| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 2
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1> сентябрем, а трагик быть весельчаком. Ум - вольный козак и не всегда
покоряется дисциплине души и нрава. Душа всегда та же; ум разнообразен, как
оборотень. Дидерот говорит: "Зачем искать автора в лицах, им выводимых? Что
общего в Расине с Гофолией, в Мольере с Тартюфом?"
***
Лучшая эпиграмма на Хераскова отпущена Державиным без умысла в
оде Ключ:
Священный Гребеневский ключ!
Певца бессмертной Россияды
Поил водой ты стихотворства.
Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно
верное и забавное!
***
Чтобы твердо выучиться людям, не подслушивать, а подмечать их
надобно. Одни новички проговариваются, но и у самых мастеров сердце
нередко пробивается на лице, или в выражениях.
Зашедши в гости, граф Растопчин забыл золотую табакерку в сюртуке;
спохватившись, выходит он в переднюю и вынимает ее из кармана. Заметя это,
один из лакеев поморщился и сделал губами безмолвное движение, которое
выпечатало невольное признание: ах, если бы я это знал!
***
Филипп писал Аристотелю: не столько за рождение сына благодарю
богов, сколько за то, что он родился в твое время.
Многие классики не столько радуются творению своему, сколько тому,
что оно создано по образу и подобию Аристотеля. Один врач говорил про
своего умершего пациента: он не выздоровел, но, по крайней мере, умер при
всех условиях и предписаниях науки.
***
И овцы целы и волки сыты, было в первый раз сказано лукавым волком,
или подлой овцой, или нерадивым пастухом. Счастливо то стадо, вокруг коего
волки околевают с голода.
***
Сколько книг, которые прочитаешь один раз для очистки совести, чтобы
при случае сказать: я читал эту книгу! Так делаешь иные годовые визиты, чтобы
карточка твоя была внесена вовремя в собрание привратника, оттуда в гостиную
и на другой день заброшена в вазу, а если имя твое в чести, то воткнута в
зеркальную раму. Видно имя, ноне видать человека; остается заглавие, но
ничего из книги не осталось. Не все книги, не все знакомства впрок и по сердцу.
Как в тех, так и в других насчитаешь много шляпочных связей. Лишнее
знакомство вредит истинной приязни, похищает время у дружбы; лишнее
чтение не обогащает ни памяти, ни рассудка, а только забирает место в той и
другом, а иногда и выживает пользу действительную.
***
Теперь много занимаются составлением изданий сжатых (editions
compacts); но эта экономия относится только до сбережения бумаги; хорошо,
если нашли бы способ сжимать понятия и сведения (впрочем, без прижимки) и
таким образом сберечь время чтения, которое дороже бумаги. Как досаден гость
не в пору, которому отказать нельзя; как досадно появление книги, которую
непременно должно прочесть сырую со станка, когда внимание ваше
углубилось в чтение залежавшейся или отвлечено занятием, не имеющим
никакой связи с нею.
***
По новым усовершенствованиям типографической промышленности во
Франции семьдесят томов Вольтера сжаты в один том. Что будет с нами, если
сей способ стеснения дойдет до нас? Вообразите себе на месте дородного и
высокорослого Вольтера иного словесника нашего или ученого известного,
известнейшего, почтенного, почтеннейшего, достопочтенного, по техническим
титулам отличия в табели о рангах авторов, употребляемым в языке
журнальном, газетном и книжном. Того и смотри, что вдавят его в пять или
шесть страниц.
***
Ломоносов сказал: мокрый амур. Многие из элегий и любовных песен
наших писаны под его водяным влиянием. На бумагу авторов сыпались не
искры с пламенника амура, а дождевые капли с крыльев его. Мокрый амур,
мокрая крыса, мокрая курица (poule mouillee) все это идет одно к другому.
***
Никому не весело быть в дураках, а особливо же дураку. По-настоящему,
одни умные люди могут попадаться впросак; другие от природы получили тут
оседлость. Видим примеры, что дураки попадают в умные люди; как тупое
копье, брошенное чужой силой, они попадают в цель на мгновение, но не имея в
себе ни цепкости, ни остроконечности, они своим весом падают стремглав.
Подумаешь, что именно для этих людей выдумано выражение: подымать на
смех.
***
Смотря на современный литературный мир в Европе, может быть,
признаешься, что в нем нет богатырей, которые являлись прежде на сцене; но
читатели нынешние рассудительнее и многочисленнее прежних. И в таком
случае все еще есть перевес на стороне нашего века. Живописна картина
нескольких ветвистых исполинов, уединенно разбросанных по обширной
равнине; расчетливый же хозяин дорожит более рощею равной, но дружно
усаженной деревьями сочными и матерыми.
***
Херасков где-то говорит: "Коль можно малу вещь великой уподобить"; и
очень можно. В уподоблениях именно, приличнее восходить, чем спускаться; но
Поэт сказал однако же о луне: "Ядро казалось раскаленно", и на ту минуту был
живописцем.
***
Херасков чудесное, смелое рассказывает всегда, как дети рассказывают
свои сны с оговоркой будто:
И будто трубный глас восстал в пещерах мрачных,
И будто возгремел без молний гром в дали,
И будто бурная свирепствуя вода,
От солнечных лучей, как будто от огня.
Будто это поэзия!
***
Многих из стихотворцев с пером в руке можно представить себе в виде
старухи за чулком: она дремлет, а пальцы ее сами собою движутся и чулок
между тем вяжется. Зато на скольких поэтических ногах видим чулки со
спущенными петлями!
***
Лафонтен, как полагают иные, создал слово басенник, который
плодоносит баснями как яблоня - яблоками - fablier, qui porte des fables,
comme un pommier des pommes. Основываясь на этом словопроизводстве, можно
сказать о Хемницере или Крылове: он басення, от слова яблоня, а об ином: он
баснина, от слова осина. Читая притчи же другого, как не подумать, что они
держатся старинного, простонародного значения притчи, ошибки, несчастного
случая. Без притчи века не изживешь, говорит пословица; а каково же, когда
придется весь свой век изжить на притчах? Не в добрый час ему попритчилось,
сказал я по прочтении собрания известных притчей.
***
В ночь на Иванов день исстари зажигались на высотах кругом Ревеля
огни, бочки со смолой, огромные костры; все жители толпами пускались на
ночное пилигримство, собирались, ходили вокруг огней, и сие празднество, в
виду живописного Ревеля, в виду зерцала моря, отражающего прибрежное
сияние, должно было иметь нечто поэтическое и торжественное. Ныне разве
кое-где блещут сиротливые огни, зажигаемые малым числом поклонников
старины. Это жаль. Везде падают народные обычаи, предания и поверия.
Народы как будто стыдятся держаться привычек детства, достигнув
совершеннолетия. Хорошо иным; но зачем отставать от поэзии бабушкиных
сказок другим, все-таки еще чуждым прозы просвещения? Право, многим
поребячиться еще не грешно. Мы со своей степенностью и нагой
рассудительностью смешны, как дети, которые важничают в маскарадах,
навьюченные париком с буклями, французским кафтаном и шпагой. Крайности
смежны. Истинное, коренное просвещение возвращает умы к некоторым
дедовским обычаям. Старость падает в ребячество, говорит пословица; так и с
народами; но только они заимствуют из своего ребячества то, что было в нем
поэтического. Это не малодушие, а набожная благодарность. Старик с
умиленным чувством, с нежным благоговением смотрит на дерево, на которое
он лазил в младенчестве, на луг, на котором он резвился. В возрасте мужества, в
возрасте какого-то благоразумного хладнокровия, он смотрел на них глазами
сухими и в сердце безмолвном не отвечал на голос старины, который подавали
ему ее красноречивые свидетели. Старость ясная лебединая песнь жизни,
совершенной во благо, имеет много созвучия с юностью изящной; поэзия одной
сливается с поэзией другой, как вечерняя заря с молодым рассветом. Возраст
зрелости есть душный, сухой полдень; благотворный, ибо в нем
сосредотачивается зиждительное действие солнца, но менее богатый оттенками,
более однообразный, вовсе не поэтический.
Литературы, сии выражения веков и народов, подтверждают
наблюдение. Литература, обошедши круг общих мыслей, занятий, истин,
выданных нам счетом, кидается в источники первобытных вдохновений.
Смотрите на литературу английскую, германскую: Шекспир, утро; Поп,
полдень; Вальтер Скотт, вечер.
***
"Когда я начинал учиться английскому языку, - говорил Вольтер о
Шекспире, - я не понимал, как мог народ столь просвещенный уважать автора
столь сумасбродного; но, познакомившись короче с английским языком, я
уверился, что англичане правы, что невозможно целой нации ошибаться в
чувстве своем и не знать, чему радуется (et a tort d'avoir du plaisir)".
Ум Вольтера был удивительно светел, когда не находили на него облака
предубеждения или пристрастия. В словах, здесь приведенных, есть явное
опровержение шуток и объяснений, устремленных тем же Вольтером на пьяного
дикаря. Будь Шекспир пьяный дикарь, то дикарями должны быть и
просвещенные англичане, которые поклоняются ему, как кумиру их народной
славы. Дело в том, что должно глубоко вникнуть в нравы и в дух чуждого
народа, совершенно покумиться с ним и отречься от всех своих народных
поверий, мнений и узаконений, готовясь приступить к суждению о литературе
чуждой. Шекспиристы, говоря о трагедиях Расина: "И французы называют это
трагедией?" - похожи на французских солдат, которые, не окрещенные при
рождении своем русским морозом и незваные гости на Руси, восклицали в 1812
году, страдая от голода и холода: "И несчастные называют это отечеством! (et
les malheureux appellent cela une patrie!)"
***
Слава хороша, как средство, как деньги, потому что на нее можно купить
что-нибудь. Но тот, кто любит славу единственно для славы, так же безумен,
как скупец, который любит деньги для денег. Бескорыстие славолюбивого и
скупого - противоречия. Счастлив, кто, жертвуя славе, думает не о себе, а
хочет озарить ею могилу отца и колыбель сына.
***
Беда иной литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут,
а пишущие люди не мыслят.
***
Сумароков единствен и удивительно мил в своем самохвальстве; мало
того, что он выставлял для сравнения свои и Ломоносова строфы, и, отдадим
справедливость его праводушию, лучшие строфы Ломоносова.
Он еще дал другое доказательство в простосердечии своего самолюбия.
В прозаическом отрывке О путешествиях вызывается он за 12000 рублей, сверх
его жалованья, объездить Европу и выдать свое путешествие, которое, по
мнению его, заплатит казне с излишком; ибо, считая, что продается его шесть
тысяч экземпляров, по три рубля каждый, составится 18000 рублей; и
продолжает: "Ежели бы таким пером, каково мое, описана была вся Европа, не
дорого бы стоило России, ежели бы она и триста тысяч рублей на это
безвозвратно употребила".
Стихов его по большей части перечитывать не можно, но отрывки его
прозаические имеют какой-то отпечаток странности и при всем неряшестве
своем некоторую живость и игривость ума, всегда заманчивые, если не всегда
удовлетворительные в глазах строгого суда.
В общежитии был он, сказывают, так же жив и заносчив, как и в
литературной полемике; часто не мог он, назло себе, удержаться от насмешки и
часто крупными и резкими выходками наживал себе неприятелей.
Он имел тяжебное дело, которое поручил ходатайству какого-то г-на
Чертова. Однажды, написав ему письмо по этому делу, заключил его таким
образом: "С истинным почтением имею честь быть не вам покорный слуга,
потому что я Чертовым слугою быть не намерен, а просто слуга Божий,
Александр Сумароков".
Свидетель следующей сцены, Павел Никитич Каверин, рассказал мне ее:
"В какой-то годовой праздник, в пребывание свое в Москве, приехал он с
поздравлением к Н.П. Архарову и привез новые стихи свои, напечатанные на
особенных листках. Раздав по экземпляру хозяину и гостям знакомым, спросил
он о имени одного из посетителей, ему неизвестного. Узнав, что он чиновник
полицейский и доверенный человек у хозяина дома, он и его подарил
экземпляром. Общий разговор коснулся до драматической литературы; каждый
взносил свое мнение. Новый знакомец Сумарокова изложил и свое, которое, по
несчастию, не попало на его мнение. С живостью встав с места, подходит он к
нему и говорит: "Прошу покорнейше отдать мне мои стихи, этот подарок не по
вас; а завтра для праздника пришлю вам воз сена или куль муки".
***
Мнение одного государственного человека, а именно канцлера графа
Румянцева, что в характере Наполеона отзывалось некоторое простодушие
(bonhomie), было в свое время выдано за мнение несообразное и слишком
простосердечное. Не поверяя оного характеристиками Наполеона,
начертанными многими из приближенных его, которые посвятили нас в
таинство его частной жизни и разоблачили пред нами героя истории, являя
просто человека, - можно, кажется, по одному нравственному соображению
признать в некоторых отношениях истину приведенного заключения. В поре
могущества нечего ему было лукавить; одним лукавством не совершил бы он
геркулесовских подвигов, ознаменовавших грозное его поприще; тут нужны
были страсти, а страсти откровенны.
***
Суворов был остер не одной оконечностью штыка, но и пера; натиск
эпиграммы его был также сокрушителен. Он писал однажды об одном генерале:
"Он человек честный, воображаю, что он хорошо знает свое ремесло, и потому
надеюсь, что когда-нибудь да вспомнит, что есть конница в его армии".
***
О некоторых сердцах можно сказать, что они свойства непромокаемого
(impermeable, water-proof). Слезы ближних не пробивают их, а только скользят
по ним.
***
Отчего это мало-помалу все крадутся в дверь из этой комнаты? Что за
гостинная эмиграция? - "Верно N.N. начал там рассказывать анекдоты". Это
напоминает мне одно острое слово покойника графа Апраксина, которого,
впрочем, весь разговор был фейерверк острых слов.
Назвался к нему однажды обедать знакомый, теперь также покойник, но
который при жизни слыл недаром неутомимым и утомительным
повествователем. При большой медленности в производстве мыслей, отличался
он еще и большею медленностью в произношении слов. "Я пришел просить у
вас отпуска на 28 дней", - сказал Апраксин начальнику своему в день
назначенного обеда. Что тебе вздумалось, отвечали ему: ты знаешь, теперь не
время. "Не управлюсь прежде, - отвечал Апраксин, - у меня сегодня обедает
такой-то".
***
Английский министр при дворе Екатерины сказал на ее похоронах: On
enterre la Russie (Хоронят Россию).
Недвижима лежит, кем двигалась вселенна, сказал о ней же Петров в
одной своей оде. В царствовании Екатерины так много было обаятельного,
изумляющего и величественного, что восторженные выражения о ней
натурально и как-то сами собою приходили на ум. Но зато эта восторженность
наводила иногда поэтов и на смешные картины. Кажется, Шатров сказал в
своем стихотворении на смерть Екатерины:
О ты, которую никто не мог измерить,
Теперь измерена саженью рук моих.
Написать бы картину: Шатров, на коленях пред гробницей императрицы,
растягивает руки как землемер или сиделец в лавке бумажных и шерстяных
товаров.
***
Главный порок в Душеньке есть однообразие. Нужно было оживить
рассказ игривыми намеками и вставить два-три эпизода. Остроумные, т.е.
сатирические или философические вымыслы дали бы целому содержанию более
замысловатости и заманчивости. А теперь все наведено одной и той же краской.
Строгая критика осудит также встречающееся иногда смешение греческой
мифологии с русским народным баснословием, или сказкословием. Особенное
достоинство поэмы заключается в легкости стихосложения, разумеется,
относительно времени, в которое она была написана. Нигде нет изящности
искусства; но зато часто встречается красивость и прелесть небрежности. В
этом он несколько сходится с Хемницером. Жаль также, что с шуток
Богданович падает иногда в шутовство. Говоря беспристрастно, Душенька
цветок свежий и красивый, но без запаха. Впрочем, и то сказать, что обоняние
наше стало взыскательнее и причудливее, нежели было оно у наших отцов.
Нелединский справедливо замечает, что известный стих Душеньки: "И только
ты одна прекраснее портрета" - не совсем удовлетворителен: для полноты
смысла нужно было сказать, что только она прекраснее своего портрета, а не
вообще портрета.
***
Успех комедии Мизантроп - торжество малодушного и развратного
века. Мольер хотел угодить современникам и одурачил честного человека; но
зато с каким мастерством, искусством и живостью. Краски его не полиняли до
нашего времени. Вообще о комедиях его можно сказать, что он был в высшей
степени портретный живописец. Лица его верны и живы, как в главных чертах,
так и в малейших. О целых картинах его не всегда то же скажешь.
***
Шишков, в своем предуведомлении к Тассовым Бдениям, говорит:
"Впрочем, сохранил ли я достоинство оных и умел ли погрузить в них ту
высокоумную горячку, тот великолепный бред, какими преисполнен подлинник,
о том не мне судить, но просвещенному читателю".
Унижение паче гордости, господин переводчик! Будьте покойны: и
горячки, и бреда найдется у вас в достаточном количестве. Впрочем, известно,
что эти Бдения подложны и только приписываются Тассу.
***
Державин, кажется, был чуток к одним современным и наличным
вдохновениям. Поэтическая натура его не была восприимчива в отношении к
минувшему. В стихах его Петру Великому нет ни одного слова, ни одного
выражения, достойного героя и поэта. Некоторые из воспетых им
современников были счастливее; но зато Державин был несчастнее. Похвала
недостойному лицу не возвышает хваленого, а унижает хвалителя. Впрочем, не
следует заключить из этого, что Державин только льстецом был, хотя и сказал,
что раб лишь только может льстить. Он забыл или не чувствовал, что раб
может молчать. "Если бы вы знали, как трудно написать хорошую трагедию",
- говорил трагик, которого творения не имели успеха на сцене. "Верю, -
отвечал ему собеседник его, - но знаю, что очень легко не писать трагедий".
Также легко не писать и похвальных од.
Многие из второстепенных произведений Державина, если не по
лирическому движению, живописи и яркости выражения, то, по крайней мере,
по мыслям и чувствам, в них выраженным, должны оставаться в памяти
читателей. Таковы, например, стихи: К Храповицкому, К графу Валерьяну
Зубову, К Скопихину, Ко второму соседу, Мужество и некоторые другие
стихотворения. Читая их, не скажешь, что Державин первый наш лирик, но
признаешь в нем мыслящего поэта и поэта-философа.
Знавшим лично Оленина, который был необыкновенно малого роста и
сухощав, нельзя без смеха прочесть стих Державина к нему:
Нам тесен всех других покрой.
Иногда стихи его могут соперничать со стихами Хвостова. Например из
стихотворения Званка:
Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом,
Качусь на дрожках я, соседей с вереницей.
По смыслу и течению слов выходит, что он на дрожках соседей катался в
лодке по брегу пеш верхом.
***
Баснописец Измаилов - подгулявший Крылов.
***
Критик Болтин был пасынок Кроткова, который из шалости и от долгов
распустил слух о своей смерти и выехал из Петербурга в гробе в свою
Симбирскую деревню. Молодой Болтин последовал за ним. Попечительный о
воспитании его, отчим заставлял его петь в хорах, составленных из дворовых
людей, и этим утешал себя на веселых и приятельских попойках. Природные
склонности боролись в юноше с силой развратного примера и победили ее.
Урывками от пьяных бесед предавался он, наедине и втихомолку, трезвому
пьянству Муз. Он перевел два тома французской энциклопедии, которая была
тогда в большой славе. Наконец обстоятельства его приняли счастливый оборот.
Он возвратился в Петербург и посвятил себя любимой своей науке - истории.
Любопытно было бы иметь более биографических сведений об этом
замечательном человеке.
***
О нашем языке можно сказать, что он очень богат и очень беден. Многих
необходимых слов для изображения мелких оттенков мысли и чувства
недостает. Наши слова выходят сплошь, целиком и сырьем. О бедности наших
рифм и говорить нечего. Сколько слов, имеющих важное и нравственное
значение, никак рифмы себе не приищут. Например, жизнь, мужество,
храбрость, ангел, мысль, мудрость, сердце и т.д. За словом добродетель
тянется непременно свидетель; за словом блаженство тянется совершенство.
За словом ум уже непременно вьется рой дум или несется шум. Даже и бедная
любовь, которая так часто ложится под перо поэта, с трудом находит двойчатку,
которая была бы ей под пару.
Все это должно невольно вносить некоторое однообразие в наше
рифмованное стихосложение. Да и слово добродетель сложилось неправильно:
оно по-настоящему не что иное, как слово благодетель. А слово доблесть у нас
как-то мало употребляется в обыкновенном слоге, да и оно рифмы не имеет.
Иностранные слова брать заимообразно у соседей нехорошо; а впрочем,
голландские червонцы у нас в ходу, и никто ими не брезгает. В том-то и дело,
что искусному писателю дозволяется, за неимением своих, пускать в ход
голландские червонцы. Карамзин так и делал. Делают это и англичане.
Вольтер говорил и о французском языке, что он тщеславный нищий,
которому нужно подавать милостыню против воли его. А мы вздумали, что наш
язык такой богач, что всего у него много и что новыми пособиями только
обидишь его.
***
Прочтите в Российском Театре комедию Крылова Проказники, а после
некоторые из басней его. Можно ли было угадать в первых опытах писателя,
что из него выйдет впоследствии времени? Это не развитие, а совершенное
перерождение. В Проказниках полное отсутствие таланта, шутки плоские и, с
позволения сказать, прямо холопские. Впрочем, как комедии Княжнина ни
далеки от совершенства, но в Российском Театре глядит он исполином.
Комедий Фон-Визина нет в этом старом собрании наших драматических
творений.
Вообще комедии наши ошибочно делятся на действия. Можно делить их
на главы, потому что действия в них никакого нет. И лица, в них участвующие,
называются действующими лицами, когда они вовсе не действуют; а назвать бы
их разговаривающими лицами, а еще ближе к делу: просто говорящими, потому
что и разговора мало. В наших комедиях нет и в помине той живой
огнестрельной перепалки речей, которой отличаются даже второстепенные и
третьесортные французские комедии. Правда и то, что французский язык так
обработан, что много тому содействует. Французские слова заряжены мыслью,
или, по крайней мере, блеском, похожим на мысль. Тут или настоящая
перепалка, или фейерверочный огонь.
***
Люблю ловить в Хераскове хорошие или, по крайней мере, дельные
стихи. Например:
"Ты властен все творить", тебе вещает лесть;
"Ты раб Отечества", вещают долг и честь.
Жаль только, что они сказаны спящему Иоанну, который, проснувшись,
едва ли помнил их. Входило ли в голову греческим грациям, Венере, Амуру, что
Херасков переселит их в Казанские леса, чтобы играть сердцами смуглых татар
и татарок? Наш поэт не заботится в картинах своих о местных красках. Но не
будем упрекать его в этом слишком строго, вспомня, что и Мильтона, и Тасса
укоряли в подобных недоразумениях и опечатках. Поэтам (но заметим, одним
великим поэтам) дозволяется иногда самовосхваление; но надобно, чтобы
благородство языка выкупало перед судьями то, что может быть смешным в
самохвальстве. Гораций и Державин имели полное право воспеть в прекрасных
стихах свою апофеозу. Восторг - открытый лист поэта; но нужно, чтобы этот
восторг был бы звучною волной, прямо из свежего и полноводного родника. Но
где восторг у Хераскова, когда он в Россияде заставляет пустынника Вассиана,
упоминая о Трубецком, говорить Иоанну:
Сей род со временем с тем родом съединится,
От коего певец Казанских дел родится:
Увидеть свет ему судьбина повелит,
Где Польшу бурный Днепр с Россией делит.
Прости, коль он тебя достойно не прославит;
Любовь к Отечеству писать его заставит.
С какой стати Вассиану ходатайствовать перед Иоанном за певца
Казанских дел, словно речь идет о Казанских делах Гражданской или Уголовной
Палаты. В другом месте той же поэмы не менее прозаически говорит он о себе:
Вложите плач и стон в сказание мое,
Дабы Царице сей вещал я о судьбине,
Как бедства, страхи, брань умел вещать доныне.
От браней ко любви я с лирой прилетал,
Недовершенный труд моим друзьям читал.
О, если истину друзья мои вещали,
Мои составленны их песни восхищали! и пр.
Мои составленные песни! То-то и беда, что песни в самом деле
составлены, а вдохновение не входило в их состав.
Едва ли не главное действие Иоанна в Россияде заключается в том, что
он взглянул на щит, данный ему неким старцем, которого он, впрочем, довольно
неучтиво и вольнодумно от себя отправил, сказав ему:
Иное быть царем, иное жить в пустыне:
Не делай нам препятств и не кажись отныне.
хотя и признавал в нем мудрость, свыше дарованную, и говорил ему:
Но ты, премудростью исполненный небесной,
О старче, о делах предбудущих известный.
Безбожие - серпом луна видна среди чела его
- обещает Иоанну державы на Востоке с тем, чтобы он отказался от России и
от христианства. Магометанская вера не есть безбожие.
Несмотря на нелепое предложение, Иоанн начинает колебаться и уже
Хотел главу склонить, но вдруг на щит взглянул:
Померкнул щит, и царь о старце вспомнил.
***
NN говорит, что главная беда литературы нашей заключается в том, что,
за редкими исключениями, грамотные люди наши мало умны, а умные мало
грамотны. У одних не 
| |
| Просмотров: 470 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры