Одоевский Владимир Федорович - Дневник. Переписка. Материалы

щего цениться, - ученика Амати.

   Лауб пробует струны, приводя их в вибрацию на свет, правильное отделение волн показывает ровность струны.

   За обедом я предложил тост за нашего сородича и по музыке и по племени Лауба. Потом за свадьбу Юдифи с Московским Театром и новорожденной Рогнеды - здоровье Рубинштейна, занемогшего нервами от дирижовки Шуманова Реквиема" (14 марта 1865). { Литературное наследство. С. 194.}

   Таким образом, отношение Одоевского к Лаубу сразу определилось, и впоследствии, когда приглашение его (и Космана) в консерваторию вызвало раскол в консерваторской среде и возбудило полемику в печати, Одоевский продолжал оставаться в числе сторонников новых преподавателей.

   Летом, как всегда, замерла музыкальная жизнь Москвы, наступил перерыв и в служебных занятиях Одоевского, и он, по обыкновению переселился "на дачу" - в Остоженский дворец. Это лето он посвятил дальнейшей разработке собранного им материала по культовому пению. Первая запись об этом относится к 1 апреля: "Начал Главные основания древнего Русского песнопения".

   Осенью возобновился интерес к математике: "Заглянул в мои старые математические изыскания" (1 августа, а также 3-го и 5-го).

   Эта мирная жизнь была прервана приездом в Москву государя и всей связанной с этим суматохой и суетой; по своему положению гофмейстера Одоевский обязан был являться ко двору.

   Конец 1865 года не был отмечен выдающимися событиями. В октябре в Москву приехал Даргомыжский. Но это событие отразилось в дневнике Одоевского лишь с "отрицательной" стороны: "Обедал у меня Каптеров, а Даргомыжский не приехал" (29 октября 1865).

   1 декабря состоялся в Большом театре дебют Александровой-Кочетовой, в судьбе которой Одоевский принимал большое участие, посвятив ей и на этот раз статью. {Новая певица на сцене Московской оперы // Московские ведомости. 1865. No 258.}

  

  

   В декабре 1865 года Одоевский был назначен в комиссию по введению преподавания церковного пения в начальных училищах. По делам этой комиссии ему пришлось в скором времени ехать в Петербург, где он пробыл около полутора месяцев (с 15 февраля по 24 марта 1866) ¹⁷.

   Но прежде чем состоялась эта поездка, в Москве было получено разрешение на открытие консерватории (запись в дневнике по поводу этого относится к 2 января 1866), и остаток зимы был посвящен приготовлениям к этому событию. Одоевский принимал сравнительно небольшое участие в этих приготовлениях (отчасти из-за его отъезда в Петербург). В его московских записях за это время отражена, главным образом, концертная жизнь (выступления А. Рубинштейна с Лаубом).

   Но все-таки после возвращения из Петербурга и ему пришлось вмешаться в дела будущей консерватории. 18 апреля за обедом у Одоевского, в присутствии Разумовского, Рубинштейна и Потулова шла речь о том, чтобы ввести в консерватории курс истории церковного пения, поручив его Разумовскому. Рубинштейн ухватился за эту мысль и взялся выхлопотать разрешение и на введение такого курса, и на то, чтобы Разумовский был допущен к чтению лекций. Первоначально дело не ладилось, но благодаря настойчивости Рубинштейна все препятствия были в конце концов устранены и назначение Разумовского состоялось. В этом отношении московская программа отличалась от петербургской, и это является лишним доказательством того, что влияние Одоевского на дела консерватории было сильнее в Москве, чем в Петербурге.

   После того как назначение Разумовского состоялось и он стал готовиться к занятиям, его неизменным помощником и консультантом в этом деле был опять-таки Одоевский ¹⁸.

   Лето 1866 года Рубинштейн, по-видимому, провел в Москве, но с Одоевским у него были мимолетные сношения. 16 июня Одоевский пересылает ему альбом О.И. Тимирязевой, очевидно на предмет вписания автографа, а 20 июля, получивши обратно, сам вписывает ей мысли о музыке.

   1 сентября 1866 года состоялось торжественное открытие консерватории. Утром Одоевский был занят в Сенате. "Между тем, - пишет он, - в Сенат приезжали Кн. Трубецкой и Ланин звать меня по крайней мере на обед по случаю открытия Консерватории - поутру я быть не мог и послал жену с Ольгой Ивановной Тимирязевой. {Торжественное открытие, как известно, состояло из двух частей: в 12 ч. - молебствие, в 16 ч. - обед.} Таким образом усталый, с больной рукой я должен был, еще не успевши выспаться до обеда, - быть на многолюдном пиршестве, да еще импровизировать речь относительно введения в преподавание истории церковного пения, - о чем забыли было говорившие до меня. Импровизация удалась, запинки у меня не было, и произвела действие. После обеда играл Косман, удивительный виолончелист, которому я сказал, что у него Orgel-Violoncell, что ему очень понравилось. Играли, между прочим, Лауб, Косман и [Доор ¹⁹] Trio Бетховена ор. 70 No 2 in Es".

   Речь Одоевского была помещена в "Современной летописи", No 50 за 1866, в статье Н.Н. ²⁰ "Открытие московской консерватории", посвященной описанию торжества. В речи этой Одоевский как на особую заслугу Московской консерватории указал, что в курс ее преподавания введен совершенно новый, не существовавший до сих пор нигде предмет - история русского церковного пения. Подчеркнув значение этого предмета, необходимого, по его мнению, для всякого образованного русского музыканта, Одоевский выразил надежду, что со временем Московская консерватория не оставит без внимания и народной песни - "народных мирских напевов, которые до сих пор не существуют в верно записанном виде; их нужно исследовать научно". В заключение Одоевский провозгласил тост "за преуспеяние русской музыки, как искусства и как науки".

   С открытием консерватории расширился и круг музыкальных знакомств Одоевского. Наряду с Лаубом, довольно частым посетителем его собраний сделался и другой новый профессор консерватории, Косман, а вслед за тем вскоре и Чайковский. 2 ноября 1866 Одоевский записывает в Дневнике: "Обедали у меня Лауб с женою, Косман, Кн. Николай Трубецкой, Альбрехт, Кочетова, Варвара Димитриевна, Ольга Димитриевна, Н. Рубинштейн, Ольга Тимирязева. Я рассчитывал с нами всего на 12 человек. Рубинштейн привез 13-го, Чайковского, воспитанника Консерватории, ныне профессора контрапункта - чтобы не испугать кого-либо из гостей, жена села за особый стол".

   В письме к А.И. Чайковскому от 8 ноября 1866 Чайковский пишет: "Сделал несколько новых знакомств, в том числе с кн. Одоевским". В примечании к этому письму говорится, что в Дневнике Одоевского знакомство с Чайковским не отмечено; действительно, в изданную часть приведенная выше цитата не вошла ²¹. {Чайковский П.И. Письма к родным. М., 1940. С. 93, 671.}

   Из сопоставления этих цитат видно, что официальное знакомство Одоевского с Чайковским состоялось лишь 2 ноября 1866, несмотря на то что они встречались раньше - хотя бы на открытии консерватории, где оба выступали с речами, а Чайковский кроме того исполнил увертюру к "Руслану".

   В начале следующего года, опять-таки при посредстве Рубинштейна, написавшего ему рекомендательное письмо {Письмо это, помеченное "получено 21 февраля 1867", опубликовано в книге "Е.А. Баратынский" (Пг., 1916. С. 115-116). Второе (неизданное) письмо Рубинштейна к Одоевскому хранится в ГПБ [РНБ]. В нем идет речь о том, что Рубинштейн не может явиться к Одоевскому в назначенный день и просит переложить визит на другое время. Письмо это может быть отнесено к любому моменту знакомства Рубинштейна и Одоевского.}, состоялось знакомство Одоевского с Ларошем. Постепенно у Одоевского вошло в традицию устраивать у себя несколько раз в год "музыкальные обеды" или "музыкальные блины" с участием консерваторских знакомых. Такого рода пиршество было устроено 22 февраля, причем и Ларош участвовал уже в числе гостей.

   Приглашение Лауба и Космана вызвало раскол в консерваторской среде, в результате чего Безекирский и Кламрот вышли из консерватории (в 1866 году). Кроме того в контракты с профессорами был введен пункт, запрещавший им участие в концертах других организаций без согласия РМО. Это обстоятельство вызвало, в свою очередь, уход Ю. Венявского (в январе 1867 года), а все вместе возбудило полемику в газетах, в которой пришлось принять участие и Одоевскому.

   В No 45 "Современной летописи" за 1866 год появилась статья профессора [Московского университета] А.Ю. Давидова о консерватории. Отмечая заслуги Н.Г. Рубинштейна в деле развития музыкальной жизни Москвы и организации консерватории, автор указывал на целый ряд недостатков этого заведения. В основном его обвинения сводились к тому, что консерватория требует от своих преподавателей довольно много работы в свою пользу, заставляет их отказываться от частных уроков, связывает их неустойкой и в то же время не только не гарантирует им определенного количества уроков, но и ставит под контроль их артистическую деятельность, что уже является просто возмутительным. К тому же в консерватории существуют различные категории педагогов, из которых с одной частью контракты заключаются на более льготных условиях, чем с другой. В заключение автор предостерегал от дурных последствий такой системы, так как, по его мнению, только имя Николая Рубинштейна гарантирует в настоящий момент прочность существования консерватории.

   Ответ на эту статью от дирекции Московского отделения был напечатан в той же газете в начале 1867 года (No 1), и составлен он был не без содействия Одоевского. {"После обеда Кн. Николай Петрович Трубецкой со статьею в ответ на статью математика Давидова против консерватории в Современной Летописи. Прочли - кое-что исправили" (21 декабря 1866).} В этой статье дирекция отвергала некоторые обвинения: от частных уроков она никого не заставляла отказываться и этой деятельности не ставит под контроль; деление профессоров на категории не существует и контракты со всеми заключаются на одинаковых началах; что же касается концертной деятельности, то тут действительно существует различие в договорах и различная система оплаты, в зависимости от репутации того или иного артиста. Пункты, касающиеся неустойки и контроля концертной деятельности, диктовались исключительно теми соображениями, что консерватория как учреждение молодое и имеющее очень незначительную материальную базу должна была обеспечить себя как со стороны преподавательского состава, так и со стороны могущей возникнуть конкуренции других организаций и частных лиц. Все эти условия обсуждались и были приняты на общем собрании педагогов, и Рубинштейн был первым, поставившим свою концертную деятельность под контроль дирекции РМО. Вообще же консерватория не есть предприятие коммерческое, а "дело общей пользы", и учреждая ее, члены РМО рассчитывали как на частную денежную благотворительность, так и на готовность педагогов принести со своей стороны некоторые жертвы.

   Полемика в газетах продолжалась еще некоторое время, но в ней Одоевский уже не принимал участия. Его личное отношение к этому вопросу отразилось в нескольких записях в Дневнике: "Безекирский и Венявский (которых называют повстанцами Музыкального Общества) подбили Доора не играть в концерте Музыкального Общества, если он (и они) не будут поставлены на одну ногу с Лаубом и Косманом, то есть не будут играть несколько раз, а не по одному разу. А между тем Лауб, поигравши с Венявским, объявил, что с ним играть невозможно" (26 ноября 1866). Отголоски этой истории слышались еще через год: "В Консерватории узнать о повстанском концерте Безекирского (в одно время с вечером Музыкального Общества): было fiasco - оркестр ошибся даже в начале увертюры Вильгельма Телля" (10 декабря 1867).

   1867 год был тяжелым и для Петербургского отделения, так как в этом году обострились отношения Антона Рубинштейна с консерваторией, результатом чего был его уход. И это тоже нашло свое отражение в Дневнике Одоевского: "Николай Рубинштейн едет в Петербург; Венявские и московский и петербургский выходят из Общества. Антон Рубинштейн тоже хочет выйти. О шляхетская кровь!" (7 января 1867) ²².

  

  

   Первая половина 1867 года была обильна концертами. Кроме симфонических и камерных собраний РМО Одоевский посещал концерты Лауба, Космана, Доора, Александровой-Кочетовой, Рубинштейна, Гарф ²³ и, наконец, маленького пианиста Яцкевича, о котором он много хлопотал, чтобы устроить это выступление. {Яцкевичу посвящен ряд записей в Дневнике Одоевского в конце 1866 и начале 1867 года. Одоевский написал о нем две статьи: "Антон Яцкевич, 9-ти летний органист" ("Московские ведомости", 15 апреля 1867 за подписью "О.О.О.") и "О музыкальном утре в пользу 9-летнего органиста Антона Яцкевича" ("Современная летопись, 23 апреля 1867 за подписью "О.О.О.").} В этом же сезоне он впервые познакомился в театре с музыкой "Торжества Вакха" Даргомыжского: "Видел Торжество Вакха Даргомыжского, который жаловался, что на него нападают - но где? - не читал. Торжество Вакха - как музыка весьма замечательно, - но обстановка антихудожественная" (5 февраля 1867).

   Весной 1867 года Одоевский, вместе с Тимирязевым и Мамонтовым, был избран в ревизионную комиссию РМО по проверке денежной отчетности ²⁴. Проверка была произведена довольно быстро - в течение одного вечера, но ведение отчетности Одоевский раскритиковал: "все верно, но бухгалтерия такая изобретена музыкантами, что привести ее в ясность было весьма трудно" (16 мая 1867).

   Одновременно с работой в ревизионной комиссии понадобилось вмешательство Одоевского в дела РМО в связи с приездом славян. Открытие Этнографической выставки в Москве весной 1867 года послужило поводом к организации Славянского съезда. В обстановке репрессий австрийского правительства и панславистских симпатий русского общества этот съезд превратился в грандиозный праздник чествования славян, в котором РМО приняло участие. [Н.Д. Кашкин вспоминал]: "Приезжим был устроен торжественный прием в университете, в котором участвовали представители от московских ученых и художественных обществ, от консерватории являлись мы втроем: Н.Г. Рубинштейн, Петр Ильич [Чайковский] и я". {Кашкин Н.Д. Воспоминания о П.И. Чайковском. С. 26-27.} Торжественный прием этот состоялся 18 мая. Приветственную речь от РМО говорил Рубинштейн. Но составлена она была Одоевским. "Зашел к Рубинштейну, - пишет Одоевский 6 мая, - и эти господа требуют, чтобы я написал приветствие славянам! Беда да и только". 8 мая: "Набросал проекты приветствия славянам от Музыкального Общества и от Общества Русской Словесности".

   В речи от РМО говорилось, между прочим, следующее: "...Музыкальное чувство есть нам всем общая, прирожденная стихия; во всех народных напевах славянских племен выговаривается особый, самобытный характер, отличный от характера напевов других народов. Разделенные пространством, историческими событиями и, частию, особенностями наречий, мы находим полное единение в мире музыки: там, где не достает слова, наше братское чувство договаривается в напеве, для всех понятном, для всех родном. Этому чувству мы обязаны тем радушием, с которым была принята в среде вашей музыка нашего Глинки; ваше сочувствие к ней глубоко отозвалось в сердцах наших. Подадим же друг Другу руки и общим, дружным содействием постараемся, путем науки и искусства, поддерживать развитие чисто-славянской музыки во всех ее существенных оттенках". {Всероссийская Этнографическая выставка и Славянский съезд в мае 1867 года. М., 1967. С. 281-282.}

   Личное знакомство Одоевского со славянами произошло на обеде у Кошелева, устроенном 17 мая. 21 мая, в воскресенье днем, некоторые из славян были у Одоевского с визитом, а 24 мая, в среду, он устроил у себя многолюдный вечер в честь славян. "Очень хотелось бы мне собрать сведения от них о их древней музыке" - записывает Одоевский 22 мая. "Яромир Эрбен - подарил ему синодский Ирмологий, Доктор Людовик Гай, издатель Narodne Novine - толковали, как дать известность его журналу в России, ибо он теперь сдавлен между немцами и мадьярами". Из русских присутствовали Даль, Разумовский, Соболевский, Тимирязев, Гатцук и др. Вечер прошел оживленно: "Слышался в моем кабинете говор по-немецки, по-французски, итальянски, английски, по латыне, сверх всех славянских наречий" (24 мая 1867).

   Насколько можно судить по последующим записям в Дневнике, сношения Одоевского со славянами ограничились этими немногими встречами и в последующие годы не возобновлялись (правда, он и прожил после этих событий менее двух лет).

   В конце 1867 года Одоевскому пришлось вновь представительствовать на приеме от РМО, устроенном по случаю приезда Берлиоза.

   Берлиоза Одоевский знал лично еще с 1847 года, а с его музыкой начал знакомиться еще раньше, с 1841, когда в Петербурге был исполнен Реквием Берлиоза под управлением Ромберга. Незадолго до этого концерта в "Санкт-Петербургских ведомостях" (1 марта, No 48) появилась статья под заглавием "Реквием Берлиоза в концерте Ромберга", за подписью "Любитель музыки", где был дан краткий разбор произведения и указаны особенности оркестровки. Большая эрудиция автора, какой не отличались в ту пору музыкальные критики, и подпись заставляют отнести ее перу Одоевского. Под этим же псевдонимом появились в те годы и другие статьи (например, о скрипаче Арто ²⁵), где высказывались типичные для Одоевского мысли о музыке.

   К 1847 году, когда Берлиоз впервые приехал в Россию, относятся две статьи Одоевского. Одна из них, "Берлиоз в Петербурге", была написана до концерта и помещена в "Санкт-Петербургских ведомостях" (2 марта, No 49); вторая - известное письмо к М.И. Глинке "Концерт Берлиоза в Петербурге" - была написана уже после концерта и помещена в тех же "Санкт-Петербургских ведомостях" (No 51), а позднее перепечатана в "Русской музыкальной газете" (1903, No 49).

   К этому же, 1847 году относится и начало личных сношений Одоевского с Берлиозом (письмо Берлиоза к Одоевскому хранится в бумагах Одоевского в ГПБ).

   В концерте Берлиоза Одоевский присутствовал вместе с прочими членами РМО. "Отец мне указал на Н.Г. Рубинштейна, который ходил под руку с кн. В.Ф. Одоевским и с Германом Августовичем Ларошем - музыкальным критиком, у которого позднее, приезжая в Петербург, я останавливался". {Орешников А.В. Концерт в манеже. Из воспоминаний современника // Советское искусство. 1937. 22 сентября (No 45).}

   Консерватория устроила в честь Берлиоза торжественный обед. Выступая с речью, Одоевский говорил на этот раз не о самом Берлиозе, а о его заслугах в отношении русской музыки, ее пропаганды за границей. Об этом обеде, так же как и о предыдущих встречах с Берлиозом, Одоевский писал в Дневнике. {См.: Литературное наследство. С. 238-239.} Хотя в одной из записей Одоевский и отмечает, что Берлиоз "едва узнал" его, но опубликованные последние письма Берлиоза к Одоевскому {Орешников А.В. Цит. ст.} показывают, что возобновившиеся отношения были полны самой сердечной теплоты и интереса друг к другу.

  

  

   Уже из всего предыдущего изложения видно, каким большим авторитетом пользовался Одоевский в консерватории и как тесно была связана его музыкальная деятельность с консерваторской жизнью. В последующие годы связь эта усиливалась и крепла. Сам Одоевский до последних дней проявлял самый горячий интерес ко всем мелочам консерваторской жизни и к деятельности отдельных ее членов. {В Дневнике от 17 декабря 1868 имеется такая запись: "Заезжал в Консерваторию - где слышал целый оркестр учеников (до 25 человек), разыгрывавших очень порядочно симфонию Гайдена".} В лице молодых музыкантов (Рубинштейн, Чайковский, Ларош, Лауб и др.), составлявших ядро консерватории, он находил людей, если не всегда и не полностью сочувствовавших его взглядам, то во всяком случае так же горячо любивших музыку, так же серьезно относившихся к ней, так же высоко ставивших ее и в то же время обладавших значительной эрудицией в этой области. Это делало из них не просто приятных собеседников для Одоевского, но товарищей, мнением которых он интересовался и дорожил. В свою очередь и его мнение как музыканта высоко ставилось и ценилось его консерваторскими друзьями.

   Начатый еще в 1864 году "инструктаж" Альбрехта по вопросам цифровой системы Шеве превратился к 1867-1868 во взаимное сотрудничество. Альбрехт приносил к Одоевскому на просмотр свой учебник, потом обедню, записанную цифровым способом (см. Дневник от 17 августа 1868 ²⁶) и советовался по поводу различных вопросов, касающихся хорового класса.

   Большое участие Одоевский принимал в классе Разумовского (история церковного пения), который затрагивал самым непосредственным образом его собственные интересы. Разумовский обращался к нему за советами, а весной 1867 и 1868 годов Одоевский неизменно присутствовал на экзаменах этого класса и радостно следил за успехами учащихся: "они знают по этой части то, чего и не входило в голову 99 музыкантам на сто" (27 мая 1867); "знают церковные ноты и крюки лучше всех регентов Капеллы вместе" (18 мая 1868).

   Ларош, позднее других познакомившийся с Одоевским, очень быстро завоевал себе в его глазах авторитет музыканта с большой эрудицией. Одоевский снабжал его литературой, любил беседовать с ним. Но главным образом начал его ценить после его статьи о Глинке, появившейся в 1867 году: "замечательная статья Лароша в Русском Вестнике (в октябрьской книжке) о Глинке и о Русской музыке вообще" (25 декабря 1867). Год спустя он опять возвращается к этой статье: "Сравнивал с Орлом статью Лароша с партитурой Руслана" (5 февраля 1869). Весной 1868 года, наравне с Разумовским, Одоевский присутствовал на экзаменах в классе Лароша (30 мая 1868). С ним же Одоевский ездил осматривать орган, который консерватория хотела приобрести (2 июня 1868).

   В своих воззрениях они не всегда сходились. "Работал над статьей для Лароша о различии церковного пения с музыкою" - пишет Одоевский 21 февраля 1868, а немного позднее встречается такая запись: "Ларош, с которым толковал о нашем спорном взгляде на церковную музыку" (5 апреля 1868).

   Что Одоевский дорожил мнением Лароша, показывает тот факт, что он давал "на критику" Ларошу и Чайковскому черновые экземпляры своей "Музыкальной грамоты для немузыкантов" (1 марта 1868), а позднее показывал им свои "Погласицы" {"Опыты в пределах погласицы древнерусских тетрахордов. Анатомический препарат моим консерваторским друзьям - на критику. К.В.О.": No 1. Двухорная песня (Choeur a deux sujets). No 2. Напев с наигрышем (контрапунктом или вариациями) (air variecantilena con variazioni). 1869. Архивно-рук. отд. МГК [ныне - ГЦММК, ф. 73, ед. хр. 116].} (10 января 1869).

   Если Ларош довольно скоро после своего знакомства с Одоевским сумел занять в его мнении место авторитетного музыканта, то этого нельзя сказать о Чайковском - по крайней мере если судить по высказываниям в Дневнике. Первые два выступления Чайковского как композитора перед московской публикой {В сезоне 1865/66, в концерте Рубинштейна была исполнена увертюра F dur, в сезоне 1866/67, в 5-м собрании - скерцо из Симфонии g moll, а в концерте Рубинштейна [31 марта 1867] - Каприччио для фортепиано Чайковского [Скерцо a la russe, посвященное Рубинштейну].} никак не отмечены в Дневнике Одоевского, и в первый год своего знакомства Чайковский фигурирует в его Дневнике как "профессор контрапункта", приятель Рубинштейна и непременный участник званых музыкальных собраний в доме Одоевского. "У нас музыкальные блины: Лауб, Косман, Рубинштейн, Кочетова, Муромцева, Чайковский, Доор, Ларош, Кашперов, Ольга Ивановна, Ольга Димитриевна, Екатерина Алексеевна, Михаил Лонгинов, Куртин, которому хотелось познакомиться с Буслаевым, Соболевский, Алеша, Абаза (3-й брат). Музыканты любовались моими акустическими снарядами - я предлагал им дать на них концерт" (22 февраля 1867).

   Лишь в конце 1867 года появляется первый отзыв о Чайковском, в связи с исполнением во 2-м собрании РМО танцев из "Воеводы": "В концерте Музыкального Общества (все еще в маленькой зале) отрывок из оперы Чайковского - совершенно русской ²⁷ по моим понятиям" (2 декабря). Следующие записи, относящиеся к Чайковскому, связаны, вероятно, с предполагавшимся исполнением в РМО его Первой симфонии: "Рубинштейн и Чайковский, который привез мне свою партитуру" (6 января 1868); "Чайковский, которому отдал его партитуру" (20 января 1868). Симфония была исполнена в 8-м собрании РМО: "В концерте Музыкального Общества - симфония Чайковского - славная вещь, но Русская струя не довольно чисто проведенная" (3 февраля 1868). Скерцо для фортепиано, исполненное Рубинштейном в его собственном концерте, не отмечено в Дневнике Одоевского: "В концерте Рубинштейна с Муромцевой - Рубинштейн лишь пять дней с постели, в катарре, но играл превосходно, особливо Бахову Хроматическую фантазию. Меньшикова пела, словно у ней кто ходит по мозолям. Рубинштейну корзина цветов, овации, рукоплескания без конца. Я просил Трубецкого принять меня в часть по поднесенному перстню" (27 февраля 1868). Дальнейшие сношения Одоевского с Чайковским были связаны с постановкой оперы последнего "Воевода" на сцене Большого театра (в начале 1869). Известен эпизод, относящийся именно к этому периоду, как Одоевский ходил покупать специальные тарелки, находя, что театральные дают не тот эффект, какой нужно. Эпизод этот нашел отражение и в его записях: "Купил для Чайковского Piatti - ибо театральные зазубренные портят его музыку" (4 февраля 1869).

   Таким образом, как композитор Чайковский был известен Одоевскому всеми своими значительными произведениями этого начального периода. Известен отзыв Одоевского о "Воеводе": "Эта опера - задаток огромной будущности для Чайковского" {Литературное наследство. С. 251.}; слова эти, написанные Одоевским за месяц до смерти, оказались пророческими.

   В свою очередь и Чайковский относился к Одоевскому с большим уважением и симпатией. В "Жизни Чайковского" есть несколько строк, посвященных ему (эпизод с тарелками), в которых высказывается вполне отношение к нему композитора. {Чайковский М.И. Жизнь П.И. Чайковского. Т. I. М.-Лейпциг, 1903. С. 255-256; там же напечатано письмо Одоевского к Чайковскому.} Для полной характеристики взаимоотношений Одоевского и Чайковского необходимо также принять во внимание отзывы Чайковского о музыкальных произведениях Одоевского (хранящихся в библиотеке МГК [ныне - ГЦММК, ф. 73, No 488]). По-видимому, после смерти Одоевского шла речь об их издании, и Чайковский был привлечен к этому делу для дачи отзыва. Издание не состоялось, но оценка музыкального творчества Одоевского, сделанная Чайковским, заслуживает изучения.

   Из других членов консерватории Одоевский выделял Лауба, подчеркнув в своей статье "О Лаубе как основателе у нас настоящей скрипичной школы" его значение не только как артиста-исполнителя, но и как педагога.

   Состоявшееся в начале 1868 (4 января) знакомство с Кашкиным в дальнейших записях никак не отмечено.

   Будучи большим нелюбителем итальянской оперы и итальянских артистов, Одоевский делает исключение для певицы Дезире Арто. Первое упоминание о ней относится к 8 апреля 1868 года: "В Большом Театре - Дочь 2-го Полка с Арто - застал лишь 2-й акт; она прекрасная актриса и вокалистка, но по этой дрянной музыке нельзя судить о существе ее таланта. Сказал [Солнцеву ²⁸], что зову Арто в четверг обедать, и Ларошу о том же, чтобы передал Рубинштейну". Очевидно, к этому времени уже состоялось личное знакомство с Арто, и состоялось оно не без посредства его консерваторских друзей. Обед, о котором шла речь, состоялся, но без Арто, так как она заболела ²⁹. Следующая встреча Одоевского с ней была опять-таки в театре: "В театре Жизнь за царя - не полон был театр, зане в экзерциргаузе давали штуки Раппо. Зашел к Арто извиниться, что у ней не был. Она очень мила и восхищается музыкой Глинки, но предпочитает Руслана - это понятно" (17 апреля 1868). Через день, в приемный день Одоевского, пятницу, Арто нанесла ему визит в компании с капельмейстером Дюпоном: "Рассматривали мое энгармоническое фортепиано. Dupont говорил мне о книге весьма ученого музыканта Vivier, - и мы с нею проиграли почти половину Жизни за царя, которою она восхищается" (19 апреля 1868).

   Окончательный отзыв об Арто Одоевский произнес после ее бенефисного спектакля ("Севильский цирюльник"): "Она чудесная актриса и славная музыкантша - но певица руладная; настоящего пения [нет], а наша публика в восторге самом нелепом" (30 апреля 1868). Следует помнить, что в восторге от Арто была не просто публика, но и такие музыканты, как Чайковский и Ларош.

   Встречи с Арто возобновились осенью, но мнения своего о ней Одоевский уже не переменил.

   С осени 1868 года число преподавателей консерватории увеличилось, благодаря приглашению пианиста Клингворта ³⁰. К его таланту Одоевский отнесся с самого начала резко отрицательно: "На квартете Музыкального Общества - несмотря на представление Итальянской Оперы зала (концертная - малая) Дворянского Собрания была переполнена - я насчитал около 500 человек.

   Клингворт фортепьянист Листовой школы - механизм удивительный, но не чистый; нет определительности фразы; главное - нет звука, несмотря на сильные удары. Что за притча этот звук, который слышится у обоих Рубинштейнов! На манер Листа, но в карикатуре Клингворт взбрасывает руками и отдергивает их. Я сказал, что Рубинштейны накалили своей игрой клавиши докрасна - от того Клингворт беспрестанно обжигается. Так он не удовлетворил меня, что несмотря на обычное мое деликатство, - когда Клингворт подошел ко мне и видимо ожидал от меня комплимента, - у меня язык не поворотился" (2 октября 1868).

   Зато приезд Антона Рубинштейна, выступавшего в квартетных собраниях РМО, вполне вознаградил Одоевского за понесенное разочарование: "В квартете Музыкального Общества, где играл Антон Рубинштейн - торжество из торжеств" (9 октября 1868).

   В этот приезд Антону Рубинштейну была устроена торжественная встреча от консерватории и ужин: "Директоры просили меня вместе с ними поднести ему при публике presse papier серебряный с золотом, стоящий 500 р.

   На ужине в Консерватории в честь Антона Рубинштейна по подписке по 5 рублей с человека с вином, кто хотел больше вина, тот должен был за него платить. Распорядителем был Дюбюк, которому я советовал написать записки о Фильде" (11 октября 1868).

   Относясь по-прежнему восторженно к исполнительскому таланту Антона Рубинштейна, Одоевский не переносил этого отношения на его композиторские труды, как можно судить по записи, сделанной после одного из концертов: "В концерте Музыкального Общества. Иоанн Грозный - музыкальная картина Антона Рубинштейна. Очень жаль! Музыка прекрасная, но до сих пор Рубинштейн был против musique a programme" (21 декабря 1868).

   Собственные интересы Одоевского, помимо занятий церковной музыкой, были направлены в это время в сторону математики. К этим вопросам он возвращался периодически каждый год, когда наступало более или менее свободное время. Из московских математиков он чаще всего встречался с С.А. Юрьевым (который, в свою очередь, интересовался музыкой), и в одну из первых же встреч с ним предложил ему вопрос, "столько меня занимающий, об определении уравнения той кривой, которая образуется при колебании струны и которую доныне принимают за циклоиду" (7 февраля 1867). При встречах с другими математиками, Бугаевым и Столетовым, он толковал "о математической формуле темперации" (15 марта 1868). Летом 1868 года Одоевский разрабатывал некоторые математические вопросы для "Музыкальной грамоты..." ("математика по поводу Музыкальной Грамоты" - 21 июля 1868).

   Буквально до последних дней своей жизни, до того момента, как он слег - а слег он за четыре дня до смерти, - Одоевский не переставал принимать участие во всех делах, интересоваться самыми разнообразными вопросами.

   20 февраля Одоевский устроил у себя обед, на котором присутствовали Лауб с женой, Тимирязева, Муромцева, Хомякова, Свербеев; "музыканили". 22 февраля Одоевский был в последний раз в концерте РМО вместе с Муромцевой. 23 февраля, совсем больной, он был на лекции Бессонова, и это был его последний выезд. 27 февраля в 4 часа дня он скончался.

  

  

   В бумагах Одоевского, хранящихся в библиотеке МГК [ныне - ГЦММК, ф. 73] сохранился черновик заметки, написанной им в альбом своей приятельнице Ольге Ивановне Тимирязевой ³¹. Ей высказывал он свои наиболее задушевные мысли о музыке.

   Человек не может быть равнодушным свидетелем противоречий в природе, он устает от борьбы, ему нужен такой мир, в котором он мог бы отдохнуть от этой борьбы. Но этот "мир примирения" должен непременно походить на мир действительный, иначе мы не поверили бы ему. Этим миром и является искусство. "Искусство говорит нам то, что не высказала еще ни одна метафизика в мире: гармонизацию зла между элементами жизни и почти законность этого явления". Этим примиряющим свойством наиболее отличается музыка: "...В музыке противоречия жизни исчезают совершенно; в музыке радость и страдание имеют предметами мажорный и минорный лады, - к последнему я отношу и диссонансы. Музыке нет препон, нет препятствий, нет нарушенного блаженства; в ней даже не может быть ничего низкого, смешного; эпиграмма, карикатура в музыке невозможны; она отряхнула прах действительности, всякую грубую определенность, но зато настежь открывает она глубокие тайники нашего духа, где задача жизни становится для нас понятною, хотя этой задачи мы не можем выразить словами, как не можем выразить и много другого. <...> Чем выше произведение какого-либо художества, скульптуры, живописи, поэзии, - тем более в нем того, что можно назвать музыкальностию, то есть свойством производить впечатление, невыразимое словами..."

   Эти мысли о музыке составляли основу мировоззрения Одоевского в течение всей его жизни. В других заметках и статьях (например - о Лаубе, в 1-й беседе о музыке), написанных в течение последнего периода его жизни, так же как и в более ранних записях, постоянно встречается это определение музыки как "гармонизации зла", как искусства "примиряющего с жизнью", выражающего что-то недосказанное, невыразимое, объединяющего в едином чувстве не только разных людей, но и различные народы и нации; искусства, которое в силу всех этих своих качеств является наиболее организующим, дисциплинирующим, очищающим душу, возвышающим ее - искусством, воспитывающим человека. При всей, казалось бы, сухости своих музыкальных интересов и занятий - будь то в области архивных изысканий, математических вычислений, акустических опытов или, наконец, композиторских кунштюков - Одоевский никогда не переставал видеть в музыке этой ее сокровенной сущности, которая наполняла все его собственное существование и определяла его музыкально-общественную деятельность.

   В какой-то мере это его музыкальное мироощущение воздействовало на ход жизни Московской консерватории. Хотя Ларош и утверждает об Одоевском, что "влияния на молодое поколение он не имел никакого" {См.: Чайковский М.И. Жизнь П.И. Чайковского. Т. I. С. 257.}, но несомненно, что в Москве не только личные взаимоотношения Одоевского с членами консерватории были ближе, но и его воздействие на ее дела было значительно сильнее, чем в Петербурге. При всем его уважении к таланту Антона Рубинштейна он никогда не был с ним в таких отношениях, как с его братом (невзирая на добродушно-насмешливое отношение последнего к его чудачествам), и наиболее ярким примером того могут служить организация хорового класса по системе Шеве и курс истории церковного пения. Таких успехов в Петербургской консерватории он никогда не мог достичь. За семь лет жизни в Москве он сумел сделаться необходимым и незаменимым человеком при решении деловых вопросов и постоянным участником торжественных встреч и дружеских собраний. Несмотря на его чудачества, в нем не переставали видеть музыканта с большой эрудицией, образованнейшего и культурнейшего человека своего времени, к авторитетным суждениям которого прислушивались люди различных специальностей. Это всеобщее уважение Одоевский заслужил не только своими знаниями, но также прямотой, искренностью и честностью своей натуры, в силу чего с ним считались даже лица, державшие себя независимо с другими (вроде Рубинштейна). Для Одоевского Русское музыкальное общество и консерватория были учреждениями, в которых он принимал самое горячее участие до последних дней своей жизни. В них он видел залог развития национального русского искусства - как в учебных программах, так и в программах симфонических концертов (где обращали на себя внимание имена Балакирева, Римского-Корсакова и Чайковского).

   Из его сношений с музыкантами в первую очередь обращают на себя внимание связи с Николаем Рубинштейном. Рубинштейн первый счел нужным возобновить состоявшееся еще в Петербурге знакомство и постепенно "втягивал" Одоевского в круг дел и событий Музыкального общества и консерватории. Одоевский очень быстро понял и оценил музыкальный талант Рубинштейна, его административные способности и энергию, делавшие из него крупную фигуру на фоне всей московской музыкальной жизни. Большой душевной близости между ними не было и не могло быть. Этому мешала, прежде всего, разница в летах, в характере, темпераменте и взглядах на жизнь, но несомненно, что оба они относились друг к другу с большим уважением.

   С первого взгляда может показаться странным, почему Одоевский, так высоко ценя Рубинштейна, всячески поддерживая его деятельность в Москве, постоянно бывая на его концертах, ни разу не написал о нем статьи. Но в этом отношении музыкально-критическая деятельность Одоевского в московский период не составляет исключения по сравнению со всей предыдущей его деятельностью и с внешней стороны кажется такой же пестрой. Действительно, наряду с оценкой таких выдающихся событий как концерты Вагнера и Лауба, он пишет статью о музыкальном утре маленького пианиста Яцкевича, находит нужным отметить дебют Александровой в Большом театре, но совершенно обходит молчанием Николая Рубинштейна и всю его деятельность (если не считать приведенного выше письма к Елене Павловне; но это было частное письмо, а не выступление в печати). Дело в том, что Одоевский никогда не был присяжным рецензентом, - если не считать двух-трех неудавшихся попыток, - будучи всегда очень загружен службой и общественными делами, он мог уделять музыкальной критике сравнительно небольшую часть времени. Обычно Одоевский выступал в печати или в тех случаях, когда его перо должно было оказать помощь и он знал, что кроме него никто этим делом не займется (так было с маленьким Яцкевичем), или же когда музыкальное событие выходило из ряда вон, и он боялся, что публика не оценит его по достоинству (так было с оперой Глинки, с концертами Берлиоза в 1847 году, концертами Вагнера в 1863 году и проч.). Конечно, и при условии этих оговорок, многое проходило мимо его пера, но это не значит, что он не замечал и недооценивал этих явлений; вернее всего, он просто не успевал на них откликнуться. И в последний, московский период жизни Одоевского происходило, в общем, то же самое. Слишком занятый, чтобы отзываться на все события, Одоевский писал лишь о тех, которые казались ему наиболее заслуживающими этого, которые сильнее затрагивали его. Правда, концерты Рубинштейна были событиями из ряда вон выходящими, и то обстоятельство, что Одоевский усердно их посещал, показывает, как высоко ценил он игру этого великого артиста. Но популярность Рубинштейна в Москве была такова, что он не нуждался ни в поддержке, ни в истолковании его творчества. И в этом, по-видимому, и крылась основная причина "молчания" Одоевского в отношении Рубинштейна. Там, где надо было, и тогда, когда надо было, он выступал в его защиту и давал оценку его деятельности. И несомненно, что для Одоевского Рубинштейн всегда был и оставался главой московской музыкальной жизни.

   Отдельные расхождения во взглядах, несходство музыкальных вкусов (например, в отношении Шопена, которого Одоевский не признавал) не могли повлиять на их взаимоотношения, потому что в основе деятельности как того, так и другого лежала горячая любовь к своему искусству, сознание нужности и полезности своего дела и преданности ему до конца жизни.

  

   1. Увлечение Одоевского музыкой началось еще в Москве в Университетском пансионе. В Петербурге его музыкальные занятия шли параллельно с государственной, литературной, собственно музыкально-критической деятельностью, что продолжалось и по возвращении в Москву. Но главной причиной возвращения Одоевского в Москву был перевод сюда Румянцевского музея, директором которого князь был с 1849.

   2. Авторизованная рукописная копия этой работы с пометами Одоевского хранится в его музейном фонде (ф. 73, No 270). Эта работа была первой частью исследования о древнерусском песнопении. Основные мысли, высказанные в ней, впоследствии были развиты в ряде опубликованных работ: "К вопросу о древнерусском песнопении" (газета "День" от 28 апреля 1864); "Русская и так называемая общая музыка" (газета "Русский" от 24 апреля 1867); "Различие между ладами (Tonarten, tons) и гласами (Kirchentonarten, tons d'eglise)" (Труды первого Археологического съезда в Москве. Т. I. M., 1869. С. 481-484); "Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами" (Труды первого Археологического съезда в Москве. Т. II. М., 1871. С. 484-491) и др.

   3. Работа Одоевского под названием "Древнее Русское песнопение (опыт руководства к изучению основных законов мелодии и гармонии)" хранится в его архиве (ГЦММК, ф. 73, No 270, рукописная копия с пометами автора).

   4. Рукопись этой работы находится в ГЦММК (ф. 73, No 357-358); публикуется во второй части настоящего издания.

   5. Энгармоническое фортепиано, работа мастера А.И. Кампе по проекту Одоевского, в настоящее время находится на экспозиции "Три века русской музыки" в ГЦММК.

   6. В архиве Одоевского имеются автограф и рукописная копия работы "Русская и так называемая общая музыка" (No 406), а также нотные материалы к данному исследованию (No 506).

   7. Среди документов архива Одоевского имеются свидетельства его деятельности в качестве заседателя судебной палаты. В "Заметках из судебной практики" он, в частности, пишет:

   "Судебное решение (по гражданским делам) есть математическая выкладка, уравнение, где искомый х есть применение данного случая к закону; в большей части случаев мнение есть лишь приблизительное. Здесь совесть (абсолютная правда, вне реального закона) есть глазомер, способствующий к более ясному пониманию выкладки, но ей подчиненный.

   Судебное решение по уголовным делам есть всегда уравнение со многими неизвестными, где следственно х может иметь разные величины, иногда в определенных границах, следственно лишь до некоторой степени определимый. От того здесь выкладка должна быть подчинена глазомеру. <...> Приблизительность, присущая всякому решению даже в делах гражданских, указывает на необходимость присяжных во многих случаях.

   Лишь при таких условиях справедливо присловье: "Res judicata pro veritate habetur [Решение в пользу истины]" (ф. 73, No 455).

   8. Имеются в виду дочери Владимира Ивановича Даля - Ольга Владимировна и Мария Владимировна.

   9. Елена Павловна, великая княгиня (урожденная принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская) (1806-1873) - жена великого князя Михаила Павловича, брата императора Николая I.

   "Великая княгиня Елена Павловна. В этом имени целая эпоха... - пишет С.Д. Шереметев, повествуя о вечерах у Елены Павловны. - Красавец мужчина Абаза и средневековый барон Розен - словом, весь двор великой княгини был налицо. Здесь же плавно выступали сановники: кн. A.M. Горчаков, гр. В.Н. Панин, П.А. Валуев, братья Милютины и юркий князь С.Н. Урусов, le beaux esprits [остроумцы]: Тютчев, Маркевич, кн. В.Ф. Одоевский... Хозяйка дома, великая княгиня Елена Павловна, величественная, обходительная, с печатью ума на выразительном лице... Лично я почти никогда не слыхал ее голоса, но, преклоняясь перед ее наружным блеском, внутреннее чувство меня почему-то всегда от нее отталкивало. Что-то металлическое было в ней..." (Шереметев С.Д. Мемуары. М., 2001. С. 112-113).

   В бумагах Одоевского сохранился набросок письма (на французском языке), адресованного Елене Павловне либо ее фрейлине баронессе Раден с подробностями относительно орг