| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 8
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1bsp;
1) Мой портрет {В прошлом веке, а особенно во Франции, такие
портреты были в большой моде и служили светской забавою в высшем и
литературном обществе.}
Вот что автор говорит в начале: "Писал я его в 1756 году, перечитал в
1760 году. Тогда прибавил я к нему несколько слов, записанных под этим
числом. В продолжении моих записок укажу откровенно читателю моему на те
изменения, которые годы и обстоятельства внесли в мой портрет, по крайней
мере настолько, насколько дано человеку познавать себя".
Начитавшись много портретов, я захотел написать и свой.
Был бы я доволен наружностью своей, если был бы ростом несколько
повыше, если бы нога моя (la jambe) была стройнее, нос менее орлиный, зрение
не столь близорукое, зубы более на виду. Нимало не думаю, что и при
исправлении этих недостатков вышел бы я красавцем; но не желал бы быть
пригожее, потому что признаю в физиономии своей благородство и
выразительность; полагаю, что в осанке, движениях (jestes) моих есть что-то
изящное и отличительное, которое может везде обратить внимание на меня.
Моя близорукость дает мне однако же и не редко вид несколько смущенный и
мрачный (imbarasse et sombre), но это не надолго. После минутного ощущения
неловкости (должен сознаться и в погрешности) часто в осанке (contenance)
моей обнаруживается излишняя гордость.
Отличное воспитание, полученное мной, много содействовало мне к
прикрытию недостатков моих, как внешних, так и ума моего. Оно помогло мне
извлечь возможную пользу из моих способностей и выказать их несоразмерно с
их истинным достоинством! Достаточно имею ума, чтобы быть в уровень с
каждым предметом разговора; но ум мой не довольно плодовит, чтобы надолго
овладеть разговором и направить его, разве речь зайдет о таком предмете, в
котором могут принять участие чувство и живой вкус, которым одарила меня
природа ко всему, что относится до художеств. Скоро подмечаю и схватываю
все смешное (le ridicule) и ложное и все людские странности и кривизны
(travers). Часто давал я людям это чувствовать слишком скоро и резко. По
врожденному отвращению, ненавижу дурное общество.
Большая доля лени не дала мне возможности развить, сколько бы
следовало, мои дарования и познания. Принимаюсь ли за работу, то не иначе
как по вдохновению; делаю много за один раз и вдруг, или же ничего не делаю.
Я не легко выказываюсь и высказываюсь (je ne me compromets pas aisement), и
вследствие того кажусь я искуснее, нежели бываю на самом деле. Что же
касается до управления делами (la condute des affaires), то прилагаю к ним
обыкновенно слишком много поспешности и откровенности, а потому нередко
впадаю в промахи (des pas de clerc). Я мог бы хорошо судить о деле, заметить
ошибку в проекте или недостаток в том, кто должен привести этот проект в
исполнение; но мне к тому нужны еще и совет постороннего, и узда, чтобы
самому не впасть в ошибку.
Я чрезмерно чувствителен, но живее чувствую скорбь, нежели радость.
Горе слишком сильно овладевало бы мною, если бы в глубине сердца не
таилось предчувствие великого счастья в будущем. Рожденный с пламенным и
обширным честолюбием, питаю в себе мысли о преобразованиях, о пользе и
славе отечества моего: эти мысли сделались как бы канвою всех действий моих
и всей жизни моей.
Я не считал себя пригодным к женскому обществу. Первые опыты
сближения моего с женщинами казались мне случайными и условными.
Наконец познал я нежность любви: люблю так страстно, что малейшая неудача
в любви моей сделала бы из меня несчастнейшего человека в мире и повергла
бы меня в совершенное уныние.
Обязанности дружбы для меня священны: простираю их далеко. Если
мой друг провинится предо мной, то готов я сделать все возможное, чтобы
отвратить разрыв между нами; долго после оскорбления, им мне нанесенного,
помню только то, чем был я ему некогда обязан. Я признаю себя добрым и
верным другом. Правда, дружен я не со многими, но всегда безгранично
благодарен за всякое добро, мне оказанное. Хотя очень скоро подмечаю
недостатки ближнего, но очень охотно прощаю их, вследствие рассуждения, к
которому часто прибегал, а именно: как ни почитай себя добродетельным, но
если беспристрастно всмотришься в себя, то отыщешь в себе тайные
соотношения (affinites), весьма унизительные с величайшими преступлениями,
которым недостает только случая и сильного давления, чтобы распуститься.
Беда, если не будешь строго сторожить за собой.
Люблю давать, ненавижу скряжничество, но зато не очень умею
распоряжаться тем, что имею. Не так крепко храню тайны свои, как тайны
чужие, на которые я очень совестлив. Я очень сострадателен. Мне так приятно
видеть себя любимым и одобряемым, что самолюбие мое возросло бы до
крайности, если бы опасение казаться смешным (la crainte du ridicule) и навык
светских приличий не научили бы меня умению обуздывать себя в этом
отношении. Впрочем, я не лгу, столько же по нравственным правилам, сколько
и по врожденному отвращению ко всякому лицемерию.
Не могу сказать о себе, что я набожен, по общему значению этого слова,
и далек я от того; но смею сказать, что люблю Бога и часто молитвою
обращаюсь к Нему. Я не чужд утешительного убеждения, что Он оказывает нам
милость Свою, когда мы о том просим его. Мне еще даровано счастье любить
родителей моих, как по склонности, так и по обязанности. Хотя, под первым
движением досады, мысль об отмщении и могла бы придти мне в голову, но
полагаю, что не мог бы я осуществить ее на деле: жалость взяла бы верх.
Случается, что прощаешь по слабости так же часто, как и по великодушию.
Опасаюсь, что по этой причине многим из моих предположений на будущее
время не дано будет обратиться в действительность. Охотно размышляю и
достаточно наделен воображением, чтобы не скучать наедине и без книги,
особенно с тех пор, что я люблю. (1756 год.)
Должен я ныне прибавить, что могу долго и постоянно желать одного и
того же (les memes choses). Наблюдая за собой, пришел я к заключению, что,
находясь уже три года среди людей отвратительных и гнусных (detestables),
которые навлекли на меня ужасные страдания, я сделался менее способным
ненавидеть (moins haineux). Не знаю, истощился ли мой запас ненависти, или
кажется мне, что видал я и хуже этого. Если буду когда-нибудь счастлив, то
желал бы я, чтобы все были счастливы, и никому не было бы повода сожалеть о
счастии моем". (1760 год.)
История может, конечно, отказать несчастному Понятовскому в
государственных качествах, которыми должен обладать правитель народа; но,
прочитав сей портрет, который нельзя заподозрить в несходстве и в недостатке
чистосердечия, нельзя, забывая венценосца, не сочувствовать человеку. Да и все
современные свидетельства соглашаются в похвальном и лестном отзыве о нем.
Сочувствуя, нельзя и не пожалеть об игралище и жертве каких-то
обольстительных и счастливых обстоятельств, которые, почти мимо воли его,
вознесли его на блестящую вершину, а потом низринули в смутные
столкновения, заперли в безысходную засаду и устремили к окончательному
падению.
Впрочем, и при большей твердости духа, и при лучшем умении вести
державные дела, едва ли мог бы Понятовский или кто другой усидеть на шатком
польском престоле. Исторические, географические и соседственные сервитюды
и давление влекли роковою силой Польшу к неминуемой гибели и, так сказать,
политическому самоубийству. Можно сказать, что внешние тяготения ослабили
и ампутировали Польшу; но и Польша сама собою деятельно работала в смысле
окончательного разложения своего.
Мы упомянули о географических условиях Польши, заимствуя мысль у
князя Паскевича. Его спрашивали, почему поляки всегда раболепствуют или
бунтуют. "Такова уже их география", - отвечал наместник.
Пойдем далее в выписках своих.
2) Поручение, данное Ностицу в Варшаве.
Сделанное мне предложение.
Вскоре по кончине Августа III, курфюрст, старший сын его, сделал в
Польше попытки, чтобы наследовать ему. Супруга его частным образом
действовала под рукой в этом же смысле. Камергер Ностиц прислан был в
Варшаву с этой целью. Саксонский двор вздумал, между прочим, предложить
мне денежную сумму и много других обещаний, с тем чтобы я отказался от
подобного соискательства. Советник Шмидт, на которого возложены были эти
переговоры, сам смеялся, все это мне передавая и угадывая заранее мой ответ.
Но все эти саксонские проекты уничтожены были оспой, от которой курфюрст
умер, и никто не хотел заменить его одним из братьев.
3) Важное предложение, сделанное мне Кейзерлингом
Около половины 1764 года, когда затруднительности к моему избранию
на престол, по-видимому, более и более скоплялись, посол Кейзерлинг, который
всегда оказывал мне самую приязненную доверенность, спросил меня однажды:
"Что скажете вы о мысли, которая пришла мне в голову и о которой желал бы я
знать мнение ваше, а именно: нельзя ли было бы, вместо вас, призвать к
престолу дядю вашего, русского палатина, князя Чарторыского? Скажите мне
искренно: что было бы полезнее для Польши? Вы дадите мне на это ответ через
три дня".
В этот промежуток времени тысяча различных мыслей выказали мне
вопрос сей со всех сторон. Главнейшая мысль, более всех меня озаботившая,
была та, что рано или поздно императрица может обвенчаться со мной, если
буду я королем; а если королем не буду, то и браку этому никогда не бывать. С
другой стороны, три человека, которых я тогда наиболее любил, были: старший
брат мой, Ржевуский (в то время писарж, а после маршал) и Браницкий, с
которым дружественно сблизился я в России. Нужно сказать, что дядя мой
палатин явил этим трем лицам чувствительные доказательства
недоброжелательства своего. Наконец, знал я деспотический и неукротимый
нрав моего дяди. Все это, по истечении трех дней, побудило меня сказать:
"Какой ни имел бы я повод полагать, что дядя лично дружески расположен ко
мне, но не могу не сознаться, что, по мнению моему, царствование дяди моего
было бы крутым и жестким, и по этой причине думаю, что для блага народа
лучше было бы мне быть королем, а не ему".
Как скоро Кейзерлинг выслушал мой ответ, он воскликнул с живостью:
"Боже упаси нас от жестокосердного царствования, - и прибавил, - чтобы не
было впредь и в помине о том".
Это обстоятельство, столь важное в жизни моей, более всего утвердило
меня в убеждении, что из всех человеческих заблуждений менее всех
простительное есть гордость. Тот, кто хвалится тем, что он в таком или другом
случае хорошо сказал или хорошо действовал, не принимает в соображение, что
человек не в силах дать себе мысль, что все мысли - и преимущественно те,
которые впоследствии наиболее обольщают нас одержанным успехом, -
исходят от Того, Кому благоугодно было нам их ниспослать.
Только спустя восемь лет после этого ответа представился уму моему
тот, который надлежало бы мне сделать, а именно: "Не хочу быть королем без
уверенности, что буду супругом императрицы. Если будет мне в том отказано,
то прошу одного удостоверения в благорасположении будущего короля к трем
друзьям моим; я же останусь частным лицом. Корона без императрицы не имеет
для меня никакой прелести". Таким образом все примирил бы я. В первом
случае, до какой степени блеска и благоденствия возвысилась бы Польша! В
другом случае снискал бы я себе новое право на уважение и признательность
императрицы. Вместе с тем обеспечил бы я фортуну трех друзей моих, а равно
мог бы я быть уверенным в особой ко мне милости дяди моего и во всех
возможных выгодах и приятностях, коими пользоваться может частный
человек. Я отвратил бы от себя все скорби и от отечества моего все бедствия, на
которые будет указано в продолжении сих Записок.
А первоначальная причина всех этих неблагоприятных последствий
заключается в том, что дядя мой никогда простить не мог, что не он, а я
сделался королем. Я уверен, что доходило до сведения его (если не сам он
внушил его) предложение, сделанное мне Кейзерлингом. Сужу о том потому,
что, спустя несколько месяцев, когда речь зашла о противодействиях, даже до
пролития крови, которые может встретить избрание мое на престол, и я отвечал,
что скорее откажусь от короны, нежели потерплю, чтобы избрание мое стоило
единой капли польской крови, то княгиня Стражница (Straznik?), впоследствии
маршальша, горячо сказала немногие следующие слова: "Да ведь зависело
только от..." (mais il n'a dependu que...), и тут в смущении прервала речь свою и
обратила разговор на другие предметы.
Почти то же повторилось, хотя и не в таких размерах, при назначении
императором Александром в наместники Зайончека, тогда же пожалованного в
княжеское достоинство. Это назначение было для всех совершенно
неожиданное и всех удивило. Второй князь Адам Чарторыский и вся Пулавская
{Пулавы - великолепное, недалеко от Варшавы, поместье Чарторыских,
посещаемое путешественниками и воспетое поэтами.} партия желали и
полагали, что выбор императора падет на него.
Зайончек был храбрый генерал (как почти и все поляки храбры на
войне), лишился ноги в сражении, ходил на костылях, был человек честный, но
вовсе не был на виду и не имел тех блестящих качеств, которые вызывают на
честолюбие. Он не имел ни партии, ни клевретов, ни трубачей за себя; мало
имел даже и связей в варшавском аристократическом обществе. По старости лет
своих не имел и поклонниц и усердных ходатайниц в прекрасном поле (а в
Польше непременно нужно иметь свою партию и свой вспомогательный
летучий женский отряд). По всему этому император именно и обратил внимание
свое на него. Однажды в Варшаве призывает он генерала Зайончека в свой
кабинет и спрашивает мнения его, кого бы назначить наместником царства.
Выслушав его, государь говорит ему: "А мой выбор уже сделан: я вас
назначаю". Старик, никогда о том и не мечтавший, не менее публики удивлен
был, когда, вошедши в царский кабинет рядовым генералом, вышел он из него
царским наместником. Разумеется, не одно это назначение посеяло в обществе
семена раздора и оппозиции; но, по всем соображениям, оно не мало могло тому
и содействовать. Впрочем, для соблюдения истины должно прибавить, что, по
общему мнению, сильно разыгралось тут не столько обманутое честолюбие
князя Чарторыского, сколько деятельное и суетливое честолюбие семейства его.
4) Отрывок из письма императрицы 2 августа 1762 г.
"Согласно с желанием его, отправляю графа Кейзерлинга послом в
Польшу, чтобы сделать вас королем (pour vous faire roi). A если он в том не
успеет, то пусть будет избран князь Адам" (Чарторыский).
Зимой 1763-1764 годов писал я императрице: "Не делайте меня
королем, а снова призовите к себе". Не одни сердечные чувства побуждали меня
выразить эту просьбу. Я был убежден, что могу принести в таком случае более
пользы отечеству моему как частное лицо при ней, нежели здесь как король. Но
просьбы мои не получили удовлетворения.
5) Анекдот, касающийся до избрания моего
За несколько недель до дня, назначенного для моего избрания, в
императрице возникло сильное опасение, что избрание мое может вовлечь ее в
большие затруднения и даже в войну с Портою. Вопреки Панину, писала она к
Кейзерлингу, что, опасаясь многих неудобств за Россию и за себя от слишком
упорного настаивания на избрание мое в короли, она повелевает ему не
доходить до формального предстательства за меня (de ne pas risquer une
recommandation formelle), но ограничиться действием, которое он почтет
влекущим за собой наименее худых последствий (les consequences les moins
facheuses).
Панин осмелился написать Кейзерлингу: "Не знаю, что пишет вам
императрица; но после всего что мы доныне сделали, честь императрицы и
государства нашего так связана с этим вопросом, что, отступая от него, мы
много повредили бы себе. Итак, продолжайте как следует, чтобы довершить это
дело. Смело вам это высказываю" (C'est moi qui vous le dis hardiment).
И Кейзерлинг не побоялся ослушаться своей государыни и последовать
совету ее первого министра. Он изложил формальный акт предстательства за
меня от имени императрицы. А как был он в то время болен и не мог лично
представить его примасу (как то обыкновенно делалось в прежних избраниях),
то и представил бумагу свою через посольского секретаря, барона Аша.
Избрание мое совершилось единогласно и в таком порядке и мире, что
большое число дам присутствовало на избирательном поле, посреди дворянских
эскадронов. Только и был при этом один несчастный случай: лошадь лягнула в
господина Трояновского и раздробила ему ногу. Многие дамы сливали голоса
свои за избирательными кликами воеводств, когда примас на колеснице своей
проезжал и собирал от маршалов воеводских конфедераций избирательные
записки за скрепою тех, которые состояли налицо. По общему мнению, около
25 тысяч человек окружало избирательное поле, и в этом числе ни один голос не
восстал против меня.
Что ни говори, а если смотреть беспристрастно, то в этой отрывочной
исповеди не обрисовывается пошлый и своекорыстный честолюбец. Тут
честолюбие есть, но оно очищено и облагорожено более возвышенными
побуждениями; оно питается двойной любовью. В исповеднике видим хотя и
грешника, но честного человека; видим здравый ум, который хорошо и верно
судит о настоящем положении и также верно предвидит опасения в будущем.
Он раскаивается в том, что увлекся, что не следовал видам, которые сам
исчислил и оценил; но раскаивается поздно. Впрочем, когда же в делах
житейских раскаяние не бывает поздней добродетелью?
Вместе с тем виден здесь и поляк-мечтатель. Польская политика всегда
сбивается на фантазию. Романтической литературы еще и в помине не было, а
благодаря полякам была уже романтическая политика, пренебрегающая
единствами времени, места и действия. У них нет классического воззрения на
вещи и события. Все перед ними освещается фальшфейерами, которые
принимают они за маяки.
В своей романтической мечтательности, в своей галлюцинации
Понятовский строит свой воздушный замок, свой воздушный престол на
несбыточном браке с императрицей. Его не пугает, не отрезвляет вся
несообразность подобной надежды; его не пробуждает от сновидения вся
историческая, политическая и русско-народная невозможность такого события.
Для романтической политики нет ни граней, ни законов: для нее нет никаких
невозможностей. В покушениях своих, в политических стремлениях поляки не
признают роковой силы слова невозможность.
Не видали ли мы много примеров тому и после Понятовского? Кому из
поляков не грезилось хотя раз в жизни, что Европа почтет для себя
обязанностью и удовольствием предложить ему руку и сердце свое и принести в
приданое все силы и войска свои? И легковерный и несчастный поляк,
рассчитывая на это будущее, губит свое настоящее. Он пускается во вся тяжкая,
ставит ребром свой последний злотый, свои последние усилия и надежды и
окончательно разоряется впредь до нового самообольщения, до нового марева и
новых жертвоприношений неисправимой мечте своей. Разумеется,
государственной политике должно, при таких периодических увлечениях и
припадках, быть всегда настороже. Это периодико-хроническое расположение
угрожает спокойствию и безопасности соседей. Все это так; но сердиться на
поляков не за что, а ненавидеть мечтателей и подавно. Вспомним слово князя
Паскевича: вся их романтическая политика грешит роковыми условиями
непреложной географии.
Странная и какая-то таинственно-роковая игра запечатлела судьбу
Понятовского. Будущее царствование его случайно возродилось в Петербурге: в
Петербурге же и погасло это посмертное царствование. По движению
великодушия и рыцарства императора Павла, развенчанный венценосец был
призван в Петербург. Царской тени его воздаваемы были почести, подобающие
неизгладимому величию царского достоинства. Он жил в Мраморном дворце,
окруженный придворным штатом. На всех праздниках, во всех торжествах
император Павел уделял ему царское место. Он постоянно был к нему
внимателен и приветлив, с той врожденной и утонченной вежливостью, которая
отличала императора Павла, когда он к кому благоволил и не был под
раздражением неприятных впечатлений. Одним словом, Понятовский жил и
умер в Петербурге польским королем, но только без польского королевства.
Впрочем, едва ли в Варшаве владел он этим королевством.
Как много драматических движений и неожиданностей в этой участи;
как много глубокого исторического и нравственного смысла! Здесь история в
романе, и роман в истории.
***
"Какое несчастие пошло у нас на баснописцев, - говорил граф Сакен. -
Давно ли мы лишились Крылова, а вот теперь умирает Данилевский!"
(сочинитель военной истории 12-го и последовавших годов).
***
Известно, что император Александр Павлович в последние годы
царствования своего совершал частые и повсеместные поездки по обширным
протяжениям России. В это время дорожная деятельность и повинность
доходили до крайности. Ежегодно и по нескольку раз в год делали дороги,
переделывали их и все-таки не доделывали, разве под проезд государя; а там
опять начнется землекопание, ломка, прорытие канав и прочее. Эти работы, на
которые сгонялись деревенские населения, возрастали до степени народного
бедствия.
Разумеется, к этой тягости присоединялись и злоупотребления земской
администрации, которая пользовалась, промышляла и торговала дорожными
повинностями. Народ кряхтел, жаловался и приписывал все невзгоды
Аракчееву, который тут ни душой, ни телом не был виноват. Но в этом
отношении Аракчеев пользовался большой популярностью: он был всеобщим
козлом отпущения на каждый черный день. В Саратовской губернии
деревенские бабы певали в хороводах:
Аракчеев дворянин
Аракчеев......,
Всю Россию разорил,
Все дорожки перерыл.
В Московской губернии, в осеннюю и дождливую пору, дороги были
совершенно недоступны. Подмосковные помещики за 20 и 30 верст
отправлялись в Москву верхом. Так ездил князь Петр Михайлович Волконский
из Суханова; так ездили и другие. Так однажды въехал в Москву и
фельдмаршал Сакен. Утомленный, избитый толчками, он на последней станции
приказал отпрячь лошадь из-под форейтора, сел на нее и пустился в путь. Когда
явились к нему московские власти с изъявлением почтения, он обратился к
губернатору и спросил его, был ли он уже губернатором в 1812 году; и на ответ,
что не был, граф Сакен сказал: "А жаль, что не были! При вас Наполеон никак
не мог бы добраться до Москвы".
***
Карамзин говорил, что если бы отвечать одним словом на вопрос: что
делается в России, то пришлось бы сказать: крадут. Он был непримиримый
враг русского лихоимства, расточительности, как частной, так и казенной. Сам
был он не скуп, а бережлив; советовал бережливость друзьям и родственникам
своим; желал бы иметь возможность советовать ее и государству.
Ничего так не боялся он, как долгов, за себя и за казну. Если никогда не
бывал он что называется в нужде, то всегда должен был ограничиваться строгой
умеренностью, впрочем (как сказано выше), чуждою скупости: напротив, он
всегда держался правила, что если уж нужно сделать покупку, то должно
смотреть не на цену, а на качество, и покупать что есть лучшее.
В первые времена письменной деятельности его, да и позднее,
литература наша не была выгодным промыслом. Цены на заработки стояли
самые низкие. Журналы, сборники, им издаваемые (Аониды и пр.), не
представляли ему большого барыша и едва давали возможность сводить концы
с концами. В молодости, в течение двух-трех лет, прибегал он, как к пособию, к
карточной коммерческой игре. Играл он умеренно, но с расчетом и с умением.
Можно сказать, что до самой кончины своей он не жил на счет казны. Скромная
пенсия в 2000 рублей ассигнациями, выдаваемая историографу, не была для
казны обременительна.
Впоследствии времени близкие отношения к императору Александру,
милостивое, дружеское внимание, оказываемое ему монархом, не изменили
этого скромного положения. В сношениях своих с государем он дорожил своей
нравственной независимостью, так сказать, боялся утратить и затронуть чистоту
своей бескорыстной преданности и признательности. Он страшился
благодарности вещественной и обязательной.
Можно подумать, что и государь, с обычной ему мечтательностью, не
хотел придать сношениям своим с Карамзиным характер официальный,
характер относительности государя к подданному. Впрочем, приближенные к
императору Александру замечали не раз, что он не имел ясного понятия о
ценности денег: иногда вспоможение миллионом рублей частному лицу не
казалось ему чрезвычайным; в другое время он задумывался над выдачей суммы
незначительной.
Карамзин за себя не просил: другие также не просили за него, и государь,
хотя и довольно частый свидетель скромного домашнего быта его, мог и не
догадываться, что Карамзин не пользуется даже и посредственным
довольством.
Как уже сказано, Карамзин заботился не о себе. Но в меланхолическом
настроении духа, к которому склонен он был даже и в дни относительного
счастья, не мог он внутренне не думать с грустью о том, что не успел он
обеспечить материально участь довольно многочисленного и нежно и горячо
любимого им семейства. Провидение, в которое он покорно и безгранично
веровал, оправдало эту веру и между тем поберегло бескорыстие и
добросовестность его. Пока бодрствовал он духом и телом, обстоятельства не
искушали его и не приводили в опасение быть в противоречии с самим собой.
Только на смертном одре и за несколько часов до кончины получил он
поистине царскую награду, возмездие за чистую и доблестную жизнь, за долгую
и полезную деятельность и за заслуги его перед Отечеством. Это была, так
сказать, заживо, но уже посмертная награда. Оказал ее не император Александр,
а в память его достойный и великодушный преемник его. Глубоко, умилительно
растроганный подобной милостью, Карамзин оставался верен правилам и
убеждениям своим: он находил, что милость чрезмерна и превышает заслуги
его. Последние строки, написанные его ослабевшей и уже остывающей рукой,
рукой, которая некогда так деятельно и бодро служила ему, были выражением
глубокой благодарности тому, который прояснил предсмертные часы его. Он
умирал спокойно, зная, что участь детей его обеспечена.
***
Как по проезжим дорогам, так и в свете, на поприще почестей и успехов,
человек, едущий с богатой внутренней кладью, часто обгоняем теми, которые
едут порожними. Это напоминает четверостишие, найденное в какой-то
тетради:
С ним звездословию не трудно научиться,
Честей им крайняя достигнута межа:
До этих почестей как мог он дослужиться?
- А очень просто: не служа.
***
В этой же тетради записаны довольно забавные стихи Марина:
Не Дмитрий ты Донской,
Не Дмитрий ты Ростовский,
А Дмитрий ты простой:
Ты Дмитрий Павлиновской.
Марин был в свое время гвардейским поэтом и острословом. Приятное и
не слишком взыскательное время! Тогда жилось легко и в свое удовольствие.
Ум без притязаний на гениальность был в чести и везде гостеприимно встречен.
Марин не отличался стихотворческим дарованием: оно не выходило из
пределов гвардейского и светского объема. В особенном ходу были пародии его
на стихи Ломоносова: "С белыми Борей власами".
Замечательно и странно, что при такой наклонности к легким стихам он
принадлежал не к новой школе, а к староязыческой школе Шишкова. Он был
большой поклонник Хераскова и знал наизусть целые страницы Россиады.
Французский язык был ему мало знаком, если и не вовсе, что, впрочем, не
помешало ему перевести трагедию Вольтера Меропу. Перевел он ее довольно
плохо с подстрочного русского перевода, довольно плохой прозой. Красота,
слава и талант Семеновой, трагической актрисы, увлекали в то время многих на
трагическое поприще. Эта была своего рода поэзия бенефисов.
Гнедич, с дарованием, разумеется, неизмеримо выше дарования Марина,
но также не сильный в знании французского языка, перевел также около того
времени, и тоже ради прекрасных глаз Семеновой, другую трагедию Вольтера,
Танкред.
Пушкин имел всегда на очереди какой-нибудь стих, который любил он
твердить. В года молодости его и сердечных припадков было время, когда он
часто повторял стих из этого перевода:
Быть может, некогда восплачешь обо мне!
***
Странные бывают люди! Есть, например, такие, которые на том
основании, что они переносятся из места в далекое место по железным дорогам,
а Лейбниц и Вольтер медленно тащились по выбоинам и рытвинам в
неуклюжих почтовых рыдванах, твердо убеждены, что они выше и умнее
Лейбница и Вольтера.
При каждом удобном, а часто и неудобном случае они на лету и с высоты
вагона 
| |
| Просмотров: 505 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры