| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 24
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1Во всяком случае, как времяпрепровождение, одна игра другой
стоит. Не понимаю, почему призадуматься над разгадкою логогрифа
унизительнее для человеческого достоинства, чем задуматься над задачею: с
чего пойти, с десятки ли червей или с валета пик.
Французский язык очень удобен для подобного рассечения и растасовки
слов: в нем почти каждое слово заключает в себе несколько слов, имеющих
приблизительно, а нередко и положительно, свое, отдельное значение. Наши
слова преимущественно составлены из слогов, которые ничего не выражают.
Одно общество, в подмосковной, во время первой московской холеры,
собиралось по осенним и зимним вечерам. Для развлечения оно делало попытки
над русскими словами и старалось вытянуть, выжать из них что только можно.
Вот некоторые из этих попыток. Известно, что под логогрифом разумеется
загадка, состоящая в слове, которого разбитые буквы, сложенные вместе,
образуют другие, новые слова.
I.
Немного букв во мне: всего четыре.
Есть пятая, но здесь прихвостница она
И к делу вовсе не нужна.
А шумом я своим известен в Божьем мире,
И крепко спящего могу врасплох со сна
И разбудить, и напугать тревожно.
Во мне еще таится то, что сплошь,
Коли хватить его неосторожно,
До положенья риз мертвецким сном заснешь.
Крылова вспомнишь ли мой стих неугомонный?
На баснь прекрасную тебе я укажу.
Изволь разгадывать, читатель благосклонный!
А я уж от себя ни слова не скажу.
(Громъ: буква ъ, ром, Мор Зверей, басня Крылова).
II.
Взять целиком меня, я пишущая тварь,
Над ней комедия не раз смеялась встарь;
Но если на клочки меня вы разберете,
Вы многое еще легко во мне найдете.
Хотите ль утолить вы жажду в летний зной?
Пред вами протеку прохладною струей;
Но без меня ни пить, ни есть, ни врать не можно.
Исходит из меня, что правда и что ложно.
Я дую холодом, но дую и теплом;
С улыбкой, а равно с зевотой я знаком;
Целую, но подчас зубастый я кусака,
Не хуже, чем твоя задорная собака.
А часто, срам сказать, беззубый я слюнтяй;
То от меня несет - чин чина почитай -
Шампанским дорогим, то пошлою сивухой.
А как уж тошно мне, как захлебнуся мухой!
Где нет меня, там нет и солнца: тьма одна,
И ночи никогда не серебрит луна.
Без помощи моей, возьмете ль книгу в руки,
Не разберете вы, что аз, фита иль буки.
Когда кого-нибудь посадят на меня,
Тот корчится, свое седалище казня;
Но все же, как ни рвись, а с места он не встанет.
Мной узнаете вы, что хлеб или сахар тянет.
Я баснословное растенье, чудный плод;
Когда поешь меня, то память отшибет.
А кто ж, хоть иногда, не рад и позабыться?
Библейскому лицу не кстати здесь явиться,
И только мы его помянем стороной.
Я штучным быть могу; а женский тезка мой
Такие хитрые выкидывает штуки,
Что соблазнит тебя и прибирает в руки.
Когда зима сойдет и скажешь ей: прощай!
Меня заботливо развертывает май,
Но пасмурный ноябрь придет и обрывает.
Здесь пошлый враль меня бессовестно марает;
Там мною дорожат позднейшие века,
Как только гения на мне видна рука.
И наконец в моем отыщется составе
Вам имя близкое по всенародной славе:
Вы слушали его, иль слышали о нем,
И вот рисуется под новым образцом
Орфей, что не одну в Европе Эвредику
Мелодией своей сбил просто с панталыку.
(Протоколист: проток, рот, око, лот - вес, лот - растение (lotus),
Лот житель Содома, пол, комнатная настилка, женский пол, лист древесный,
лист бумаги, Лист - музыкант).
***
Кто-то говорил, что скупость есть последняя страсть в человеке, которая
все другие переживает, когда она в нем была зарождена. Оно и понятно. Другие
страсти с годами от нас отказываются, или мы, волею или неволею, от них
отказываемся. Скупость есть страсть такого свойства, что и юноша, и старик,
бедный и богатый, женщина или мужчина, могут бесконечно предаваться ей,
развивать ее, лелеять, раздувать до исступления, часто до зверства. Но и
скупость имеет свои исключения и так сказать причуды. Есть тому примеры.
Живо памятная петербургскому обществу своим избранным салоном,
своею любовью к искусствам, к литературе, даже к русской, NN. слыла вообще
очень скупою. Пожалуй, и так. Но нам, например, положительно известно, что
по ходатайству Жуковского за несчастного чиновника, который растратил
десять тысяч рублей из казенных денег, она тут же выдала ломбардный билет в
означенную сумму. Можно сказать, что, при расположении к скупости,
подобные благотворительные деяния возвышаются двойною ценой и достигают
почти героических размеров.
А вот еще трогательное свидетельство смягчившейся и умилившейся
скупости.
Княгиня Татьяна Васильевна Юсупова также далеко не слыла
расточительницей. Вот черта ее, переданная мне невесткою ее, Татьяной
Борисовной Потемкиной. По известному скопидомству своему, княгиня очень
редко возобновляла свои туалетные запасы. Она долго носила одно и то же
платье, почти до совершенного износа. Однажды, уже под старость, пришла ей
в голову следующая мысль: "Да, если мне держаться такого порядка, то
женской прислуге моей немного пожитков останется по смерти моей". И с
самого этого часа произошел неожиданный и крутой переворот в ее туалетных
привычках. Она часто заказывала и надевала новые платья, из материй на выбор
и дорогих. Все домашние и знакомые ее дивились этой перемене, поздравляли
ее с щегольством ее и с тем, что она как будто помолодела. "Вы, которые знаете
загадку этой перемены, - говаривала она невестке своей, - вы поймете, на
какую мысль наводят меня эти поздравления". И в самом деле, она, так сказать,
наряжалась к смерти и хотела в пользу прислуги своей пополнить и обогатить
свое духовное завещание.
Однажды m-elle Noiseville (Нуазевиль), воспитательница княжон
Голицыных, к которым принадлежала и Татьяна Борисовна Потемкина, говорит
княгине Юсуповой о затруднении своем приискать несколько тысяч рублей,
необходимых для приятеля ее Vaudreuil (Водрёль; вероятно, бывший
французский эмигрант), который пропадет, если не добудет этих денег. Вскоре
потом г-н Водрёль получает, неизвестно откуда, неизвестно от кого,
спасительное для него пособие. Позднее узнали, что деньги высланы были
княгиней Юсуповой.
Все это было рассказано мне в Гостиницах, поместье, подаренном
императрицею Елисаветой графу Разумовскому. Впоследствии было оно
куплено за 900000 рублей Потемкиным, но не Таврическим.
При последнем графе Разумовском, кажется, Петре Кирилловиче,
крестьяне, выведенные из терпения худым и притеснительным управлением
приказчика, вышли из повиновения и, как говорится, взбунтовались. По этому
делу шестьдесят из них сосланы были в Сибирь. По переходе имения к
Потемкиным, Татьяна Борисовна много ходатайствовала и хлопотала о
возвращении их на родину. Со стороны министерства были к тому препятствия.
Но, по личной просьбе помещицы, император Николай приказал водворить
ссыльных на прежнее место жительства. Это переселение не обошлось, кажется,
без некоторых драматических столкновений. Долговременное отсутствие мужей
и непредвидимое появление их к домашнему очагу расстраивает иногда
семейную обстановку жен, покорившихся условиям невольного вдовства
своего. По словам Татьяны Борисовны, особенно одна из крестьянок, которая не
последовала за мужем своим в Сибирь и голосистее других оплакивала свое
расставание с ним, ныне вовсе не рада возвращению его. Брачная эта
реставрация ежедневно празднуется домашними ссорами и драками. В прочем
бывшие ссыльные ведут себя исправно и тихо.
При новой помещице, еще при императоре Александре, заведена была в
Гостилицах Ланкастерская школа. Смотрителем над нею был назначен
крепостной человек, также вышедший из острога, куда посажен он был -
вероятно, во времена Фотия и Шишкова - по обвинению в каком-то
евангельском сообществе. Чего не бывает на Руси? Потемкина добилась
освобождения этого человека из тюрьмы, выкупила его у прежнего помещика и
либерально произвела бывшего арестанта в учителя и надзирателя
Ланкастерской школы.
Во время посещения императором Николаем поместья Гостилиц, Т.Б.
Потемкина спросила государя, не смотрит ли он неодобрительно на
существование в селе ее Ланкастерской школы. Известно, что в последние годы
прежнего царствования эти школы подвергались строгим правительственным
мерам. "Нисколько, - отвечал император Николай, - и мне жаль, что вы
можете быть обо мне такого худого мнения".
В Гостилицах был священник, которого Потемкина очень уважала.
Выпросив у государя позволение представить пастыря его величеству, на что
изъявлено было согласие, она предуведомила о том священника. Он, с радости
или со страха, чересчур подкуражил себя и предстал пред царские очи не
совсем натощак. Князь А.Н. Голицын, который был свидетелем этой сцены,
очень забавлялся ею и долго трунил над приятельницей своей Потемкиной за
неудачное представление ее.
Потемкина была вообще, очень может быть, слишком доступна ко всем
искательствам и просьбам меньшей братии, да и середней, особенно духовного
звания. Она никому не отказывала в посредничестве и ходатайстве своем;
неутомимо, без оглядки и смело обращалась она ко всем предержащим властям
и щедро передавала им памятные и докладные записки. Несколько подобных
записок вручила она и покойному митрополиту ***. Однажды была она у него в
гостях; в разговоре, между прочим, сказал он ей: "А вы, матушка Татьяна
Борисовна, не извольте беспокоиться о просьбах, что вы мне дали: они все
порешены". - "Не знаю, как и благодарить ваше высокопреосвященство за
милостивое внимание ваше". - "Благодарить нечего, - продолжал он, - всем
отказано".
***
Когда журналист *** оскорбил в журнале своем старика князя Ю.....,
кто-то сказал: "Того и смотри, что он велит прислуге своей расправиться с ним;
это будет совершенно по-европейски и по-азиатски". За европейскими
примерами дело не станет: молодой Вольтер был же, в подобном случае, побит
лакеями Шевалье-де-Рогана и посажен еще в Бастилию за полученные побои.
***
Повиновение не внушается разом; не нужно пояснять, что мы говорим о
законном повиновении пред законом. Нужно заблаговременно, постепенно и
постоянно, взращивать и развивать его в понятиях, нравах и привычках народа.
Это своего рода нравственное образование. Вот отчего внутреннее устройство
Англии так сильно и благонадежно.
Стотысячные прогулки народа по лондонским улицам, с
развевающимися хоругвями протеста в руках против того или другого
политического положения или с требованием такого или другого изменения в
существующем порядке, совершаются почти мирно и не угрожают обществу
волнением и бедствием, перейдя границы дозволенного; стоит только
констеблям выставить на вид свои жезлики, и протестующее возмущение
расходится, и город приходит в свой прежний и обыкновенный порядок.
Не все города и не все народонаселения способны выдерживать
подобные болезненные припадки и пароксизмы. Тут надобно иметь крепкую
конституцию не только на бумаге, но и личную, внутренне-нравственную
конституцию, что гораздо благонадежнее и вернее. В Париже, например,
подобная уличная прогулка, вдвое, втрое малочисленнее, не раз бурным
потоком своим увлекала, ниспровергала целые династии и затопляла общество
и весь государственный строй.
Мне часто приходило на ум написать свою "Россияду", не героическую,
не в подрыв Херасковской, "не попранную власть татар и гордость
низложенну", Боже упаси, а Россияду домашнюю, обиходную, сборник,
энциклопедический словарь всех возможных руссицизмов, не только словесных,
но и умственных и нравных, то есть относящихся к нравам; одним словом,
собрать, по возможности, все, что удобно производит исключительно русская
почва, как была она подготовлена и разработана временем, историей, обычаями,
поверьями и нравами исключительно русскими.
В этот сборник вошли бы все поговорки, пословицы, туземные черты,
анекдоты, изречения, опять-таки исключительно русские, не поддельные, не
заимствованные, не благо- или злоприобретенные, а родовые, почвенные и
невозможные ни на какой другой почве, кроме нашей. Тут так бы Русью и
пахло, хоть до угара и до ошиба, хоть до выноса всех святых! Много нашлось
бы материалов для подобной кормчей книги, для подобного зеркала, в котором
отразились бы русский склад, русская жизнь до хряща, до подноготной. А у нас
нет пока порядочного словаря и русских анекдотов.
Вот, например, несколько пробных наметок, которые вошли бы в состав
нашей "Россияды". Пословицы: "Хоть не рад, да будь готов". - "Без вины
виноват". - "Все Божие да государево". - "Казенное на воде не тонет и в огне
не горит". В этих пословицах, в этих заветах народной мудрости, мало
либеральности, мало гуманности, еще менее пресловутого self-governement. Но
дело в том, что старая Русь не заботилась о том и в том не нуждалась. Под
влиянием силы вещей и какого-то внутреннего голоса она чувствовала
потаенную потребность сложиться, окрепнуть: безропотно, без отвлеченных
умствований она поддавалась опеке власти, и может быть, и даже вероятно,
благодаря этой опеке, разрослась она и возмужала. Всему есть свое время.
А "недосол на столе, пересол на спине!" В этой поваренной поговорке
слышна и гастрономическая истина, и чисто практическая истина, выражающая
русское крепостное состояние. Je ne sais si le cuisinier est bon, mais je sais qu'il est
mon (Я не знаю, хорош ли повар; но знаю, что он мой), - говорил один
провинциальный хлебосол и душевладелец на своем нижегородском
французском языке. У нас есть старинная поговорка: "щей горшок да сам
большой". Осмеливаемся думать, что это несколько искаженная редакция. Не
правильнее и не скорее ли: щей горшок да самый большой?
Далее. Вскоре после бедственного пожара в балагане на Адмиралтейской
площади в 1838 году кто-то сказал: "Слышно, что при этом несчастии довольно
много народа сгорело". - "Чего много народа, - вмешался в разговор
департаментский чиновник, - даже сгорел чиновник шестого класса".
Сюда просится иностранная шутка, но выросшая на русской почве. Лорд
Ярмут был в Петербурге в начале двадцатых годов; говоря о приятностях
петербургского пребывания своего, замечал он, что часто бывал у любезной
дамы шестого класса, которая жила в шестнадцатой линии.
А вот, кстати, и характеристическая английская черта. Известно, как
англичане дома с чопорною строгостью соблюдают светский этикет и по
туалетной части. На твердой земле они любят эмансипировать себя. Умный и
образованный лорд Ярмут, в Москве, на большой бал к Екатерине
Владимировне Апраксиной явился в цветном галстуке.
***
В Варшаву прибыл зверинец с разными дикими и заморскими зверями.
Большое раскрашенное полотно с изображением животных красовалось на
стене балагана. Народ, ротозеи, толпились пред ним. Счастливые, имевшие
злотый в кармане, получали билет и входили в балаган. Неимущие ротозеи
посматривали на них с завистью. В числе последних был и русский солдат.
Он с отменным любопытством рассматривал живописную вывеску и в то
же время грустно косился на конторку, в которой продавались билеты, и на
дверь, в которую пропускались покупатели. В нем разыгрывалась целая
внутренняя драма. Наконец смелым движением бросился он к сидельцу при
кассе и повелительным голосом спросил его: что, это казенные звери, что ли?
На лице его так и выражалось сознание, что если получит он в ответ: казенные,
то и он, как человек казенный, имеет полное право, во имя всероссийского
оружия, победоносно ворваться в желанный зверинец. В выражении этого лица
был полный натурный этюд для живописца, физиолога, психолога, а особенно
руссолога.
Здесь же в Варшаве, не помнится, по какому именно случаю, сделано
было распоряжение великим князем Константином Павловичем, чтобы в
такой-то день на службу в дворцовую русскую церковь были допускаемы одни
русские и православные, за решительным исключением должностных и
чиновных поляков, которые обыкновенно бывали по праздникам при
богослужении. Наблюдение за этим порядком было поручено генералу В. Он
стал в дверях и для безошибочного исполнения возложенной на него
обязанности начал следующим образом допрашивать каждое сомнительное
лицо: Позвольте мне спросить вас: вы не русский? - Нет. - Вы не
православного вероисповедания? - Нет. - Стало быть, вы поляк? - Да. -
Стало быть, вы католик? - Да. - Ну так пошел же вон!
В отсутствие князя Паскевича из Варшавы умер в ней какой-то генерал, и
князь был недоволен распоряжениями, сделанными при погребении. Он сделал
за то выговор варшавскому генерал-губернатору, который временно замещал
его. Не желая подвергнуть себя новой неприятности, осторожный и
предусмотрительный генерал-губернатор пишет однажды князю Паскевичу,
также тогда отсутствующему: "Долгом считаю испросить разрешения вашей
светлости, как, на случай смерти Жабоклицкого (одного из чинов польского
двора), прикажете вы хоронить его?" Жабоклицкий в то время вовсе не был
болен, а только стар и замечательно худощав.
***
Итальянец Тончи, живописец, особенно известный портретом
Державина, был еще замечательный поэт и философ. Философическое учение
его заключалось в том, что все в жизни и в мире призрачно, что ничего нет
положительного и существенно-действительного. По системе его, человек не
что иное, как тень, как призрак, которому все что-то грезится и мерещится;
одним словом, он преподавал, что все, что есть, - не что иное, как ничего. С
итальянскою живостью своею, поэтическим настроением и особенным даром
слова, излагал и развивал он свое учение довольно увлекательно, и во всяком
случае занимательно. Были у него и адепты, между прочими, помнится, генерал
Саблуков, а положительно и Алексей Михайлович Пушкин. Он говаривал на
своем смелом языке, что система его сближает человека с Создателем с глазу на
глаз (nez a nez avec Dieu).
Разумеется, эти мнимая жизнь, мнимая радость, мнимое страдание, все
это вечно кажущееся относительно всего и всех давало повод к различным
шуткам со стороны неверовавших. Об этом и шла речь в одном петербургском
салоне. Кто-то из дипломатов заметил, что хорошо бы, если во время
преподавания системы своей философом кто-нибудь порядком ущипнул бы его
или впустил иголку в икры ему. - Да, - подхватил тут один из собеседников
(довольно крупная личность из русского чиноначалия), - любопытно было бы
проверить, что скажет Тончи, если влепить ему пятьсот палок.
Вот дело так дело! Это чисто по-русски: аргумент прямо ad hominem.
Мелкопоместный, мелкотравчатый дипломат думает, что достаточно пощипать
и уколоть допрашиваемое лицо. Нашему брату это кажется смешно и даже
малодушно. Большому кораблю большое и плавание. Богатырю Илье Муромцу
дай в руку палицу, или по крайней мере дубинку батюшки Петра Алексеевича, а
не булавку. Булавкой незачем и руку себе марать.
Вот пока что пришло мне на память из материалов, которыми хотел я
соорудить свою Россияду. Это только закладка здания. Может быть, со
временем выведу еще кое-что. Во всяком случае предоставляю усердным
зодчим и этнографам докончить начатое мною; за собою оставляю одну честь
почина.
А, мимоходом будь сказано, не мало починов моих даром пропало, то
есть в отношении ко мне. Кое-какие изделия и товары мои пошли в потребление
и в расход под чужими фирмами. Бог даст, когда-нибудь соберусь с духом и
силами и выведу на чистую воду расчеты мои и укажу на должников своих,
которые даже не признают меня заимодавцем своим, хотя поживились моими
грошами.
Мы упомянули о портрете Державина, писанном Тончи. Известно, что
поэт изображен в зимней картине: он в шубе, и меховая шапка на голове. На
вопрос Державина Дмитриеву, что он думает об этой картине, тот отвечал ему:
"Думаю, что вы в дороге, зимою, и ожидаете у станции, когда запрягут лошадей
в вашу кибитку".
***
Поэт Милонов подражал Горацию и, за неимением фалернского вина его,
переводил и римское вино на русские нравы или русский хмель. Бросить ли в
него камень за эту слабость? Кто же молод не бывал? К тому же в его время не
заводили еще обществ трезвости, да и едва ли такие общества завербуют много
поэтов: поэты боятся провиниться водяными стихами, а потому любят
вспрыскивать их вином. Право и по совести, не в укор будь сказано, а мы
можем насчитывать у себя несколько поэтов, которые писали под двойным
упоением Аполлона и Вакха.
Милонов имел блестящее начало в жизни своей. Он вышел одним из
отличных воспитанников благородного Московского пансиона, состоящего при
университете. Этот пансион был долго рассадником многих дарований, по
разным отраслям общественного преуспевания. Жаль, что у нас нередко
уничтожаются хорошие и полезные заведения, в надежде заменить их лучшими.
Но такие надежды не всегда сбываются. Милонов рано обратил общее внимание
на свои поэтические опыты. К сожалению, впоследствии времени, эти удачные
опыты недостаточно разрастались и созревали. Что виною тому: свойство ли
таланта его или обстоятельства? Решить трудно. Фактура стиха его была всегда
правильна и художественна, язык всегда изящный. Но, кажется, в Милонове
было мало поэтического увлечения, мало de diable au corps (неистовства), как
говорил Вольтер; не доставало и творчества. Но стихотворец был он
замечательный, особенно в сатирическом роде.
В одной из сатир своих задел он зло миролюбивого и простодушного
Василия Львовича Пушкина. Ошеломленный неожиданным нападением и
чувствительно уязвленный, он долго не мог опомниться, сетовал на
человеческую неблагодарность и жалобно говорил: "Да что же я ему сделал
худого? Не позже как на той неделе Милонов вечером пил у меня чай. Никак не
мог я подозревать в нем такого коварства".
Не знаем за что, но Милонов не любил и Козодавлева, министра
внутренних дел, и задевал его в переводах своих из классических поэтов, в лице
Рубеллия.
Дашков, бывший некогда сослуживцем его в министерстве Дмитриева,
не любил Милонова. Жития строгого и характера несколько непреклонного,
Дашков не мог мирволить с обычаями, частью распущенными, бывшего
сослуживца своего. Он даже сердился на приятелей своих, которые менее
взыскательно оставались с ним в прежних отношениях. Есть напечатанное
послание Воейкова к Дашкову; тут находятся сильные стихи против Милонова,
едва ли не самые укорительные и беспощадные из всех, вылившихся после из
пера автора Дома Сумасшедших.
В какой-то торжественный день Петербург был вечером освещен
праздничными огнями. Проходя мимо памятника Петра Великого,
остававшегося во тьме, Милонов воскликнул:
Нет благодарности в Россиянах ни крошки:
Петр стоит алтарей, а нет пред ним и плошки.
Дмитриев, как известно, не только отличал, ободрял молодые дарования,
но, когда мог, старался и давать им ход. В течение министерства своего, он
многих из них призрел и зачислил по ведомству своему. Он говаривал, что во
всяком случае они грамотней других и могут правильнее написать деловую
бумагу. Литератор так уживался в нем с министром, что он назначил
Кокошкина на должность губернского прокурора в Москву, преимущественно
потому, что переводчик "Мизантропа", передавши верно и хорошо характер
Альцеста, должен быть и сам человек добросовестный и правдивый. Подобное
соображение, подобный взгляд, не общепринятые в министерских нравах и
обычаях, достойны, что ни говори, почетного упоминания; но дружба дружбою,
а служба службою. Нередко и министр одолевал литератора. Последний был
всегда внимателен и доброжелателен. Первый часто строг, взыскателен и сух.
Милонов был однажды дежурным при нем и, следовательно, должен
был, как часовой, пробыть на месте свои срочные часы. В этот день Дмитриев
отправился гулять пешком по городу. Где-то на перекрестке встречает он
Милонова. Весь служебный педантизм его поражен был таким уклонением от
чиновнического порядка. Он приказывает ему следовать за ним. Милонов
пошел рядом. "Я сказал вам, - говорит Дмитриев, - идти за мною, а не со
мною".
В первых годах своей стихотворческой деятельности, Милонов перевел
очень удачно одну из од Горация. За этот перевод был он приветствован
следующими стихами (это листок из современной литературной эпохи,
помнится, 1811 года):
Тогда, как уши нам терзают
Несносны крики сов, гагар,
И Музы в наши дни страдают,
Как предки наши от Татар;
Когда Хвостов, Анастасевич,
Захаров, Шаховской, Станевич,
И вся Батыева орда
Выходит на Парнас войною, -
Ты, в эти темные года,
Друг вдохновенья и труда,
С своею лирой золотою
И юной Музою вдвоем,
Невежд рой дикий оставляешь
И славу по пути встречаешь,
С которой мало кто знаком.
Будь верен службе Муз и Граций,
Будь их возлюбленным жрецом,
И пусть наставник твой Гораций
С тобой поделится венком.
***
Добрый адмирал Рикорд, завидев однажды на Невском проспекте NN.,
начал издалека кричать ему: "Спасибо, большое спасибо за славную статью
вашу, которую сейчас прочел я в журнале: нечего сказать, мастерски написана!
Но признаться надо, славная статья и этой бестии..." Есть же люди, которые
странным образом умеют приправлять похвалы свои.
Вот еще пример подобного нелицеприятия и вместе с тем образчик
наших литературных нравов. Один известный литературный деятель и делец
говорил Ивану Ивановичу Дмитриеву о своем приятеле и сотруднике: "Вы,
ваше высокопревосходительство, не судите о нем по некоторым выходкам его;
он, спора нет, часто негодяй и подлец, но он добрейшая душа. Конечно, никому
не посоветую класть палец в рот ему, непременно укусит; не дорого возьмет он,
чтобы при случае предать и продать тебя: такая уж у него и натура. Но со всем
тем он прекрасный человек, и нельзя не любить его". В продолжении вечера, он
не раз принимался таким образом обрисовывать и честить приятеля своего.
Тот же о том же сказал: "Утверждать, что он служит в тайной полиции,
сущая клевета! Никогда этого не было. Правда, что он просился в нее, но ему
было в том отказано".
***
Старик Сумароков сказал: "В прекрасной быть должна прекрасная
душа". Этот хороший стих относится к Елисавете Васильевне Херасковой,
супруге известного поэта. А вот и остроумный стих его, из эпиграммы на
Клавику, которая и в старости все еще хотела слыть красавицею: "И
Новгород уж стар, а Новгород слывет".
При подражании приемам западной, так называемой классической
литературы, личная своеобразность Сумарокова часто пробивается. В нем бьет
русская струя. В этом отношении он если не выше, то живее Ломоносова. В
стихах нередко, в прозе почти всегда он оригинален; часто он не пишет, не
сочиняет, а говорит. Оригинальность, свое произношение, свой выговор, свой
запев (intonation) - свойства у нас редкие: ими должно дорожить. Необходимо
реставрировать Сумарокова, выбрать из него два, три тома прозы и стихов,
преимущественно прозы. Но это дело не книгопродавческой спекуляции, а дело
русской Академии, или Московского общества любителей словесности.
Вот четверостишие, хотя позднейшего производства, но напоминающее
эпиграмму Сумарокова, о которой выше упомянуто:
Она - прекрасная минувших дней медаль.
Довольно б, кажется, с нее и славы этой;
Но ей на старости проказ сердечных жаль,
И хочется быть вновь ходячею монетой.
***
В чернилах есть хмель, зарождающий запой. Сколько людей, если бы не
вкусили этого зелья, оставались бы на всю жизнь порядочными личностями! Но
от первого глотка зашумело у них в голове, и пошло писать! И пьяному
чернилами море по колено. А на деле выходит, что и малая толика здравого
смысла, данная человеку, захлебывается и утопает в чернильнице.
Одно из удачнейших слов Талейрана, который мастер был этого дела,
есть следующее. Когда Наполеон произвел статс-секретаря своего Маре (Maret)
в герцога Бассанского (duc de Bassano), Талейран заметил: "Теперь есть во
Франции человек, который глупее Маре; а именно герцог Бассанский".
То же можно сказать о некоторых наших литературных псевдонимах.
Налицо они глупы, под загадкою еще глупее. И охота многим из них прятаться
| |
| Просмотров: 536 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры