| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 12
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1y">
***
Отчего, после несчастного приключения своего, X. стал еще спесивее и
более думает о себе, чем прежде?
"На основании русской пословицы, - сказал NN, - за битого двух
небитых дают".
***
В старых комедиях французских встречаются благотворительные дяди из
Америки, которые неожиданно падают золотым дождем на бедных
родственников и тем дают им возможность соединяться браками с предметами
их любви. В старой Москве являлись благодетельные дяди: известные дотоле
богатые помещики, которые как снег на голову падали из какой-нибудь дальней
губернии. Они поселялись в Москве и угощали ее своим хлебосольством,
увеселениями и праздниками.
Один из последних таковых дядей был Позняков. Он приехал в
первопрестольную столицу потешать ее своими рублями и крепостным театром.
Он купил дом на Никитской (ныне принадлежащий князю Юсупову), устроил в
нем зимний сад, театральную залу с ложами и зажил, что называется, домом и
барином: пошли обеды, балы, спектакли, маскарады. Спектакли были очень
недурны, потому что в доморощенной труппе находились актеры и певцы не без
дарований.
Часто смеялись и смеются и ныне над этими полубарскими затеями. Они
имели свою и хорошую сторону. Уж если есть законное крепостное состояние,
то устройство из дворни своей певческих хоров, инструментальных оркестров и
актеров не есть еще худшее самовластительное злоупотребление помещичьего
права. Эти затеи прививали дворне некоторое просвещение, по крайней мере
грамотность; если не любовь к искусствам, то по крайней мере ознакомление с
ними. Это все-таки развивало в простолюдинах человеческие понятия и чувства,
смягчало нравы и выводило дворовых людей на Божий свет; они затверживали
наизусть слова и мысли Фон-Визина или Коцебу, сливались хотя на минуту с
лицами из другой среды, на минуту воплощали в себя лица, так сказать, другого
мира. От этого скоморошества должны были неминуемо западать в них
некоторые благие семена, которые в иных оставались не произрастительными, а
в других, хотя и редко, отзывались впоследствии плодоносной жатвой. Эти
полубарские затеи могли иметь и на помещиков благодетельное влияние:
музыка, театральные представления отвлекали их отчасти от псовой охоты, карт
и попоек. Но пора возвратиться к Познякову.
Нечего и говорить, что на балах его, спектаклях и маскарадах не было
недостатка в посетителях: вся Москва так и рвалась и навязывалась на
приглашения его.
Да и кому в Москве не зажимали рты
Обеды, ужины и танцы?
говорит Чацкий. Только напрасно сваливает он это исключительно на голову
Москвы.
Таков, Фелица, я развратен,
Но на меня весь свет похож,
сказал Державин, которого взгляд на свет и на людей был
беспристрастнее и рассудительнее взгляда Чацкого. Как бы то ни было,
Позняков самодовольно угощал Москву в своих покоях и важно на маскарадах
своих расхаживал наряженный не то персианином, не то китайцем. Нет
сомнения, что о нем говорится в Горе от Ума:
На лбу написано: театр и маскарад.
Не забыл Грибоедов и бородача, который во время бала, в тени
померанцевых деревьев, щелкал соловьем:
Певец зимой погоды летней.
Все это очень забавно, но что же тут худого?
Если кому Бог даровал способность свистать и щелкать соловьем,
почему же ему не пользоваться этим даром, как певцу голосом своим, скрипачу
смычком? Но вот что ускользнуло от эпиграмм и злоречия Чацкого, а в этом
есть высоко-комическая черта.
К московскому хлебосольству и увеселителю добровольно
прикомандировал себя некто г-н Лунин (не из фамилии известных Луниных).
Он был при нем вроде гофмаршала или камергера: хозяйничал при дворе его,
приглашал на празднества и пр. В Москву ожидали турецкого или персидского
посла. Разумеется, Позняков не мог пропустить эту верную оказию. И занялся
приготовлением к великолепному празднику в честь именитого восточного
гостя. К сожалению, смерть застала его в приготовлениях к этой тысячи и одной
ночи. Посол приезжает в Москву, и Лунин к нему является. Он докладывает о
предполагаемом празднике и о том, что Позняков извиняется перед послом: за
приключившеюся смертью его праздник состояться не может.
***
Когда перед 1812-м годом был выстроен в Москве Большой театр, граф
Растопчин говорил, что это хорошо, но недостаточно: нужно купить еще 2000
душ, приписать их к театру и завести между ними род подушной повинности,
так чтобы по очереди высылать по вечерам народ в театральную залу: на одну
публику надеяться нельзя.
Страсть к театру развилась в публике позднее; но и тогда уже были
театралы и страстные сторонники то русских актеров, то французских. В числе
первых был некто Гусятников, человек зрелых лет и вообще очень скромный.
Он вышел из купеческого звания, но мало-помалу приписался к лучшему
московскому обществу и получил в нем оседлость. Он был большой поклонник
певицы Сандуновой. Она тогда допевала в Москве арии, петые ею еще при
Екатерине II, и увлекала сердца, как во время оно она заколдовала сердце
старика графа Безбородки, так что даже вынуждена была во время придворного
спектакля жаловаться императрице на любовные преследования седого
волокиты. Гусятников был обожатель более скромный и менее взыскательный.
В то время, о котором говорим, приехала из Петербурга в Москву на
несколько представлений известная Филис-Андрие. Русская театральная партия
взволновалась от этого иноплеменного нашествия и вооружилась для защиты
родного очага. Поклонник Сандуновой, Гусятников, стал, разумеется, во главе
оборонительного отряда. Однажды приезжает он во французский спектакль,
садится в первый ряд кресел, и только что начинает Филис рулады свои, он
всенародно затыкает себе уши, встает с кресел и с заткнутыми ушами
торжественно проходит всю залу, кидая направо и налево взгляды презрения и
негодования на недостойных французолюбцев (как нас тогда называли с легкой
руки Сергея Глинки, доброго и пламенного издателя Русского Вестника).
***
Муж Сандуновой был тоже актер, публикой любимый. Одновременно
брат его был известный обер-секретарь. Братья были дружны между собой, что
не мешало им подтрунивать друг над другом. "Что это давно не видать тебя?"
- говорит актер брату своему. "Да меня видеть трудно, - отвечал тот, -
утром сижу в Сенате, вечером дома за бумагами; вот тебя, дело другое, каждый,
когда захочет, может увидеть за полтинник". - "Разумеется, - говорит актер,
- к вашему высокородию с полтинником не сунешься".
***
Кто-то говорил, что он желает умереть не в надежде, что будет лучше, а
что по крайней мере будет иначе. Молодой стихотворец приносит к опытному
критику два стихотворения свои с просьбой сказать ему, которое из них можно
напечатать. По прослушивании первого стихотворения критик не раздумывая
говорит стихотворцу: печатайте второе!
***
Австрийский посол при Оттоманской Порте (бывший товарищ нашего
графа Бальмена на острове Святой Елены) граф Стюрмер рассказывал, что
однажды явился к нему в Константинополе австрийский подданный, очень
хорошей фамилии и зажиточный помещик. В разговоре объяснил он, что
намерен поселиться в Турции, принять турецкое подданство и обратиться в
магометанскую веру. На это граф Стюрмер сказал ему, что не считает себя
вправе противодействовать намерению его, что если он покушается на
подобную меру из видов честолюбия, то может крепко ошибиться в расчете
своем: редко удается ренегатам достигнуть желанной цели; правительство мало
им доверяет, а турки ревнуют к ним и смотрят на них неприязненно.
"Да я и не ищу честолюбивой цели, - отвечает приезжий, - я даже в
службу вступать не думаю". - "Из чего же затеваете вы все это дело?" - "Из
религиозного убеждения". - "Против этого возражать мне нечего", - сказал
посол.
***
Можно родиться поэтом, оратором; но родиться критиком нельзя.
Поэзия, красноречие - дары природы, критика - наука; ее следует изучать. И
у диких народов есть своя песня и свое красноречие, но критического
исследования у них не найдешь. У нас есть критики или критиканы, но критики
нет. Редкие попытки, редкие исключения в счет не входят. У нас завелись и
развелись критиканы, потому что, по примеру европейской журналистики,
понадобилось и в наших журналах иметь отделение критики. Вот издатели и
вербуют на эту работу горячих борзописцев, которым и море, и науки по
колено. А на деле выходит, что они почти ничего не знают, мало читали не
только из иностранной литературы, но равно и из своей, кроме текущей, и то с
исключениями, смотря по погоде и приходу, к которому они принадлежат.
Лучшие писатели наши еще не исследованы, не оценены. О них идет говор, но
решающего, окончательного голоса нет.
Кроме науки и многоязычного чтения, для критика нужен еще вкус. Это
свойство и врожденное, родовое и благоприобретенное. Вкус, изящное чувство,
какое-то тайное чутье, своего рода литературная совесть. В ином она более
чутка и впечатлительна; в другом черства и огрубела. Впрочем, и вкус
изощряется, совершенствуется учением, сравнением и опытностью. Теперь
ставят ни во что критики Мерзлякова; в полном самодовольстве невежества
пренебрегают ими, смеются над ними. Можно и должно не порабощаться
суеверно критическим взглядам и законам Мерзлякова; но все же нельзя не
признать в нем критика образованного, который говорит не наобум. В голосе и
мнениях его отзывается изучение образцов, с которыми знакомился он в самом
источнике. Есть чему научиться от него, потому что и сам он учился.
Во Франции Лагарп, как критик, устарел, но Курс Литературы его, как
летопись, как справочная классическая книга, - не совершенно утратил свое
значение и достоинство. У нас теперь знают о нем по отзывам литературных
выскочек, которые на лабазном языке своем, как говорит Дмитриев, или, вернее,
на холопском, толкуют с презрением о лагарповщине. Во Франции, в некотором
отношении, критика ушла вперед от Лагарпа; у нас она до Лагарпа еще не
дошла.
***
Луи-Филипп часто сетовал с огорчением о нерасположении к нему
одного из могущественнейших европейских владык. Тьер старался успокоить
его и наконец сказал ему: "Да делайте то, что академик Сюар делал с женой
своей". - "А что же он делал?"
"Она была очень брюзглива и часто изыскивала средства тормошить и
мучить его. Бывало ночью, когда он спит, она разбудит его и скажет: "Сюар, я
не люблю тебя". - "Ничего, - отвечал он, - полюбишь после", -
перевернется на бок и тут же заснет. Часа два спустя она снова будит его и
говорит: "Сюар, я другого люблю". - "Ничего, - отвечает он, - после
разлюбишь", - перевернется на бок и опять засыпает.
***
Кто-то спрашивал у сельского священника, отчего воспрещается отцу
быть при крещении ребенка своего. Священник немного призадумался и
наконец сказал: "Полагаю, от того, что совесть убивает".
***
Дмитриев много читает и большой скопидом на книги свои. Когда
которой из них не окажется, и он не помнит, кто зачитал ее, он посылает слугу
по списку всех своих знакомых, к каждому из них, с настойчивым требованием
возвратить взятую у него книгу. При поголовном обыске виноватый отыщется.
Другой библиофил и библиоман, граф Бутурлин, которого библиотека в
Москве до 1812 года пользовалась европейской известностью, держался другого
правила: он никогда не выпускал из дома ни единой книги. Когда, по
каким-либо уважениям, он не признавал возможным отказать лицу, просившему
его одолжить книгу для прочтения, он покупал другой экземпляр этой книги и
отдавал на жертву просителю, свято соблюдая неприкосновенность своего
книгохранилища.
В страсти его к книгам была и другая отличительная черта: он сам читал
их и на разных языках. Книжная память его была изумительна: он помнил, на
какой странице находились мало-мальски любопытные и замечательные слова.
До 1812 года он не выезжал из России, но знал твердо разнообразные местные
наречия итальянского и французского народонаселения, знал наизусть, до
малейшей подробности, топографию Рима, Неаполя, Парижа. Он удивлял
иностранцев своим энциклопедическим всеведением: слушая его, они думали,
что он много времени прожил в той или другой местности, и едва верили, когда
граф признавался им, что он не выезжал еще из России.
***
Из дорожного дневника одного путешественника выписываем
следующее:
1) На целебных водах, на берегу известных озер в Швейцарии, на всех
летних пребываниях, посещаемых праздношатающимися европейцами, местная
полиция, обязанная унимать шум и бесчинства на улице, должна бы обращать
внимание и на домашние шумы и бесчинства, коим предаются англичанки и
американки, употребляя во зло данные им неуклюжие руки и фальшивые
голоса. Нигде нет спасения от этих злосчастных Лаур за клавесином (смотри
злосчастное стихотворение Державина.) С утра до вечера, целый день, где ни
живи, по какой улице ни ходи, везде слышишь, как пищат, мяучат, скрипят,
дребезжат эти голоса и нестройно прыгают и перестукиваются зазубренные
клавиши. Воля ваша, а это прямое и нестерпимое посягательство на
общественное спокойствие и личную безопасность: это неминуемо вредит
здоровью, за которым обыкновенно съезжаются из разных и дальних стран в эти
благодатные убежища, осчастливленные солнцем и лаской природы.
2) Немецкие кучера удивительные мастера отыскивать горы там, где на
взгляд простого смертного никакой горы в виду не имеется. Если почва
подымается на дюйм, то они уже заблаговременно везут шагом, а если придется
спуститься на один дюйм, тормоз начинает уже действовать. Как все это далеко
от русского крика: С горки на горку! Катай-валяй!
***
Il nous faut la guerre, il nous faut la guerre, mon cher Denis, - говорит
Давыдову генерал Еммануель, - voyez un peu, en temps de paix, Vitt meme,
devient colossal (нам нужна война, нам нужна война, мой любезный Денис: в
мирное время, посмотри, и Витт становится колоссальным).
***
Глубокая характеристическая черта выражается в крутом переносе
одного местоимения на другое.
В разгар холеры в Петербурге Л. говорил приятелю своему: "А скверная
вещь эта холера! Неожиданно нагрянет и все покончит. Того и смотри, что
завтра зайдешь ты ко мне, и скажут тебе, что я... То есть, я зайду к тебе завтра, и
скажут мне, что ночью умер ты от холеры".
Но этот предохранительный, грамматический поворот не спас бедного
Л... Несколько дней спустя после сказанных слов был он холерою похищен.
***
При А.М. Пушкине говорили о деревенском поверии, что тараканы
залезают в ухо спящего человека, пробираются до мозга и выедают его.
"Как я этому рад, - прервал Пушкин, - теперь не буду говорить про
человека, что он глуп, а скажу: обидел его таракан".
***
Необразованный человек особенно выдается в высокомерии и
самохвальстве своем. Бывают самолюбивы и люди с умом и дарованием, но они
из благоприличия стараются сдерживать себя. Воспитание, обхождение с
людьми, принадлежащими высшей среде, в умственном и общественном
отношении, умеряют и обуздывают эти дикие порывы собственного
идолопоклонства. Восточные народы самохвальны, потому что они
невежественны. Литература, которая с презрением и свысока отзывается о
литературах иностранных, принадлежит, по этнографическим условиям, к
восточной полосе земного шара.
***
Один отец, весьма остроумный и практический, говорил с умилением и
родительским самодовольством: "Мой сын именно на столько глуп, на сколько
это нужно, чтобы успеть и на службе, и в жизни: менее глупости было бы
недостатком, более - было бы излишеством. Во всем нужны мера и середка, а
сын мой на них и напал".
***
Однажды Пушкин между приятелями сильно руссофильствовал и громил
Запад. Это смущало Александра Тургенева, космополита по обстоятельствам, а
частью и по наклонности. Он горячо оспаривал мнения Пушкина, наконец не
выдержал и сказал ему: "А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек".
Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его.
Нужно при этом напомнить, что Пушкин не бывал никогда за границей,
что в то время русские путешественники отправлялись обыкновенно с
Любскими пароходами и что Любек был первый иностранный город, ими
посещаемый.
***
Один французский писатель, помнится, Жофре (Jauffret), в книге
Екатерина II и царствование ее, рассказывает следующее: Екатерина часто
повторяла: "Глаз хозяина откармливает лошадей (l'oeil du maitre engraisse les
chevaux)". Она умела расспрашивать и выслушивать. "Разговор с невеждами, -
говорила она, - иногда более научит, нежели разговор с учеными. Этим
господам стыдно было бы не дать ответа и по таким вопросам, о которых они
понятия не имеют. Они никогда не решатся выговорить эти два слова, столь
удобные нам, невеждам: не знаю".
Однажды, путешествуя по берегам Волги, она спросила жителей:
довольны ли они своим положением? Большая часть из них были рыбаки. "Мы
очень были бы довольны заработками своими, - отвечали они, - если бы не
обязаны были отсылать в конюшни вашего величества значительное количество
стерлядей, а стерляди очень дороги". - "Хорошо сделали вы, - отвечала
императрица, улыбаясь, - что уведомили меня об этом; а я до сей поры и не
знала, что лошади мои едят стерлядей. Постараемся это дело поправить".
Вот и другой случай под стать стерлядям. У кого-то из царской фамилии,
кажется, у великого князя Павла Петровича, был сильный насморк. Ему
присоветовали помазать себе нос на ночь салом, и были приготовлена сальная
свеча. С того дня было в продолжение года, если не долее, отпускаемо
ежедневно из дворцовой конторы по пуду сальных свечей - "на собственное
употребление его высочества".
Кажется, А.А. Нарышкин рассказывал, что кто-то преследовал его
просьбами о зачислении в дворцовую прислугу. "Нет вакансии", - отвечали
ему. "Да пока откроется вакансия, - говорит проситель, - определите меня к
смотрению хотя бы за какой-нибудь канарейкой". - "Что же из этого будет?"
- спросил Нарышкин. "Как что? Все-таки будет при этом чем прокормить себя,
жену и детей".
Он же рассказывал, что один камер-лакей, при выходе в отставку,
просил, за долговременную и честную службу отставить его, "не в пример
другим", арапом.
В противоположность американским республикам, во дворце выгоднее
быть черным, чем белым. Ради Бога, не ищите здесь ни игры слов, ни косвенной
эпиграммы: здесь просто сказано, что жалованье, получаемое арапами,
превышает жалованье прочей прислуги.
***
Ермолов рассказывал, что в Турецкую войну старик князь Прозоровский,
уже и после Аустерлицкого похода, все еще считал Кутузова мальчиком, а этот
мальчик (прибавил Алексей Петрович) и сам уже ходил как на лыжах.
По мнению Ермолова, наши две армии, отдельно действующие в начале
войны 1812 года, не иначе как чудом успели соединиться под Смоленском. При
всем уважении к храбрости и блистательным воинским дарованиям Багратиона,
Ермолов полагает, что нельзя было поручить ему предводительство всеми
войсками. Он того мнения, что и после соединения двух армий мы не в силах
были предпринять наступательные действия. При малочисленности нашей,
ввиду больших сил неприятеля, была на нашей стороне одна невыгода:
несогласие и даже неприязнь (по крайней мере в Багратионе) двух начальников.
Ермолов писал о том к государю откровенное и смелое письмо.
На одном из военных советов Ермолов предлагал какую-то решительную
меру. На это, кажется, Тучков, заметил, что не лучше ли обождать вечера.
Хорошо, возразил Ермолов, если ваше превосходительство заключите с
Наполеоном условие, что он вас оставит в живых до вечера.
Каждый разговор с Ермоловым есть историческая, анекдотическая,
военная лекция. Не говорим уже о вставочных, острых и резких словах,
которыми он обстреливал, ни о характеристике многих государственных лиц, о
верном взгляде его на вещи и события. В доме своем на Пречистенке принимал
он посетителей обыкновенно вечером. В кабинете своем сидел он перед столом.
В рассказах своих выдвигал он ящик стола и вынимал из него, смотря по
предмету речи, доказательные и объяснительные акты: письма великого князя
Константина Павловича, Багратиона и проч. Самой внешностью своей,
несколько суровой и величавой, головой львообразной, складом ума, речью,
сильно отчеканенной, он был рожден действовать над народными массами,
увлекать их за собой и господствовать ими. Ему было бы место в древней
Римской истории. В истории новейшей, многосложенной, подчиняющейся
строю административного порядка, он иногда сбивался с надлежащей почвы.
В последние годы служения своего он сделал несколько промахов.
Главнейший состоял в том, что он, в выражениях уничижения паче гордости,
просил об увольнении своем от звания члена Государственного Совета. Это
звание ни в чем его не обязывало, он мог даже оставаться на жительстве в
Москве, но в минуты решения важных государственных вопросов имел бы он
возможность подавать свой голос. Но со всем тем, если, под раздражением
неблагоприятных и щекотливых обстоятельств, мог он быть в рядах оппозиции
и даже казаться стоящим во главе ее, то это было одно внешнее явление,
которое многих обманывало; в сущности он был человеком власти и порядка. В
нем была замечательная тонкость и даже хитрость ума, но под конец он
слишком перетопил и перехитрил. Этим самым дал он против себя оружие
противникам своим.
Но как бы то ни было, он выделяется высоким историческим лицом в
числе сверстников своих. Будущему историку, художнику такая личность будет
драгоценной находкой в изображении русской картины действий и деятелей и
закулисных проделок на театре текущего столетия.
***
Милорадович и Багратион были не только сослуживцы, но и
совместники еще со времен суворовских. Милорадович не любил Багратиона и
не скрывался в том. Во время Отечественной войны графиня
Орлова-Чесменская вышила хоругвь и отправила ее в подарок к Милорадовичу.
Он, как известно, был рыцарь и сердечкин. Когда в 1815 году приехал он
в Москву, NN шутя сказал ему: "Конец дело венчает, вы геройски дрались,
теперь воспользуйтесь миром и предложите сердце и руку графине Орловой,
которая помнила вас, когда вы были на полях сражения". - "Никогда, -
отвечал он с некоторой досадой, - я не Багратион".
Графиня Скавронская была невеста знатного происхождения и очень
богатая. Багратион женился на ней. Брак этот не был счастлив. Вскоре супруги
разъехались. Княгиня жила постоянно за границей: славилась в европейских
столицах красотою, алебастровой белизной своей, причудами, всегда не только
простительными, но особенно обольстительными в прекрасной женщине,
романтическими приключениями и умением держать салон, как говорят
французы. Умение это преимущественно принадлежит французскому, то есть
парижскому общежитию, а потому нужно оставить за ним и французскую
терминологию.
Это умение или искусство переходит в предания. Замечательно, что
последними представительницами этого искусства в Европе, едва ли не по
преимуществу, были русские дамы: княгиня Ливен, княгиня Багратион,
Свечина. Салон первой был политический: многие европейские вопросы,
сделки, преобразования, сближения дипломатических личностей тут
наметывались на живую нитку разговора с тем, чтобы позднее обратиться в
плотную ткань события. Салон второй нашей соотечественницы был салон
более чисто-светский, так сказать, эклектический, без исключительного
характера, а так, всего хорошего понемножку. Свечина председательствовала в
салоне духовном с оттенком догматическим, но и литературным.
При всей бескорыстности своей, Милорадович был ужасный губитель
денег: расточительность и щедрость его доходили до крайности; оттого и был
он всегда в долгах. Во время генерал-губернаторства его в Петербурге, в один
из приемных дней, подходит к нему, между прочими, француженка. Monsieur le
comte, - говорит она, - je viens vous d'ordonner et a moi d'obeir... (я пришла к
вашему сиятельству, умоляя вас...) - "Вам, милостивая государыня,
повелевать, мне повиноваться".
Дело так объяснилось, что эта барыня приходила к Милорадовичу с
просьбой заплатить давно взятые им у нее деньги взаймы. Оборачиваясь тогда к
адъютанту своему, говорит он при просительнице: "Arrangez moi, je vous prie,
cette affaire" (Устройте мне, прошу вас, это дело), - и вежливо откланивается
даме.
***
Князь Иван Голицын (Jean de Paris) рассказывал следующее слышанное
им от князя Платона Зубова. Императрица Екатерина была недовольна
английским министерством за некоторые неприязненные изъявления против
России в парламенте. В то время английский посол просил у нее аудиенции и
был призван во дворец. Когда вошел он в кабинет, собачка императрицы с
сильным лаем бросилась на него, и посол немного смутился. "Не бойтесь,
милорд, - сказала императрица, - собака, которая лает, не кусается и не
опасна".
Вот и другой рассказ из того же источника. В день восшествия на
престол Екатерины II прискакала она в Измайловскую церковь для принятия
присяги. Второпях забыли об одном: об изготовлении манифеста для прочтения
перед присягой. Не знали, что и делать. При таком замешательстве кто-то в
числе присутствующих, одетый в синий сюртук, выходит из толпы и предлагает
окружающим Царицу помочь в этом деле и произнести манифест. Соглашаются.
Он вынимает из кармана белый лист бумаги и, словно по писаному, читает
экспромтом манифест, точно заранее изготовленный. Императрица и все
официальные слушатели в восхищении от этого чтения.
Под синим сюртуком был Волков, впоследствии знаменитый актер.
Екатерина в признательность пожаловала импровизатору значительную пенсию
с обращением ее и на все потомство Волкова. Император Павел прекратил эту
пенсию.
Нужно удостовериться в истине этого рассказа. Я большой Фома
неверный в отношении к анекдотам. Люблю слушать и читать их, когда они
хорошо пересказаны, но не доверяю им до законной пробы. Анекдоты, даже и
настоящие, часто оказываются не без лигатуры и лживого чекана. Анекдотисты
когда и не лгут, редко придерживаются буквальной и математической верности.
Анекдоты их, в продолжении времени, являются в новых изданиях,
исправленных или измененных и значительно умноженных.
В истории люблю одни анекдоты, говорит Проспер Мериме. Наша
русская история, к сожалению, малоанекдотична, особенно с тех пор, что хотят
демократизировать историю. Полевой думал, что он создает новую русскую
историю, потому что назвал худо сваренное творение свое Историей Русского
народа; на деле же все являются отдельные лица. Народ в истории то же, что
хоры в древней греческой трагедии; действие и содержание сосредотачиваются
в действующих лицах, которые возвышаются над народом и господствуют над
ним, хотя бы из него истекли.
***
NN говорит, что писатель X. дарованием своим напоминает русскую
песню:
Белый, кудреватый,
Холост, не женатый.
Ум его белый, слог кудреватый, стреляет он холостыми зарядами, а о
потомстве и помину быть не может.
***
Некто говорил о ком-то: он моя правая рука. "Хороша же, в таком
случае, должна быть его левая", - сказал на это едкий граф Аркадий Морков.
***
Дмитриев - беспощадный подглядатай (почему не вывести этого слова
из соглядатай?) и ловец всего сме 
| |
| Просмотров: 514 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры