| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 34
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1p;жизни его. Но мы можем выбирать из жизни и сочинений его то, в чем
способны сочувствовать ему, то, что не исключительно личное и для нас
постороннее: с ним во многом можно не только встретиться, но и сойтись. Во
всяком случае, полагаем, что сокращенное, выборное, дешевое издание
Долгорукова могло бы найти читателей и сочувствие между грамотными
простолюдинами нашими.
Простонародная литература наша очень бедна. Даже басни Крылова не
совершенно общедоступное чтение. Не думаю, чтобы басня могла встретить
большой успех в простом народе. Он так сжился, свыкся с животной и
прозябаемой натурой, что мудрено увлекаться ему художественным
воспроизведением этой натуры. Он знает, что дуб, заяц, лошадь не говорят, и не
станет слушать их речей, когда со стороны заставят их говорить. Воображение
этих людей мало развито, мало изощрено. Им нужны не иносказания, а сказания
простые, живые, следовательно - действительные. Мир басни заманчив и
хорош для нас, разрозненных с натурой. За отсутствием настоящей мы
любуемся очерками ее в художественных картинах; нас пленяет простота в
хорошей басне потому, что в нас самих простоты уже нет; попав нечаянно в
деревню, мы лакомимся ломтем ржаного хлеба и крынкой свежего молока,
потому что в городе пресытились белым хлебом и разными пряными
приправами.
Вот разговорился я о Долгоруковом, как покойник о покойнике. Но для
кого разговорился я? Кто знает Долгорукова? Кто читает его? Кому до него
теперь дело? Правда, Пушкин еще знал наизусть несколько десятков стихов его;
но едва ли и Пушкин не смотрит покойником. Пока еще хорошо
бальзамированным покойником, почетным. Все это так, но все же за живого
выдавать его нельзя. Посмотрите на живых: они совсем другие!
Вот видите ли, я думаю, в чем дело и от чего на Долгорукова нет ныне
потребителей. В нем вовсе нет гражданских мотивов, скажут многие. Не знаю,
есть ли такие мотивы в нем, и как-то худо понимаю сродство гражданских
мотивов с поэзией. Поэзия сама по себе, гражданство само по себе. На это есть у
вас журналы, газеты. Неужели мало с вас? Но за неимением гражданских в
Долгорукове встречаются человеческие мотивы. В них звучит своя грудная, а не
головная нота; напевы здесь не поддельные, не напускные; здесь слышится
отголосок теплого, любящего чувства. В поэзии нет ничего суше, противнее
тенденциозности политической, социальной, обличительно-полицейской,
уголовно-карательной. Неужели весело вам видеть рабочий вопрос в стихах?
Долгорукова нельзя читать, язык его так устарел, говорят другие. - Нет,
устарел не язык: языки не стареют. Стареют, то есть видоизменяются,
некоторые формы языка, выражения, приемы и оттенки, иногда к лучшему,
иногда к худшему. Нынешние формы естественнее, свободнее, развязнее,
изящнее. Стих Жуковского и Пушкина победил старый стих. Это неоспоримо.
Но никого не принуждают держаться старого почерка, когда
усовершенствованная каллиграфия ввела новые образцы. Из того не следует,
что не надобно читать и хорошее, когда писано оно старым почерком, почерком
своего времени. Милости просим, пишите пушкинскими стихами, если кто из
вас умеет ими писать; но, что мы такие за деспотические щеголи, что не только
сами носим платье по самому новейшему покрою и повязываем шейный платок
таким узлом, что старине и присниться бы он не мог, но не пускаем на глаза
свои и несчастных стариков, которые не одеты, не приглажены и не причесаны
как мы?
Это напоминает гробовщика, который объявлял в газетах, что он для
желающих изготовляет гроба в новейшем вкусе и совершенно нового фасона.
***
Болезнь Батюшкова уже начинала развиваться. Он тогда жил в
Петербурге, летом, на даче близ Карповки. Приезжий приятель его, давно с ним
не видавшийся, посетил его. Он ему обрадовался и оказал ему ласковый и
нежный прием. Но вскоре болезненное и мрачное настроение пересилило
минутное светлое впечатление. Желая отвлечь его и пробудить, приятель
обратил разговор на поэзию и спросил его, не написал ли он чего нового? "Что
писать мне и что говорить о стихах моих! - отвечал он. - Я похож на
человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд,
чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги.
Поди, узнай теперь, что в нем было!"
***
Пушкин (А.С.) отыскал в какой-то старой книге рассказ французского
путешественника о русской бане. Французу захотелось попробовать ее, и
отдался он любознательно и покорно в руки банщику. Тот и угостил его.
Подробно описывает путешественник все мытарства, через которые прошел, и
кончает этими словами: "Жара такая нестерпимая, что даже когда обвевают тебя
березовыми ветками, то никакой свежести не ощущаешь, а кажется, напротив,
бывает еще жарче". Несчастного парили на полке горячими вениками, а он
принимал их за освежительные опахала.
***
Хорош и другой путешественник! Видел он, что зимой греться кучерам
зажигают огни на театральной площади, а кажется, бывало и перед дворцом, во
время вечерних съездов. Вот и записывает он в свои путевые записки: "Стужа
зимою в Петербурге бывает так велика, что попечительное городское
управление пробует отапливать улицы; но это ничему не помогает: топка
нисколько не согревает воздуха".
***
За границей из двадцати человек, узнавших, что вы русский, пятнадцать
спросят вас, правда ли, что в России замораживают себе носы? Дальше этого
любознательность их не идет.
***
N.N. уверял одного из подобных вопросителей, что в сильные морозы от
колес под каретою по снегу происходит скрип и что ловкие кучера так
повертывают каретой, чтобы наигрывать или наскрипывать мелодии из разных
народных песен. - "Это должно быть очень забавно", - заметил тот, выпучив
удивленные глаза.
***
Тютчев утверждает, что единственная заповедь, которой французы
крепко держатся, есть третья: "Не приемли имени Господа Бога твоего всуе".
Для большей верности они вовсе не произносят его.
***
N.N. говорит, что он не может признать себя совершенно безупречным
относительно всех заповедей, но по крайней мере соблюдает некоторые из них;
например: никогда не желал дома ближнего своего, ни вола его, ни осла его, ни
всякого скота; а из прочей собственности его дело бывало всяческое, смотря по
обстоятельствам.
***
Спрашивали старого француза, что делал он в Париже во время так
называемого царствования террора (1793- 1794). J'ai vecu, - отвечал он. -
Жил.
В глубокой старости, на вопрос, что поделываешь? - можно так же
отвечать: живу. Старость, пожалуй, и не совершенно эпоха террора, но еще
менее того золотой век и медовый месяц жизни. Ложка меду давно проглочена:
остается бочка дегтя, который приходится глотать.
***
В провинции, лет сорок тому, если не более, жене откупщика прислана
была в подарок из Петербурга разная мебель. Между прочим было и такое
изделие, - а какое? - Да такое, которое, также уже очень давно, один из
московских полицмейстеров, на описи у кого-то движимого имущества, велел,
по недоумению, на что послужить оно может, писарю наименовать: скрипичный
футляр о четырех ножках.
Но откупщица на скрипке не играла и не могла даже и таким образом
изъяснить эту диковинку.
Наконец придумала она, что фаянсовая лохань, заключающаяся в этой
диковинке, должна служить на подавание рыбы за столом. Так и было сделано.
На именинном обеде разварная стерлядь явилась в таком помещении.
Это не выдумка, а рассказано мне полковником, который с полком своим
стоял в этом городе и был на обеде.
***
Алексей Михайлович Пушкин мог быть чем хотите, но уже отнюдь не
славянофилом. Впрочем, при нем славянофильства ни в помине, ни в виду еще
не было.
Славянофильство Шишкова было своего рода славянофильство
кабинетное, литературное, а еще более голословное, корнесловное, буквальное.
Он в мир исторический, гражданский и политический не заглядывал. Тогда
политическая литература сосредотачивалась в одной галлофобии. Французов
ненавидели, и только Растопчин с красного крыльца (гораздо ранее 12-го года),
Шишков в своих полемических статьях, Сергей Глинка в своем "Русском
Вестнике" были прорицателями и апостолами этой священной вражды.
А жаль, что Пушкин не дожил до рождения ценакла (гостиной) молодых
славянофилов в Москве. Любопытно и забавно было бы посмотреть на сшибки
его с Хомяковым и Киреевским. Нет сомнения, что и он не чуждался бы их, ни
они не чуждались бы его. Вероятно, прения эти кончались бы остроумной
шуткой Хомякова, или несколько циничной шуткой Пушкина: бойцы
миролюбиво расходились бы до нового боя, при дружеском и громком хохоте
самих состязателей и зрителей этого побоища.
Пушкин не мог быть приверженцем ни квасного, ни всякого другого
пересоленного патриотизма: французский ум его, и французский желудок, не
способны были переваривать их. При каждой выходке, немного старорусской
или саморусской, его коробило. Тогда, нагибая, по обыкновению своему, голову
на левую сторону до плеча, он вскрикивал: "Ах! Вы блондосы! Блондосы!"
Блондосы было у него выражение, равносильное слову бухарцы, что, по
понятию его, равнялось бы с нынешним значением славянофилы. Блондас,
blond, беловолосый, белобрысый, чуть ли не эскимос, не альбинос. Все это
сливалось у него в одно забавное и укорительное выражение.
***
Как есть ум и умничанье: так есть либерализм и либеральничанье. Дай
нам Бог поболее ума и поменее либеральничанья.
***
Где-то прочел я:
Скажи, как мог попасть ты в либералы?
- Да так пришлось: судьбы не победить.
Нет ни гроша, к тому ж и чин мой малый:
Так чем же вы прикажете мне быть?
***
Один приятель мой, доктор, говорит про зятя своего: "Он так плохо
учился и вообще так плох, что я всегда советую ему сделаться гомеопатом".
***
Т*** говорит про начальника своего Б***: "Я так уверен, что он говорит
противное тому, что думает, что когда скажет мне: садитесь, я сейчас за шляпу
и ухожу".
***
Александр Булгаков рассказывал, что в молодости, когда он служил в
Неаполе, один англичанин спросил его: есть ли глупые люди в России?
Несколько озадаченный таким вопросом, он отвечал: "Вероятно, есть, и
не менее, полагаю, нежели в Англии". "Не в том дело, - возразил англичанин.
- Вы меня, кажется, не поняли, а мне хотелось узнать, почему правительство
ваше употребляет на службу чужеземных глупцов, когда имеет своих?"
Вопрос, во всяком случае, не лестный для того, кто занимал
посланническое место в Неаполе.
***
Когда М*** говорит о том, что быть бы могло, когда он фантазирует и
романизирует, у него нет и тени воображения. Воображение его пробуждается
только тогда, когда он заговорит о том, что было и что есть. Тут вымыслы так и
вспыхивают, так и рассыпаются разноцветными звездами и блестками. Со всем
тем, лжецом назвать его нельзя, хотя и лжет он безмилосердно, но
бессознательно. Он просто сухой романист и мечтательный летописец.
***
Лермонтов сказал:
Люблю отчизну я, но странною любовью,
и свою любовь выразил в милой и свежей картине. Но есть у нас и такие
любители или любовники, из которых каждый, в минуту чистосердечия, мог бы
сказать:
Россию я люблю, но странною любовью;
Все хочется сильней мне обругать ее.
И это, может быть, своего рода патриотизм.
Но любовь эта уже чересчур героическая. Мы очень любим бичевать
себя. Дело хорошее - видеть ошибки и погрешности свои: покаяние - дело
похвальное. Но не надобно забывать притом пословицу про того, который лоб
себе расшибет, если заставить его Богу молиться. Во всем нужна мера.
Многие любят Россию не такой, какова она есть, а такой, которою
хотелось бы им, чтобы она была. То есть, любовник влюблен в красавицу, но
сердится, что она белокура и что у нее голубые глаза, а что она не черноволосая
и не черноокая, и каждый день преследует ее за то, что она такой родилась.
Хомяков, без сомнения, любил Россию чистою, возвышенной и
просвещенной любовью; но и он, однажды, в лирическом увлечении, чересчур
понатужил ноту и вышел из надлежащего диапазона, когда говорил России, что
она
Безбожной лести, лжи тлетворной
И всякой мерзости полна.
Последний стих решительно неуместный и лишний. Таким
укорительным и грозным языком могли говорить боговдохновленные пророки.
Но в наше время простому смертному, хотя бы и поэту, подобает быть
почтительнее и вежливее с матерью своей. Добрый сын Ноя прикрыл плащом
слабость и стыд отца.
***
После долгого спора о равенстве, о коммунизме и о других материях
важных кто-то резюмировал прения следующими стихами:
"Все смертные равны: таков закон природы".
Есть правда в этом, но отыщется и ложь.
И лошади равны, как люди: от чего ж
И в них есть низшие и высшие породы?
Есть кляча в пять рублей, есть лошадь тысяч в шесть.
И в людях был Вольтер, да и Добчинский есть.
Нет, на один аршин нельзя творенья мерить,
Хоть будь они о двух иль четырех ногах.
Нет, милый краснобай, тебе нас не уверить,
Как там ни горячись в напыщенных словах,
Что наша матушка природа коммунистка:
Нет, есть и у нее свой выбор и очистка.
Единство видим в ней, но равенства в ней нет.
Таков был искони и есть и будет свет.
Как почву ни ровняй насильственной лопаткой,
Природа кое-где глядит аристократкой.
***
Вот что Жуковский пишет в одном письме:
Un homme instruit, mais immoral sera pernicieux: car il em-ployera pour le
mal les moyens qu'il possede. Un homme moral, mais ignorant, sera pernicieux: car
avec les meilleures intentions, depourvu de moyens, il agira de travers et gatera la
bonne cause. ("Человек просвещенный, но безнравственный будет вреден:
потому что употребит на зло средства, коими он обладает. Человек
нравственный, но ума необразованного, будет вреден: потому что, несмотря на
благие намерения, поступать будет он криво и испортит доброе дело".)
Еще, говоря вообще о воспитании наследников престола, выражается он
следующим образом:
Son instruction doit etre plutot complete, que detaillee. Ses , idees doivent etre
grandes, mais pratiques. Il doit connaitre les homines tels qu'ils sont, et les choses
telles qu'elles sont. Mais un beau ideal doit vivre en son ame: s'est celui de son role et
de sa destination. Deux choses peuvent surtout enflammer et nourrir cet ideal, sans
l'entramer dans le pays des fictions, si dangereux pour un Souverain. C'est la religion
et l'histoire. La religion pour le Souverain est la grande science de sa responsabilite
devant Dieu. ("Обучение его должно быть скорее всеобъемлющее, чем дробное.
Понятия его должны быть обширны и возвышенны, но вместе с тем и
практические. Он должен знать людей, каковыми они бывают, и вещи, каковы
они на деле. Но идеал красоты должен храниться в душе его: это идеал звания
его и предназначения его. Два предмета могут особенно воспламенять и питать
этот идеал, не увлекая его в область мечтательностей, столь пагубную для
государя. Эти два предмета: религия и история. Религия для царя есть великая
наука ответственности его пред Богом".)
Какой сильный и выразительный язык и какие верные и возвышенные
мысли! Жуковский, за некоторыми невольными руссицизмами, прекрасно
выражался на французском языке. С ним, вероятно, свыкся он и овладел им
прилежным чтением образцовых и классических французских писателей. Не в
Благородном же пансионе при Московском университете, не от Антонского, не
из Белева мог он позаимствовать это знание.
Замечательно, что три наши правильнейшие и лучшие прозаики,
Карамзин, Жуковский и Пушкин, писали почти так же свободно на
французском, как и на своем языке. Следовательно, галлолюбие или
французомания не враждебны правильному развитию русской речи.
Французский язык, своею точностью, ясностью, логическими оборотами
речи, может служить хорошим курсом и преподаванием для правильного
образования слога и на другом языке. Разумеется, говорим здесь о французском
языке, обработанном великими писателями истекшего столетия; а не о
нынешнем французском литературном наречии.
Влияние немецкого языка и немецкой фразеологии, там, где оно у нас
встречается, оказывается вредным. Немцы любят бродить и отыскивать себе
дорогу в тумане и в извилинах перепутанного лабиринта. Темная фраза для
немца находка, головоломная гимнастика вообще немцу по нутру.
Французы любят или любили ясный день и прямую, большую дорогу.
Русской речи также нужны ясность и ровная столбовая дорога. Карамзин, в
письме из Женевы 1789 г., пишет: "Здешняя жизнь моя довольно единообразна.
Прогуливаюсь и читаю французских авторов, и старых, и новых, чтобы иметь
полное понятие о французской литературе". (Немецкая и английская были ему
уже знакомы.) Он мог бы прибавить, что читает французских авторов, чтобы
научиться писать по-русски так, как он после писал.
***
В предобеденный час кто-то засиделся долго у Талейрана, вероятно в
надежде, что хозяин пригласит его с собой отобедать. Наконец, Талейран
позвонил и вошедшему дворецкому сказал: "Когда господин (называя его по
имени) уйдет, подавать тотчас обедать".
***
Давыдов (П.Л.) был рыцарь вежливости и джентльмен в полном
значении слова, но не выгодно было чем-нибудь раздосадовать его. Я***
речами и суждениями своими привел однажды желчь его в движение: "А как
думаешь, Денис, - спросил он Давыдова, указывая на Я***, - у него на голове
свои волосы, или парик?"
***
Однажды Алексей Михайлович Пушкин распустил слух, что наконец
однофамилец его, Василий Львович, написал очень милые стихи. Это дошло до
него и, по неожиданности, очень польстило его доверчивому самолюбию.
Наконец, в кружке общих приятелей, обрадованный поэт спрашивает вечного
противника своего: какие это стихи, которые имели счастье заслужить
благоволение твое? А вот эти, говорит Пушкин:
Charmante Recamier,
Que tu me sembles belle!
Que n'es-tu tourterelle?
Que ne suis-je ramier?
(Прелестная Рекамье,
Как ты хороша!
Почему ты не голубка?
И почему я не ветка?)
Разумеется, что он же сам написал на смех эти стихи. Но шутка удалась,
и общий хохот увенчал ее. Но хохотал ли Василий Львович? Об этом история
молчит.
Впрочем, кстати заметить, что он равно правильно и свободно писал и
французские стихи. Он мастер был обтачивать куплеты и в Париже был
известен песнями своими. Почему же не иметь разнозвучные струны на своей
лире? Беды и стыда тут нет. Одно время жил он на Васильевском острове и
захвачен был Невским ледоходом. Из заточения своего написал он приятелям
своим и княгине Екатерине Федоровне Долгоруковой очень милые и
остроумные стихи:
Habitant d'un autre hemisphere,
Je porte envie a votre sort:
Dans mon reduit pauvre insulaire,
Quoique vivant, je suis un mort.
Всех стихов не помню, но вот очень удачный куплет:
J'ai pour voisins un architecte,
Un graveur, artistes fameux.
Pour leurs talents, je les respecte,
Mais je n'ai guere besom d'eux.
C'est dans le coeur de ma compagne,
Que je suis grave tout de bon,
Et pour des chateaux en Espagne
Dois-je envoyer checrcher Thomon?
Не худо было бы, в память старого времени, издать род поэтического
сборника и собрать в нем французские стихи русских дилеттанте, например,
под заглавием: Французская Муза в России. А именно: графа Шувалова,
царедворца времен Екатерины, князя Белосельского, Ханыкова, В.Л. Пушкина,
Окунева (бывшего кавалергардского офицера), князя Бориса Влад. Голицына,
сначала французского поэта, а позднее члена Шишковской Беседы. В минувшем
столетии напечатал он, между прочим, во "Французском Календаре Муз"
(Almanach des Muses) двоестишие. Ривароль, в своем Маленьком календаре
великих людей, сказал о нем: двоестишие хорошо, но нужно бы сократить его (il
y a des longueur dans ce distique).
Уваров (граф Серг. Сем.) занял бы не последнее место в этом сборнике.
В 1806-м или 1807 году ходили по рукам и с жадностью читались французские
стихи его о счастье умереть в молодости, Epitre a celle que je ne connais pas, и
другие. Даже и гораздо позднее, когда был он министром, припоминал он
молодость свою и, посетив в первый раз Италию, воспел ее в стихах, которые
так начинались:
Je te salue enfin, o ma belle Italie!
Pelerin fatigue des rotices de la vie.
***
Рубини сказал мне: "Беда наша (т.е. певцов) заключается в том, что мы
зачинаем петь хорошо, когда уже голос теряем".
Оно так и быть должно. Пока голос свеж, звучен, послушен и силен,
певец на него надеется и не учится петь.
То же бывает и с жизнью. Молодая жизнь распевает и наслаждается. Она
надеется на себя, на силы свои. Что ни предпринимай, какие трудности и
препятствия ни загораживай дороги: ничего, жизнь вывезет! Наука жизни
является позднее, когда живые силы уже изменяют: поток обмелел, пламень
угасает. Все та же старая история: воз орехов дается белке, когда давно зубов у
белки нет, как сказал Крылов.
***
Жуковский однажды меня очень позабавил. Проездом через Москву жил
он у меня в доме. Утром приходит к нему барин; кажется, товарищ его по школе
или в года первой молодости. По-видимому, барин очень скучный, до
невозможности скучный. Разговор с ним мается, заминается, процеживается
капля за каплею, слово за словом, с длинными промежутками. Я не вытерпел и
выхожу из комнаты. Спустя несколько времени возвращаюсь: барин все еще
сидит, а разговор с места не подвигается. Бедный Жуковский, видимо, похудел.
Внутренняя зевота першит в горле его, она давит его и отчеканилась на бледном
и изможденном лице. Наконец барин встает и собирается уйти. Жуковский, по
движению добросердечия, может быть совестливости за недостаточно
дружеский прием, и вообще радости от освобождения, прощаясь с ним, целует
его в лоб и говорит ему: "Прости, душка!"
В этом поцелуе и в этой душке выглядывает весь Жуковский.
Он же рассказывал Пушкину, что однажды вытолкал он кого-то вон из
кабинета своего. - "Ну, а тот что?" - спрашивает Пушкин. "А он, каналья,
еще вздумал обороняться костылем своим".
***
У графа Блудова была задорная собачонка, которая кидалась на каждого,
кто входил в кабинет его. Когда, бывало, придешь к нему, первые минуты
свидания, вместо обмена обычных приветствий, проходили в отступлении гостя
на несколько шагов и в беготне хозяина по комнате, чтобы отогнать и усмирить
негостеприимную собачонку. Жуковский не любил этих эволюции и уговаривал
графа Блудова держать забияку на привязи.
Как-то долго не видать было его. Граф пишет ему записочку и пеняет за
продолжительное отсутствие. Жуковский отвечает, что заказанное им платье
еще не готово и что без этой одежды с принадлежностями он явиться не может.
При письме собственноручный рисунок: Жуковский одет рыцарем, в шишаке и
с забралом, весь в латах и с большим копьем в руке. Все это, чтобы защищать
себя от нападений заносчивого врага.
***
Спрашивали графа Блудова, какого он мнения об известной личности.
C'est toujours une bete, - отвечал он, - mais souvent une bete feroce (всегда
животное, но часто зверское).
***
Денис Давыдов, в молодости своей, сказал о ком-то:
Возврату твоему с похода всяк дивится:
Как без носу пойти, а с носом возвратиться?
***
А вот еще чье-то старое четверостишие:
Он рыцарь, он поэт, к тому ж любовник пылкий;
Но делает он все и вкось и невпопад:
Он рябчик ложкой ест, он суп хлебает вилкой;
Не верит в Бога он, а в черта верить рад.
***
У нас слова: оратор, ораторствовать вовсе не латинского
происхождения, а чисто русского, - от слова орать. Послушайте наших
застольных и при торжественных случаях витий!
***
Один женатый этимолог уверял, что в русском языке много сходства и
созвучий с итальянским. Например, итальянец называет жену свою: mia cara
(моя дорогая), а я, про свою, говорю: моя кара.
***
В конце минувшего столетия было в Петербурге вовсе не тайное, а
дружеское и несколько разгульное общество, под именем Галера. Между
прочими были в нем два Пушкина: Алексей Михайлович и Василий Львович, и
Хитров, в свое время ловкий и счастливый волокита. Сей последний был что-то
вроде Дон-Джовани.
Любовные похождения были в то время в чести и придавали человеку
известность и некоторый блеск. Нравы регентства были не чужды нам, и
знаменитый по этой части Ришелье мог бы найти в России совместников себе, а
может быть, у кого бы нибудь и поучиться.
Рассказывали про Хитрова, что он, на разные проделки в этом роде, был
не очень совестлив. Не удастся ему, например, достигнуть где-нибудь цели в
своих любовных поисках, он вымещал неудачу, высылая карету свою, которая
часть ночи стоит неподалеку от жительства непокорившейся красавицы. Иные
подмечали это, выводили из того заключения свои; а с него было довольно.
Впрочем, он был умен, блистателен и любезен; товарищи и молодежь
очень любили его. Он был образован и в своем роде литературен. Алексей
Пушкин рассказывал, что однажды, на военной сходке, заметил он книжку в
гусарской сумке его: это были элегии Парни, только что изданные в Париже.
Хитров бросился к Пушкину и говорит ему: "Ради Бога, молчи и не губи
меня! Товарищи в полку любят меня потому, что считают меня служакой и
гулякой и чуть ли не безграмотным. Как скоро проведают они, что занимаюсь
чтением французских книг, я человек пропащий, и мне в полку житья не будет".
Хитров был очень любим великим князем Константином Павловичем, который
умел ценить ум и светскую любезность. Пользовался он и благоволением
императора Александра. Умер он в царствование его, кажется, во Флоренции,
посланником при Тосканском дворе. Был он женат на дочери князя
Кутузова-Смоленского, вдове графа Тизенгаузена, незабвенной в петербургских
преданиях Елизавете Михайловне.
Вот еще любезная личность, которую миновать не может сочувственное
воспоминание. В летописях петербургского общества имя ее осталось так ж 
| |
| Просмотров: 496 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры