| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 14
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1iv>
наивностью говорят ему: по возвращении вашем в Россию, вы должны были бы
присоветовать правительству такую-то или другую меру. Губернский секретарь
непременно возводит себя в secretaire du gouvernement, и так далее! Поди
объясняй иностранцам весь условный и кабалистический язык нашей табели о
рангах.
Фельдмаршал граф Гудович крепко стоял за свое звание. Во время
генерал-губернаторства его в Москве приезжает к нему иностранный
путешественник. Граф спрашивает его, где он остановился. - Au pont des
Marechaux. - Des marechants ferrants, vous voulez dire, - перебивает граф
довольно гневно: en Russie, il n'y a de marechal que moi.
Он говаривал, что, с получением полковничьего чина, он перестал метать
банк сослуживцам своим. Неприлично, продолжал он, старшему подвергать
себя требованию какого-нибудь молокососа-прапорщика, который, понтируя
против вас, почти повелительно вскрикивает: аттанде!
В Москве был он настойчивый гонитель очков и троечной упряжи.
Никто не смел являться к нему в очках, даже и в посторонних домах случалось
ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так
пристально разглядывать, можете снять с себя очки. Приезжие в город из
подмосковных на дрожках, в телегах или в легких колясках, запряженных
тройками, должны были, под опасением попасть в полицию, выпрягать у
заставы одну лошадь и, привязывая ее сзади, ехать таким образом по улицам,
что было очень некрасиво и неудобно для пешеходов, в которых эти лошади
могли свободно лягать.
Но вот наступил 1812 год. Меры благочиния, принимаемые против
злоупотребления очков и третьей лошади, показались правительству
недостаточными. Оно признало нужным вызвать в Москву новую, свежую,
более энергическую силу. Граф Растопчин заменил графа Гудовича, при
котором, между прочим, был домашний врач, кажется, Сальваторе. Этого
последнего подозревали в неблагонадежности и в некоторых сношениях с
неприятелем. Граф Гудович гнал очки, а граф Растопчин говорил в одной из
своих газет, что он смотрит в оба, что, впрочем, не помешало ему просмотреть
Москву, хотя и по обстоятельствам, от него не зависевшим.
***
Один из московских полицмейстеров того времени говорил перед
вступлением неприятеля в белокаменную: "Вот оказия! Сколько лет нахожусь я
на службе в этой должности. Мало ли чего не было! Но ничего подобного этому
не видал я".
***
При переводе К.Я. Булгакова из московских почтдиректоров в
петербургские, обер-полицмейстер Шульгин говорил брату его Александру:
"Вот мы и братца вашего лишились. Все это комплот против Москвы. Того
гляди и меня вызовут. Ну уж если не нравится Москва, так скажи прямо: я
берусь выжечь ее не по-французски и не по-растопчински, а по-своему, так
после меня не отстроят ее во сто лет".
Он же говорил: "Французы ужасные болтуны и очень многословны.
Например, говорят они: Коман ву порте ву? К чему эти два ву? Не проще ли
сказать: Коман порте? И так каждый поймет".
***
При выборах в Московском дворянском собрании князь Д.В. Голицын в
речи своей сказал о выбранном совестном судье: сей, так сказать, неумытный
судья. Ему хотелось высказать французское значение la conscience est un juge
inexorable и сказать неумолимый судья, но Мерзляков не одобрил этого слова и
предложил неумытный. "И поневоле неумытный, - сказал Дмитриев, - он
умываться не может, потому что красит волосы свои".
***
Русский, пребывающий за границей, спрашивал земляка своего,
прибывшего из России: "А что делает литература наша?" - "Что сказать на
это? Буду отвечать, как отвечают купчихи одного губернского города на вопрос
об их здоровье: не так, чтобы так, а так, что не так что не оченно так".
***
Полевой написал в альбоме г-жи Карлгоф стихи под заглавием:
"Поэтический анахронизм, или стихи в роде Василия Львовича Пушкина и
Ивана Ивановича Дмитриева, писанные в 19-м веке". И какие же это стихи в
роде Дмитриева! Вот образчик:
Гостиная - альбом,
Паркет и зала с позолотой
Так пахнут скукой и зевотой.
Паркет пахнет зевотой! Что за галиматья! А какое отсутствие вкуса и
приличий, литературное бесстыдство в глумлении подобными стихами над
изящными и образцовыми стихами Дмитриева. А есть люди, которые смотрели,
есть такие, которые смотрят и ныне на Полевого как на критика и на
литературного судью. Полевой был просто смышленый русский человек. Он
завел литературную фабрику на авось, как завел бы ситцевую или всякую
другую мастерскую. Не очень искусный и совестливый в работе своей, он
выказывал товар лицом людям, не имеющим никакого понятия о достоинстве
товара. Опять, как русский человек, надувал он их немножко, как следует
надувать русских потребителей. Почему же и нет? Это в порядке и шло
благополучно. Товар по мастеровому, и покупщик по товару. Так вообще идут
две трети всякой торговли.
***
Когда Магницкий второй ссылкой своей был сослан в Ревель,
Сперанскому были приписаны следующие слова: "Как можно посылать
Магницкого в Ревель? Туда ездят за здоровьем, а он присутствием своим и
воздух заразит".
Вот как нередко развязываются политические дружбы и связи!
Неизвестно, до какой степени Магницкий способен был заразить воздух,
но, по слухам, несомненно, что он в ссылочных пилигримствах своих затронул
не одно женское сердце. Он и в Ревеле был еще видный, статный и красивый
мужчина. Черты лица правильные, лицо выразительное, взгляд уклончивый и
вместе с тем вкрадчивый. Внешние приемы его отличались изящностью,
щегольством, вежливостью и навыком к избранному обществу. Какие ни были
бы политические замыслы его, наружность и обращение его постоянно носили
отпечаток аристократический, свойственный всем благовоспитанным людям
того времени. Одним словом, был виден в нем светский человек, в хорошем и
полном значении, чего не было в Сперанском ни в первой поре возвышения, ни
во второй поре восстановления его.
Родовая оболочка Сперанского всегда более или менее выказывалась.
Впрочем, должно заметить, что по крайней мере в последнем периоде своем он
был отменно вежлив и предупредителен. С людьми, отличающимися
умственными способностями или дарованиями, пускал он в ход даже некоторое
искусное заискивание и обольщение. Во время первой силы его, говорили, что
при разговоре о вельможах екатерининских времен сказал он: "В наше время
вельмож нет и быть не может. Вельможа разве один я". Сказал ли он это или
нет, ни утвердительно, ни отрицательно решить теперь нельзя, но во всяком
случае можно признать за истину, что школа испытания, через которую он
прошел, была ему в пользу, что, впрочем, и весьма естественно в человеке
умном и отрезвившемся от хмеля счастья и фортуны.
Магницкого не знавал я на поприщах государственной деятельности: ни
в Петербурге, где он вращался спутником или отблеском светила, то есть
Сперанского, ни в Симбирске, где был он губернатором, ни в Казани, где
управлял он университетом и учебным округом. Узнал я только Магницкого
сосланного, и то видел его всего два раза, или, точнее, один раз: первый,
мельком в постороннем доме, другой, у себя, накануне отъезда моего из
Вологды. Посещение его продолжалось около двух часов. Он показался мне
человеком умным и образованным, с некоторыми оттенками литературы, хотя,
впрочем, не знаю почему. Певец во стане русских воинов, который тогда
прислан мне был из Петербурга, напоминал, по мнению его, английского поэта
Драйдена в его Торжестве Александра. Говорил он правильно и бойко как
по-русски, так и по-французски. Озлобления и желчи в нем я не заметил, а
также и чванства прежнего блеска и чванства падения своего. (Есть люди,
которые, так сказать, щеголяют и пыль пускают в глаза опалою своей.) Ничего
не было в нем ссыльного: он казался, как и все мы, москвичи, временно
выселенными из Москвы, по независимым от нас обстоятельствам. И только! На
первых порах знакомства, и, так сказать, при первой встрече со мной, он был
довольно откровенен, хотя, разумеется, не вполне разоблачил таинства
деятельности Сперанского, которого был он подмастерьем и, так сказать,
приказчиком. Не объяснил он подробно и причины крутого падения обоих.
Общее впечатление, оставшееся во мне после этой беседы, следующее. В
замыслах Сперанского не было ничего преступного и, в юридическом смысле,
государственно-изменнического, но было что-то предательское в личных
отношениях Сперанского к Государю. Неограниченная доверенность
Александра не встречала в любимце и сподвижнике его полной взаимности.
Напротив, могла встретить она поползновение употребить, если не во зло, то,
нередко, через край, эту царскую доверенность. Кажется, не подлежит
сомнению, что в окончательных целях не было единства между императором и
министром; сей последний хотел идти далее и в особенности скорее. С другой
стороны, в приятельских разговорах, чуть ли даже не в переписке, пускаемы
были шутки, насмешливые прозвища, заимствованные, между прочим, из сказок
Вольтера. Все это, когда сделалось известным, не могло не иметь прискорбного
отголоска в чувствах государя. Несколько мнительный и, при всей кротости
своей, самолюбивый Александр чувствовал себя нравственно и лично
оскорбленным в этом тайном неуважении к нему Сперанского. В этом мог он
видеть даже предательство и, во всяком случае, имел полную причину признать
это неблагодарностью. Прибавьте к тому почти общее недовольство при
оглашении государственных мер, вымышляемых Сперанским, неудовольствие,
имевшее в Карамзине красноречивого обличителя, а в Великой княгине
Екатерине Павловне, в графах Растопчине и Армфельдте, в Балашове и, может
быть, во многих других, - деятельных и сильных и уже не просто
теоретических поборников; примите притом в соображение, что на Россию
надвигалась туча, разразившаяся грозой 1812 года, и известны были
наполеоновские и вообще французские сочувствия Сперанского; совокупите все
эти обстоятельства, подведите их под один итог, и тогда, если еще не вполне, то
по крайней мере несколько объяснится и оправдается неожиданное и всех
изумившее падение могучего счастливца.
В рассказе своем Магницкий живописно изображал некоторые
подробности этого падения и роковой аудиенции, на которой совершился
разрыв. Сперанский прямо из дворца отправился к Магницкому, чтобы
уведомить его о случившемся, но у подъезда дома, им занимаемого, узнал он,
что Магницкий вывезен был под полицейским надзором. Не мудрено было
догадаться ему, что та же участь ожидает и его. Подъехав к себе и выходя из
кареты, увидел он, через окно, силуэтку Балашова, которая рисовалась на
стене кабинета его: подлинные слова, сказанные Магницким, который,
вероятно, передавал их из письма к нему Сперанского.
Изо всего разговора моего с Магницким осталось во мне впечатление,
что в нем не было основы государственного человека. Впрочем, едва ли и сам
Сперанский был таковым в полном значении этого выражения. Нечего и
говорить, что он был человек, значительно возвышающийся над уровнем
человеческих рядов. Стоит только прочесть послужной список его и проверить
некоторые вехи, значащиеся на пути, им пройденном от сельского
священнического дома до высших государственных должностей и почестей,
чтобы убедиться, что перед нами натура избранная, сильная, жгучая. Тут одним
счастьем не объяснишь подобного перерождения и преобразования. Разумеется,
счастье нужно и тут, и очень нужно, но притом нужны еще ум честолюбивый,
врожденные способности и дарования, напряженная сила воли, ничем не
развлекаемая и постоянно бьющая в одну цель.
Талейран сказал о Тьере: il n'est pas un parvenu, il est un arrive. Можно
сказать и о Сперанском: он не выскочил, а дошел. Если хорошенько вглядеться
в жизнь, способности и сокровенные свойства подобных государственных
счастливцев, то убедишься, что их счастье не есть одно прихотливое создание
самовластного произвола; убедишься, что в них самих уже и ранее таились
зародыши и залоги успехов их и возвышения. Разумеется, выборы власти, как и
все человеческие действия, могут оказаться ошибочными, но власть вообще
прозорлива: на стороне ее, и при выборах не совсем удачных, встречаются, при
тщательном изыскании и дознании, побуждения и причины, которые могут в
некоторой степени оправдывать эти выборы.
Сперанский был ум светлый, гибкий, восприимчивый, может быть,
слишком восприимчивый, но, с другой стороны, ум его был более объемистый,
нежели глубокий, ум более сообразительный, нежели заключительный. При
всей наклонности своей к нововведениям, он мало имел в себе почина и
творчества. В нововведениях своих был он более подражатель, часто
трафаретчик. Может быть, по свойствам своим и характеру, по быстроте
перехода из положения более чем скромного к положению почти
господствующему над всеми, он, при всем уме своем, при всей сметливости, не
успел опомниться, осмотреться и хладнокровно оценить счастье свое. Он слепо
и с упоением предался ему. Во время силы своей и лихорадочной
преобразовательной деятельности он, разумеется, находил в людях усердные и
порабощенные орудия себе; в ласкателях, в потакателях также недостатка не
было и быть не могло. Но ни в среде правительственной, ни в среде
общественной не имел он ни чистосердечных союзников, ни
единомышленников. Он ни на что и ни на кого опереться не мог.
Здесь не может быть и речи об опоре, которую он имел в самом государе:
опоре, разумеется, чересчур достаточной, чтобы поддержать и вполне
застраховать его. Но по стечению и по роковой силе обстоятельств наконец и
эта опора изменила ему. Он пал, никем не оплаканный, разве один государь
искренно и прискорбно сочувствовал падению, которого был он, так сказать,
невольным виновником. Есть свидетельства, на это указывающие. Нет
сомнения, что государь любил Сперанского более, нежели Сперанский любил
его. Есть и на это неопровержимые свидетельства.
Кем-то сказано, что Сперанский был преимущественно чиновник
огромного размера.
Есть люди, которые веруют во всемогущество и все-творчество
редакции. Они в пере своем видят рычаг Архимеда, а в листе бумаги - точку
опоры, о которой он тосковал. Едва ли не приближается Сперанский к этому
разряду людей. Он оставил по себе много письменных памятников: проекты,
уложения, регламентации, издательские, многотомные и весьма полезные как
справки, труды по части кодификации. Все это вообще, если не строго и
придирчиво вникать в подробности, незабвенные и многоценные заслуги. Но
все это мог оставить по себе и ученый профессор, не выходивший из кабинета
своего. Государственной личности все еще тут не выказывается. Как бы то ни
было, Сперанский займет видное место в нашей современной гражданственной
истории. Но существенных, прочных, вполне государственных следов его
отыщется немного на отечественной почве.
Не говорим уже о Пензе, где он просто милостиво, дружелюбно
губернаторствовал по обыкновенным порядкам и общепринятому покрою; круг
действия его в этих пределах был слишком ограничен, слишком тесен для
властолюбивого ума его, требующего более простора и привыкшего к большему
простору.
Но как могла Сибирь не возбудить государственной деятельности его?
Как эта земля обетованная, эта новь, обещающая такую богатую и плодоносную
жатву руке трудолюбивой и созидательной, которая посвятила бы себя
обработке ее, как не прилепила она его к себе? Как не овладела она всеми его
умственными способностями и сочувствиями, чтобы он на ней, на почве ее, в
самые недра этой почвы, а не только на бумаге, поселил и водворил свои
государственные понятия и мысли, если они в самом деле были ему присущи?
Тут расстилалось перед ним бесконечное и беспрепятственное поприще для
многих действительных, а не только канцелярских преобразований. Как не
высказал, не выказал себя тут истинный нововводитель, прокладыватель новых
путей, зачинщик новых порядков?
Вот вопросы, которые, к сожалению нашему, напрасно возникают в уме
при рассмотрении и оценке государственных способностей и призваний
Сперанского. Истинный государственный человек (а впрочем, такого рода люди
и у самой всеобщей истории на счету) полюбил бы Сибирь, подавил бы в себе
сетования мелочной суетности и посвятил бы охотно несколько лет жизни своей
обработке и воссозданию этой страны. Сибирь раскрывалась перед ним, как
перед новым Ермаком. Сперанский мог вторично завоевать ее и покорить
России. Но нет: он скучал Сибирью, он тяготился обязанностями и мыслью о
подвиге, который предстоял ему, он на скорую руку отделывался бумажной
деятельностью. Как изгнанный Овидий писал в Рим свои черноморские элегии,
так Сперанский отправлял по почте в свой Рим, в Петербург, свои сибирские
Tristia. Он суетно рвался в Петербург. Ему нужна была кипучая, в обширных
размерах, писчебумажная, скороспелая канцелярская производительность.
Канцелярия была форум его. Приложительная, полезная деятельность, в
определенном круге действия, была не по нем.
При начале возвышения своего он чувствовал, что в этом отношении
совершенно единомысленно с императором Александром, что многое у нас не
так и что многое требует исправления и подновления. Но одно сознавать
недостатки и зло, а третье - замещать эти недостатки правильными силами, а
зло - надежным добром. Недаром вошел в общую пословицу стих Буало:
критика легка, но искусство мудрено. Крылов говорил о Шишкове как
литераторе: следовать примерам его не должно, а пользоваться иными
критиками его может быть полезно. Крылов обычно одевал мысль свою
обликом аполога. Шишков в этом отношении, продолжал он, похож на
человека, который доказывал бы, как опасно употреблять недостаточно
луженую кухонную посуду, и стал бы советовать чаще лудить ее суриком. Мы
видим из общей истории, что встречаются преобразователи, к которым можно
вполне применить аполог Крылова.
По нашему мнению, Сперанский, при других порядках, при других или
иначе условленных обстоятельствах, мог бы сделаться очень полезным
деятелем на гражданском поприще: например: при Екатерине. Он был бы для
нее драгоценная находка. Она любила реформы, но постепенные;
преобразования, но не крутые. Ломки не любила она. Она была ум светлый и
смелый, но положительный. Любимый внук ее был ума более отвлеченного и
несколько романтического; вместе с тем был он натуры
отменно-доброжелательной и благонамеренной. Надежды, виды его на
преобразовательное воспитание России и на благоденствие ее были чисты и
возвышенно благородны. Он предавался им с любовью. Но, может быть, не
всегда изыскивал он твердую и благонадежную почву, чтобы положить
прочную основу под предпринимаемые им постройки. Сперанский не имел в
себе ничего романтического: вероятно, было в нем мало и филантропического, в
общем значении этого слова. Он был то, что позднее стали называть идеологом
и доктринером, то есть человеком, который крепко держится нескольких
предвзятых понятий и правил и хочет без разбору подчинять им
действительность, а не их согласовать с нею и с условиями и требованиями ее.
В этих оттенках и сошелся с ним Александр. Не желая быть только
счастливым случаем, как выразился он в разговоре с м-м Сталь, но, по чувствам
своим и внутреннему обету, решившийся упрочить на твердом и законном
основании благоденствие и могущество России, он обрадовался, встретив
Сперанского. Он ухватился за него, как за свежую силу, новое орудие,
посланное ему Провидением для осуществления заветных дум и желаний,
которые заботили и волновали его в юношеские лета. Многие свойства и
качества Сперанского были таковы, что вполне оправдывали сочувствие и
пристрастие Александра.
Сперанский был ловкий и скорый редактор и приятный, то есть светлый
и вразумительный докладчик. Началась спешная работа. Государь увлекался
благовидно-либеральными предначертаниями, которых смысл и дух носил он
долго в груди своей. С другой стороны, Сперанский увлекался своей
редакционной легкостью и способностью. Настоящие нужды России, истинные
выгоды ее, то, что в нововведениях могло оказать вредное влияние на эти
выгоды, - все это, за скоростью работы, за верой в редакцию, о которой мы
говорили выше, все это более или менее оставлялось без надлежащего и
испытующего внимания.
Между тем наступающий 12-й год, со своим предыдущим и опасениями
за будущее, круто пресек все эти попытки и почины. Что вышло бы из них, если
бы Сперанский, так или иначе, не утратил бы доверенности государя и не
разразилась бы над Россией Наполеоновская гроза, гроза, которая перенесла
заботы, деятельность и честолюбивые цели Александра на совершенно иную
почву? Что вышло бы? На сей вопрос отвечать трудно. О том знает разве один
Русский Бог. Судьбы России поистине неисповедимы. Можно полагать, что у
нас и выдуман Русский Бог, потому что многое у нас творится совершенно вне
законов, коими управляется все прочее мироздание. Как знать, может быть, и
Сперанскому суждено было оставить по себе память не только как издателя
Полного Собрания Законов и Свода Законов, как ныне, но и главного
сотрудника в деле коренного государственного преобразования России. Но
точно так же, как Русский Бог выдвинул Сперанского вперед, так он и
отодвинул его. История падения Сперанского остается в летописи нашей одной
из загадок, и едва ли не останется и навсегда загадкой. По возможности навели
мы здесь некоторые проблески света на нее; но, разумеется, далеко не
достаточны они, чтобы вполне объяснить все таинственные стороны
возвышения, могущества и падения Сперанского.
Для конца очерка нашего сберегли мы одно обстоятельство: оно вовсе не
поясняет дела; может быть, и пуще еще запутывает его; но оно указывает,
между прочим, на личные отношения Александра к Сперанскому, которые
пережили и разрыв с ним, и падение его. Это обстоятельство, кажется, мало
известно, может быть, известно разве двум или трем лицам.
"Мы ехали (говорил князь Петр Михайлович Волконский графу Павлу
Дмитриевичу Киселеву) с государем из Москвы в Петербург. На переезде от
одной станции к другой, по Новгородской губернии, император вдруг приказал
ямщику своротить в сторону. Я удивился этому приказанию и обратился лицом
к нему. Он заметил удивление мое и спросил меня, знаю ли я, куда мы едем? На
ответ мой, что не знаю, он, улыбаясь, сказал мне: "Ну, недальновиден же ты,
любезнейший мой, сколько времени ты при мне, мог бы, кажется, успеть узнать
меня, а не догадываешься, что едем к Сперанскому". Этот рассказ, переданный
мне Киселевым из уст самого князя Волконского, имеет, в глазах моих и по
убеждению моему, историческую достоверность. Правдивость обоих лиц не
может подлежать сомнению. Слышал я это от Киселева в 1818-м или 1819-м
году: следовательно, как полагать нужно, вскоре после события. Свежая память
не могла изменить Киселеву. В исторических и анекдотических рассказах
нужно, сколько есть возможности, по французской поговорке ставить les points
sur les i: то есть всякое лыко в строку.
Возвратимся на несколько минут к Магницкому, который одно время
был отблеском, отражением Сперанского. Многие привыкли видеть в нем
только лешего казанских лесов или Казанского университета. Как бы то ни
было, но имел он некоторые и человеческие черты. Зачем же не приводить и их
в известность? Он, кажется, был воспитанником благородного пансиона при
Московском университете, и воспитанником, кончившим курс свой с
блестящим успехом. Вообще в нем было много блеска и представительности. В
начале своей служебной деятельности проходил он через дипломатические
должности при посольствах наших в Вене и в Париже. В молодости писал он
стихи, которые Карамзин печатал в Аонидах своих. В некоторых поэтических
попытках его прорывается стремление усвоить себе иные лирические замашки
Державина. Вообще эти попытки могли быть задатками, надеждами на будущее.
Долго была в ходу песня его:
Изменил и признаюся,
Виноват перед тобой:
Но утешься: я влюбился,
Изменю еще и той.
Кончалась она следующими стихами:
Лучше, лучше не влюбляться,
Понемножку всех любить,
Всех обманывать стараться,
Чтоб обманутым не быть.
Песенка эта, видите вы, не отличается строгим нравоучением. Вероятно,
попадись она писанная студентом во времена Казанского попечительства,
куратор торжественно предал бы ее публичному костру.
В первых годах столетия Нелединский написал ему шуточное и
приятельское послание. Нелединский был старше его годами и выше по
общественному положению, он вообще был разборчив и воздержен в
сношениях своих с людьми. Это обстоятельство также служит благоприятным
свидетельством в пользу обвиненного, то есть Магницкого, qui depuis... mais
alors il etait vertueux. (Который потом... но тогда он был добродетелен.)
Ну если и не совсем vertueux, то по крайней мере в то время был он
человек, как водится, не только так себе, как говорится, но и в некотором
отношении отличающимся от толпы и даже сочувственный. Честолюбие и
одностороннее стремление, доводящее до фанатизма, могут исказить и подавить
лучшие внутренние качества, умственные и нравственные. С другой стороны,
развивают они и воплощают недобрые зародыши, которые, в том или другом
виде, в той или другой степени силы, гнездятся в глубоком тайнике каждого
человека. Вот, кажется, история и Магницкого.
Мы, вообще, очень любим бичевать и добивать забитых. Мы
злорадствуем, когда безответственно и безнаказанно предают нам кого-нибудь
на заедение. Вот, например, Магницкий. Он уже при жизни своей испытал кару
власти и общественного мнения. Зачем еще предавать его и загробным пыткам?
Не требуем, чтобы прикрывали молчанием и забвением все темное и недоброе в
минувшем, но можно и должно требовать суда хладнокровного,
нелицеприятного. Уж если где должны быть принимаемы в соображение les
causes attenuantes (облегчающие обстоятельства), то именно в суде и приговорах
над деятелями минувшего времени, уже сошедшими с лица земли. Они не могут
оправдывать себя, не могут пояснить многое, которое, может быть, не вполне
оправдало бы их, но, по крайней мере, уменьшило бы их вину, часто плод
обстоятельств, общественной температуры и других трудно одолеваемых
условий. Перед виновными или над виновными людьми бывают и виновны
обстоятельства и влияния. Обязанность и дело судьи распутывать и определять
эти сложные и нередко многосложные узлы. Наши судьи часто лицеприятны,
они выдвигают на отдельную скамью обвинения лицо, которое они подозревают
или которого не возлюбили, и устремляют на него все улики, все возможные
натяжки, не возлагая на себя труда проверить, прочистить среду, окружающую
его.
***
Мы говорили о романтических оттенках свойств и характера Императора
Александра. Это приводит на память сказанное нам Н.Н. Новосильцевым.
Известно из разных источников и из писем самого Александра, что в
молодости своей питал он намерение отречься от предстоящего ему престола и
поселиться где-нибудь вне России, в тихом и уединенном пристанище.
Тогдашние друзья его, Новосильцев, граф Строганов, Кочубей, не одобряли в
нем подобного направления, нередко в разговорах оспаривали его, но
переубедить его не могли. Наконец, положили они между собой прибегнуть к
следующей уловке. Они решились приступить письменно к этой задаче и
распорядились в переписке своей таким образом: в первом письме изъявлялось
почти согласие с мнением Александра Павловича и одобрялось намерение его;
во втором письме допускались некоторые сомнения о правильности и
нравственном достоинстве подобного поступка, в следующих письмах,
постепенно, разбиралась подлежащая тема все крещендо и крещендо в том же
духе отрицания. Наконец, в последнем письме вопрос был разобран со всей
возможной строгостью с воззрения нравственного и государственного.
Молодые оппоненты со всех батарей логики и красноречия своего открыли
огонь и громили засаду, в которой упорно держался противник. Победа осталась
за ними: осажденный сдался.
В наше время этот способ убеждения и вся эта письменная проделка
могут показаться странными, если даже не смешными. Эти приемы отзываются
школьной скамьей, на которой ученики, по задаче магистра, разрабатывают
разные риторические хрии. Но покорнейше просим отступить за многие десятки
лет и смотреть на минувшее глазами минувшего, а не настоящего. Этот способ
был, так сказать, в нравах этого времени. Тогда писатели любили писать
диссертации, а читающая публика не пугалась этой схоластики, не скучала ею.
Два величайшие писатели того века, Ж.Ж. Руссо и Дидеро, были большие
диссертаторы, что не мешало им быть красноречивыми и увлекательными
писателями.
Любопытно отыскать эти письма. Вероятно, были они преимущественно
писаны Новосильцевым, который был и грамотнее, и литературнее товарищей
своих.
Несправедливо было бы, хотя и довольно правдоподобно, обвинять
наставника Лагарпа в привитии этих идиллических наклонностей своему
царскому воспитаннику. Лагарп, хотя и земляк знаменитого Сен-Прё ("Новая
Гелоиза"), был натуры вовсе не романтической. Он был человек степенного и
холодного темперамента, человек преимущественно политический. Он мог,
пожалуй, недостаточно знать Россию, но он был умен, образован и честен. Нет
сомнения, что он, сколько мог и умел, вел воспитанника своего не к царской
хижине, а к престолу одного из м 
| |
| Просмотров: 511 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры