| Главная » Книги |
Фет Афанасий Афанасьевич - Письма, Страница 14
Фет Афанасий Афанасьевич - Письмаченные печатью несомненного поэтического таланта.
Что я теперь не неистовствую - это я нахожу естественным. К чему? в
мире от этого, между глупцами, пользы не будет, а только вред, а где же
умных набраться? Ты меня просишь, чтобы я дал тебе адрес Григорьева; но
каково же будет твое удивление, когда я тебе скажу: увы! не знаю его адреса,
потому что уже больше года с ним не переписываюсь. "Отчего же?" Да так, мы
друг друга перестали понимать, не скажу ничего, но желал бы, чтобы
кто-нибудь посторонний мог разобрать наш духовный процесс. Кто прав, кто
виноват. А жаль, очень жаль. Даже было время, когда мне это было и больно и
обидно. Но метафизика уже не одного человека всадила в хемницеровскую яму
{3}. Всех не перетаскаешь. Да, любезный друг мой Яков Петрович, неверие и
вера, живущие во мне, не плоды, выросшие на университетской скамье, а на
браздах жизни, усеянных, по словам поэта, "дикими бесплодными травами" Пиши,
пожалуйста. Хотя на это первое письмо отвечай непременно с первой почтой,
чтобы я видел, что письмо мое застало тебя в Тифлисе {4}. Напиши мне четко и
хорошо свой адрес, одним словом, будь хоть в отношении ко мне человеком
порядочным.
До следующего письма
Преданный тебе
Фет.
Вот мой адрес:
Его благородию
Афанасию Афанасьевичу
Фет.
Г-ну корнету кирасирского Военного Ордена полка.
В штаб 2-го резервного Кавалерийского корпуса.
Херсонской губернии в г. Елисаветград.
Еще раз прощай, когда-нибудь, может быть, пришлю тебе стихов, не
высовывая языка. Да на что они тебе?
Пиши же, пиши сейчас, садись и пиши. А то это будет <нрзб.>
совершенная. Будь здоров.
70
Елисаветград.
30-го июля <1846 г.>.
Любезный друг Яков Петрович!
Третьего дни только получил я твое письмо, которое меня многим
порадовало касательно твоего положения. Наконец ты купил себе поэтический
халат взамен былого, проданного за полкарбованца.
Как жаль, что я не могу лично с тобой побеседовать, а то-многое, что бы
имело смысл в речи, на письме теряет его. Несмотря на видимую внешнюю
положительность, которою жизнь меня окружила, я скажу тебе откровенно, что я
люблю тот образ, который ты в настоящее время создаешь передо мною твоею
жизнию. Да, твоя натура истинно поэтическая, и потому-то для тебя так трудно
было устроиться до сих пор. Но если это пришло само собой, то зачем же не
воспользоваться случаем.
Что касается до меня, то ты если не знал меня в Москве, то мог
поэтическим чутьем прочувствовать. Я все тот же, кроме того, что:
Мой друг, я верую, надеюсь и люблю
И убежденья полон силы,
Что все, чем опытность снабдила грудь мою,
Дойдет со мною до могилы,
Что знамя истины, которому служу,
Вокруг меня овеет рати,
Что с тайной гордостью его я покажу
Толпе неверующих братии.
И что же? Новый день нисходит от творца.
И убежденья величавы
Бледнеют видимо, как за спиной косца
Грядами скошенные травы.
Кроме того, что я не очень-то верю в самого себя да и не нуждаюсь ни в ком,
кроме своего начальства, я все тот же. Что же касается до тебя, то я люблю
тебя за твой талант и, как я уже сказал, за твою поэтически наивную природу.
Что же ты не напишешь, это меня интересует, составляют ли 1040 рублей сер.
на Кавказе в приложении к жизни именно столько, как у нас, или только не
более как на ассигнации? Продолжай писать и печатать, что тебе смотреть на
херовину, если не забыл еще этого технического термина. Я хочу тоже по
разным причинам издавать нынешний год здесь альманах {1}. Сделай милость,
дай несколько стихов, сколько можешь. Подписная цена 28 сер. Может быть, в
Тифлисе найдутся охотники, и это к сведению. Жду с нетерпением от тебя в
скором времени письма - и стихов, само собою разумеется!
Что касается до Григорьева, то я уже столько слышал нехорошего насчет
его поведения, что мне сначала было больно и грустно, а теперь делается
гадко. Вот что значит ложное направление и слабая воля. Милановского {2}
надобно бы как редкость посадить в клетку и сохранить для беспристрастного
потомства. Впрочем, он только и мог оседлать такого сумасброда, как
Григорьев. Как чист, как свят был тот Григорьев, которого мы знали в Москве.
И что за гадость теперь. Тут нет оправдания, ни бедность, ни что. Бог с ним,
я ему помочь не могу, если б мог сделал бы опять кое-что, хотя он был в
отношении ко мне более чем неправ.
Но к чему эти грустные воспоминания - над тобой небо Кавказа, небо,
которое послало России столько пламенных вдохновений и святых поэтических
молитв.
Что касается до меня, то я адъютант: этим да будет тебе все сказано;
кончив первую книгу Горация, хочу приниматься за другую. Но я как-то
развыкся с поэтическим трудом. Да и к чему. Вообразим, что <нрзб.> маскерад
наденет маски и от зальной духоты уйдет есть мороженое. Ура, да здравствует
жизнь! Жду твоего письма и стихов, стихов и еще раз стихов. Лучше не серди
меня, Маньмуня - вспомни Гоголя и меня тут же.
А. Фет.
71
Марта 5-го дня <1847 г.>.
Любезный друг Яков Петрович!
Извини меня, что я так долго не отвечал на последнее письмо твое. Черт
знает почему. Да и правду сказать, не очень было мне с тобою беседовать.
Что такое служба, всякий русский это знает - ergo {следовательно
(лат.).}, описывать не нужно. Кроме - ничего, и это не ново. Но вот новости,
которые, может быть, хотя сколько-нибудь отзовутся у тебя в слухе.
Во-первых, мы опять, хотя не лично, но письменно, сошлись с Григорьевым, он
опять в Москве у Спаса в Наливках, где мы его все знали {1}. "Там некогда
гулял и я..." Много и премного колотила его судьба, но что он вынес из этого
омута? это вопрос, которого я не берусь еще разгадать. Да и что я за Эдип
отгадывать загадки? Другая новость состоит в следующем. Я издаю все мои
стихотворения вместе и ожидаю только рукописи от Григорьева из Москвы, чтобы
приступить к изданию {2}. Я еще не объявлял об этом нигде публично и не
объявлю до поступления книги под станок типографский, но собираю частную
подписку для соображения числа требуемых экземпляров. В последнем случае
обращаюсь с моею просьбою и к тебе. Не найдешь ли ты охотников на эту книгу,
и если найдешь, то напиши, сколько билетов выслать мне к тебе взамен денег,
которые ты потрудись переслать ко мне. Цена за билет 28 серебром.
Разумеется, что издание будет на веленевой бумаге и проч. У меня уже
разобрано билетов с 400. Неужели Кавказ не возьмет билетов 100? Пожалуйста,
пока не печатай объявления о выходе в свет моей книги, я тогда тебя попрошу
об этом, а до этих пор напиши мне только мнение свое о раздаче билетов. Черт
знает еще, где тебя отыщет мое послание, но, как бы то ни было, пишу. А мой
адрес все тот же: в Елисаветград.
До следующего письма,
жду твоего ответа.
Преданный тебе
А. Фет.
72
22 октября <1858 г.>.
Москва.
Хотя мы и не сошлись с тобою в Москве, любезный Яков Петрович! но тем
не менее я не теряю надежду обнять тебя собственноручно этой зимою. Дело в
том, что в начале ноября я ожидаю к себе в Москву Тургенева, чтобы
перечитать с ним 5-й акт "Юлия Цезаря". А "Антония" я с ним разобрал по
волоску и могу тебя уверить, что перевод недурен {1}. Я его переправлял,
переправлял да и руки обломал. При свидании спроси Тургенева об этом
переводе. Я думал, чтобы Вы поместили его в январскую книгу {2}. Если у вас
будут вещи лучше - то исполать Вам, добрые молодцы. Пришлю Вам два
стихотворения, которые тоже Вас лицом в грязь не ударят. Теперь я денег с
Вас не требую - но устрой так, чтобы я их по приезде в Питер мог получить
разом. Потому что нет ничего хуже, как рвать по копейкам деньги за вещь, над
которой гнешь хруп год, как я над "Клеопатрой". Перевод мой верен - и по
букве, и, кажется, по строю и духу драмы - а это главное. Если акт Вам скоро
нужен, напиши мне, тогда я его вновь перепишу набело и вышлю как можно
скорее. Покажи его знатоку (если не веришь себе), но, ради бога, не мызгай
по рукам. Я работаю не для ярмарки сорочинской или питерской. Если же
хочешь, то перешлю его тебе с Тургеневым. А деньги сам получу по приезде в
Питер. Кланяйся Аполлону и скажи этому мудрецу, почему он ни строчки мне не
пишет? Радуюсь заблаговременно мысли увидать тебя отцом семейства.
Возвестил народу
Уж с горы Афонской
Беда проповедник,
Что, быть может, к году
У мадам Полонской
Явится наследник.
Обнимаю тебя
А. Фет.
Сейчас только получил я подтверждение твоих слов касательно "Антония".
Григорьев передал мне об этом через отца. Я думаю написать самое небольшое
объяснение по поводу этого перевода и прочту его с Тургеневым. Итак, до
свидания. Если будете умны, т. е., с одной стороны, не пхать всякую повесть
в журнал, а с другой - не стесняться мнениями критиканов, будете иметь
успех.
73
Г. Орел.
Т. е. хутор Степановка.
22 сентября <1867 г.>.
Спасибо тебе, дорогой Яков Петрович! за добрую память и участие. Деньги
и письмо Богушевича {1} я получил и отвечал ему. Постараюсь что-либо для
него изготовить, хотя по многим причинам меня тянет от литературы. С января
я, вероятно, вступлю в должность мирового судьи - это своя литература. С
весны, кажется, чугунка дойдет наконец и до нас, грешных, и тогда вези свою
милую половину лечить к нам степным воздухом. Это лучше вод. Право, как бы
это было хорошо. Передай ей мой искренний привет. Если в декабре какая-либо
сила меня занесет в Питер, то явлюсь перед тобой как лист перед травой.
Не слыхал ли о судьбе переводов Гете, изд. Вейнберга? Он выпросил у
меня "Германа и Доротею", а денег не заплатил. Может быть, еще не печатал?
Что тебе сказать про наше житье. Неурожай и ливни, сгноившие и те
скудные крохи, которые уцелели. Даже картофель покупаем. Ты трех человек
насыщаешь своими трудами, а я должен насытить человек 40, да более 100
четвероногих, да, может быть, 50 крылатых. Вот тут и поворачивайся.
Жена моя не совсем тебе незнакомка. Она видела тебя на пароходе - и
просит передать тебе ее поклон.
Для курьеза посылаю последний сочиненный стих.
_В душе, измученной годами,
Есть неприступный, чистый храм_... (см. т. 1).
Адрес твой, то есть дом, забыл. Но помню 7 и 7.
Если увидишь Ф. И. Тютчева, поклонись ему от меня в землю. Как подобает
кланяться великим мыслителям-поэтам.
В современной России он то же, что алмаз - Гора Света в избе у моих
рабочих.
Крепко жму твою честную руку
преданный тебе
старый товарищ
А. Фет.
74
Декабря 26, 1887.
Старый дружище
Яков Петрович.
Больной и заваленный в настоящую минуту всяким хламом кислых дел, я бы
не знал, с чего начать мне это письмо, если бы твой чин настоящего
прирожденного поэта не гарантировал мне чуткого понимания моих речей по
первому слову. Напрасно напоминать тебе наши постоянные дружеские, или,
лучше сказать, братские, отношения в течение сорока лет; напрасно говорить,
что ты один из четырех человек, которым я в жизни говорил "ты"; {1} напрасно
говорить, что я никогда ни на минуту не переставал ценить тебя как человека
и ставить в излюбленных мною стихотворениях рядом с Лермонтовым и Тютчевым.
С подобными чувствами в груди я не мог, не изменяя себе, идти по-прежнему к
тебе навстречу с братскими объятиями, держа в руках (уцелевшее у меня)
письмо Тургенева со словами: "Полонский пишет..." {2} Боже! подумал я, -
зачем Полонскому, так незаслуженно с моей стороны, понадобилось разорвать
мое двадцатипятилетнее с Тургеневым братство?
На днях Ник. Ник. Страхов передал мне с твоих слов, что, напротив,
Тургенев воспользовался твоим именем, чтобы приписать ему эту гнусную
сплетню {3}. Будь Тургенев жив и здоров, я бы не затруднился вывести его
перед ним же самим на чистую воду. Но теперь мне остается только пожалеть о
моем доверии к его словам и попросить у тебя великодушного прощения за
утраченные мною, вне наших дружеских сношений, годы.
Надеюсь, что к тебе, идеально чистому, я снова могу подойти вполне
чистым.
Прилагаю при сем только что вышедшую из печати первую часть "Энеиды", а
на днях вышлю и третий выпуск "Вечерних Огней", еще не вышедших из
типографии.
Сердечно жалею, что судьба не дозволила мне в последний приезд мой в
Петербург обнять тебя и поцеловать руку твоей жены, которой прошу напомнить
обо мне, так часто пользовавшемся ее радушным гостеприимством.
Полуслепой, я лично избегаю всякой письменности. А теперь будьте
здоровы и встречайте весело Новый год.
Твой старый и неизменно любящий тебя
А. Шеншин.
Мой адрес всегда в заголовках писем. Фет существует только в литературе.
75
1 января 1888 г.
Дорогой дружище
Яков Петрович.
Спасибо тебе, что ты раз навсегда развязал мою душу от постоянно
угнетавшей ее обузы. Жрецу муз прежде всех следует помнить слова: "если
несешь дар к алтарю, и брат твой имеет нечто на тебя, то иди примирись с
братом твоим..." Без примирения этого, по чужой вине возникшего чувства я не
дерзал с пятном в груди обнимать в тебе безукоризненно чистого поэта. Но
свергнем раз навсегда с Тарпейской скалы {1} это печальное и преступное
недоразумение. Конечно, в день появления третьего выпуска "Вечерних Огней"
книжка будет отправлена по твоему адресу.
Страхов, пожалуй, смолчит кстати, но лгать не станет. Спроси его, с
каким постоянным упоением я читаю твои стихи вперемежку с тютчевскими.
Высшей похвалы я не знаю в своем лексиконе.
Увы, ты не знаешь, что я всегда уезжаю первого марта в деревню, а в
этом году еще и с усиленными побудительными причинами. Понимаю, до какой
степени будничные заботы терзают нашего брата, и самое ядовитое то, что они
как бы возрастают с приближением беспомощной старости, которая имела бы
право рассчитывать на спокойствие, купленное тяжкими жизненными трудами.
"Ниву" я получаю; тем не менее жена моя приветствует тебя, жаждет
получить оттиск, в котором все будет собрано вместе, а не разбросано по
разным нумерам.
В настоящую минуту никак не могу справиться с печатанием "Энеиды",
исправлением перевода Проперция и т. далее.
По болезни глаз ищу спасения в перелистывании собственной жизни, нимало
не заботясь о времени появления автобиографии, которая, быть может, появится
после моей смерти, если не погибнет.
Вот те пути, которыми я, как ты увидишь из небольшого предисловия к
"Вечерним Огням", стараюсь по возможности ускользнуть из мучительных когтей
будничной жизни. Счастлив человек, спартански воспитавший сына, которого он,
при упадке собственных сил, может на место свое подсунуть под эти когти,
чтобы иметь возможность самому в теплом углу глотать готовую кашу. Но мне -
не только бездетному, но и бесплемянничному {2} - такой благодати не
суждено, и приходится, как бракованной кляче, пасть на кругу топчака,
который она ворочала своими ногами. Конечно, было бы отрадно проверить
собственными глазами, насколько ты в настоящую минуту похож на
иллюстрированные и фотографические свои портреты. Но я счастлив, что после
долгого времени нахожу тебя таким же милым и духовно прекрасным, каким знал
тебя с отрочества.
Пожалуйста, повергни меня к ногам твоей прекрасной жены и передай ей,
что я иначе не вспоминаю вашу чету, как в небольшой столовой, где мы весело
обедаем втроем, и я, преисполненный благ земных, вечером отпиваюсь в твоем
кабинете медом. По старой привычке так и хочется бранить тебя. Конечно, все
вы, друзья мои, вольны делать что угодно, но не принимай Сальери так к
сердцу легкомыслия Моцарта, не было бы самой пиесы Пушкина. "Ты, Моцарт, бог
и сам того не знаешь. Я знаю, я".
Мне так и хочется вместо Моцарт - поставить Яков. Я умолчу, когда
лоханно скорбные поэты напишут, "и мне чудится, будто скамейка стоит" или
"за окном только вишня одна, да и та за морозным стеклом не видна, и, быть
может, погибла давно".
Что же ты, любезный дружище, нашел в Надсоне? {3} Какие скорби в твоем
бессмертном "Кузнечике" {4}, за который хватается и живопись и музыка. В
семье Толстых до сих пор хранится мое письмо, в котором я при появлении
"Детства" и "Отрочества" предсказывал Толстому его славу. Но слава эта, так
сказать, находилась под спудом для большинства, пока он не понес своей
околесицы. И вот он стал всемирной славой. Положим, такова толпа: но вопрос
в том, следует ли нам держаться: "и качается послушно зыбкая доска" - и
говорить на приглашение толпы: _и блоходарю вас_, или подлаживаться под
общий волчий вой.
Не желая опоздать в ящик, кончаю и заочно обнимаю тебя с обычным мне
братским радушием.
Твой старый и неизменный
А. Шеншин.
76
23 января 1888.
Исконный и дорогой дружище
Яков Петрович.
На лестное и поэтически мощное письмо твое я мог бы отвечать:
"Как сохранить мне образ тот,
Что придан мне душой твоею".
Люди все живут иллюзиями, а наша братия, поэты, до такой степени, что
хоть святых вон понеси; хотя в том беда не велика, так как в нашем деле
истинная чепуха и есть истинная правда. Как жаль, что я не могу, по старине,
посидеть с тобою и передать тебе на словах мое мировоззрение, о котором
писать пришлось бы слишком много. В философии я признаю и даже высоко ценю
отвлеченности, но в жизни я стараюсь укусить их за ляжку. Я понимаю, что
когда мне дадут денег - это добро, а когда их дадут пьянице - это зло; когда
мне перебьют палкою нос - это зло, а когда перебьют его бешеной собаке - это
добро, хотя действие и результаты одни и те же. Но чтобы не сбиться ответами
на твои вопросы, отвечу по порядку. Не будем младенчествовать и
малодушничать. Если нас с тобою зудит блоха известности, то ты можешь на
этот счет быть совершенно покойным; нужно, чтобы какие-нибудь китайцы пришли
и окончательно стерли русскую речь с лица земли, но вне этого приема никакая
сила не может отнять у тебя того высокого места, на которое твой талант
вознес тебя. Я, по крайней мере, на этот счет никогда не тревожусь.
В своих переводах я постоянно смотрю на себя, как на ковер, по которому
в новый язык въезжает триумфальная колесница оригинала, которого я улучшать
- ни-ни. В "Рыбаке" стих кончается - "как есть", потому что у Гете он
кончается: "Wie du bist" {каков ты есть (нем.).}, буквальную передачу
которого я считал величайшею удачей. За "кованую нить" - не стою, не имея
под рукою оригинала, а "горния ножницы" - опечатка, в числе двух, отмеченных
в конце книги, вкравшихся в "Гарц" {1}, которого я, к сожалению, не прочел,
они не горния, а горькие - bittre. Что касается до других моих неряшеств, то
приписываю их главным образом недосмотрам дорогого Николая Николаевича
Страхова, без проверки которого ничего не печатаю. И римляне и русские все
| |
| Просмотров: 443 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры