| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 23
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1ify">
***
От слова заговор вышло слово заговорщик. Почему же от слова разговор
не вывести слова разговорщик (causeur)? Говорун - не то; собеседник - как-то
неуместно важно.
***
NN. говорит, что жизнь слишком коротка, чтобы иметь дело до X** или
завести с ним разговор. Нужен, иной раз, битый час, чтобы растолковать ему то,
что другой поймет в две минуты. У него слишком медленное и тугое
пищеварение головы.
***
У нас изумительный и неимоверный расход на гениев. Они везде редки,
но у нас пекутся они как блины или ассигнации, или растут как грибы под
чернильным дождем.
Кто-то в старину написал шуточное стихотворение: "Русский Парнас" с
разными подразделениями. Об одном из этих отделений сказано:
Где гениев нет первоклассных,
А только просто хороши.
Теперь мы уже не довольствуемся хорошими гениями, а требуем, и
поставляют нам, даже свыше требований наших, все гениев первоклассных.
Оно, пожалуй, приятно и лестно, но то худо, что оно сбивает понятия, роняет
цену на истинные дарования и придает славе какую-то пошлость. Народный
Пантеон преобразовывается в человеколюбивый дом дешевых квартир.
Кто напишет у нас оперу, картину, драму с несомненными признаками
дарования, тот уже не в пример другим или, напротив, очень в пример другим,
сейчас производится в гении и сажается на голову всем знаменитым
европейским музыкальным композиторам, живописцам, драматическим
писателям. Воля ваша, это просто невежество. Это значит: знай наших!
Любовь к Отечеству и народная гордость сами по себе дело прекрасное,
но нужно уметь применять их к действительности. Знаменитая француженка
Роллан, восходя на революционный эшафот, сказала: "О свобода, сколько
преступлений совершается во имя твое!" Понизив диапазон, можно бы сказать в
свою очередь: "О патриотизм (или, пожалуй, о отечестволюбие, если у кого
хватит духу выговорить это слово), сколько глупостей, бестолковщины
высказывается, пишется и делается под твоей благородной фирмой!"
Можно иметь некоторые свойства гениальности, но еще не быть гением.
Гений есть что-то цельное, державное, всемогущее. Мы уже заметили, что
гении везде редки. У нас, по многим причинам, они еще реже. Гений у нас,
может быть, и был один - Петр I. Несмотря на слабости и погрешности свои,
еще более свойственные времени его, чем его личности, он совершил подвиг
гениальный. Вполне ли хорошо, или частью пополам с грехом, совершил он его,
это другой вопрос, но отрицать никому нельзя, что он был запечатлен могучим
гением и духом преобразования.
Ломоносов был более гениален, нежели гений: в нем было мало
творчества, он не был гением-создателем, а разве гением-путеводителем,
указателем, Моисеем в обетованной земле. Как другой Христоф-Коломб, он
внутренне прозрел, угадал, предчувствовал новый мир, составил путеводители
для достижения неизвестных земель, но Америкой он не овладел. Он ничего
такого по себе не оставил, что могло бы служить образцом, но многое оставил,
что может служить поучением.
Есть гении, так сказать, пропавшие, которые родились после времени,
или неуместно. Представим себе, что какой-нибудь дикарь на далеком и
пустынном острове, не знающий, что часовое мастерство давно на свете
существует, изобрел и смастерил бы в юрте своей часы. Разумеется, это было
бы дело гения, но какая польза вышла бы от того для человечества? Многие из
таких гениев напоминают доброго немца, который, не зная, что "Телемак"
писан Фенелоном, перевел его на французский язык с немецкого перевода и
думал, что он обогатил и осчастливил французскую литературу, познакомив ее с
бессмертным творением.
То же, что о Ломоносове, можно бы сказать о Суворове. Он был
гениален. Случай, события не дозволили ему утвердить за собой
неопровержимое звание гения. Судьба не свела его грудь с грудью в бой с
современным гением войны. Поединок между Бонапарте и Суворовым решил
бы окончательно и победоносно, кому из двух неотъемлемо принадлежат честь
и слава быть военным гением.
Мало быть или слыть гением в околотке своем: мало быть гением
доморощенным. Нужно еще на то и согласие общее, всенародное. Гений -
исключение в семье человеческой: он гражданин всемирный. Что такие за
гении, которым выдается плакатный билет на жительство в такой-то местности
и на известное время? Будем же довольствоваться теми избранными и высокими
дарованиями, которыми нас Бог, если не щедро, то и не скупо наградил. Скажем
и за то спасибо и воле, даровавшей их, и им, которые таланта своего в землю не
зарыли; но воздержимся от напрасной и смешной погони за гениями и от
производства в гении тех, которым удалось прийти нам по вкусу. Задор этих
ловцов и производителей еще не беда: Бог с ними! Они себя тешат и нас
забавляют. Прекрасно! Но жаль, что эти поставщики, эти крестные отцы гениев
вредят многим из крестников своих, вовсе неповинным в таком насильственном
производстве. Например, Пушкин, как высокое, оригинальное дарование, не
сбиваем с законного места своего. Как гений, он подлежал бы критической
переоценке, сомнениям и пререканиям. О других наших так называемых гениях
и говорить нечего. Дарования их задушены, подавлены почестью, которой их
облекают. Все это, на поверку, объясняется двумя обстоятельствами: с одной
стороны, критика наша не опирается ни на какие правильные и законные
основания; с другой, ложная народная гордость натирает и подкрашивает
патриотической охрою свою домашнюю утварь.
***
Ф** не косноязычен, а косноумен. У него мысль заикается, но с
некоторым терпением можно иногда дождаться от него и путного слова.
***
"Как трудно с жизнью справиться, - говорила молодая ***. - Счастье
законное, тихое, благоверное неминуемо засыпает в скуке. Счастье бурное,
несколько порочное, рано или поздно кончается недочетами, разочарованием,
горькими последствиями".
***
Кто-то заметил, что профессор и ректор университета, Антонский, имеет
свойство - полным именем своим составить правильный шестистопный стих:
Антон Антонович Антонский-Прокопович.
О нем же было сказано:
Тремя помноженный Антон,
И на закуску Прокопович.
Пожалуй, оно и так, но Россия не должна забывать, что Антонский умел
первый угадать и оценить нравственные качества и поэтическое дарование
своего воспитанника в благородном пансионе при Московском университете.
Этот скромный воспитанник не обращал на себя внимания и особенного
благоволения начальства, какое иногда оказывается по родственным связям и
положению в обществе. Нет, сочувствие к неизвестному еще Жуковскому было
со стороны Антонского совершенно бескорыстное и свободное. Это сочувствие
- чистая и неотъемлемая заслуга, которую литературные предания должны
сохранить. Когда Жуковский вышел из пансиона и был без средств и без
особенной опоры, Антонский, так сказать, призрел его и приютил в двух
маленьких комнатках маленького принадлежащего университету домика в
Газетном переулке. Жуковский всегда сохранял к нему сердечную1
признательность, приверженность и преданность.
Дмитриев любил Антонского, но любил и трунить над ним, очень
застенчивым, так сказать, пугливым и вместе с тем легкосмышленным.
Смущение и веселость попеременно выражались на лице его под шутками
Дмитриева. "Признайтесь, любезнейший Антон Антонович, - говорил он ему
однажды, - что ваш университет совершенно безжизненное тело: о движении
его и догадываешься только, когда едешь по Моховой и видишь сквозь окна,
как профессора и жены их переворачивают на солнце большие бутыли с
наливками".
***
В одно из минувших царствований, некто (должно заметить, плотная и
дородная личность) говорил: "Государь отменно благоволил ко мне. Вот еще на
днях, на многолюдном бале, я имел счастье стоять близко позади его, он
обернулся ко мне и изволил сказать: "От тебя пышет как от печки".
Другой перетолковал бы эти слова таким образом: здесь и так тесно и
душно, а ты меня еще подпариваешь; нельзя ли сделать одолжение и убраться
подалее? Но мой приятель имел способность смотреть на все с выгодной ему
стороны. Он недели две развозил с самодовольством по городу слова, сказанные
государем.
Вообще он был благополучного сложения по плоти и по духу, в
житейском и нравственном отношении. Комнаты его в Петербурге были на
солнце, и, кажется, светило оно чаще на улице его, нежели на других. На улице
его вечный праздник, в доме вечное торжество торжеств. На окнах стояли
горшки с пышными, благоуханными цветами; на стенах висели клетки с
разными птицами певчими; в комнатах раздавался бой стенных часов со
звонкими курантами. Одним словом, все было у него светозарно, оглушительно,
охмелительно. Сам, посреди этого сияния, этой роскошной растительности и
певучести, выставлял он румяное, радостное лицо, лицо, расцветающее, как
махровый красный пион, и заливающееся, как канарейка, пением. Мне всегда
ужасно было завидно смотреть на праздничную обстановку.
Впрочем, мне никогда не случалось завидовать умным людям, зависть
забирает меня только при виде счастливой глупости.
Знаменитый Неккер написал маленький трактат: Le bonheur des sots
(Счастье глупцов). Другая знаменитость в своем роде, Копьев, перевел эту
безделку на русский язык. Неизвестно, был ли перевод напечатан и сохранился
ли в книжном мире.
***
Талейран сказал о ком-то: Ce n'est pas un sot, c'est le sot. Этот тонкий, но
многознаменательный оттенок, кажется, невозможно перевести по-русски. Он
не глупый человек, а глупец - не вполне, так сказать, неосязательно выражает
остроумное определение Талейрана. Неимение в нашем языке члена (l'article)
тому причина.
***
Есть люди, которые переплывают жизнь; еще есть люди, которые просто
в ней купаются. К этому разряду принадлежат преимущественно дураки. Одним
приходится выбирать удобные места для плавания, бороться с волнами, бодро и
ловко действовать мышцами. Другие сидят себе спокойно по уши в глупости
своей. Им и горя нет: им всегда свежо.
***
В начале нынешнего столетия была в большом ходу и певалась в Москве
песня, из которой помню только первый куплет:
Непостижимой силой
Я привержен к милой.
Господи помилуй
Ее и меня.
Ее приписывали одному важному духовному лицу. Сохранилась ли она
где-нибудь? Вот вопрос, который часто задаешь по поводу литературных и
поэтических преданий. Не думаю, чтобы наша литература была радикальная, но
во всяком случае она не консервативная: она не сохраняет.
У французов не пропадает ни одного несколько замечательного и
удачного четверостишия или двоестишия, писанного в минувшем столетии. У
них, при разнообразии и богатстве во всех родах литературы, не пренебрегается
и не затеряется и малейшая лепта. Несколько раз обрушались и менялись
правления, законодательства, весь быт государственный и гражданский, но
написанного пером у них, подлинно, не вырубишь и топором.
Нельзя не пожалеть у нас о многих литературных безделках старого
времени, которые или пропали без вести, или остались сиротами, не помнящими
родства, т.е. без указания, кто были родители их. Разумеется, литература наша,
по существу, не могла бы в настоящее время щеголять этими самоцветными
каменьями в старой и несколько грубой оправе их; но все же имели бы они
приличное место в семейных и наследственных досканцах любителей и
почитателей старины.
В одних песнях (не говоря уже о простонародных) можно было бы
отыскать много милого добра. Дмитриев издал, по возможности, если не
полный (едва ли не в конце минувшего столетия), то с умением и разборчивым
вкусом собранный любопытный Русский песенник. Дальнейшие подобные
собрания были делом чистой спекуляции, и к тому же довольно
невежественной. Многие ли знают теперь, и решительно никто уже не поет,
прелестной песни князя Хованского, которого оплакивал Карамзин: "Друзья,
Хованского не стало!" Вот эта песня:
Я вечор в лугах гуляла,
Грусть хотела разогнать,
И цветочков там искала,
Чтобы к милому послать.
Долго, долго я ходила.
Погасал уж солнца свет;
Все цветочки находила,
Одного лишь нет как нет.
И цветочка голубова
Я в долинах не нашла,
Без цветочка дорогова
Я домой было пошла.
Шла домой с душой унылой.
Недалеко от ручья
Вижу я цветочек милой,
Вмиг его я сорвала.
Незабудочку сорвала;
Слезы покатились вдруг.
Я вздохнула и сказала:
Не забудь меня, мой друг.
Тут и следовало бы кончить песню стихом, вырвавшимся из сердца и
прекрасно и верно заключающим эту маленькую девическую драму. Но, к
сожалению, автор прибавил следующий куплет:
Не дари меня ты златом,
Подари лишь сам себя.
Что в подарке мне богатом?
Ты скажи: люблю тебя!
Все это лишнее. Подари лишь сам себя - как-то изысканно и вместе с
тем пошло. Златом не соглашается с простой речью всей песни, хотя часто на
простонародном языке нашем слышатся слова и выражения, которые, по
правилам науки, относятся более к высокому слогу. Но за исключением
последнего куплета, как много свежести и простосердечия в этой идиллии!
Даже самая безыскусственность и, так сказать, бесцеремонность рифм здесь не
только позволительны, но кстати придают прелесть рассказу. Более богатые и
яркие рифмы были бы неприятной разноголосицей.
В старину распевалась еще песня (помнится, какого-то Салтыкова); и по
стихам, и по музыке, на которую они были положены, она имела большой
успех.
Места тобой украшены,
Где дни я радостьми считал,
Где взор тобой обвороженный
Мои все чувства услаждал,
В пустыню скоро обратятся
Веселья потеряв свои:
Веселья вслед тебя стремятся,
Они все спутники твои.
Далее не помню, но и в других куплетах встречались стихи сильно
прочувствованные, просто и верно выраженные. Где эти песни, эти сердечные
исповеди, в которых изливалось когда-то живое и глубокое чувство? Сердце
вверяло им свое волнение, свою тоску, свои надежды, и сочувственное ему
сердце откликалось на голос его. Неужели слезы, проливаемые в старину, были
хуже тех, которые проливаются ныне, если еще кое-где проливаются они? Мы
говорим о свободе своей, о разрешении мыслей и понятий от условных форм,
которым подчинялись отцы наши; а сами мы - деспотические рабы новых
форм, вне коих, по мнению нашему, нет ни удачи, ни спасения. Старая песня
может сказать с поэтом:
Я на земле земное совершила:
Я на земле любила и жила.
***
Некоторые из наших журнальных корифеев как будто не догадываются,
что могут быть умные консерваторы и глупые либералы. По их легкомыслию
или, правильнее, тупоумию и пустоумию, все консерваторы люди пошлые, все
либералы народ умный, бойкий и на все способный. И в этом отношении кто ни
поп, тот и батька. У них и Вашингтон либерал, и Сен-Жюст либерал, и
Мордвинов либерал, что не мешает быть либералами и Белинскому, и Герцену.
Для многих из них, Полевой, например, выше Карамзина, потому что сей
последний озаглавил творение свое: История Государства Российского, а тот
История Русского народа, что гораздо либеральнее и, следовательно, умнее:
государство отзывается старой школой. Государство - назад, народ - вперед!
***
ВАРШАВСКИЕ РАССКАЗЫ
Летом, в окрестностях Варшавы, молодые барыни катались на лодке по
большому озеру. Лодка покачнулась, и дамы попадали в воду. Англичанин,
влюбленный в одну из них, увидев беду, тотчас кинулся с берега в озеро,
нырнул и вытащил барыню, но, заметив, что это была не возлюбленная его,
бросил ее опять в воду и нырнул еще раз, чтобы спасти настоящую.
***
Старик К**, добросердечный и нежный муж, но слабопамятный отец,
бывало, спрашивал жену свою: "Скажи мне, пожалуйста, моя милая, кто же отец
нашего меньшого сына? Я никак припомнить не могу". А в другой раз: "У меня
вовсе из памяти вышло, как зовут отца нашего второго сына", и т.д.
***
Когда маршал Даву командовал французскими войсками и
проконсульствовал в Варшаве, он не раз требовал от городского начальства,
чтобы в назначенном месте наведен был мост через Вислу. То за одним, то за
другим предлогом все откладывали исполнение приказания. Наконец маршал
призвал к себе президента города и сказал ему: "Если послезавтра, в 12 часов
пополудни, моста на Висле не будет, вы перейдете через нее, как она есть, на
другой берег". Не слышно было, чтобы президент подверг себя простуде после
такой прогулки.
***
На сейме, в царствование Станислава Понятовского, один нунций
предложил собранию присудить начальнику почтового ведомства народную
награду. "По какому поводу и за что?" - спросили разом несколько голосов. "А
за то, - отвечал нунций, - что каждый, расширивший пределы государства,
заслуживает благодарность сограждан: доныне от Варшавы до границы
считалось столько-то миль; при новом управлении теперь взимают с нас
прогонных денег на 20 миль более".
***
Некоторая местность Польского королевства была разоряема шайкой
разбойников. Один польский помещик явился к полицейскому начальству и
объявил, что он знает, где разбойничий притон, и что если дадут ему несколько
человек из военной силы, он берется переловить всех мошенников и
представить их в Варшаву. Получив военную команду, отправился он с нею в
один поветовый город прямо в здание главного присутственного места,
приказал солдатам схватить и перевязать всех чиновников и с тем вмеете послал
рапорт по начальству с донесением, что переловил злоумышленников, которые
грабили край, и ожидает дальнейших приказаний.
***
Еще одно последнее сказание о старой Польше. Кажется, в начале
минувшего столетия, один из графов Потоцких, в видах патриотических и
политических, переселился в Константинополь и обратился в магометанскую
веру. Он совершенно отуречился, и все это в надежде снискать доверенность и
уважение турецкого правительства и употребить их в пользу Польши, во вред
России. Мысль об отступничестве между тем тревожила порой набожную
совесть его. "Знаю, - говорил он в минуты смущения, - что Господь, по
правосудию Своему, сошлет меня в ад за мой грех, но с другой стороны, я
убежден, что, видя чистоту побуждений моих, Он, по беспристрастию Своему, и
карая меня, не откажет мне в уважении Своем".
***
Повиновение закону и представителям его есть
нравственно-политическое побуждение и чувство, а вовсе не порождение
страха. Страх есть то же, что, по пословице, щука в море (хотя, кажется, в море
щук не бывает, и рыба она речная и прудовая). Кто любит щуку, заводи ее в
пруду своем, но знай, что она переглотает всех других рыб. Один страх,
посаженный властью в сердце человека, также истребит в нем все другие
благородные чувства.
***
NN говорил о ком-то: "Он не довольно умен, чтобы дозволять себе
делать глупости". О другом: "А этот не достаточно высоко поставлен, чтобы
дозволять себе подобные низости".
***
Пушкин спрашивал приехавшего в Москву старого товарища по Лицею
про общего приятеля, а также сверстника-лицеиста, отличного мимика и
художника по этой части: "А как он теперь лицедействует и что представляет?"
- "Петербургское наводнение". - "И что же?" - "Довольно похоже", -
отвечал тот. Пушкин очень забавлялся этим довольно похоже.
***
Кто-то говорил: ничего нет менее литературного, как многие из наших
литераторов. Они, пожалуй, люди и дельные, т.е. деловые и ловкие, даже
бойкие, но не литераторы в том смысле, который общепринят и узаконен
образованными людьми.
Прослушав какое-то музыкальное произведение, чуть ли не Вагнера,
Россини сказал: Si c'etait de la musique, ce serait bien mauvais (если это была бы
музыка, то это было бы очень плохо). И о многих письменных произведениях
нашего времени можно сказать: будь это литература, то оно никуда не годится;
но как оно не литература, то, может быть, оно в своем роде и недурно.
А что это за род, пока определить еще трудно. Люди пишут,
следовательно, их читают; а если читают, то и следует, что люди хорошо
делают, что пишут. Каков товар, таков и спрос; а каков спрос, таков и товар.
Рыбак рыбака далеко в плёсе видит; а писатель читателя, и читатель писателя.
Таким образом всем есть место под Божиим солнцем.
На французском языке есть очень удобное выражение, соответственное
слову литература и, так сказать, дополняющее и выясняющее его: Les belles
lettres. Само собою разумеется, что слова литература и литератор происходят
от литера, т.е. азбучных знаков. Азбука все-таки есть начало всего. Но дело в
том, что грамота грамоте рознь. Одной грамоты недостаточно. Нужно еще,
чтобы грамота была изящная. Les belles lettres - прекрасные письмена.
Что нужно автору? На этот вопрос чистосердечный ответ многих был бы
следующий: чернила, перья, бумага и охота смертная писать. Карамзин на
заданный себе вопрос: что нужно автору? - отвечал иначе. Он говорил, что
таланты и знание, острый, проницательный ум, живое воображение все еще
недостаточны. Он требует еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к
добру, могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное
желание всеобщего блага. И мало ли что еще находит он нужным автору! Но
все это было высказано еще в 1793 г., следовательно, в эпоху
несовершеннолетия человеческого разума, когда он едва ли ползал еще на
четвереньках, а теперь он не только вырос и на ногах стоит, но чуть ли не ходит
на голове, как любой плясун на канате. Да к тому же Карамзин - известный
риторикан. Смешно было бы, в наше время, с ним справляться.
***
Хвостов где-то сказал:
Зимой весну являет лето.
Вот календарная загадка! Впрочем, у доброго Хвостова такого рода
диковинки были не аномалии, не уклонения, а совершенно нормальные и
законные явления.
Совестно после Хвостова называть Державина, но и у него встречаешь
поразительные недосмотры и недочеты. В прекрасной картине его:
На темно-голубом эфире
Златая плавала луна
В серебряной своей порфире.
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой озаряла,
И палевым своим лучом
Златые окна рисовала
На лаковом полу моем.
К чему тут серебряная порфира на золотой луне? А в другом
стихотворении его:
Из-за облак месяц красный
Встал и смотрится в реке.
Сквозь туман и мрак ужасный
Путник едет в челноке.
Здесь что-нибудь да лишнее: или месяц красный, или ужасный мрак.
***
Поэзия поэзией, а стихотворчество или стихотворение стихотворением.
Истинный поэт в творчестве своем никогда не собьется с пути; но в
стихотворческом ремесле поэт может иногда обмолвиться промахом пера. В эти
промахи он незаметно для себя и невольно вовлекается самовластительными
требованиями рифмы, стопосложения и других вещественных условий и
принадлежностей стиха. Было же когда-то у Пушкина:
Мечты, мечты, где ваша сладость?
Где вечная к вам рифма младость?
А в превосходном своем exegi monumentum разве не сказал он: "Я
памятник себе воздвиг нерукотворный!" А чем же писал он стихи свои, как не
рукою? Статуя ваятеля, картина живописца так же рукотворны, как и
написанная песнь поэта.
И.И. Дмитриев в милой песенке своей говорит:
Всех цветочков боле
Розу я люблю;
Ею только в поле
Взор свой веселю.
С каждым днем алее
Все как вновь цвела,
С каждым днем милее
Роза мне была.
Но на счастье прочно
Всяк надежду кинь:
К розе как нарочно
Привилась полынь.
Роза не увяла,
Тот же самый цвет;
Но не та уж стала:
Аромата нет.
Здесь следовало бы и кончить; но песельника соблазнил и попутал
баснописец: он захотел вывести мораль, а тут и вышел забавный промах пера.
Хлоя, как ужасен
Этот нам урок!
Так, увы, опасен
Для красы порок.
Это неуместное и злосчастное нам причисляет, по грамматическому
смыслу, самого Дмитриева к Хлоям и красавицам.
***
Капнист в одной песенке своей говорит:
Хоть хижина убога,
С тобой она мне храм;
Я в ней прошу от Бога
Здоровья только нам.
Нечеловеколюбиво и небратолюбиво это только перед словами нам. Это
напоминает молитву эгоиста: "Господи, Ты ведаешь, что я никогда не утруждаю
Тебя молитвою о ближнем: молю только о себе и уповаю, что Ты воздашь
смирению моему и невмешательству в чужие дела".
Едва ли кто из поэтов древних и новых, русских или чужестранных,
совершенно избежал подобных промахов, обмолвок, недосмотров, затмений. У
кого их больше, у кого меньше.
***
Дмитриев рассказывал, что однажды допытывались от Хвостова
объяснения и смысла одного стиха его. Он объяснял его и так и сяк; но на
каждое объяснение следовало опровержение, которое уничтожало толкование.
Наконец, вышедши из терпения, сказал он с досадою: "Да отстаньте от меня;
c'est mon cheval de bataille" (это мой боевой конь - французская поговорка,
выражающая, что на эту вещь, на это мнение опираешься).
***
Было время, правда, давно, когда загадки, шарады, логогрифы служили
игрушкою и забавою умнейших людей едва ли не умнейшего общества, в
сравнении с другими обществами, как предыдущими, так и последовавшими.
Они не пренебрегали этими гимнастическими играми ума (jeux d'esprit). Умные
люди той эпохи, т.е. дореволюционной, во Франции и в других краях, не
стыдились и поребячиться в часы отдыха от дела и от трудов, но зато ничего не
было ребяческого в приемах, когда они брались за дело.
Философ, энциклопедист, великий математик, деятельный противник
всех злоупотреблений, Даламберт не был равнодушен к этим забавам.
Рассказывают, что на болезненном одре смерти разгадал он шараду,
отысканную им во французском "Меркурии". Что ни говори, а в этой игре слов,
как и в игре карточной, есть своя доля сметливости, соображения, а здесь и
остроумия. 
| |
| Просмотров: 450 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры