| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 33
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1gn="justify">
***
Молодая девица общипывала розу и клала листочки в рот. "Я и не знал,
что вы из самоедок", - сказал ей старый волокита.
***
А если пошло на старину, так вот старосветские мадригалы, найденные в
одном разрозненном томе из библиотеки чертей, как сказал Пушкин, то есть в
Московском альбоме. Эти мадригалы написаны, может быть, князем
Шаликовым; а может быть, и не им:
1.
Что написать мне вам в альбом?
У вас есть близ аптеки дом;
Но где найти лекарства
От ваших прелестей и вашего коварства?
2.
Кто старшая из них? Вопрос сей не решен:
Они и красотой, и свежестью двойчатки;
И как ни мучусь я, не разрешу загадки:
Влюблен ли в матушку, иль в дочку я влюблен.
3.
Быль и мечтательность, поэзия и проза.
Вдоль дома вашего, в день лютого мороза,
Я шел, - и страсти пыл горел в груди моей:
Ваш милый образ мне мечтался все живей.
В окне за стеклами у вас алела роза.
Я думал, это вы, и поклонился ей.
***
При старушке читали оду Петрова к графу Григорию Григорьевичу
Орлову:
Блюститель строгого Зенонова закона
И стоик посреди великолепий трона.
При первом стихе старая барыня прервала чтеца: "Какой вздор! Совсем
не Зенонова: законная жена графа Орлова была Зиновьева; я очень хорошо
знавала ее".
***
Робкий, по крайней мере на словах, молодой человек, не смея выразить
устно, пытался под столом выразить ногами любовь свою соседке, уже
испытанной в деле любви.
"Если вы любите меня, - сказала она, - то говорите просто, а не давите
мне ног, тем более что у меня на пальцах мозоли" (исторически верно).
***
В Москве допожарной жили три старые девицы, три сестрицы Лев ***.
Их прозвали тремя Парками.
Но эти Парки никого не пугали, а разъезжали по Москве и были
непременными посетительницами всех балов, всех съездов и собраний. Как все
они ни были стары, но все же третья была меньшая из них. На ней
сосредоточились любовь и заботливость старших сестер. Они ее с глаз не
спускали, берегли с каким-то материнским чувством и не позволяли ей
выезжать из дома одной. Бывало, приедут они на бал первые и уезжают
последние.
Кто-то однажды говорит старшей: "Как это вы, в ваши лета, можете
выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на балах?" - "Чего
тут весело, батюшка, - отвечала она. - Но надобно иногда и потешить нашу
шалунью".
А этой шалунье было уже 62 года.
***
Москва была всегда обильна девицами. В Москве также проживали три
или четыре сестрицы. Дом их был на улице - нет, не скажу на какой улице.
Всякий день каждая из них сидела у особенного окна и смотрела на
проезжающих и на проходящих, может быть, выглядывая суженого. Какой-то
злой шутник - может быть, Копьев - сказал о них: на каждом окошке по
лепёшке. Так и помню, что в детстве моем слыхал я о княжнах-Лепешках.
Другого имени им и не было.
***
Москва всегда славилась прозвищами и кличками своими. Впрочем,
кажется, этот обычай встречался и в древней Руси. В новейшее время он
обыкновенно выражается насмешкою, что также совершенно в русском духе.
Помню в Москве одного Раевского, лет уже довольно пожилых, которого
не звали иначе как Зефир Раевский, потому что он вечно порхал из дома в дом.
Порхал он и в разговоре своем, ни на чем серьезно не останавливаясь. Одного
Василия Петровича звали Василисой Петровной. Был король Неапольский,
генерал Бороздин, который ходил с войском в Неаполь и имел там много
успехов по женской части. Он был очень строен и красив. Одного из
временщиков царствования императрицы Екатерины, Ив. Ник. Корсакова,
прозвали Польским королем, потому что он всегда, по жилету, носил ленту
Белаго Орла.
Был князь Долгоруков балкон, так прозванный по сложению губ его. Был
князь Долгоруков каламбур, потому что он каламбурами так и сыпал. Был князь
Долгоруков l'enfant prodigue (блудный сын), который в течение немногих лет
спустил богатое наследство, полученное от отца. Дочь его была прозвана:
Киргиз-кайсацкая царевна,
Владычица златой орды,
потому что в лице ее, оживленном и возбудительном, было что-то
восточное, и что имела она много поклонников. Была красавица, княгиня
Масальская (дом на Мясницкой), la belle sauvage - прекрасная дикарка -
потому что она никуда не показывалась. Муж ее, князь мощи, потому что он
был очень худощав.
Всех кличек и прилагательных не припомнишь.
В Москве и дома носили клички. На Покровке дом князя Трубецкого, по
странной архитектуре своей, слыл дом-комод. А по дому и семейство князя
называли: Трубецкие-комод. Дом, кажется, не сгорел в пожаре 1812 года, и в
официальном донесении о пожаре упоминался он дом-комод.
Как другой князь Трубецкой известен был в обществе и по полицейским
спискам под именем князь-mapapа, потому что это была любимая и
обыкновенная прибаутка его. Между прочим, он прозвал престарелого отца
своего, когда и сам был уже стар: le pere eternal (вечный отец).
А дом Пашкова на Моховой? Не знаю, носил ли он в народе особую
кличку, но дети прозвали его волшебным замком. На горе, отличающийся
самобытною архитектурою, красивый и величавый, с бельведером, с садом на
улицу, а в саду фонтаны, пруды, лебеди, павлины и заморские птицы; по
праздникам играл в саду домашний оркестр. Как бывало ни идешь мимо дома,
так и прильнешь к железной решетке; глазеешь и любуешься; и всегда решетка
унизана детьми и простым народом.
Тоже в старое время была в Петербурге графиня Головкина. Ее прозвали
мигушей, потому что она беспрестанно мигала и моргала глазами. Другого
имени в обществе ей не было. Приезжий иностранный посланник,
наслышавшись этого имени и однажды имея нужду к ней писать, преспокойно и
прямо надписал письмо: a madame la comtesse Migoushe (госпоже графине
Мигуше).
***
Тоже старина. В кавалергардском полку (почему не говорится
кавалергвард, как конногвардеец?) одного офицера прозвали суп. Он был
большой хлебосол и встречного и поперечного приглашал de venir manger la
soupe chez lui, то есть по-русски: щей похлебать. Между тем он был очень
щекотлив, взыскателен, раздражителен. "Бедовый он человек, с приглашениями
своими, - говаривал Денис Давыдов, - так и слышишь в приглашении его:
покорнейше прошу вас пожаловать ко мне отобедать, а не то извольте драться
со мною на шести шагах расстояния".
Этот оригинал и пригласитель с пистолетом, приставленным к горлу,
был, впрочем, образованный человек и пользовавшийся уважением.
Около тридцатых годов, он из среды общества, из среды семейства, со
дня на день, пропал без вести. Никто не знал, кажется, и ныне не знает, куда
девался он, как кончил и покончил ли с жизнью своею. Объяснительной
причины к исчезновению его также никто придумать не мог. Года два-три
спустя, на детском бале заметил я малолетнего сына его, танцевавшего с
маленькою дочкою отца, который года два пред тем зарезался. Разумеется, эта
встреча была дело случая, и, вероятно, дети и не знали о злополучной участи
родителей своих, но и в самом случае бывает иногда много трагического
драматизма.
***
Ум и талант не всегда близнецы, не всегда сросшиеся братья-сиамцы.
Напротив, они нередко разрозненные члены. Ум сам по себе, талант сам по себе.
Такая разрозненность обыкновенно встречается в литературе: есть ум,
особенно в поэзии, в стихотворстве, то есть внутренность; но нет приличной и
красивой оболочки, чтобы облечь сырую внутренность. Есть талант, то есть
нарядная блестящая оболочка; но под нею нет никакого ядра, нет никакой
сердцевины. Можно быть отличным скрипачом и вместе с тем человеком ума
весьма посредственного. Перо - тот же смычок.
***
Некоторые так называемые светские романы богаты блестящими и тонко
обделанными принадлежностями. Комната красиво убрана, все в ней
расставлено в изящном и щегольском порядке, много искусства и мастерства и
вкуса в разбросанных здесь и там изделиях, побрякушках; есть и ценные
картины вдоль стен, есть и замечательные произведения ваяния. Одна беда:
комната пуста.
Читаешь роман и все ждешь, чтобы в комнату вошел хозяин, чтобы в
комнату вошла жизнь; но ни он, ни она не входят. Прекрасное женское платье,
прекрасные женские наряды висят на вешалках и лежат на туалетном столе. Так
и ждешь, вот придет красавица и придаст жизнь и значение этим блестящим
прелестям. Она облечется ими; и она ими украсится, и они украсятся ею.
Читаешь роман, а все красавица не является.
***
Памятный Москве оригинал, Василий Петрович Титов, ехал в
Хамовнические казармы к князю Хованскому, начальствующему над войсками,
расположенными в Москве. Ехал туда же и в то же время князь Долгоруков, не
помню как звали его. Он несколько раз обгонял карету Титова. Наконец сей
последний, высунувшись в окно, кричит ему: "Куда спешишь? Все там будем".
Когда доехали до подъезда казарм, князя Долгорукова вытащили
мертвого из кареты.
Около того времени умер в Москве Ст. Степан. Апраксин. Вот какие
слухи ходили в городе по поводу смерти его.
Приближенные к нему передавали, что он не один раз рассказывал
бывший с ним в молодости случай. Он был в приятельских связях, опять не
упомню с кем именно. По каким-то служебным неприятностям этот приятель
вынужден был выйти из военной службы. Он поселился в Москве. Это было в
царствование Екатерины II и, кажется, во время управления Москвою князя
Прозоровского. Увольнение от службы делало положение его в Москве
несколько сомнительным. Он умирает. По распоряжению градоначальника
отменяются военные почести, обыкновенно оказываемые при погребении
бывшего военного лица. Апраксину показался такой отказ неблаговидным и
несправедливым. Он тогда командовал полком в Москве и прямо от себя и, так
сказать, частным образом воздал покойнику подобающие ему почести.
В ночь, следующую за погребеньем, является ему умерший, благодарит
его за дружеский и благородный поступок и исчезает, говоря ему: до свидания.
Гораздо позднее вторично является он ему, и в этот раз сказал он: "Теперь
приду к тебе, когда мне суждено будет уведомить тебя, что ты должен
готовиться к смерти".
Прошли многие годы. Апраксин успел устареть. Вероятно, он более не
думал о являвшемся ему привидении; по крайней мере, изгладились первые
впечатления. Ничего мрачного и напуганного в нем не замечалось. Напротив, он
пользовался и наслаждался жизнью, любил светские развлечения и сам в
течение многих лет угощал Москву разными увеселениями и празднествами:
зимою в городском доме, летом в подмосковной. Наконец он легко занемогает;
ни доктор его, ни домашние не обращают особенного внимания на легкую
простуду. Но он сам, впрочем, нрава не мнительного, озабочен нездоровьем
своим, часто задумчив и мрачен. Несколько дней спустя он, к удивлению врача
своего, почти без видимой болезни и причины, угасает. Эту неожиданную
смерть объясняли третьим видением, или сновидцем, которого был он жертвою.
По кончине Апраксина Москва уже не видала подобного барского и
гостеприимного дома.
Чтобы дать понятие о широком размере хлебосольства его, скажем, что
вскоре после возрождения Москвы он, не помню по какому случаю, дал в один
и тот же день обед в зале Благородного Собрания на сто пятьдесят человек, а
вечером в доме своем бал и ужин на пятьсот. Это что-то гомерическое, или
просто белокаменное, московское. Впрочем, не слыхать было, чтобы хозяйство
и дела его были расстроены вследствие подобных балтазарских пиршеств.
Но не одними плотоядными пиршествами отличался этот московский
барски-увеселительный дом. Более возвышенные и утонченные развлечения и
празднества также не были забыты. Бывали в нем литературные вечера и
чтения, концерты, так называемые благородные или любительские спектакли. В
городском доме была обширная театральная зала. В числе близких Апраксину
приятелей назовем Фед. Фед. Кокошкина, кажется, несколько и родственника
ему, и Алексея Михайловича Пушкина.
Это были два соперника-impresario. Первый заведовал Русскою сценою,
другой Французскою. Оба и сами были отличные актеры, каждый в своем роде.
Но преимущество было, разумеется, на стороне последнего, именно оттого, что
он играл по-французски, мог пользоваться разнообразным выбором в богатой
сценической литературе; другой же должен был долго искать в очень скудной
драматической библиотеке и редко мог что найти.
Наш театр держится вообще переводами и подражаниями, под какою-то
фабричною переделкою на русские нравы. И обыкновенно выходит, что нравы
перестали быть французскими, но в русскую плоть не облеклись. Старые наши
комедии, как например "Недоросль" Фон-Визина или "Хвастун" Княжнина,
слишком устарели по форме и приемам своим для нашей публики.
За неимением комедий Кокошкин любил обуваться в трагический
котурн. Он хорошо знал театр, изучил сценическое искусство; но наружность и
средства его были не трагические. Нельзя было сказать о нем: qu'il avait le
physique de son emploi (что он использовал свои физические данные). Именно
физика изменяла ему. Он был малого роста, лицом очень некрасив. Ничего
героического и энергического в нем не было. Трагический шлем вовсе не был к
лицу ему; вязаное нижнее платье, телесного цвета, также было некстати.
Голосом владел он довольно хорошо, стих произносил толково и правильно; но
в голосе было что-то слишком зычное и напыщенное, что часто встречается на
театре нашем. Роль свою понимал он хорошо. Вообще был он актер не без
дарования, классик по убеждению и до мозга костей своих: он держался
старинных сценических преданий и обычаев, до суеверия, до язычества. Но
сам-то на сцене никак быть не мог классическим героем.
Помню в доме Апраксина представление трагедии Вольтера Альзира в
старинном переводе Карабанова, впрочем, довольно близком и не лишенном
достоинства. Тут подвизались Кокошкин, двоюродный брат его, тоже
Кокошкин, с женою своею и поэт Иванов. Если Фед. Фед. был довольно
сухощав, то два другие дородством своим занимали на сцене достаточно видное
место. Это представление имело, разумеется, свою восторженную и до ломания
рук хлопающую публику.
И тогда уже были патриотические театралы, почитавшие почти
государственной изменою более любить хорошее драматическое представление
французское, нежели плохое отечественное. Но и тут в числе зрителей были,
хотя и в меньшинстве, некоторые из таких государственных преступников и
неблагодарных сынов России: они исподтишка улыбались, глядя на трагические
усилия усердных лицедеев. Вас. Львович Пушкин был в числе таких
злоумышленников. По добрым свойствам своим, не очень задирчивый в
эпиграммах, он, выходя из театра, сказал довольно забавно:
Гусмана видел я, Альзиру и Замора.
Умора!
Был еще памятный спектакль в летописях Апраксинского театра.
Разыгрывали "Цивильского Цирюльника". А.М. Пушкин был учредителем и
действующим лицом представления. Он тоже был большой любитель и
большой знаток сценического искусства. На театральных подмостках был он
как в комнате, как дома. Вообще он не легко смущался и никогда не рисовался.
Публика для него не существовала. Он играл роль свою, как чувствовал и как
понимал ее, и всегда чувствовал и понимал ее верно: выражался
непринужденно. Игра в лице его была мимическая и вне сцены. Разумеется, в
комедии Бомарше, по всем правам, принадлежала ему роль Фигаро.
Никогда французский автор не мог придумать себе лучшего Фигаро и
лучшей Розины, как тех, которые дала ему Москва. Молодая девица Шишкина
(впоследствии г-жа Гедеонова) была прелестная Розина. Собою миловидная,
красивая, она, игрою натуральною и смышленою, милою смесью девической
простоты и девичьего лукавства, совершенно верно и превосходно выразила
создание, вымышленное Бомарше. К тому же была она отличная певица: голос
свежий, чистый, светлый, звонкий. Вставленные в комедию арии, пропетые ею,
довершили торжество ее.
Дом Апраксина (который, впоследствии, кажется, был домом призрения
сирот, оставшихся после родителей, умерших от холеры, - вот как судьба
распоряжается, не только людьми, но и домами!) был предназначен быть
храмом искусства. Много лет играли на его театре императорские актеры и
опера Итальянская, выписанная и учрежденная также при содействии
Апраксина.
Тузы, которые в Москве живали и умирали, право, были не лишние:
каждый город мог бы пожелать иметь их в своей игре.
Подмосковная Льгово была достойною пристройкою к городскому дому,
и тут посетители следовали за посетителями, праздники за праздниками,
спектакли за спектаклями. В последнем отношении не довольствовались
легкими комедиями и водевилями: из старого французского репертуара
выбирали комедии пятиактные и первого разряда; например, La Coquette
Corrigee. В один из таких вечеров Пушкин явился маркизом самого
версальского чекана; в другой - настоящим французским слугой, наглым и
плутоватым; а под конец - русским старостой. В деревенской картине,
запросто написанной, пели куплеты в честь хозяйки, то есть Екатерины
Владимировны, которую, за несколько строгую красоту ее, прозвали в Париже
Венерой в гневе, la Venus en courroux. На долю Пушкина пал следующий куплет:
Был я щеголем французским,
Был обманщиком слугой,
А теперь красавцем русским,
При усах и с бородой.
Малый я во всем послушный,
И с другими на подхват,
Для хозяйки добродушной
Я в огонь и в воду рад.
Перед самым спектаклем приехал из Петербурга князь Федор Сергеевич
Голицын. Сейчас завербовали и его, и он пропел куплет, тут же написанный.
Для не знавших его нужно заметить, что он был очень толст.
Из Санкт-Питера на праздник
Я нарочно прилетел.
Балагур я и проказник,
И пострел везде поспел.
Оценить меня глазами,
Я кажусь пудовиком;
Но попраздновать с друзьями
Нетяжел я на подъем.
***
Вот еще некоторые упражнения подмосковного деревенского общества,
во время холеры, в шарадах:
1.
Читатель добрый мой, охотник до новинки,
Разделишь ли меня ты на две половинки,
Вот что во мне найдешь, когда догадка есть:
Одна - есть Божий дар; ему хвала и честь!
Душист он и душа обеда, вечеринки,
Годится для крестин, для свадьбы, на поминки;
Он освежает ум и сердце веселит.
Другая - тело в нас от холода хранит.
А если скажешь ты: шарада плоховата!
Она тебе в ответ: как быть? Я виновата.
2
Известно, климат наш больших похвал не стоит.
Здесь слогу первому второй он часто строит.
А целое мое: поэт и весельчак.
Теперь забвение, в гробу, его покоит,
Но в старину и он был славен кое-как.
Он нас в кулачный бой заводит и в кабак,
И боек стих его, и много в нем размаху;
Живописует нам он красную рубаху
И православный наш кулак.
3.
Есть шар земной; но есть, быть может, шар и ада,
Как бы то ни было, а все-таки шарада.
4.
Возьмите турку вы, возьмите немца вы,
И каждому из них по трубке в рот воткните;
Потом те два лица в одно лицо сложите,
И выльется русак от ног до головы.
5.
Во мне вы встретите чухонца и француза;
И, если русская трагическая Муза
Не совершенно вам чужда,
Вы мой и весь состав найдете без труда.
6.
Напоминаю вам я песни Оссиана,
Страну и зимних вьюг, и бардов, и тумана.
Приставьте букву мне у самой головы,
Быть может, ключницу свою найдете вы.
Вам мало ли того? Свой узел вновь затянем,
И в географию российскую заглянем.
Вот здесь: не то село, не то что городок,
А так ни то ни сё, заштатный уголок.
Не нравится он вам? - По щучьему веленью
И почерком пера, во след воображенью,
На юг, роскошный юг, стремглав перелетим.
Вот, славная река, с преданьем вековым;
Вот царство роз, и здесь их вечно свеж румянец;
Душисто здесь цветут лимон и померанец,
Неувядаемой здесь блещет красотой
Земля цветущая под твердью голубой;
Здесь круглый год весна и солнцу новоселье.
Вот город, южного поморья ожерелье!
Но, может быть, хотите заглянуть
В века минувшие? Я вам открою путь.
Из всех частей теперь разбросанных пред вами
Составьте вы лицо одно:
Мужское ль, женское ль? Вы разгадайте сами.
Да, вам и разгадать, я чай, немудрено.
В нем виден крепкий ум и пыл любви свободной,
Оно с лица земли сошло давным-давно;
Но в русских хартиях еще живет оно,
Живет и в памяти народной.
7.
Гордится девушка, что с головы до ног
Мой первый слог ее на первый бал одел;
Поляк гордится тем, что он второй мой слог;
Голландец тем, что я в саду его расцвел.
***
Если Державин русский Гораций, как его часто называют, то князь И.М.
Долгоруков, в таком же значении, не есть ли русский Державин? В Державине
есть местами что-то горацианское; в Долгоруковом есть что-то державинское.
Все это, следуя по нисходящей линии.
Державин кое-где и кое-как обрусил Горация. Долгорукову удавалось
еще обрусить, или перерусить русского Державина, популяризировать его.
Державин не везде и не всегда каждому русскому впору. Долгорукова каждый
поймет. Не знаю в точности почему, а может быть, просто и ошибаюсь, но,
читая Долгорукова, я невольно припоминал Державина: разумевается, не того,
который парит, а того, который легко и счастливо скользит по земле и метко
дотрагивается до всего житейского.
Впрочем, не думаю, чтобы Долгоруков именно и умышленно подражал
Державину. Он не искал его, а просто сходился с ним на некоторых проселках.
По большим дорогам поэзии он не пускался. В том и другом много житейской
философии: в Долгорукове более, потому, что он не увлекался в сторону и на
высоты. В том и другом есть поэзия личная, так сказать, автобиографическая; но
в Долгорукове даже ее более нежели у Державина; она, может быть, даже живее
и разнообразнее. Он более держится около себя, менее обращая внимания на
события, а более на впечатления и ощущения свои.
Как ни своенравен певец Фелицы, как ни далек он от так называемой
классической поэзии, но все же подмечаются в нем некоторые классические
приемы. Видно, что и ему хочется быть академиком и показать, что он
чему-нибудь учился. В другом никак не отыщешь этих изволений, этих
притязаний. Читая его, нельзя не убедиться, что в поэтах он более охотник, чем
присяжный и ответственный поэт. Он писал стихами потому, что так пришлось,
потому, что рифмы довольно легко и послушно ложились под перо его.
Еще - и здесь отделяется он от Державина - бывал он поэтом, когда
бывал влюблен; а влюблен бывал он очень часто. Это раскрывает он нам в
первом выпуске стихов своих: Бытие сердца моего. Это бытие разделяется на
многие маленькие отделения. Мог бы он назвать книгу свою: Летописью о
сердечных мятежах. Но междуцарствия в сердце его не бывало; только часто
сменялись цари, то есть царицы. Кто же из влюбленных не бывал в свой час
поэтом? Не у каждого выливались стихи на бумагу, но поэтическая нота, хотя и
глухо, а звучала в груди каждого. И каждый мог сказать: Auch ich bin in
Arkadien geboren.
A Долгоруков не только родился в этой Аркадии, но исходил ее из края в
край, вдоль и поперек и постучался у каждого женского сердца. Он влюбчивый
поэт. Он поэт-сердечкин, но не вроде князя Шаликова. В нем была искренность,
была нередко глубина чувства. Вот начало одной песни его:
Без тебя, моя Глафира,
Без тебя, как без души,
Никакие царства мира
Для меня не хороши.
Разумеется, это не из лучших стихов его. Здесь ничего нет особенного;
ничего нет художественного ни в выражении, ни в отделке, ни в фактуре стиха;
но есть замечательное движение в приступе. Это невольное, сердечное
восклицание. Так и слышится, что оно вырвалось из груди и высказано прежде,
чем было оно написано. Опять может быть, ошибаюсь, и обманывают меня
первоначальные впечатления мои; но эти четыре стиха как-то особенно приятно
и нежно звучат в памяти моей.
Ум поэта нашего был преимущественно русского склада. Этим складом и
выразил он себя. Русские поговорки так им и расточаются, и почти всегда с
толком и удачно. Он вовсе не ищет блеснуть мужиковатостью своей; он
употребляет простонародную поговорку потому, что она сподручна мысли его.
Этот русский склад, с поговорками или без поговорок, особенно заметен в нем,
Державине и в Крылове. В Пушкине более обозначалась народность
историческая; в тех трех - народность житейская. Немного парадоксируя,
Пушкин говаривал, что русскому языку следует учиться у просвирен и у
лабазников; но, кажется, сам он мало прислушивался к ним и в речи своей редко
простонародничал.
Странное дело, и нельзя кстати здесь не заметить: рождением
простолюдин и холмогорец, Ломоносов, едва ли из наших писателей не
наименее русский в том значении, которое присваиваем определению нашему.
Даже Сумароков, который изо всей мочи подражал французам и выдавал себя за
прямого питомца Расина и Вольтера, имел в жилах своих более русской крови:
он более глядит русским, нежели Ломоносов. Этот немцев ненавидел, но ум
свой одел в немецкое платье.
В Долгорукове, может быть, отыщешь еще больше коренного русского
языка, всем общедоступного, более руссицизма, нежели у самого Крылова. Но у
Крылова эти руссицизмы очищеннее и в самой простоте своей художественнее.
От Долгорукова художества не жди: он не родился художником, художником и
не сделался. Ему некогда было воспитывать дарование свое. Он сам вам
говорит:
Угоден, пусть меня читают;
Противен, пусть в огонь бросают:
Трубы похвальной не ищу.
И это в нем не уловка смирения. У него была своя публика,
разукрашенная разными Глафирами, Парашами, Людмилами, Раидами и
многими другими, которые, все вместе и каждая в свою очередь, одаряли поэта
вдохновением. В предисловии к третьему изданию сочинений своих он прямо
говорит: "Первое издание моих стихов, вышедшее в 1802 году, и второе в
1808-м, были посвящены женскому полу". И чистосердечно, и похвально!
Критике нечего тут совать свой нос и перо свое. Это не по ее части.
Любопытно также и то, что, в предисловии своем, говорит он о новом
издании сочинений своих. "Я очень мало поправлял мои стихотворения, и в 3-м
издании также много старого вздору оставил, как и в прежних двух, да еще и
много нового прибавил: потому что я в стихах моих хотел сохранить все
оттенки чувств своих, видеть в них, как на картине, всю историю моего сердца,
его волнения, перемену в образе мыслей". "Я ни одной безделки, ни одного
стиха не вымарал, потому что всякий напоминает мне какое-либо
происшествие, или мысль, или чувство, которое на меня действовало тогда и
тогда".
Нет сомнения, что в изданных четырех частях Долгорукова не все
изящный товар, а довольно есть и балласта. Читатели, конечно, не могут
разделить с автором приятное чувство собственности, с которым он, так сказать,
любуется каждым стихом, напоминающим ему день, час, минуту протекшей
&nbs 
| |
| Просмотров: 546 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры