее мы оба в доме с тоски помрем; а к новой - разве старому человеку легко привязаться