Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 18 - Книги

ов моих, то обязываюсь откровенно признаться,

что пользуюсь женскими слабостями.

Барыня Г***: Какой несносный у меня духовник с любознательностью

своей! Настоящая пытка!

NN.: Как это?

Барыня: Да мало ему того, что приносишь чистосердечное покаяние во

грехах своих: он еще допытывается узнать, как, когда и с кем. Всего и всех не

припомнишь. Тут еще невольно согрешишь неумышленным умалчиванием.

***

В тетрадке одного из Молчалиных записана следующая выходка,

вспышка (жаль, что не имеем на русском языке слова boutade, которое так

выразительно на французском и было бы здесь кстати):

Природа всем нам мать родная,

Слыхал и я. Но для чего ж,

Детей дарами наделяя,

Не ровен так ее дележ.

Там мирт и виноград, и розы,

Там солнце, вечная весна:

А здесь туманы, да морозы,

Капуста, редька и сосна.

***

Есть люди, которые огорчаются чужой радостью, обижаются чужим

успехам и больны чужим здоровьем. Добро бы еще, если б действовали в них

соперничество, ревность, совместничество, что французы называют jalousie de

metier. Нет, эта платоническая, бескорыстная зависть. Они нисколько не желали

бы поступить на место, которое занял другой. Нет, им бесцельно и просто

досадно, что этот другой занял это место или получил такую-то награду. Я

знавал подобного барина, несчастно впечатлительного и раздражительного. Он

был молод, красив собой, богат, не был на службе и не хотел служить, мог

пользоваться всеми приятностями блестящей независимости. Вдобавок не был

он и автор и даже был достаточно безграмотен. Когда же Карамзину, в чине

статского советника, была пожалована Анна первой степени, его взорвало. "Вот,

- говорил он в исступлении, - прямо сбывается русская пословица: не родись

ни умен, ни пригож, а родись счастлив!"

У него была и другая равнохарактерная особенность, но эта прямо по его

части. Он ревновал ко всем женщинам, даже и к тем, к которым не чувствовал

никакого сердечного влечения. Подметит ли он, что молодая дама как-то

особенно нежно разговаривает с молодым мужчиной, он сейчас заподозрит, что

тут снуется завязка романтической тайны; он вспылит и готов подбежать к даме

с угрозой, что тотчас пойдет к мужу ее и все ему откроет. Не ручаюсь, чтоб

такая угроза не была иногда приводима в действие.

Был еще в Петербурге субъект той же породы: умный, образованный, не

из русских, но вполне обрусевший по этой части. Он сам был довольно высоко

поставлен на лестнице, известной под именем табели о рангах, а потому и не

смущался он от мелочных служебных скачков. Его внимание обращено было

выше. От этих астрономических и звездочетных наблюдений случались с ним

приливы крови к голове. Особенно были для него трудны и пагубны для

здоровья дни Нового Года, Пасхи, высочайших тезоименитств. Это было

хорошо известно семейству его: в эти роковые дни, по возвращении из дворца,

ожидали уже его на дому доктор и фельдшер и, по размеру розданных

Александровских и Андреевских лент и производств в высшие чины, ставили

ему соответственное количество пиявок, или рожков.

Был еще мне хорошо и приятельски знаком третий образчик этого

физиологического недуга, но он был так простосердечен, так откровенен в

исповедании слабостей своих, что обезоруживал всякое осуждение. Он не

только не таил их под лицемерным прикрытием равнодушия и презрения к

успехам и почестям, но охотно обнаруживал их с самоотвержением и, что всего

лучше, с особенной забавностью и на этот случай с особенной

выразительностью и блистательностью речи. И он состоял всегда под

лихорадочным впечатлением приказов как военных, так и гражданских, но

преимущественно военных. Он был уже в отставке, но и отставной сохранил он

всю свежесть и всю чувствительную раздражительность служебных

столкновений и местничества.

"Как хорошо знает меня граф Закревский, - говорил он мне однажды.

- Раз зашел я к нему в Париже. - Что ты так расстроен и в дурном духе? -

спросил он меня. - Ничего, - отвечал я. - Как ничего, ты не в духе, и скажу

тебе отчего: ты верно, шут гороховый, прочел приказ в Инвалиде, сегодня

пришедшем. Не так ли? - И точно, я только что прочел военную газету и был

поражен известием о производстве бывшего сверстника моего по службе".

Он когда-то состоял при князе Паскевиче, но по неосторожности, или по

другим обстоятельствам, лишился благорасположения его, которым прежде

пользовался, и вынужден был удалиться. Этот эпизод служебных приключений

его бывал частой темой его драматических, эпических, лирических и особенно в

высшей степени комических рассказов. Мы уже заметили, что

раздражительность давала блестящий и живой оборот всем речам его. Он тогда

становился и устным живописцем, и оратором, и актером, и импровизатором.

Между прочим, рассказывал он свидание свое с князем Паскевичем, несколько

лет спустя после размолвки их. "В один из приездов князя в Петербург,

повстречавшись с братом моим, спрашивает он его, почему он меня не видит.

Принял он меня отменно благосклонно и в продолжении разговора вдруг

спросил меня: А что выиграли вы, не умевши поладить со мной и потерявши

мое доверие? Остались бы вы при мне, вы были бы теперь генерал-лейтенантом,

может быть, генерал-адъютантом, кавалером разных орденов. - Каково же

было мне все это слышать? И с какой жестокостью, вонзив в сердце мое нож,

поворачивал он его в ране моей. Вероятно, для этого заклания и желал он видеть

меня". Сцена в высшей степени драматическая.

***

Был у меня приятель доктор, иностранец, водворившийся в России и

если не обрусевший (от инокровного и иноверного никогда ожидать нельзя и не

нужно совершенного обрусения), то, по крайней мере, вполне омосквичившийся.

Он был врачом и приятелем всего нашего московского кружка, до 1812 года и

долго после того. Он был врач не из ученых, хотя и питомец итальянских

медицинских факультетов, когда-то очень знаменитых, но он был из тех врачей,

которые нередко исцеляют труднобольных. Глаз его был верен, сметлив и

опытен. Если не было в нем много глубоких теоретических и книжных

познаний, но зато не было и тени шарлатанства и беганья, во что бы то ни стало

и часто не на живот, а на смерть, за всеми хитросплетенными новыми

системами. Он не пренебрегал ими, знакомился с ними, но не подчинялся им

слепо и суеверно, он над больным не развертывал их знамени, чтобы доказать,

что и он доктор-либерал, отрекшийся от старого учения и преданий старого

авторитета. К тому же (что еще кроме науки нужно врачу) он имел душу,

сердоболие, неутомимое внимание за ходом и разносторонними

видоизменениями болезни, веселые приемы и совершенно светское обращение.

Могу говорить о нем с достоверностью и досконально, потому что два раза, в

труднейших и опаснейших болезнях, был я в руках его, и оба раза я, как

говаривал К. (по словам Сонцова), оттолкнул мрачную дверь гроба и остался,

как вы видите, на земле, чтобы прославлять имя моего земного спасителя. Он

был не лишний и у постели больного, и за приятельским обеденным столом. Во

всяком случае, мы выпили с ним более вина, нежели микстур, им прописанных.

Один из больных, страдавший более внешней болью, чем внутренней,

настойчиво требовал, чтобы он прописал ему какое-нибудь лекарство. Врач

отказывался, говоря, что не нужно, и что боль скоро сама собой пройдет.

Наконец, чтобы отделаться от докучливых требований, сел он за письменный

стол и начал писать рецепты. Тут больной испугался и стал просить, чтобы он

дал ему лекарство не слишком крепкое. "Будьте покойны, - отвечал он, -

пропишу такое лекарство, которое ничего вам не сделает".

Однажды жаловался он мне на свои домашние невзгоды с женой. "Сами

виноваты вы, - сказал я ему. - Доктору никогда не нужно вступать в брак:

каждый день и целый день не сидит он дома, а рыскает по городу; случается и

ночью: жена остается одна, скучает, а скука - советница коварная". - "Нет,

совсем не то, что вы думаете", - перебил он речь мою. "Во всяком случае,

повторяю: что за охота была вам жениться?" - "Какая охота? - сказал он. -

Тут охоты никакой не было, а вот как оно случилось. Девица N., помещица

С-кой губернии, приехала в Москву лечиться от грудной болезни. Я был

призван, мне удалось помочь ей и поставить ее на ноги. Из благодарности

влюбилась она в меня: начала преследовать неотвязной любовью своей, так что

я не знал, куда деваться от нее и как отделаться. Наконец расчел я, что лучшее и

единственное средство освободиться от ее гонки за мной есть женитьба на ней.

По моим докторским соображениям и расчетам, я пришел к заключению, что

хотя, по-видимому, здоровье ее несколько поправилось, год кое-как вытерплю;

вот я и решился на самопожертвование и женился. А на место того, она изволит

здравствовать уже пятнадцатый год и мучить меня своим неприятным и

вздорным характером. Поди, полагайся после на все патологические и

диагностические указания науки нашей! Вот и останешься в дураках". Доктор и

докторша давно почиют в мире.

***

Один перчаточник развесил перед лавкой своей огромную красную

ручищу. Он просил у городского начальства позволения выписать на вывеске

известный стих, из трагедии Димитрий Донской: Рука Всевышнего Отечество

спасла. Неизвестно, разрешена ли была просьба его.

***

Праздничная поэзия имеет также свою прозаическую и будничную

изнанку. Когда знаменитая трагическая актриса Жорж (похищенная у

парижского театра и привезенная в Россию молодым тогда гвардейским

офицером, Бенкендорфом) приехала в Москву, я, тоже тогда молодой и

впечатлительный, совершенно был очарован величеством красоты ее и не менее

величественной игрой художницы в ролях Семирамиды и Федры. Я до того

времени никогда еще не видел олицетворения искусства в подобном блеске и

подобной величавости. Греческий, ваяльный, царственный облик ее и стан

поразили меня и волновали.

Воспользовавшись объявлением бенефиса ее, отправился я к ней за

билетом. Мне, разумеется, хотелось полюбоваться ею вблизи и познакомиться с

ней. Она жила на Тверской у француженки мадам Шеню, которая содержала и

отдавала комнаты внаймы с обедом, в такое время, когда в Москве не имелось

ни отелей, ни ресторанов. Взобравшись на лестницу и прикоснувшись к замку

дверей, за которыми таился мой кумир, я чувствовал, как сердце мое прытче

застукало и кровь сильнее закипела. Вхожу в святилище и вижу перед собой

высокую женщину, в зеленом, увядшем и несколько засаленном капоте; рукава

ее высоко засучены; в руке держит она не классический мельпоменовский

кинжал, а просто большой кухонный нож, которым скоблит деревянный стол.

Это была моя Федра и моя Семирамида. Нисколько не смущаясь моим

посещением врасплох и удивлением, которое должно было выражать мое лицо,

сказала она мне: "Вот в каком порядке содержатся у вас в Москве помещения

для приезжих. Я сама должна заботиться о чистоте мебели своей". Тут,

понимается, было мне уже не до поэзии, кухонный нож выскоблил ее с сердца

до чистейшей прозы.

В издаваемом им в то время Вестнике Европы Жуковский печатал

мастерские и превосходные отчеты о представлениях Девицы Жорж, как он

называл ее. В этих беглых статьях является он тонким и проницательным

критиком, как литературным, так и сценическим; нет в них ни сухости, ни

пошлой журнальной болтовни, ни учительского важничания. Это просто живая

передача живых и глубоких впечатлений, проверенных образованным и

опытным вкусом. Перечитывая их и читая новейшие оценки театрального

искусства и движения, нельзя не сознаться, что журналы и газеты наши, по

крайней мере в этом отношении, ушли далеко, но только не вперед.

Лет тридцать спустя, в Париже, захотелось мне подвергнуть испытанию

мои прежние юношеские ощущения и сочувствия. Девица Жорж уже не

царствовала на первой французской сцене, сцене Корнеля, Расина и Вольтера:

она спустилась на другую сцену, мещанско-мелодраматическую. Я отправился к

ней. Увидев ее, я внутренне ахнул и почти пожалел о зеленом, измятом капоте и

кухонном ноже; во всяком случае, тогда была, по крайней мере, обоюдная

молодость. Теперь предстала передо мной какая-то старая баба-яга, плотно

оштукатуренная белилами и румянами, пестро и будто заново подмалеванная

древняя развалина, изображенный памятник, изуродованный временем обломок

здания, некогда красивого и величественного. Грустно мне стало за нее и,

вероятно, за себя.

Она уверяла, что очень хорошо помнит и Москву, и меня. Спасибо за

добрую память! Но от того было не легче. Вот новый удар по голове поэзии

моей.

В виду одна печальная прозаическая изнанка. Можно ли было, глядя на

эту безобразную массу, угадать в ней ту, которая как будто еще не так давно

двойным могуществом искусства и красоты оковывала благоговейное внимание

многих тысяч зрителей, поражала их, волновала, приводила в умиление, трепет,

ужас и восторг? Как! - говорил я, печально от нее возвращаясь, - эта баба-яга

именно та самая, которая в сиянии самовластительной красоты передавала нам

так верно и так впечатлительно великолепные стихи Расина, еще и ныне

звучащие в памяти:

Dieux, que ne suis-je assise a l'ombre des forets!

Quand pourrai-je au travers d'une noble poussiere

Suivre de l'oeil un char fuvant dans la carriere?

Она произносила эти стихи как будто в забытьи, протяжно, словно

невольно и бессознательно. При первых двух стихах она сидела на креслах, при

третьем она немного привставала и наклонялась с движением рук, чтобы

выразить, что она следит за колесницей.

Помню, что при восторге и юношеской неопытности моей, мне не

нравилась эта материальная подражательность, эта художественная жеманность.

***

Вот кстати, или некстати, маленькая историческая сплетня. Во время оно

говорили, что при одном из первых свиданий двух императоров, Александра I и

Наполеона I, была у них, между прочим, речь о девице Жорж.

***

По поводу этих исторических и императорских свиданий припоминаю

довольно забавную и замечательную черту нашего простого народа. Дело идет о

первом свидании и первой встрече Александра с Наполеоном на плоту на реке

Неман, в 1807 году. В это время ходила в народе следующая легенда.

Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем

государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при

Павле. От этого уныния до суеверия простонародного, что тут действует

нечистая сила, недалеко, и Наполеон прослыл Антихристом. Церковные

увещевания и проповеди распространяли и укрепляли эту молву. Когда узнали в

России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков.

"Как же это, - говорит один, - наш батюшка, православный царь, мог

решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный

грех!" - "Да как же ты, братец, - отвечал другой, - не разумеешь и не

смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка

именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в

реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи".

В течение войны 1806 г. и учреждения народной милиции имя Бонапарта

(немногие называли его тогда Наполеоном) сделалось очень известным и

популярным во всех углах России. Народ как будто предчувствовал, угадывал в

нем Бонапартия 12-го года. Одна старая барыня времен Екатерины, привыкшая

к могуществу и славе ее, иначе не называла его как Бонапартиха, судя по

аналогии, что он непременно не император, а императрица.

По поводу милиции всюду были назначены областные начальники,

отправлены генералы, сенаторы для обмундирования и наблюдения за

порядком, вооружением ратников и так далее. Воинская деятельность охватила

всю Россию. Эта деятельность была несколько платоническая; она мало дала

знать себя врагу на деле, но могла бы надоумить его, что в народе есть глубокое

чувство ненависти к нему и что разгорится она во всей ярости своей, когда

вызовет он ее на родной почве и на рукопашный бой. Алексей Михайлович

Пушкин, состоявший по милицейской службе при князе Юрии Владимировиче

Долгоруком, рассказывал следующее.

На почтовой станции одной из отдаленных губерний заметил он в

комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене.

"Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?" - "А вот затем, ваше

превосходительство (отвечал он), что если не равно, Бонапартий, под чужим

именем, или с фальшивой подорожной, приедет на мою станцию, я тотчас по

портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству".

- "А это дело другое!" - сказал Пушкин.

Вот еще милицейское воспоминание и милицейская легенда. В начале

столетия были известны в Москве два брата С. Они в своем роде и в некоторых

кружках пользовались даже знаменитостью. Оба были видные и красивые

мужчины. В них выражался некоторый разгул, некоторое молодечество,

довольно обыкновенные в царствование Екатерины, обузданные и прижатые

при императоре Павле и снова очнувшиеся, на некоторое время, с воцарением

Александра. Собственно, не принадлежали они аристократическому кругу, но,

если верить соблазнительным хроникам, красивая наружность и отвага

растворяли перед ними, мелкотравчатыми дворянами - особенно перед одним

из них - потаенные двери в некоторые аристократические будуары. Один из

них кропал стихи. Была известная песня его с припевом: "Тьфу, как счастлив

тот, кто скот!"

Но вот замечательнейшая черта из их биографии. В 1806 году

находились они ополченцами в одном отдаленном губернском городе. В самое

то время, перед 12-м декабря, днем рождения императора Александра,

губернатор входит с представлением к высшему начальству, испрашивая

дозволения пить на предстоящем официальном обеде за здравие государя

императора малагою, а не шампанским, потому что все шампанское, имевшееся

в губернском городе и в уездах, выпито братьями С.

Тут есть что-то гомерическое, напоминающее богатырские пиршества,

воспетые греческим песнопевцем.

***

Про одну из барынь прошлого века, ехавшую за границу вскоре после

Наполеоновских войн, граф Растопчин говорил: "Напрасно выбрала она это

время: Европа еще так истощена".

***

С NN. была неприятность или беда, которая огорчала его. Приятель,

желая успокоить его, говорил ему: "Напрасно тревожишься, это просто случай".

- "Нет, - отвечал NN., - в жизни хорошее случается, а худое сбывается".

Однажды, при чтении в частном обществе нескольких глав неизданного

романа, один из слушателей Т. заснул. Il est le seul, - сказала девица В., - qui

ait eu le courage de son opinion (он один имел смелость заявить мнение свое).

При другом случае NN. сказал: Il est inutile d'voir le courage se sa sottise?

A это бывает чаще. Смелость, откровенность убеждения, то есть бесстрашие, с

которым высказываешь и поддерживаешь убеждение свое против ветра и

прилива, как говорят французы, конечно, дело честное и мужественное: это

своего рода Фермопильская битва. Но жаль, что нередко самые безобразные и

нелепые мнения провозглашаются и защищаются с наибольшим ожесточением.

Глупость, именно потому, что она глупость, и придает человеку свою

врожденную смелость. Ум может, при случае, задуматься, замяться, совершить

даже образцовое и достохвальное отступление, как совершали его иные великие

полководцы; глупость, очертя голову, никогда не отступает, а все лезет вперед и

напролом.

***

Говорили, что Платов вывез из Лондона, куда ездил он в 1814 году в

свите Александра, молодую англичанку в качестве компаньонки. Кто-то, -

помнится, Денис Давыдов, - выразил ему удивление, что, не зная

по-английски, сделал он подобный выбор. "Я скажу тебе, братец, - отвечал он,

- это совсем не для хфизики, а больше для морали. Она добрейшая душа и

девка благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять

ярославская баба".

***

Из дорожного дневника в окрестностях Карлсбада. По берегам речки

несколько мельниц. На мельницах промышленность дружится с поэзией. Это не

то что фабрика или мастерская: там духота физическая и нравственная, подобие

тюрьмы, род вольной, а на деле невольной каторги. Мельницы обыкновенно

строятся в живописных местоположениях. Движение, шум мельницы

одушевляют картину. Мельник вообще какая-то особенная личность. Народная

молва приписывает ему то лукавство, то колдовство с примесью поэзии.

Аблесимов недаром выбрал его в герои оперы своей. Ветряные мельницы могут

быть очень полезны, но нет в них привлекательности мельницы водяной.

Безобразны эти огромные руки, которые махают в воздухе и вертятся. Да и нет

главной прелести, души мельницы: нет воды, этой вечно живой, вечно

движущейся, вечно говорливой, поющей стихии.

Сегодня здешний праздник Петра и Павла. Ездили в Эльбоген. По дороге

встречали богомольцев. Перед селениями кукольные изображения святых

именинников в цветочных венках, с распущенными хоругвями и проч.

Православным глазам как-то странны и даже дики эти грубые изваяния. Но ведь

привыкли же мы к грубой живописи наших богомазов. Эти высокие кресты,

изображения Девы Пресвятой, которые встречаешь по дорогам, имеют что-то

народное и легендарное. Они напоминают какое-нибудь событие,

совершившееся на этом месте. Редкие наши часовни, которые находим также на

больших дорогах, имеют свою религиозную и поэтическую прелесть. Помню,

что, в странствованиях моих по неизмеримым пространствам нашей

матушки-России, я всегда радовался подобной находке и с умилением

останавливался пред нею. Все же это было выражение мысли и чувства, живое

предание чего-то, сочувственное, хотя и темное общение с кем-то. Кто-нибудь

да построил же эту часовню в память былой радости или былой скорби. Молча

совершаешь крестное знамение, поклоняешься этому безымянному памятнику и

едешь далее дорогой своей. Но минута взяла свое: она запечатлелась в тебе, и

ты откликнулся на голос далекого, незнакомого и чуждого тебе брата. Помню

две или три таких часовни, построенные при источниках. Это переносит в

знойные пустыни мусульманского Востока. Там также сооружены фонтаны,

можно сказать, священные, на камне вырезано изречение из Алькорана; под ним

струится прохладная вода, Божия роса в этой раскаленной степи.

Местоположение Эльбогена очень красиво. Живописны его цепной мост

и древний рыцарский замок. О времена, о нравы! О насмешка судьбы! Замок

служит теперь острогом для заключенных преступников. Впрочем, если

хорошенько вникнуть в дело, то выйдет разница небольшая: вероятно, многие

благородные рыцарские обитатели этого замка были в свое время и в своем роде

такие же разбойники, как и нынешние жильцы его.

***

NN. говорит о X., писателе расплывчатом: "Он чернилами не пишет, а

его чернилами слабит".

***

Первая жена графа Л. была женщина немолодая, некрасивая, ужасно

худощавая, плоская, досчатая. Однажды, читая какую-то реляцию, спрашивает

она, что значит французское слово gorge на военном языке. "Это значит вход в

укрепление, - отвечает он. - Говорят: attaquer une demi-lune par la gorge.

Voyez-vous, ma chere, si, par exemple, vous etiez une forteresse, vous seriez

impregnable. (Атаковать полумесяц горжею. Вот видите, моя милая: если бы вы,

например, были крепостью, вас нельзя было бы взять.)". Кажется, и у нас, по

части фортификации, употребляется слово горжа, как вход в бастион. Другое

значение французского слова gorge, которое к графине было неприменимо,

покорнейше просим отыскать в словаре.

Граф Л. застает эту же сожительницу свою в преступном разговоре

(также и здесь отсылаем читателя или читательницу к английскому словарю) с

одним из своих адъютантов. "Поздравляю вас, любезнейший, - говорит он ему.

- Я хотел представить вас к Анне на шею, а теперь представлю вас к шпаге за

храбрость".

Муж и жена были очень скупы, они жили в доме на двух половинах.

Вечером общая приемная комната их никогда не была освещена. Когда

докладывали им о приезде кого-нибудь, он или она, смотря по приезжем, т.е. его

ли это гость или ее, выходил или выходила из внутренней комнаты со свечой в

руке. Когда же гость мог быть обоюдный, то муж и жена являлись в

противоположных дверях и, завидя друг друга, спешили задуть свечу свою, так

что гость оставался в совершенных потемках.

***

Другой граф Л. был также известен скопидомством своим и большим

богатством. Перед кончиной своей послал он за патером, чтобы приобщиться

святых таинств. У римских католиков сей обряд совершается с некоторой

торжественностью. Граф приказал засветить все люстры, канделябры и

подсвечники со священными дарами. Тотчас по исполнении обряда и уходе

патера приказал он немедленно погасить все свечи, по этому случаю

зажженные. Таково было последнее его хозяйственное распоряжение, и едва ли

не таковы были последние предсмертные слова.

***

Верон, французский писатель и содержатель парижской оперы,

рассказывает в Записках своих, что он посетил князя Тюфякина в день смерти

его. Князь очень страдал и страданиями был ослаблен. Завидев Верона, он с

трудом выговорил: "А Плонкет (известная танцовщица) танцует ли сегодня?"

Вот, можно сказать, автонадгробное слово, которое произнес над собой

наш соотечественник, впрочем, человек любезный, бывший некогда директором

императорских театров в России. Он провел последние годы жизни своей в

Париже. Когда русским приказано было выехать из Парижа, Поццо-ди-Борго

исходатайствовал у императора Николая позволения ему оставаться в нем, по

причине болезни. Впрочем, он был, в самом деле, здоровья очень плохого.

Посол приглашает его однажды на обед. Князь находит под салфеткой прибора

своего высланное из Петербурга разрешение оставаться бессрочно в Париже.

Князь так и вскочил со стула от удивления и радости. Дом его парижский был

очень гостеприимен для туземцев и для заезжих земляков, что не всегда бывает,

и часто не без причины: и англичане, которые большие патриоты, на твердой

земле осторожно обегают наплыва соотечественных туристов.

А вот еще историческое предсмертное слово. "Как скучен Катенин!" -

воскликнул В.Л. Пушкин умирающим голосом. Это исповедь и лебединая песнь

литератора старых времен, т.е. литератора присяжного, литератора прежде всего

и выше всего.

***

Племянник графа Литты, князь Владимир Голицын, спросил его: "А

знаете ли вы, какая разница между вами и Бегровым? Вы граф Литта, а он

литограф".

***

Вследствие какой-то проказы за границей, тот же Голицын получил

приказание немедленно возвратиться в Россию, на жительство в деревне своей

безвыездно. Возвратившись в отечество, он долгое время колесил его во все

направления, переезжая из одного города в другой. Таким образом приехал он,

между прочим, в Астрахань, где приятель его Тимирязев был военным

губернатором. Сей последний немало удивился появлению его. "Как попал ты

сюда, - спрашивал он, - когда поведено тебе жить в деревне?" - "В том-то и

дело, - отвечает Голицын, - что я все ищу, где может быть моя деревня:

объездил я почти всю Россию, а все деревни моей нет как нет, куда ни заеду,

кого ни спрошу".

Он был очень остер, краснобай, мастер играть словами и веселый

рассказчик. Московский Английский клуб 20-х и 30-х годов не раз забавлялся

его неожиданными и затейливыми выходками.

***

Граф Гейнрих Ржевуский, польский писатель, известный и

прославившийся своими историческими романами, в которых воскрешал он

нравы и быт старой Польши, был сам кровный и щирый поляк. Он принадлежал

старой отчизне душою, преданиями и убеждениями, пожалуй, и

предубеждениями, ложно-историческими и клерико-религиозными. Но все же

эти убеждения, смешанные с предубеждениями, входили в плоть и кровь его.

Воля ваша, должно уметь мириться с подобными людьми, a не забрасывать их

укоризнами и каменьями риторического патриотизма. Можно быть

политическим противником их, но и в борьбе нужно уважать честного врага. В

этой среде Ржевуский был единомышленником собратий своих, но и отличался

от них. В нем были патриотические сожаления и скорби, но не было безумных

упований и самонадеянных требований. Рассудок его не щетинился перед силой

вещей и приговором совершившихся событий. Помимо страстей и закоренелых

сочувствий, он нередко ясно и метко вглядывался в вещи и видел их такими,

какими были они в самом деле.

У него было поместье в южно-западной России. Однажды съехались к