Главная » Книги

Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1

Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1



div align="justify">  
  Петр Вяземский
  
  
  
  Старая записная книжка
  
  
  
  
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  (VIII ТОМ СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ, СОСТАВЛЯЮЩИЙ ПРИЖИЗНЕННЫЕ ПУБЛИКАЦИИ)
  
  
  ================================================
  Оригинал здесь: Машинный фонд русского языка,
  http://cfrl.ru/prose/vjazemski/vjazemski.shtm
  ================================================
  
  
  
  Много скучных людей в обществе, но вопрошатели для меня всех
  скучнее. Эти жалкие люди, не имея довольно ума, чтобы говорить приятно о
  разных предметах, но в то же время не желая прослыть и немыми, дождят
  поминутно вопросами кстати или некстати сделанными, о том ни слова. Не
  можно ли их сравнить с будочниками, которые ночью спрашивают у всякого
  прохожего: кто идет? Единственно для того, чтобы показать, что они тут.
  Вольтер, встретясь однажды с известным охотником до пустых вопросов, сказал
  ему: очень рад, что имею удовольствие вас видеть; но сказываю вам наперед,
  что ничего не знаю.
  
  
  **
  
  - Не понимаю, - сказала недавно Селимена, с которой разговаривали о
  петербургских актерах, игравших на Московском театре, - как здешняя
  публика могла осыпать рукоплесканиями А...?
  
  - Что же находите в этом удивительного? - отвечал ей Оргон, -
  всякий готов ласкать и обезьяну любимой женщины. Известно, что А... - муж
  славной Филисы.
  
  
  ***
  
  Один остроумный мизантроп, пишет Шанфор, рассуждая о развращении
  людей, сказал: Бог послал бы нам и второй потоп, когда бы увидел пользу от
  первого.
  
  
  ***
  
  - Видели ли вы французского короля? - спросил однажды Фридрих у
  д'Аламбера.
  
  - Видел, ваше величество, - отвечал философ.
  
  - Что же он вам сказал?
  
  - Он со мной не говорил.
  
  - С кем же он говорит? - спросил король с досадой.
  
  
  ***
  
  N. смертный сын бессмертной Клио, то есть историк, и, надобно
  прибавить, русский историк, находился однажды в обществе, в котором
  рассуждали о Вольтере; всякий своим образом хвалил сего великого писателя.
  
  N. спорил со всеми, наконец сказал: согласен, государи мои: Вольтер
  писал изрядно; верьте однако, что я никогда не простил бы себе, если бы мог
  усомниться, что напишу что-нибудь хуже него.
  
  Что же написал г. N? Бредни о русской истории. Вероятно, что книга
  Иоанна Масона о познании самого себя была ему неизвестна.
  
  
  ***
  
  Галкин, добрый, но весьма простой человек, желает прослыть приятным
  хозяином - и для того самым странным образом угощает гостей своих.
  
  Например, не умея с ними разговаривать, он наблюдает за каждым их
  движением: примечает ли, что один из присутствующих желал бы кашлянуть,
  но не смеет, опасаясь помешать поющей тут даме, - и тотчас начинает, хотя и
  принужденно, кашлять громко и долго, дабы подать собой пример; видит ли,
  что некто, уронив шляпу, очень от того покраснел, и тотчас сам роняет стол;
  потом подходит с торжественным видом к тому человеку, для которого испугал
  все общество стукотней, и говорит ему: видите ли, что со мной случилась еще
  большая беда?
  
  Но часто он ошибается в своих наблюдениях. Например, вчерашний
  вечер, когда мы все сидели в кружке, он вздумал, не знаю почему, что мне
  хочется встать, и тут же отодвинул стул свой; но, видя, что я не встаю, садился
  и вставал по крайней мере двадцать раз, и все понапрасну.
  
  И я нынче услышал от одного моего приятеля, что он, говоря обо мне,
  сказал: он добрый малый, но, сказать между нами, уж слишком скромен и
  стыдлив.
  
  
  ***
  
  Иные любят книги, но не любят авторов - неудивительно: тот, кто
  любит мед, не всегда любит и пчел.
  
  
  ***
  
  Панкратий Сумароков, удачный подражатель Богдановича в
  карикатурных изображениях, коренной принадлежности русского ума. Где
  француз улыбнется, русский захохочет. Французская эпиграмма хороша, когда
  задевает стрелою. Русская, когда хватит дубиною или ударит топором.
  Французские глаза любят цвета нежные, но с красивостью переливающиеся;
  русские радуются краскам хотя и грубым, но ярким. Посмотрите на наши
  комедии: тут уму нечего догадываться, зрителю дополнять. Все не в бровь, а в
  самый глаз; все так глаза и колет; все высказано, выпечатано и перепечатано. То
  же можно сказать и о комическом духе немцев, англичан, испанцев, с той
  только разницей, что у нас один истинный комик, Фон-Визин, и то в одной
  комедии, а у тех существует театр народный.
  
  Покойный Жолковский, лучший комический актер Варшавского театра,
  на обвинение, делаемое ему, что он иногда слишком плотно шутит, отвечал:
  "Вы живописцы образованные, не знаете ремесла театральных маляров; я
  зрителей своих знаю. Мои декорации, слишком грубо писанные для вас,
  глядящих на них вблизи или сквозь искусственное стекло, издали только что в
  пору для них". Многие из читателей наших также читают издали. Излишние
  утонченности ускользают от них. Они не любят бледной, воздушной красоты ни
  в телесном, ни в духовном: давай им красоту дородную, кровь с молоком.
  
  
  ***
  
  Я уверен, что злые поклонники солнца радуются пасмурному дню. При
  таком свидетеле и судье мудрено пуститься на худое дело. Солнце для них то
  же, что деревянные головы, вставленные в потолок в Краковском судилище,
  которые, как рассказывает предание, взывали к царю: "Будь справедлив!"
  Хорошо и каждому из нас завести бы у себя хотя по одной такой голове. "На то
  есть совесть", скажете вы. Конечно, тем более что у многих она одеревенела не
  хуже деревянной башки.
  
  
  ***
  
  Мало иметь хорошее ружье, порох и свинец; нужно еще уметь стрелять и
  метко попадать в цель. Мало автору иметь ум, сведения и охоту писать; нужно
  еще искусство писать. Писатель без слога - стрелок, не попадающий в цель.
  Сколько умных людей, которых ум притупляется о перо. У иного зуб остер на
  словах; на бумаге он беззубый. Иной в разговоре уносит вас в поток живости
  своей; тот же на бумаге за душу вас тянет. Шаховский, когда хочет вас укусить,
  только что замуслит.
  
  
  ***
  
  Слова - условленные знаки мыслей. Иные имеют в глазах наших цену
  существенную, весовую и утвержденную временем и употреблением; другие
  вводятся в язык насильственно, и цена их условная. Государство не имеет
  довольно звонкой монеты; оно прибегает к ассигнациям. Язык не имеет
  довольно коренных слов; он прибегает к словам составным или относительным.
  Для монет есть монетный двор, для слов есть Академия; но она не выбивает
  новых слов, а только свидетельствует и клеймит старые. Академия - пробная
  палатка, но рудники - писатели.
  
  Когда годится ассигнация? Тогда, как пустившие ее в ход за нее
  отвечают и силой, или доверенностью, или другими средствами убеждают
  других почитать ее тем, чем он ее выдает. Или возьмем в пример марки
  клубные, или городских касс, употребляемые в иных клубах и городах: вне
  общества, вне города они не имеют никакой цены, но в известном круге эти
  марки почитаются настоящими представительными знаками денег и наравне с
  ними в ходу. Отчего же бы по этому примеру нельзя новому поколению
  дополнить неимущество своего языка условленными звуками,
  преобразовавшимися в слова, долженствующие также, в свою очередь,
  образовать глазам и ушам понятия, еще не имеющие выражения на языке?
  
  В финансовых производствах скудость в представительных знаках, в
  соразмерности с потребностью, вознаграждается удвоением, утроением
  знаменования представителя: то есть рубль делается рублями, и так далее. В
  языке этого делать нельзя, или по крайней мере не должно. Слово, имеющее
  два, три значения, не годится ни на одно значение. Как же помочь?
  Иностранных слов брать не велят: от сего займа терпит народная спесь.
  Заметим, однако же, мимоходом, что голландские червонцы у нас в ходу:
  кажется, было бы и слово чистого золота, то брезговать не к чему. Хуже
  отказываться от выражения понятий нам сродных потому только, что они не
  приходили в голову нашим предкам и чужды были их веку.
  
  Как этимологи ни мучься над родословием слов - но все многие слова
  - звуки, выраженные наудачу, подкидыши на распутии ума человеческого,
  которые после того сделались приемышами, а там уже усыновлены и узаконены
  порядком. Зачем же нам оставаться бездетными? Мы боимся подставочным
  поколением оскорбить наследственные права старших братьев, которые, если
  разбирать строго, может быть, окажутся еще их беззаконнее. В дипломатике
  употребляют же цифры произвольные, не заботясь о том, что никакая
  грамматика, никакой Словарь Академический не дали знакам этим права
  гражданства. Дело в том, чтобы понимать друг друга.
  
  Какое же вывести заключение из всего сказанного? То, чтобы в случае
  недостатка слов для выражения понятий, для наименования вещей, нам равно
  необходимых, равно свойственных, решились бы хотя на каком-нибудь съезде
  писателей выбить из известных слов и звуков новые слова и без околичностей
  внести их в общий словарь русского языка.
  
  Признаюсь, выведенное заключение несколько напугать может и не
  робкую душу самого отчаянного неолога! Но как же помочь в беде? Впрочем,
  обращаюсь к своему эпиграфу и укрываюсь в его засаде: "Кидаю мысли свои на
  бумагу, и справляйся они, как умеют".
  
  
  ***
  
  Я нашел у старика Сумарокова прекрасное слово: заблужденники,
  которое тщетно после того искал и в Словаре Академическом, и в других
  писателях. Подобные прилагательно-существительные - совершенная находка:
  у нас в них недостаток, а они выразительны и полновесны.
  
  
  ***
  
  "Витийство лишнее природе злейший враг", сказал в ответ на оду
  Майкова тот же Сумароков, у коего вырывались иногда стихи не красивые, но
  правильные и полные смысла, а особливо в сатирах. Вот примеры:
  
  
  Пред низкими людьми свирепствуй ты как черт,
  Простой народ и чтит того, кто горд.
  (Наставление сыну.)
  
  
  Мой предок дворянин, а я неблагороден.
  (О благородстве.)
  
  
  Но чем уверят нас о прабабках своих,
  Что не было утех сторонних и у них.
  
  
  "Сторонних утех" забавное и счастливое выражение.
  
  
  Один рассказывал: другой заметил тож:
  Все мелет мельница: но что молола? Ложь.
  (О злословии.)
  
  
  Если издатели Образцовых Сочинений с умыслом переменили стих
  Сумарокова о невеждах, в сатире: Пиита и его друг:
  
  
  Их тесто никогда в сатире не закиснет,
  
  
  на:
  
  
  Их место никогда в сатире не закиснет,
  
  
  то двойною виной провинились они: против истины и поэзии. Выражение
  Сумарокова не щеголевато, но забавно и точно. Место не закиснет не имеет
  никакого смысла. Иногда же он в сатирах своих просто ругается; иногда, по
  нынешнему, либеральничает и крепко нападает на злоупотребления
  крепостного владения, например:
  
  
  Ах! Должно ли людьми скотине обладать?
  Не жалко ль, может бык людей быку продать?
  
  
  ***
  
  "Тело врага умершего всегда хорошо пахнет", сказал Вителлий и
  повторил Карл IX. Случалось ли вам радоваться падению соперника,
  лакомиться чтением дурного сочинения неприятеля вашего, заслушиваться
  рассказа подробного о непохвальном поступке человека, который сидит у вас на
  шее и на сердце? Случалось ли? Верно: да! Случалось ли в том признаваться?
  Верно: нет! Итак, не гнушайтесь вчуже чувством Вителлия и Карла, а только
  дивитесь их нескромному признанию.
  
  
  ***
  
  Веревкин, сочинитель комедий: Так и должно и Точь-в-точь, которая,
  как говорят, осмеивала некоторых из симбирских лиц и была представлена в их
  присутствии. Переводчик Корана, издатель многих книг, напечатанных без
  имени, а только с подписью деревни его: Михалево, сделался известным
  императрице Елизавете следующим образом. Однажды, перед обедом, прочитав
  какую-то немецкую молитву, которая ей очень понравилась, изъявила она
  желание, чтобы перевели ее на русский язык. "Есть у меня человек на примете,
  - сказал Шувалов, - который изготовит вам перевод до конца обеда", - и тут
  же послал молитву к Веревкину.
  
  Так и сделано. За обедом принесли перевод. Он так полюбился
  императрице, что тотчас же или вскоре затем наградила она переводчика 20000
  рублей. Вот что можно назвать успешной молитвой.
  
  Веревкин любил гадать в карты. Кто-то донес Петру III о мастерстве его:
  послали за ним. Взяв в руки колоду карт, выбросил он искусно на пол четыре
  короля. "Что это значит?" - спросил государь.
  
  "Так фальшивые короли падают перед истинным царем", - отвечал он.
  Шутка показалась удачной, а гадания его произвели сильное впечатление на ум
  государя. И на картах ему посчастливилось: вслед за этим отпустили ему долг
  казенный в 40000 рублей.
  
  Император сказал о волшебном мастерстве Веревкина императрице
  Екатерине и пожелал, чтобы она призвала его к себе. Явился он с колодой карт в
  руке.
  
  "Я слышала, что вы человек умный, - сказала императрица, - неужели
  вы веруете в подобные нелепости?"
  
  "Нимало", - отвечал Веревкин.
  
  "Я очень рада, - прибавила императрица, - и скажу, что вы в карты
  наговорили мне чудеса".
  
  Он был великий краснобай и рассказчик, много живал в деревне, но
  когда приезжал в Петербург, то с шести часов утра прихожая его наполнялась
  присланными с приглашениями на обед или вечер: хозяева сзывали гостей на
  Веревкина. Отправляясь на вечеринку или на обед, говорят, спрашивал у
  товарищей своих: "Как хотите: заставить ли мне сегодня слушателей плакать
  или смеяться?" И с общего назначения то морил со смеха, то приводил в слезы.
  
  Это похоже на французских говорунов старого века. Шамфор, Рюльер
  также были артисты речи и разыгрывали свой разговор в парижских гостиных
  по приготовленным темам.
  
  Веревкин когда-то написал шутку на Суворова, в которой осмеивал
  странные причуды его. Суворов знал о ней. Веревкин был в военной службе, а
  после - действительным статским советником; был в дружеской связи с
  Фон-Визином и уважаем Державиным, который был учеником в Казанской
  гимназии, когда Веревкин был ее директором. "Помнишь ли, как ты назвал меня
  болваном и тупицей?" - говаривал потом бывшему начальнику своему тупой
  ученик, переродившийся в статс-секретаря и первого поэта своей нации.
  (Рассказано мне родственником его, генералом Веревкиным, который после был
  комендантом в Москве.)
  
  
  ***
  
  Напрасно Шлегель говорит в своей драматургии: "Если Расин в самом
  деле сказал, что он отличается от Прадона единственно тем, что умеет писать,
  то жестоко был к себе несправедлив".
  
  Конечно, должно дополнить это мнение, но помнить притом, что Расин
  сказал это во Франции: слог у французов первая необходимость; у немцев, уже
  по другой крайности, он часто последнее условие. В искусствах нельзя не
  ценить отделки: немцы же все ценят на вес. Поэтому и суждения Шлегеля о
  французском театре часто ошибочны и пристрастны: он судил о нем, и вообще
  немцы судят о французской литературе не как знатоки или охотники, но как
  заимодавцы под вещи. Французы выше всего ставят ясность и щегольство
  слога; Корнель на театре их почти позабыт. Грубый стих, дикое выражение в
  глазах их грех неискупимый и переживает, то есть хоронит, целую поэму.
  
  Ломьер, автор поэм и трагедий, в которых есть точно существенное
  достоинство, известен у них частой стычкой несладкозвучных согласных,
  шероховатостью и проч. Нет француза, который не знал бы этих стихов его:
  
  
  Crois - tu tel forfait Manco-Capac d'capable?
  И Opera sur roulette et qu'on porte a dos d'homme.
  
  
  И никто уже не заглядывает в его творения, оглашенные подобными
  стихами. Уши немцев уживчивее. Вообще иностранцу можно, как наблюдателю,
  говорить о словесности чуждого народа, но никогда не должно позволять себе
  излагать о ней судейские приговоры. В рассмотрении тяжбы подсудимого
  должно держаться уложения, которому он подлежит, а нельзя со своими
  законами идти на управу в чужую землю.
  
  
  ***
  
  Если не признавать цены отделки, вкуса, свойственного такому-то
  народу и такому-то веку, как постигнуть уважение древности к Анакреону? О
  нашем уважении уже не говорю: оно суеверие и присвоено нами по преданию.
  Переводить сухой прозой Анакреона - то же, что переложить на русские слова
  каламбуры маркиза Биевра; а Гораций все еще жив во французском переводе,
  как ни душит его прозаик Баттё.
  
  
  ***
  
  В той же комнате Английской гостиницы варшавской, в коей Наполеон
  после бедственного русского похода давал свою достопамятную аудиенцию
  Прадту и некоторым полякам, был положен, спустя несколько месяцев, труп
  Моро, во время перевоза бренных останков его в Петербург. У судьбы много
  таких драматических выходок.
  
  
  ***
  
  Одно из любимых чтений Кострова было роман Вертер. Когда он бывал
  навеселе, заставлял себе читать его и заливался слезами. Однажды в подобном
  положении, после чтения продиктовал он любовное письмо, во вкусе Вертера,
  к прежней своей возлюбленной. Жаль, что не сохранился сей любопытный
  памятник переводчика Илиады.
  
  Костров не любил стихов Петрова: за чашею или после чаши всегда
  слушал их с удовольствием. Он был истинный чудак, и знавшие его коротко
  рассказывают о нем много забавных странностей. Бывало, входит он в комнату
  приятелей своих в шляпе трехугольной, снимет для поклона и снова наденет на
  глаза, сядет в угол и молчит. Только когда услышит от разговаривающих речь
  любопытную или забавную, то приподнимет шляпу, взглянет на говоруна и
  опять ее насунет.
  
  Он так был нравами непорочен, что в доме Шувалова отведена была ему
  комната возле девичьей. Однажды входит к нему Дмитриев и застает его на
  креслах перед столом, на коем лежит греческий Гомер, в пергаменте, возле
  Кострова горничная девушка, а он сшивает разные лоскутки. "Что это вы
  делаете, Ермил Иванович?" - "А вот девчата понадовали мне лоскутья, так
  сшиваю их, чтобы не пропали". Добродушие его было пленительное.
  
  Его вывели на сцену в одной комедии, кажется, ныне покоющейся на
  обширном кладбище нашего Российского Феатра, и он любил заставлять при
  себе читать явления, в коих представлен он был в смешном виде. "Ах! Он
  пострел, - говаривал он об авторе, - да я в нем и не подозревал такого ума.
  Как он славно потрафил меня!"
  
  Карамзин встретился с ним в книжной лавке, за несколько дней до
  кончины его. Он был измучен лихорадкой. "Что это с вами сделалось?" -
  спросил его Карамзин. "Да вот какая беда, - отвечал он, - всегда употреблял
  горячее, а умираю от холодного".
  
  Он сказывал о себе, что он сын дьячка, но на первой оде его
  напечатанной выставлено, что сочинена крестьянином казенной волости. (Все
  сказанное о Кострове слышано от И.И. Дмитриева.)
  
  
  ***
  
  Скоро наскучишься людьми, у коих душой бывает ум: надежны одни те,
  у коих умом душа. Вовенарг сказал: мысли высокие истекают из сердца. Можно
  прибавить: и приемлются сердцем. Слова человека с умом цифры: их должно
  применять, высчитывать, проверять; слова человека с душой деяния: они
  увлекают воображение, согревают сердце, убеждают ум.
  
  
  ***
  
  Женщины господствуют в жизни силой слабостей своих и наших. Они
  напоминают изваяние, представляющее Амура, который обуздал льва. Он царь;
  но дитя сел ему на шею.
  
  
  ***
  
  О Хераскове можно сказать, что он сохранил до старости холодность,
  заметную в первых стихах его молодости.
  
  
  ***
  
  МУЗЫКА И ЖИВОПИСЬ
  
  Музыка - искусство независимое, живопись - подражательное и,
  следовательно, подвластное. Последняя говорит душе посредством глаз и
  действует преимущественно на память, уподоблением с тем, что есть и что мы
  видели или могли видеть. Первая только по условию покорилась определенным
  формам, но по существу своему она всеобъемлюща. Есть музыка без нот, без
  инструментов. В живописи все вещественно: отнимите кисть, карандаш, и она
  не существует. Живое в ней - оптический обман. Истинное в ней - краски,
  кисти, холст, бумага - мертвое. В музыке обман то, что в ней есть мертвое.
  Ноты - цифры ее, соображение строев, созвучий, математика их, все это
  условное, безжизненное. Живое в ней почти не осязается чувством. Живопись
  была сначала ремеслом, рукодельем: уже после сделалась она творением.
  Музыка творение первобытное, и только из угождения прихотям, или
  недостаткам человеческим сошла она в искусство. Шум ветров, ропот волн,
  треск громов, звучные и томные переливы соловья, изгибы человеческого
  голоса, вот музыка довременная всем инструментам.
  
  Живопись - наука; музыка - способность. Искусство говорить наука
  благоприобретенная; но дар слова - родовое достояние человека. Не будь
  частей речи, не будь слов, не менее того были бы звуки неопределенные,
  сбивчивые, но все более или менее понятные для употребляющих; не будь нот,
  генерал-баса, а все была бы музыка.
  
  Музыка - чувство; живопись - понятие. В первой чувство родило
  понятие; в другой от понятий родилось чувство. Господствующее сродство
  музыки с нами: ее переходчивость. Мы симпатизируем с тем, что так же
  минутно, так же неутвердимо, так же загадочно, неопределенно, как мы. Звук
  потряс нашу душу - и нет его, наслаждение обогрело наше сердце - и нет его.
  
  В живописи видны уже расчет рассудка, цель, намерение установить
  преходящее, воскресить минувшее или будущему передать настоящее. Это уже
  промышленность. В музыке нет никаких хозяйственных распоряжений
  человека, минутного хозяина в жизни. Душа порывается от радости или печали;
  она выливается в восклицание, или стон. Ей нет потребности передать свои
  чувства другому, она просто не могла утаить их в себе. Они в ней заговорили,
  как Мемнонова статуя, пораженная лучом денницы. Вот музыка.
  
  Есть солнце гармонии: оно действует на своих поклонников, согревает и
  оплодотворяет их гармонической теплотой. Часто слышишь, что живопись
  предпочитается как упражнение, более независимое от обстоятельств, удобнее,
  чтобы провести или, как говорится, убивать время, следовательно, прибыльнее
  для сбывающих с рук его излишество. Тут идет дело о пользе, а я о
  наслаждении и думать не хочу: говорю о потребности, о необходимости. Горе
  музыканту или поэту, принимающемуся за песни от скуки. Оставим это
  промышленникам. Несчастный, уязвленный в душе, как бы ни был страстен к
  живописи, возьмется ли за кисть в первую минуту поражения; разве после,
  когда опомнится и покорится рассудку, предписывающему рассеяние. Без
  сомнения, музыкант и поэт, если живо поражены, не станут также считать
  стопы или сводить звуки; но ни в какое время, как в минуты скорби душевной,
  душа их не была музыкальнее и поэтичнее.
  
  Однако же и живопись имеет в нас природное соответствие. Мы часто
  спускаем взоры с подлинной картины природы и задумчиво заглядываемся на
  повторение ее в зеркале воды, отражающем ее слабо, но с оттенками
  привлекательности. Человек по возвышенному назначению ищет совершенства;
  но по тайной склонности любуется в несовершенствах. Неотразимо чувствуя в
  душе преимущество музыки над живописью, я готов почти применить
  сказанное мною о живописи к поэзии, в сравнении с музыкой, признавая,
  однако же, в поэзии много свойств живописи и музыки. Впрочем, музыка одна и
  нераздельна (une et indivisible), как покойная Французская республика.
  
  В поэзии много удельных княжеств: есть поэзия ума, поэзия
  воображения, поэзия нравоучения, поэзия живописная, поэзия чувства, которая
  есть законнейшая, ближайшая к общей родоначальнице - поэзии природы,
  поэзии вечной. Есть же поэзия без стихов: на стихи без поэзии указывать
  нечего. В условленном выражении поэзии есть слишком много примеси
  прозаической. Поэзия - ангел в одежде человеческой; музыка прозрачно
  подернута эфирным покровом. Она ничего не представляет и все изображает;
  ничего не выговаривает и все выражает; ни за что не ответствует и на все
  отвечает. Язык поэзии, стихотворство, есть язык простонародный,
  облагороженный выговором. Музыка - язык отдельный, цельный. Их можно
  применить к письменам демотическим (народным) и гиератическим
  (священно-служебным), бывшим в употреблении у древних египтян. Музыка -
  усовершенствованные, возвышенные иероглифы: в них все мирские же знаки
  изображали человеческие понятия. В музыке знаки бестелесные возбуждают
  впечатления отвлеченные. В поэзии есть представительство чего-то
  положительного; в музыке все неизъяснимо, все безответственно, как в
  идеальной жизни очаровательного и стройного сновидения. Что ни делай, а
  таинственность, неопределимость - вот вернейшая прелесть всех наслаждений
  сердца. Мы прибегаем к изящным искусствам, когда житейское, мирское уже
  слишком нам постыло.
  
  Мы ищем нового мира, и вожатый, далее водящий по сей тайной
  области, есть вернейший любимец души нашей. Этот вожатый, этот увлекатель
  и есть музыка. Ангелы, херувимы, серафимы, в горних пределах, не
  живописуют силы Божией, а воспевают ее. Если пришлось бы подвести
  искусства под иерархический порядок, вот как я распределил бы их: 1-я -
  Музыка, 2-я - Поэзия, 3-е - Ваяние, 4-я - Живопись, 5-е - Зодчество.
  
  
  ***
  
  Что за страсть, если она страдание? Недаром на языке христианском
  имеют они одно значение. Должно пить любовь из источника бурного; в чистом
  и тихом она становится усыпительным напитком сердца. Счастье - тот же сон.
  
  
  ***
  
  Откровенная женщина говаривала: люблю старшего своего племянника
  за то, что он умен; меньшего, хотя он и глуп, за то, что он мой племянник. Так
  любим мы свои способности и неспособности, духовные силы и немощи,
  добрые качества и пороки. Порок, каков он ни есть, все же наш племянник.
  
  
  ***
  
  Опытность - не дочь времени, как говорится ложно, но событий.
  
  
  ***
  
  Ривароль говорил о союзниках в продолжение революционной войны:
  они всегда отстают одной мыслью, одним годом и одной армией.
  
  
  ***
  
  Мне всегда забавно видеть, как издатели и биографы сатириков
  ограждают божбами совесть их от подозрений в злости и стараются задобрить
  читателей в пользу своих литературных клиентов. Не все ли равно распинаться
  за хирурга в том, что он не кровожадный истязатель и душегубец; но сатирик -
  оператор, срезывающий наросты и впускающий щуп в заразительные раны.
  
  К тому же не часто ли видим, что писатель на бумаге совершенно другой
  человек изустно. Забавный комик на сцене может в домашнем быту смотреть

Категория: Книги | Добавил: Ash (12.11.2012)
Просмотров: 797 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа