| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 6
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1 что у Румянцева на даче изготавливались отличные сыры,
которые он дарил своим приятелям. Нарышкин был очень лаком и начал
выхвалять сыры его в надежде, что он и его оделит гостинцем.
Нарышкин говорил про одного скучного царедворца: "Он так тяжел, что
если продавать его на вес, то на покупку его не стало бы и Шереметевского
имения".
***
Беклешов говорил о некоторых молодых государственных
преобразованиях, в начале царствования императора Александра I: "Они,
пожалуй, и умные люди, но лунатики. Посмотреть на них, так не надивишься:
один ходит по самому краю высокой крыши, другой по оконечности крутого
берега над бездной; но назови любого по имени, он очнется, упадет и
расшибется в прах".
***
Каким должен был быть поучительным свидетелем для императора
Павла, в час венчания его на царство, гость его, развенчанный и почти пленник
его, король Станислав.
Впрочем, во всем поведении императора Павла в отношении к
Станиславу было много рыцарства и утонченной внимательности. Эти
прекрасные и врожденные в нем качества привлекали к нему любовь и
преданность многих достойных людей, чуждых ласкательства и личных выгод.
Они искупали частые порывы его раздражительного или, лучше сказать,
раздраженного событиями нрава.
Нелединский долго по кончине его говорил о нем с теплой любовью,
хотя и над ним разражались иногда молнии царского гнева. Во время
государевой поездки в Казань Нелединский, бывший при нем статс-секретарем,
сидел однажды в коляске его. Проезжая через какие-то обширные леса,
Нелединский сказал государю: "Вот первые представители лесов, которые
далеко простираются за Урал". - "Очень поэтически сказано, - возразил с
гневом государь, - но совершенно неуместно: изволь-ка сейчас выйти вон из
коляски". Объясняется это тем, что сие было сказано во время Французской
революции, а слово представитель, как и круглые шляпы, было в законе у
императора.
В эту поездку лекарь Вилие, находившийся при великом князе
Александре Павловиче, был ошибочно завезен ямщиком на ночлег в избу, где
уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном
платье входит Вилие и видит перед собой государя. Можно себе представить
удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилием. Но все это случилось
в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот
извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему
квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что
Вилие сказал про себя, что он анператор. "Врешь, дурак, - смеясь, сказал ему
Павел Петрович, - император я, а он оператор". - "Извините, батюшка, -
сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, - я не знал, что вас двое". (Рассказано
князем Петром Михайловичем Волконским, который был адъютантом
Александра Павловича и сопровождал его в эту поездку.)
***
NN говорит: "Если, сходно с поговоркой, говорится, что рука руку моет,
то едва ли не чаще приходится сказать: рука руку марает".
***
При Павлове (Николае Филипповиче) говорили об общественных делах и
о том, что не должно разглашать их недостатки и погрешности. "Сору из избы
выносить не должно", - кто-то заметил. "Хороша же будет изба, - возразил
Павлов, - если никогда из нее сору не выносить".
***
Похороны Ф.П. Уварова (ноябрь 1824) были блестящие и со всеми
возможными военными почестями. Император Александр присутствовал при
них, от самого начала отпевания до окончания погребения. "Славно провожает
его один благодетель, - сказал Аракчеев Алексею Федоровичу Орлову, -
каково-то встретит его другой благодетель?" Историческое и портретное слово.
Кажется, с этих похорон Аракчеев пригласил Орлова сесть к нему в
карету и довезти его домой. "За что меня так не любят?" - спросил он Орлова.
Положение было щекотливо, и ответ был затруднителен. Наконец Орлов все
свалил на военные поселения, учреждение которых ему приписывается и неясно
понимается общественным мнением. "А если я могу доказать, - возразил с
жаром Аракчеев, - что это не моя мысль, а мысль государя: я тут только
исполнитель?"
В том-то и дело, каково исполнение - мог бы отвечать ему Орлов, но,
вероятно, не отвечал.
***
Статфорд (знаменитый Канинг) приезжал в Россию от имени
английского правительства для переговоров по греческим делам. Был он и в
Москве на самую Пасху. Гуляя по Подновинскому, заметил он, что у нас, в
противность английским обычаям, полиция везде на виду. "Это нехорошо;
некоторые предметы требуют себе оболочки: природа нарочно, кажется,
сокрыла от глаз наших течение крови". Посетив Московский военный
госпиталь, удивился он великолепию его и всем удобствам, устроенным для
больных. "Если был бы я русским солдатом, - сказал он, - то, кажется, желал
бы всегда быть больным".
Канинг много уважает Поццо-ди-Борго и политическую прозорливость
его. Он знавал его в Константинополе: в самую пору славы и могущества
Наполеона не отчаивался Поццо в низвержении его. Впрочем, и Петр
Степанович Валуев, который не был никогда глубокомысленным политиком,
как будто носил во чреве своем пророческое убеждение, что Наполеону
несдобровать. Вскоре после рождения Римского королька, сказал он однажды
Алексею Михайловичу Пушкину: "Не могу придумать, что сделают с этим
мальчишкой". - "Какой мальчишка?" - "Наполеонов сын!" - "Кажется, -
возразил Пушкин, - пристроиться ему будет нетрудно; он наследует
французский престол". - "Какой вздор! Наполеон заживо погибнет, и все
приведено будет в прежний порядок".
В прогулке по Подновинскому говорили мы с ним о великане, которого
показывают в балагане и который, по замечанию врачей, должен умереть, когда
перестанет расти. В тот же день за обедом с Канингом разговорились о
Наполеоне; вспомнили, что он не умел довольствоваться тем, что казалось
Фридриху верхом счастья. "Ничего человеку, - говаривал он, - присниться
лучшего не может, как быть королем Франции". Канинг заметил, что Наполеону
новые завоевания были нужны и необходимы, чтобы удержаться на престоле. Я
применил к нему замечание, сделанное мной о великане: в натуре Наполеона,
может быть, была потребность или все расти, или умереть.
Канинг сказывал, что читал письмо Байрона, в котором он писал
издателю и книгопродавцу своему: "Чтобы наказать Англию, я учусь
итальянскому языку и надеюсь быть чрез несколько лет в состоянии писать на
нем, как на английском. На итальянском языке напишу лучшее свое
произведение, и тогда Англия узнает, кого она во мне лишилась". Она думает,
что Байрон не мог бы играть значительной роли и овладеть событиями Греции.
По словам его, он был человек великой души, но слабых нервов и слишком
подвержен потрясению под силой внешних впечатлений. Однажды спросил он
его, когда явится в свет книга приятеля его Гоб-Гуза, а именно путешествие его
по Греции. "Гоб-Гуз, - отвечал Байрон, - одной натуры со слонихою".
О немецких переводах с древних языков, гекзаметрами, говорит он, что
как они ни верны, но безжизненны. "Предпочтительно (продолжал он) знавать
поэта в младенчестве его, чем знать черты его".
Следующее тоже из разговора Канинга.
Еще до напечатания книги своей о посольстве в Варшаве, Прадт изустно
и часто упоминал о восклицании, которое влагал он в уста Наполеона: "Одним
человеком менее, и я был бы властелином вселенной".
При первом свидании с Велингтоном, после первых и лестных
приветствий касательно военных действий его в Испании, Прадт, в кружке
слушателей, около них собравшихся, отпустил Велингтону вышеупомянутое
изречение Наполеона. Велингтон с достоинством и смирением опустил голову;
но тот, не дав ему времени распрямиться, с жаром продолжал: "И этот человек
я". Посудите о coup de theatre (драматическом эффекте) и о неожиданности,
выразившейся в лице Велингтона и других слушателей.
Вообще разговор Канинга степенен, но приятен и разнообразен. Речь его
похожа на самое лицо его: при первом впечатлении оно несколько холодно, но
ясно и во всяком случае очень замечательно. Даже не лишено оно некоторых
оттенков простодушия, если не проникать слишком вглубь. Впрочем,
разумеется, он в России не показывался нараспашку. Все же должна была быть
некоторая дипломатическая драпировка.
***
В Твери, за столом у великой княгини Екатерины Павловны и в
присутствии государя, разговорились о Екатерине Великой. Граф Алексей
Иванович Пушкин, современник ее царствования, говорил о ней с жаром и так
разнежился, что прослезился. На этом разговор пресекся. После обеда граф
Пушкин с растревоженным лицом подходит к Растопчину и говорит ему:
"Кажется мне, что я за обедом некстати заплакал".
***
Безбородко говорил об одном своем чиновнике: "Род человеческий
делится на он и она, а этот - оно".
***
Доклады и представления военных лиц происходили у Аракчеева очень
рано, чуть ли не в шестом или седьмом часу утра.
Однажды представляется ему молодой офицер, приехавший из армии и
мертво-пьяный, так что едва держится на ногах и слова выговорить не может.
Аракчеев приказал арестовать его и свести на гауптвахту. В течение дня
Аракчеев призывает к себе адъютанта своего князя Илью Долгорукова и
говорит ему: "Знаешь ли, у меня не выходит из головы этот молодой пьяный
офицер: как мог он напиться так рано, и еще пред тем, чтобы явиться ко мне!
Тут что-нибудь да кроется. Потрудись съездить на гауптвахту и постарайся
разведать, что это значит".
Молодой офицер, немного отрезвившись, признается Долгорукову:
"Меня в полку напугали страхом, который граф Аракчеев наводит, когда
представляются к нему; уверяли, что при малейшей оплошности могу погубить
карьеру свою на всю жизнь, и я, который никогда водки не пью, для придачи
себе бодрости, выпил залпом несколько рюмок водки. На воздухе меня
разобрало, и я к графу явился в этом несчастном положении. Спасите меня, если
можно!"
Долгоруков возвратился к Аракчееву и все ему рассказал. Офицера
приказано было тотчас выпустить из гауптвахты и пригласить на обед к графу
на завтрашний день. Понимается, что офицер явился в назначенный час
совершенно в трезвом виде. За обедом Аракчеев обращается с ним очень
ласково. После обеда, отпуская его, сказал ему: "Возвратись в свой полк и
скажи товарищам своим, что Аракчеев не так страшен, как они думают".
(Рассказано князем Ильей Долгоруковым.)
***
После некоторого отсутствия великий князь, возвратившись в Варшаву,
был на смотру недоволен своим любимым польским 4-м полком: полк что-то
шагал не так, как следует. После многих вспышек гнева великий князь,
отъезжая от полка, приказал Куруте заняться им и привести все в надлежащий
порядок. "Слушаюсь, ваше императорское высочество, - отвечал Курута и,
вынимая часы из кармана, прибавил: - Через полчаса шаг будет отыскан". К
означенному времени цесаревич возвратился; ряды шагали как следует, и
Куруте, и полку была изъявлена благодарность.
***
Какой-то шутник уверяет, что когда в придворной церкви при молитве
"Отче наш" поют: "Но избави нас от лукавого", то князь Меншиков, крестясь,
искоса глядит на Ермолова, а Ермолов делает то же, глядя на Меншикова.
***
Лукавство и хитрость очень ценятся царедворцами; но в прочем это
мелкая монета ума: при одной мелкой монете ничего крупного и ценного не
добудешь.
***
Говорят, что Растопчин писал в 1814 г. к жене своей: "Наконец его
императорское величество милостиво согласился на увольнение мое от
генерал-губернаторства в этом негодном городе" ("cette coquine de ville").
Во всяком случае нет сомнения, что негодница Москва была довольна
увольнением Растопчина. При возвращении его в Москву, освобожденную от
неприятеля, и когда мало-помалу начали съезжаться выехавшие из нее,
общественное мнение оказалось к Растопчину враждебным. В дни опасности
все в восторженном настроении патриотического чувства были готовы на все
возможные жертвы. Прошла опасность, и на принесенные жертвы и на
понесенные убытки стали смотреть другими глазами. Хозяева сгоревших домов
начали сожалеть о них и думать, что, может быть, и не нужно было их жечь.
Они говорили, что одна из причин, которая погубила Наполеона, заключается в
том, что он слишком долго зажился в Москве. Пожар Москвы мог бы испугать
его и вынудить идти по пятам отступающей нашей армии, которая с трудом
могла бы устоять перед его преследованием. Как бы то ни было, но разлад
между Растопчиным и Москвой доходил до высшей степени. Растопчин был
озлоблен неприязненным и, по мнению его, неблагодарным чувством
московских жителей. Он, кажется, сохранил это озлобленное чувство до конца
жизни своей. На празднике, данном в Москве в доме Полторацкого после
вступления наших войск в Париж, это недоброжелательство к Растопчину
явилось в следующем случае. Когда пригласили собравшихся гостей идти в
залу, где должно было происходить драматическое представление, князь Юрий
Владимирович Долгоруков поспешил подать руку Маргарите Александровне
Волковой и первый вошел с ней в залу. Вся публика пошла за ним. Граф
Растопчин остался один в опустевшей комнате. Когда кто-то из распорядителей
праздника пригласил его пойти занять приготовленное для него место, он
отвечал: "Если князь Юрий Владимирович здесь хозяйничает, то мне здесь и
делать нечего, и я сейчас уеду". Наконец, после убедительных просьб и
удостоверения, что спектакль не начнется без него, уступил он и вошел в залу.
***
Граф Ираклий Иванович Марков, командовавший московским
ополчением, носил мундир ополченца и по окончании войны. Растопчин
говорил, что он воспользовался войной, чтобы не выходить из патриотического
халата.
***
Еще до написания Дома Сумасшедших Воейков написал в прозе
Придворный Парнасский Календарь. В нем, между прочим, было сказано, что
Кокошкин состоит на службе при Мерзлякове восклицательным знаком.
Кокошкин, переводчик Мизантропа, был отъявленный классик. В то
время, когда начали у нас толковать о романтизме, он как от заразы остерегал от
него литературную молодежь, которая находилась при нем. Как директор театра
особенно восставал он против Шекспира и его последователей. "Ведь вы знаете
меня, - говорил он молодым людям, - я человек честный, и какая охота была
бы мне вас обманывать: уверяю вас, честью и совестью, что Шекспир ничего
хорошего не написал и сущая дрянь". (Рассказано Павловым, Николаем
Филипповичем.)
***
Князь Димитрий Владимирович Голицын - настоящий московский
градоначальник. Он любил Москву и с жаром всегда и везде отстаивает ее
права. Однажды сказал он шутя: "Вот Петербург все хвастается пред нами, а
случись какая-нибудь потребность, он к нам же обращается. Понадобилось
Петербургу иметь при Дворе отличную певицу, и взяли из Москвы девицу ***.
Понадобился Петербургу искусный врач, и вызвали из Москвы Маркуса.
Понадобился вельможа, и переманили у нас Лазарева".
Старший из братьев Лазаревых, Иван Иоакимович, был долгое время
коренным москвичом, известный своим простодушием и хлебосольством. Он
любил задавать на славу обеды Андреевским и Александровским кавалерам и
прочим предержащим властям, пребывающим в Москве и проезжающим через
Москву. К чести его должно прибавить, что он известен в Москве и щедрой
заботливостью об Институте Восточных Языков, которого он состоял
попечителем. Незадолго перед тем переехал он на житье в Петербург.
***
Шишков говорил однажды о своем любимом предмете, т.е. о чистоте
русского языка, который позорят введениями иностранных слов. "Вот,
например, что может быть лучше и ближе к значению своему, как слово
дневальный? Нет, вздумали вместо него ввести и облагородить слово
дежурный, и выходит частенько, что дежурный бьет по щекам дневального".
Адмирал Чичагов, после Березинской передряги, не взлюбил России, о
которой, впрочем, говорят, отзывался он и прежде свысока и довольно строго.
Петр Иванович Полетика, встретившись с ним в Париже и прослушав его
нарекания всему, что у нас делается, наконец сказал ему со своей квакерской (а
при случае и язвительной) откровенностью: "Признайтесь, однако же, что есть в
России одна вещь, которая так же хороша, как и в других государствах". - "А
что, например?" - спросил Чичагов. "Да хоть бы деньги, которые вы в виде
пенсии получаете из России".
Чичагов был назначен членом Государственного Совета. После
нескольких заседаний перестал он ездить в Совет. Доведено было о том до
сведения государя. Император Александр очень любил Чичагова, но, однако же,
заметил ему его небрежение и просил быть впредь точнее в исполнении
обязанности своей. Вслед за этим Чичагов несколько раз присутствовал и опять
перестал. Уведомясь о том, государь с некоторым неудовольствием повторил
ему замечание свое. "Извините, ваше величество, но в последнем заседании, на
котором я был, - отвечал Чичагов, - шла речь об устройстве Камчатки, а я
полагал, что все уже устроено в России, и собираться Совету не для чего".
Вот осьмистишие, ходившее по рукам:
Вдруг слышен шум у входа.
Березинский герой
Кричит толпе народа:
Раздвиньтесь предо мной!
- Пропустите его, тут каждый повторяет.
Держать его грешно бы нам.
Мы знаем, он других и сам
Охотно пропускает.
***
В какой-то элегии находятся следующие два стиха, с которыми поэт
обращается к своей возлюбленной:
Все неприятности по службе
С тобой, мой друг, я забывал.
Пушкин, отыскавши эту элегию, говорил, что изо всей русской поэзии
эти два стиха самые чисто русские и самые глубоко и верно прочувствованные.
***
Денис Давыдов спрашивал однажды князя К***, знатока и практика в
этом деле, отчего вечером охотнее пьешь вино, нежели днем? - "Вечером
как-то грустнее", - отвечал князь с меланхолическим выражением в лице.
Давыдов находил что-то особенно поэтическое в этом ответе.
***
Когда граф Марков был посланником в Стокгольме, назначен был к нему
секретарем Д***, добрый и порядочный человек, но ума недалекого.
Однажды после обеда, который Марков давал в честь дипломатического
корпуса, заметил он, что собрался кружок дипломатов около Д***, который с
большим жаром твердил: "И вот так, и вот этак" (et comme si et comme ca) и
размахивал руками. Марков почуял беду. Он подошел к кружку и спросил
одного из слушателей, о чем идет речь. "Господин секретарь, - отвечал тот, -
изволит объяснять нам, как производится сечение кнутом в России".
***
Московский чудак К***, отличавшийся высокопарной речью,
рассказывал, что когда войска наши при отступлении переходили через Москву,
он подошел к одному из полковых командиров и спросил его: "Позвольте
узнать, что знаменует сие быстрое движение наших войск?" - "А то, -
отвечал ему тот, - что через полчаса французы будут в Москве, и советую вам
скорее убираться прочь". "Тут, признаюсь, - продолжал К***, - опустился
масштаб моих тактических понятий, и я не знал, на что решиться".
***
Карамзин искренно любит и уважает графа Растопчина, но признает в
нем некоторое легкомыслие (которое так противоречит натуре Карамзина),
особенно в критические дни, предшествовавшие сдаче Москвы.
Он жил тогда на даче у графа. Однажды разговорились они о событиях,
совершающихся в России, и о тех, которых можно было опасаться в близком
будущем. Оба говорили, разумеется, с жаром, и Карамзин глубоко сочувствовал
патриотическим убеждениям Растопчина. После долгого разговора граф ушел в
свой кабинет; не прошло и пяти минут, Карамзин слышит громкий хохот графа.
Удивленный такому скорому переходу, идет он к графу, чтобы узнать, что
могло пробудить в нем порыв этой веселости. Оказалось, что доктор его
Шнауберт что-то соврал по-французски.
Карамзин удивлялся и тому, что в эти дни граф мог ежедневно ездить на
вечер к князю Хованскому, у которого собиралось довольно пустое общество.
Вследствие этого курьеры, беспрестанно приезжавшие к нему в его загородный
дом, должны были иногда далеко заполночь ехать из-за Красных ворот
отыскивать его на Пречистенке, для передачи бумаг или словесных сообщений.
***
Денис Давыдов уверял, что когда Растопчин представлял Карамзина
Платову, атаман, подливая в чашку свою значительную долю рому, сказал:
"Очень рад познакомиться; я всегда любил сочинителей, потому что они все
пьяницы".
***
Императрица Екатерина отличалась необыкновенной тонкостью и
вежливостью в обращении с людьми. Однажды на бале хотела она дать
приказание дежурному камер-пажу и сделала знак рукой, чтобы подозвать его к
себе. Но он того не заметил, а вице-канцлер Остерман вообразил, что этот знак к
нему обращен. Опираясь на свою длинную трость, поспешил он к ней подойти.
Императрица встала со своих кресел, подвела его к окну и несколько времени с
ним говорила. Потом, возвратившись на свое место, спросила графиню
Головину, довольна ли она ее вежливостью. "Могла ли я поступить иначе? -
продолжала императрица. - Я огорчила бы старика, давши ему почувствовать,
что он ошибся; а теперь, сказав ему несколько слов, я оставила его в
заблуждении, что я в самом деле его подзывала. Он доволен, вы довольны, а
следовательно, довольна и я".
В другой раз гофмаршал князь Барятинский ошибкой вместо девицы
графини Паниной пригласил на вечер в Эрмитаж графиню Фитингоф, о которой
императрица и не думала. Увидя неожиданную гостью, императрица удивилась,
но не дала этого заметить, а только приказала тотчас послать приглашение
графине Паниной; графиню же Фитингоф велела внести в список лиц,
приглашаемых в большие эрмитажные собрания, с тем, чтобы не могла
догадаться она, что на этот раз была приглашена ошибочно.
Императрица очень любила старика Черткова. Он был неприятный и
задорный игрок. Однажды, играя с ней в карты и проиграв от нее игру, он так
рассердился, что с досады бросил карты на стол. Она ни слова не сказала и, как
вечер уже кончился, встала, поклонилась присутствующим и ушла в свои покои.
Чертков остолбенел и обмер. На другой день, в воскресенье, был обыкновенный
во дворце воскресный обед. В это день обед был в Царскосельской колоннаде.
Гофмаршал князь Барятинский вызывал лица, которые были назначены
императрицей к собственному ее столу. Несчастный Чертков прятался и стоял в
углу, ни жив, ни мертв. Вдруг слышит он, что подзывают и его, и сам не верит
ушам своим. Когда подошел он, императрица встала, взяла Черткова за руку и
прошла с ним по колоннаде, не говоря ни слова. Возвратясь к столу, сказала она
ему: "Не стыдно ли вам думать, что я могла быть на вас сердита? Разве вы
забыли, что между друзьями ссоры не должны оставлять по себе никаких
неприятных следов?"
Во время путешествия императрицы в южную Россию, она ехала в
шестиместной карете. Иван Иванович Шувалов и граф Кобенцель находились с
ней бессменно. Лорд Сент-Эленс и граф Сегюр приглашались в карету
поочередно. На императрице была прекрасная шуба, бархатом покрытая.
Австрийский посол похвалил ее. "Один из моих камердинеров занимается этой
частью моего туалета, - сказала императрица, - он так глуп, что другой
должности поручить ему не могу". Граф Сегюр, в минуту рассеяния, расслышав
только похвалы шубе, поспешил сказать: "tel maitre, tel valet" (каков барин,
таков и слуга). Общий взрыв смеха встретил эти слова. За обедом в дороге граф
Кобенцель сидел всегда возле нее. В тот же день императрица шутя сказала ему,
что он, вероятно, начинает скучать своей постоянной соседкой. На этот раз
нашла и на Кобенцеля минута рассеяния, подобно рассеянию графа Сегюра, и
он отвечал, вздыхая: "On ne choisit pas ses voisins" (соседей своих не
выбираешь). Эта вторая выходка возбудила такой же смех, как и первая.
Наконец, в тот же день вечером императрица привлекла общее внимание
каким-то интересным рассказом. Лорда Эленса тогда не было в комнате. Когда
он возвратился, императрица по просьбе всего общества соизволила повторить
для него свой рассказ. Лорд Сент-Эленс, утомленный с дороги, начал, слушая
ее, зевать и скоро задремал. "Этого только недоставало, господа, чтобы
довершить любезность вашу, - сказала императрица, - я вполне довольна".
Никто не мог быть величественнее императрицы во время
торжественных приемов. Никто не мог быть ее приветливее, любезнее и
снисходительнее в малом кругу приближенных к ней лиц. Перед тем, чтобы
садиться за игру в карты, окидывала она общество взглядом, желая убедиться,
что каждый пристроен. Она до того простирала внимание, что приказывала
опускать шторы, когда замечала, что солнце кому-нибудь неприятно светит в
глаза. Однажды играла она на биллиарде с кем-то из приближенных
царедворцев. В это время вошел Иван Иванович Шувалов. Императрица низко
ему присела. Присутствующие почли это насмешкой и засмеялись
принужденным и угодливым смехом. Императрица приняла серьезный вид и
сказала: "Вот уже сорок лет, что мы друзья с господином обер-камергером, а
потому нам очень извинительно шутить между собою".
Все эти подробности о императрице Екатерине собраны из рассказов
графини Головиной.
Князь Юсупов говорит, что императрица любила повторять следующую
пословицу: "Ce n'est pas tout que d'etre grand seigneur, it faut encore etre poli" (не
довольно быть вельможею, нужно еще быть учтивым).
Князь Яков Иванович Лобанов говорит, что императрица имела
особенный дар приспосабливать к обстоятельствам выражение лица своего.
Часто после вспышки гнева в кабинете подходила она к зеркалу, так сказать
углаживала, прибирала черты свои и являлась в приемную залу со светлым и
царственно приветливым лицом. Так, сказывают, было когда она получила
известие о революционном движении и кровавом событии в Варшаве.
Императрице доложили о приезде курьера. Она пошла в свой кабинет, прочла
доставленные ей донесения и выслушала рассказы приезжего. Можно
представить себе, как все это ее взволновало. Она очень вспылила и топала
ногой. Пробыв несколько времени в кабинете, возвратилась она в комнату, где
оставила свое общество, с великим князем Константином Павловичем под руку
и, смеясь, сказала: "Не осуждайте меня, что являюсь с молодым человеком".
Она досидела весь вечер, как будто ни в чем не бывало, и никто не мог
догадаться, что у нее было на уме и на душе.
Вот еще любопытные очерки из рассказов той же графини Головиной: "В
1790 году, муж мой, в чине полковника, получил полк и отправился в армию.
Вскоре затем поехала я к нему. Квартира была в Бендерах. Тут нашла я княгиню
Долгорукую и г-жу Витте, бывшую впоследствии графиней Потоцкой. Муж
мой, по распоряжению начальства, отправился к осажденной Килии. Он
командовал конным полком, но на этот раз дали ему пехотный полк. Я была
очень огорчена отъездом его: мне было как-то неловко оставаться в этом
военном лагере, где с часу на час ожидали князя Потемкина. Я отстала от
общества и заперлась дома, чтобы избежать волнений и суматохи, которые
обыкновенно бывали в ожидании князя. Наконец он приехал и прислал
приглашение мне к себе на вечер. Мне советовали быть особенно внимательной
и почтительной с князем, который здесь едва ли не царствует. "Я знакома с ним,
- отвечала я, - и встречалась у дяди моего (Ивана Ивановича Шувалова); не
знаю, почему мне быть с ним иначе, как и прежде бывала".
Князь встретил меня с отменной вежливостью. Большая комната полна
была генералами, между коими заметила я князя Репнина: он держался так
почтительно, что это неприятно меня удивило. Вечеринки у князя Потемкина
часто возобновлялись. Роскошь и великолепие всей обстановки доходили до
высшей степени. Это было азиатское волшебство. В те дни, когда не было бала,
собирались обыкновенно в диванной комнате. Мебели обиты были тканью
серебря 
| |
| Просмотров: 518 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры