| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 13
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1шного. Своими заметками делится он охотно с
приятелями. Строгая физиономия его придает особое выражение и, так сказать,
пряность малейшим чертам мастерского рассказа его.
Однажды заехал он к больному и любезному нашему Василию Львовичу
Пушкину. У него застал он провинциала. "Разговор со мной, - говорит он, -
обратился, разумеется, на литературу. Провинциал молчал. Пушкин, совестясь,
что гость его остается как бы забытый, вдруг выпучил глаза на него и
спрашивает: а почем теперь овес? Тут же обернулся он ко мне и, глядя на меня,
хотел как будто сказать: не правда ли, что я находчив и как хозяин умею
приноровить к каждому речь свою?"
Кто не слыхал Дмитриева, тот не знает, до какого искусства может быть
доведен русский разговорный язык. Впрочем, и он при случае употреблял
французские слова. Можно полагать, что говорил он исключительно по-русски
не из принципа, а из опасения не иметь довольно правильный и чистый
французский выговор.
***
Д.П. Бутурлин рассказывал, что в отроческих летах ездил он с отцом
своим по соседству в деревню к известному Новикову. У него был вроде
секретаря молодой человек из крепостных, которому дал он некоторое
образование. Он и при гостях всегда обедал за одним столом с барином своим.
В одно лето старик Бутурлин, приехав к Новикову, заметил отсутствие
молодого человека и спросил, где же он? "Он совсем избаловался, - отвечал
Новиков, - и я отдал его в солдаты".
Вот вам и либерал, мартинист, передовой человек! А нет сомнения, что
Новиков в свое время, во многих отношениях, был передовым либералом в
значении нынешнего выражения. Что же следует из того вывести? Ничего
особенного и необыкновенного. Поступок Новикова покажется чудовищным, а
потому и невероятным нынешним поколениям либералов. Он и в самом деле
неблаговиден и бросает некоторую тень "на личность Новикова". Но в свое
время подобная расправа была и законна, и очень просто вкладывалась в раму
тогдашних порядков и обычаев.
Дело в том, что можно быть передовым человеком по тому или другому
вопросу, каковым был Новиков, например по вопросу печати и журналистики, а
вместе с тем быть, по иным вопросам, строгим охранителем и сторонником
порядков и учреждений не только нынешних, но и вчерашних.
Подобные примеры часто встречаются в Англии, в сей стране законной и
общедоступной свободы. Тори, например, стоит за такое-то либеральное
преобразование, а виг отстаивает законную меру старую, именно потому, что
она старая. Многие этого не понимают, и им кажется, что уже если быть
передовым, то надобно захватывать на лету каждую новизну и пускаться с нею
или за нею в скачку с препятствиями, без оглядки и без передышки. Уж если
быть либералом, говорят они, то быть круглым дураком, а что круглых умников
не видать. Человеческий ум не бывает со всех сторон правильно обточен, все же
где-нибудь отыщется угловатость или зазубрина.
Вот еще пример того, что каждая медаль имеет свою оборотную сторону,
каждая лицевая - свою изнанку.
Лопухин (Иван Владимирович), мартинист, приятель и сподвижник
Новикова, был также в свое время передовым человеком. Чувство благочестия и
человеколюбия было ему сродно. Он был милостив и щедролюбив до
крайности, именно до крайности. Одной рукой раздавал он милостыню, другой
занимал он деньги направо и налево и не платил долгов своих; облегчая участь
иных семейств, он разорял другие. Он не щадил и приятелей своих, и товарищей
по мартинизму. Вдова Тургенева, мать известных Тургеневых, долго не могла
выручить довольно значительную сумму, которую Лопухин занял у мужа ее.
Нелединский, товарищ его по Сенату и ездивший с ним на ревизию в одну из
южных губерний, так объяснял нравственное противоречие, которое
оказывалось в характере его. По мистическому настроению своему, Лопухин
вообразил себе, что он свыше послан на землю для уравновешения
общественных положений: он брал у одного и отдавал другому.
***
А.М. Пушкин, острый, образованный человек, был плохой стихотворец,
но при том настолько умен, что не был смешон при этой слабости. Вообще был
он очень парадоксален и думал, что можно всякому писать стихи и без
особенного призвания. Он говорил, что Расин скотина (любимое его выражение,
которое, в устах и голосе его и при выразительной мимике, имело особенно
смехотворное действие на слушателей), а между тем перевел Афелию и
принимался за перевод Федры.
Однофамилец и приятель его, Василий Львович (тоже особняк в своем
роде), отличавшийся правильным и плавным стихом, не лишенным иногда
изящности и художественности, смотрел с гордой жалостью на рифмокропание
родственника своего и только пожимал плечами в классическом
пренебрежении, но тот сокрушал его своим метким и беспощадным словом. А
если искать в памяти это сокрушительное и вызывающее общий хохот слово, то
едва ли найдешь, что припомнить и передать любопытному внимания.
После Пушкина нельзя собрать бы Пушкинианы, надобно было
собственными ушами и глазами следить за ним, как за игрой актера на сцене,
чтобы вполне понять и оценить действие его. Игры, художества великого
комического актера, даже и в незначительных ролях, не расскажешь. Так и
шуток Пушкина не повторишь с верностью и свойственной им живостью.
Еще одна заметка. Это слово скотина, которое не сходило у него с языка,
или, правильнее, поминутно сходило, может дать подумать не знавшим его, что
он был несколько грубой и цинической натурой. Вовсе нет: он во всем прочем
отличался изящной вежливостью, мог быть бы образцовым маркизом при
старом Версальском дворе. Эти противоположности придавали заманчивое
своеобразие всей постановке его.
В то время, то есть до 1812 года, политические события не поглощали
еще общественного внимания: люди были более на виду, более было
общежительности и обмена понятий, характеров и личных свойств; малейшие
оттенки личности выдавались напоказ и были оценены. А.М. Пушкин перевел
Тартюфа, под именем Ханжеева. Этот перевод комедии Мольера едва ли не
был первый, по крайней мере в стихах. Перевод, конечно, был плоховат, но
знаменитость подлинника, известность переводчика, за недостатком дарования,
придавали готовящемуся представлению на сцене прелесть любопытной
новизны. Зала Петровского театра была полна. Комедия кое-как сошла.
Приятели и знакомые Пушкина рукоплескали и по окончании представления
дружно и громко стали вызывать его. Благодарно кланяясь, явился он перед
публикой в директорской ложе. Вслед за тем и неизбежный Неелов подал свой
голос в следующих стихах:
Не тот герой, кто век сражался,
Разил Отечества врагов,
Победы лавром увенчался
И к славе вел ряды полков.
Но тот, кто исказил Мольера
И смело пред судом партера,
Признал сей слабый труд за свой:
Вот мой герой, вот мой герой!
Другой приятель Пушкина приветствовал перевод его таким образом:
"Тартюфа видел я". - Что ж много ли смеялся?
- "Ах нет, мне Пушкин друг: слезами заливался".
Наша публика довольно шумна в театре, но не отличается, подобно
парижской, остроумными и забавными выходками. Вот исключение. Роль
Тартюфа или Ханжеева разыгрывал Злов, актер с большим дарованием. При
вызовах раздались из партера голоса: "Злова Пушкина!" И дружный хохот
заявил, что каламбур был понят.
***
На приятельских и военных попойках Денис Давыдов, встречаясь с
графом Шуваловым, предлагал ему всегда тост в память Ломоносова и с
бокалом в руке говорил:
Не право о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов.
Он же рассказывал, что у него был приятель и сослуживец, большой
охотник до чтения, но книг особенного рода. Бывало, зайдет он к нему и просит,
нет ли чего почитать. Давыдов даст ему первую книжку, которая попадется под
руку. - "А что, это запрещенная книга?" - спросит он. "Нет, я купил ее здесь в
книжной лавке". - "Ну, так лучше я обожду, когда получишь запрещенную".
Однажды приходит он с взволнованным и торжественным лицом. "Что за
книгу прочел я теперь, - говорит он, - просто чудо!" - "А какое название?"
- "Мудреное, не упомню". - "Имя автора?" - "Также забыл". - "Да о чем
она толкует?" - "Обо всем, так наповал все и всех ругает. Превосходная
книга!"
Из-за этого потребителя бесцензурного товара так и выглядывает толпа
читателей. Кто не встречал их? Хороша ли, дурна ли контрабанда, им до того
дела нет. Главное обольщение их - контрабанда сама по себе.
Одна зрелая дама из русских немок также принадлежала к разряду
исключительных читателей. Она все требовала книг, где есть про любовь.
Приходит она однажды к знакомой и застает ее за чтением. "Что вы читаете?"
- "Древнюю историю". - "А тут есть про любовь?" - "Есть, но только в
последнем томе, а их всего двадцать". - "Все равно, дайте мне, я на досуге их
прочту".
***
Один пастор венчал двух молодых весьма невзрачной и
непривлекательной наружности. По совершении обряда сказал он им
напутственную речь и, между прочим, следующее: "Любите друг друга, мои
дети, любите крепко и постоянно, потому что если не будет в вас взаимной
любви, то кой черт может вас полюбить".
Это приветствие мне всегда приходит на мысль, когда Z выхваляет X, а
X выхваляет Z.
***
Карамзин говорит о В.В. Измайлове, что он и письменно так же
шепелявит, как устно.
***
- У меня из ума не выходит... (кто-то начал так свой рассказ). - Ты
хочешь сказать, из головы, - перебил его NN.
***
Князь А.Ф. Орлов (тогда еще граф) был послан в Константинополь с
дипломатическим поручением. Накануне аудиенции у великого визиря доводят
до сведения его, что сей турецкий сановник намеревается принять его сидя.
Состоящие чиновники при князе предполагают войти по этому предмету в
объяснение с Портою, чтобы отвратить это неприличие. Нет, отвечает Орлов,
никаких предварительных сношений не нужно: дело само собой как-нибудь
обделается.
На другой день он отправляется к визирю, который в самом деле не
трогается с места при входе нашего уполномоченного посла. Алексей
Федорович знаком был с ним и прежде. Будто не замечая сидения его, он
подходит к нему, дружески здоровается с ним и, как будто шутя, мощной
орловской рукой приподнимает старика с кресел и тут же опять опускает его на
кресла. Вот что называется практическая и положительная дипломатия. Другой
пустился бы в переговоры, в письменные сношения по пустому вопросу
церемонии. Все эти переговоры, переписки могли бы не достигнуть до
желанной цели, а тут просто и прямо все решила рука-владыка.
Орлов никогда не готовился к дипломатической деятельности. Поприще
его было военная и придворная служба. Позднее обстоятельства и царская воля
облекли его дипломатическим званием. Конечно, не явил он в себе ни
Талейрана, ни Меттерниха, ни Нессельрода; но светлый и сметливый ум его,
тонкость и уловчивость, сродне русской натуре и как-то дружно сливающиеся с
каким-то простосердечием, впрочем, не поддающимся обману, заменяли ему
предания и опытность дипломатической подготовки. Прибавьте к тому глубокое
чувство народного достоинства, унаследованное им от орла из стаи той
высокой, которую воспел Державин, и отменно красивую и богатырскую
наружность, которая, что ни говори, всегда обольстительно действует на
других, и можно будет прийти к заключению, что все это вместе возмещало
пробелы, которые остались от воспитания и учения недостаточно развитых.
Граф Фикельмон с особым уважением отзывался о способностях,
изворотливости и мудрой осторожности дипломата-самоучки. По мнению его,
он при случае мог заткнуть за пояс присяжных и заматерелых дипломатов, как
он, впрочем, в свое время и заткнул великого визиря.
Дипломатия все же еще придерживается какого-то педантства в приемах
своих. Сырая сила простого здравомыслия может иногда с успехом озадачить
ее.
Орлов знал, так сказать, наизусть царствования императоров Александра
I и Николая I; знал он коротко и великого князя Константина Павловича, при
котором был некогда адъютантом. Сведения его были исторические и
преимущественно анекдотические, общие, гласные, частные и подноготные.
Жаль, если кто из приближенных к нему не записывал рассказов его. Он
рассказывал мастерски и охотно, даже иногда нараспашку. Ни записок, ни
дневника по себе он, вероятно, не оставил: он для того был слишком ленив и не
довольно литературен.
***
Поццо ди Борго, в тридцатых годах, спрашивал приезжего из
Петербурга, что делается нового в русской правительственной среде. В то время
были на очереди учреждения министерства государственных имуществ и все
преобразования, которые ожидались от него.
"Это все очень хорошо, - сказал наш посол, - но боюсь торопливости,
с которой покушаются у нас на государственные нововведения. На все нужно
(говорил он) законное и плодотворное содействие времени; иначе будешь
походить на человека, которому желательно быть отцом и который говорил бы
беременной жене своей: у меня не станет терпения выжидать девятимесячного
срока, сделай милость, постарайся родить пораньше".
Поццо очень скучал пребыванием в Лондоне. Он на старости никак не
мог свыкнуться и ужиться с английскими обычаями и обществом. В Англии все
высшее общество живет много в поместьях своих или кочует по европейскому
материку. Англичане и большие домоседы, и большие туристы и космополиты.
В Лондоне, что называется, high-life съезжается только на сезон, который
продолжается несколько летних недель. Осенью все лорды, весь fashion
отправляется опять путешествовать, или в поместья на охоту. Лондон пустеет.
Особенно эта пора тяжела для Поццо: ему нужен Париж с его гостеприимными
салонами под председательством умной и образованной хозяйки.
Поццо был, что называется, un aimable et brillant causeur, любезный и
блестящий разговорщик. Ему нужна парижская аудитория, он по ней тосковал и
напрасно искал ее в Лондоне. Утром занимался он европейскими делами (а
может быть, и своими, но не в ущерб России). Вечером же не находил он
салона, в котором мог бы дать волю своей живой и остроумной речи; не
находил слушателей, которые понимали бы его и своими отзывами умели
подстрекать его и выкликать воспоминания из его богатой и словоохотливой
памяти. Лишенный всего этого, говорил он с меланхолической забавностью:
"Хоть козу одели бы в женское платье и засадили в салоне, я знал бы, по
крайней мере, куда деваться с вечерами своими". С горя играл он по вечерам в
вист по самой ничтожной цене и забавно сердился, когда проигрывал.
Однажды сданные карты показались ему так плохи, что он бросил их на
стол, говоря, что проиграл партию. Николай Киселев (советник при посольстве)
сказал, что карты вовсе не так худы, и что даже легко леве останется за ним.
Надобно было видеть, с какой детской радостью и торопливостью кинулся он
подбирать разбросанные по столу карты и продолжал игру.
Он очень был любим своими подчиненными: обращался с ними просто и
дружелюбно, никаких начальнических приемов и повадок у него не было. В
жизни своей он более делал дело, чем исправлял службу, а потому мало и знал
он канцелярские порядки и вообще официальную обстановку с ее обрядами и
буквальными принадлежностями. Однажды приглашен он был к обеду во
дворец с Киселевым, только что поступившим в посольство. Не зная
лондонских обычаев, Киселев спросил графа, как следует ему одеться? Черный
фрак, белый галстук, отвечал он, и с орденской лентой по жилету. - "Да у меня
никакой ленты нет", - возразил Киселев. "Ну, так что же, - сказал Поццо, -
все-таки наденьте какой-нибудь орден (un decoration quelconque)".
Это напоминает одного богатого американца, который в 1830-х годах
приезжал в Петербург с дочерью-красавицей. Красота ее открыла им доступ в
высшее общество. Это было летом: в это время года законы этикета ослабевают.
Отец и дочь приглашаемы были и на Петергофские балы. В особенных
официальных случаях являлся он в морском американском мундире, поэтому
когда из вежливости обращались к нему, то говорили о море, о флотах
Соединенных Штатов и так далее. Ответы его были всегда уклончивы, и
отвечал он как будто неохотно. "Почему вы меня все расспрашиваете о морских
делах? Все это до меня не касается, я вовсе не моряк". - "Да как же носите вы
морской мундир?" - "Очень просто, мне сказали, что в Петербурге нельзя
обойтись без мундира. Собираясь в Россию, я на всякий случай заказал себе
морской мундир, вот в нем и щеголяю, когда требуется".
***
После первого представления оперы Жизнь за Царя, спрашивали Д.П.
Татищева (бывшего посла нашего в Вене), что скажет он о новой опере? -
"Ничего сказать не могу, - отвечал он, - знатоки уверяют, что нужно
прослушать ее несколько раз, чтобы понять и оценить достоинство ее, а мною
такая скука овладела при первом представлении, что слуга покорный, на второе
меня не заманят".
Профаны, не посвященные в таинства музыкальной науки, чувствуют,
любят ее, но не дают себе отчета в своем наслаждении. Магистры, доктора
музыки разбирают ее как алгебраическую задачу. Грамотеи музыкальной речи
разлагают, рассекают ее с грамматической точки слуха. В них душа не поет с
Моцартом и Россини, а вычисляет звуки созвучия, головоломно проверяет
правила и законное развитие контрапункта и, если нет грамматической ошибки,
нет пропуска в музыкальном исчислении, профессора контрапункта и
расставщики кавык и звучных препинаний остаются очень довольны, потому
что все обстоит благополучно.
***
Д.В. Дашков говорил в 1830-х годах об одном государственном человеке:
c'est un ministre sans suici et un philosophe sans le savoir (он министр без заботы и
философ сам того не ведая). - Фридерик Великий печатал произведения свои
под именем: Le philosophe sans soici. Французский комик Седен написал
комедию: Le philosophe sans le savoir.
***
Граф Канкрин говорил: "Порицают такого-то, что встречаешь его на всех
обедах, балах, спектаклях, так что мало времени ему заниматься делами. А я
скажу: слава Богу! Другого хвалят: вот настоящий государственный человек,
нигде не встретите его, целый день сидит он в кабинете, занимается бумагами.
А я скажу: избави Боже!"
***
NN. говорит, что ему жалки люди, которые книгу жизни прочитывают от
доски до доски с напряженным вниманием и добросовестным благоговением:
они обыкновенно остаются в дураках. Жизнь надобно слегка перелистывать,
ловко и вовремя выхватывать из нее что найдешь в ней хорошего и по вкусу, а
прочее пропускать, не задумываясь на нем.
***
Наталья Кирилловна Загряжская, урожденная графиня Разумовская, по
всем принятым условиям общежитейским и по собственным свойствам своим,
долго занимала в петербургском обществе одно из почетнейших мест. В ней
было много своеобразия, обыкновенной принадлежности людей (а в
особенности женщин) старого чекана. Кто не знал этих барынь минувшего
столетия, тот не может иметь понятия об обольстительном владычестве, которое
присваивали они себе в обществе и на которое общество отвечало сознательным
и благодарным покорством. Иных бар старого времени можно предать на суд
демократической истории, которая с каждым днем все выше и выше поднимает
голос свой, но не трогайте старых барынь! Ваш демократизм не понимает их.
Вам чужды их утонченные свойства, их язык, их добродетели, самые слабости
их недоступны вашей грубой оценке.
Во многих отношениях Н.К. Загряжская не чужда была современности,
но в других сохранила отпечаток свой старины, отпечаток, так часто и легко
сглаживаемый у других действием общественных преобразований и
просвещения, или того, что называется просвещением. Упорная, упрямая натура
нехороша, но нельзя не любоваться натурами, которые, при законных и нужных
уступках господству времени, имеют в себе довольно сил и живучести, чтобы
отстоять и спасти свою внутреннюю личность от требований и
самовластительных притязаний того, что называется новыми порядками или
просто модой.
В новом обществе, в доме родственников своих, князя и княгини
Кочубеевых, у которых она жила, Загряжская была какой-то исторической
представительницей времен и царствий давно прошедших. Она была как эти
старые семейные портреты, писанные кистью великого художника, которые
украшают стены салонов новейшего поколения. Наряды, многие
принадлежности этих изображений давным-давно отжили, но черты лица, но
сочувственное выражение физиономии, обаяние творчества, которое создало и
передало потомству это изображение, все вместе пробуждает внимание и
очаровывает вас. Вы с утонченным и почтительным чувством удовольствия
вглядываетесь в эти портреты, вы засматриваетесь на них; вы, так сказать, их
заслушиваетесь. Так и Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны:
он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица
земли; он в беседе с ней находил необыкновенную прелесть историческую и
поэтическую, потому что и в истории много истинной и возвышенной поэзии, и
в поэзии есть своя доля истории. Некоторые драгоценные частички этих бесед
им сохранены, но самое сокровище осталось почти непочатым.
Все мы, люди старого поколения, грешили какою-то беззаботностью,
отсутствием скопидомства. Мы проживали, тратили вещественные наследства
наших отцов; не умели сберечь и умственные наследства, ими нам переданные.
Сколько капиталов устной литературы пропустили мы мимо ушей! Мы любили
слушать стариков, но не умели записывать слышанное нами, то есть не думали о
том, чтобы записывать. Поневоле и приходится сказать, с пословицей: глупому
сыну не в помощь богатство. Теперь и рады бы мы записывать текущую жизнь,
но, по выражению типографическому, не хватает оригиналу, или не хватает
оригиналов по житейскому значению.
В числе старинных примет, отличавших покойную Загряжскую, можно
привести и отношения ее к прислуге своей. Она очень боялась простуды и, в
прогулках ее пешком по городу, старый лакей нес за ней несколько мантилий,
шалей, шейных платочков; смотря по температуре улицы, по переходу с
солнечной стороны на тенистую и по ощущениям холода и тепла, она надевала
и скидывала то одно, то другое. Однажды, возвратясь домой с прогулки, она
смеясь рассказала разговор свой с лакеем. Этот, на требование ее, как-то
замешкался в подаче того, что она просила. "Да подавай же скорее! - сказала
она с досадой. - Как надоел ты мне". - "А если бы знали вы, матушка, как вы
мне надоели", - проворчал старый слуга, перебирая гардероб, которым был он
навьючен.
Мы знали Загряжскую уже сгорбленной старушкой; не думаем, чтобы в
молодости своей была она красавицей, но не менее того и она могла
воспламенять сердца. Граф Андрей Шувалов, блестящий царедворец двора
Екатерины, приятель Вольтера и Лагарпа (французского писателя), который и
сам писал французские стихи, часто приписываемые лучшим французским
современным поэтам, был ее почтительным обожателем. Так по крайней мере
можно заключить из стихов его, к ней обращенных. В них много страсти и
вместе с тем много сдержанности и рыцарской преданности. Кажется, нигде не
были они напечатаны и сохранились только переданные из памяти в память
одним поколением в другое. Вот они:
Cet invincible amour que je porte en mon sein,
Dont je ne parle pas, mais que tout Vous atteste,
Est un sentiment pur, une flamme celeste,
Que je nourris, helas, mais c'est en vain.
De la seduction je ne suis pas l'apotre:
Je serai fortune possedant Vos appas,
Je vivrai malheureux, si Vous ne m'aimez pas,
Je mourrai de douleur, si Vous aimez un autre.
Нелединский, этот наш Петрарк, своими песнями, дышащими нежностью
и глубокого и тонкого чувства, особенно восхищался постепенностью и
верностью трех последних стихов. Кажется, стихи Шувалова не переводимы на
русский язык стихами. Доказательством тому, между прочим, служит и то, что
Нелединский, так сочувствовавший этим стихам и так набивший руку на
переводы, не пытался их перевести. Можно приблизительно передать
следующим образом смысл этих стихов (повторяем, смысл, а не душу, не
прелесть):
"Эта непобедимая любовь, которую ношу в груди, о которой не говорю,
но о которой все вам свидетельствует, есть чувство чистое, пламень небесный.
Питаю ее в себе, но, увы! Напрасно. Не хочу быть апостолом обольщения: я был
бы благополучен, встречая вашу взаимность, проведу свой век несчастным, если
вы меня не полюбите, умру со скорби, если полюбите другого".
Иностранные биографические словари обыкновенно смешивают этого
графа Андрея Шувалова с Иваном Ивановичем, который не был графом.
Случается эта ошибка и у нас. Во французской литературе особенно славилось
его Epitre a Ninon (послание к известной Ниноне де-Ланкло). Она умерла в 1706
г., а послание написано в 1774. Оно теперь мало известно и сделалось
литературной редкостью. Не худо было бы перепечатать его в одном из наших
сборников. Оно все же изъявление русской умственной деятельности, так
сказать, барометрическое указание на температуру общества, ей современную.
Мы нынче смотрим свысока на эти игрушки старых детей старого времени, но
игрушки игрушкам рознь, и если на игрушке есть отпечаток мысли и
художества, то следует хранить ее в музее, как хранят мельчайшие утвари и
безделки, выгребаемые из-под помпейских развалин. По этим безделкам судят
об исторической и общественной обстановке того времени.
Что же касается до того, что Шувалов писал французские, а не русские
стихи, то по мне хорошая французская поэзия русского человека гораздо
сочувственнее и даже более ласкает мое народное самолюбие, нежели пошлые
русские стихи, написанные уроженцем одной из наиболее великоросских
губерний. Патриотизм есть чувство, которое многие понимают по-своему.
Надобно быть патриотом своего отечества, говорил один почтенный старичок;
другой говорил, что в Париже порядочному человеку жить нельзя, потому что в
нем нет ни кваса, ни калачей.
Еще одна заметка о графе Андрее Шувалове. Известно, что императрица
Екатерина очень умно и своеобразно писала по-французски и по-русски, равно
известно, что она писала очень неправильно на том и другом языке.
Храповицкий часто обмывал ее русское черное белье, или черновую бумагу.
Граф Шувалов был такой же прачкой по части французского белья, по крайней
мере, одной из прачек. Между прочим, исправлял он грамматические письма
императрицы к Вольтеру. Даже когда бывал он в отсутствии, например в
Париже, получал он черновую от Императрицы, очищал ошибки, переписывал
исправленное и отправлял в Петербург, где Екатерина, в свою очередь,
переписывала письмо и, таким образом, в третьем издании посылала его в
Ферней.
Это рассказывал Сперанский, который одно время занимался по имениям
покойного графа Шувалова. Он же рассказывал следующие подробности про
редакционные занятия государыни: она обыкновенно писала на бумаге
большого формата, редко зачеркивая написанное, но если приходилось ей
заменить одно слово другим или исправить выражение, она бросала написанное,
брала другой лист бумаги и заново начинала редакцию свою.
***
В первых годах текущего столетия можно было видеть визитную
карточку следующего содержания: такой-то (немецкая фамилия) временный
главнокомандующий бывшей второй армии.
О нем же рассказывали и это: он был очень добрый человек, любил
подчиненных своих и особенно приласкивал молодых офицеров, которые
поступали под начальство его, но слаб и сбивчив был он памятью. Например:
явится к нему вновь назначенный юноша, из кадетского корпуса. Он спросит
фамилию его. - "Павлов". - "А не сын ли вы истинного друга моего Петрова?
Вы на него и очень похожи". - "Нет, ваше превосходительство: я Павлов". -
"А, извините, теперь припоминаю, вероятно, батюшка ваш, мой старый
сослуживец и друг, Павел Никифорович Сергеев?" И таким образом, в течение
нескольких минут переберет он пять или шесть фамилий и кончит тем, что
нареченного Павлова пригласит, под именем Алексеева, к себе откушать
запросто, чем Бог послал.
Кстати о визитных карточках. За границей попадаются такие с вольными
или невольными ошибками, например: какой-нибудь надворный советник
переводит на французский язык чин свой: conseiller de la cour de Russie, вместо
conseiller de cour. И добрые французы приветствуют в нем советника
императорского двора, или государственного кабинета, и нередко с большой
| |
| Просмотров: 508 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры