| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1, Страница 11
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 1емным, как-то
трудно предполагать, что двум действующим лицам недоконченного романа
придется войти в объяснение по такому неблаговидному и неблагодушному
вопросу.
***
А вот причуда мужского сердца. Молодой поляк, принадлежавший
образованной общественной среде, проезжал через Валдай. В то блаженное
время не было еще ни железной дороги, ни даже шоссе, не было ни дилижансов,
ни почтовых карет.
Коляску проезжего обступила толпа женщин и девиц и назойливо
навязывала свои баранки. Поляк влюбился в одну из продавщиц. Не думав
долго, решился он остановиться в Валдае. Медовый месяц любви его
продолжался около двух лет. Родные, не получая писем его, начали
беспокоиться и думали, что он без вести пропал. Узнав, в чем дело, писали они с
увещеваниями возвратиться домой. Письма не действовали. Наконец приехали
за ним родственники и силой вырвали его из объятий этой Валдайской Калипсо.
Вот любовь так любовь: роман на большой дороге, выходящий из ряда
обыкновенных приключений. При встречах моих с ним в Варшаве, я всегда
смотрел на него с особенным уважением и сочувствием.
***
Есть лгуны, которых совестно называть лгунами: они своего рода поэты,
и часто в них более воображения, нежели в присяжных поэтах. Возьмите,
например, князя Ц. Во время проливного дождя является он к приятелю. "Ты в
карете?" - спрашивают его. "Нет, я пришел пешком". - "Да как же ты вовсе
не промок?" - "О, - отвечает он, - я умею очень ловко пробираться между
каплями дождя".
Императрица Екатерина отправляет его курьером в Молдавию к князю
Потемкину с собольей шубой. Нечего уже и говорить о быстроте, с которой
проехал он это пространство: подобные курьерские рассказы впадают в
обыкновенную и пошлую прозу. Он приехал, подал Потемкину письмо
императрицы. Прочитав его, князь спрашивает: "А где же шуба?" - "Здесь,
ваша светлость!" - и тут вынимает он из своей курьерской сумки шубу,
которая так легка была, что уложилась в виде носового платка. Он встряхнул ее
раза два и подал князю.
В трескучий мороз идет он по улице. Навстречу ему нищий, весь в
лохмотьях, просит у него милостыню. Он в карман, ан денег нет. Он снимает с
себя бекеш на меху и отдает ее нищему, сам же идет далее. На перекрестке
чувствует он, что кто-то ударил его по плечу. Он оглядывается. Господь Саваоф
перед ним и говорит ему: "Послушай, князь, ты много согрешил; но этот
поступок твой один искупит многие грехи твои: поверь мне, я никогда не забуду
его!"
Польский граф Красинский был также вдохновенным и замысловатым
поэтом в рассказах своих. Речь его была жива и увлекательна. Видимо, он сам
наслаждался своими импровизациями.
Бывают лгуны как-то добросовестные, боязливые, они запинаются,
краснеют, когда лгут. Эти никуда не годятся. Как говорится, что надобно иметь
смелость мнения своего (le courage de son opinion), так нужно иметь и смелость
своей лжи; в таком только случае она удается и обольщает.
Две приятельницы (рассказывал Красинский) встретились после долгой
разлуки где-то неожиданно на улице. Та и другая ехали в каретах. Одна из них,
не заметив, что стекло поднято, опрометью кинулась к нему, пробила стекло
головой, но так, что оно насквозь перерезало ей горло и голова скатилась на
мостовую перед самой каретой ее искренней приятельницы.
Одного умершего положили в гроб, который заколотили и вынесли в
склеп в ожидании отправления куда-то на семейное кладбище. Через несколько
времени гроб открывается. Что же тому причиной? - "Волосы, - отвечает
граф Красинский, - и борода; так разрослись у мертвеца, что вышибли
покрышку гроба".
Граф был блестящей храбрости, но вдохновение было еще храбрее
самого действия. После удачного и смелого нападения на неприятеля,
совершенного конным полком под его командой, прискакивает к нему на месте
сражения Наполеон и говорит: "Vincent je te dois la couronne" (Винцент, я
награждаю тебя звездой), и тут же снимает с себя звезду Почетного Легиона и
на него надевает. "Как же вы никогда не носите этой звезды?" - спросил его
один простодушный слушатель. Опомнившись, Красинский сказал: - "Я
возвратил ее императору, потому что не признавал действия моего достойным
подобной награды".
Однажды занесся он в рассказе своем так далеко и так высоко, что, не
зная как выпутаться, сослался для дальнейших подробностей на Вылежинского,
адъютанта своего, тут же находившегося. "Ничего сказать не могу, - заметил
тот. - Вы, граф, вероятно забыли, что я был убит при самом начале сражения".
***
В старину Лунин (Петр Михайлович) был известен в Москве и
Петербурге своим краснословием, тоже никому не обидным, а только каждому
забавным. Но этот к слову прилагал иногда и дело.
После многолетнего пребывания за границей возвращается он в Москву.
Генерал-губернатор, давнишний приятель его, князь Д.В. Голицын приглашает
его на большой и несколько официальный обед. Перед обедом кто-то замечает
хозяину дома, что у Лунина какая-то странная орденская пряжка на платье.
Князь Голицын, очень близорукий, подходит к нему и, приставя лорнетку к
глазу, видит, что на этой пряжке звезды всех российских орденов, не исключая
и Георгиевской. "Чем это ты себя, любезнейший, разукрасил?" - спросил его
князь со своим известным отрывистым смехом. "Ах, это дурак Николашка,
камердинер мой, все это мне пришпилил". - "Хорошо, - сказал князь, - но
все же лучше снять". Разумеется, так и было сделано.
***
Лев Пушкин (брат Александра) рассказывал, что однажды зашла у него
речь с Катениным о Крылове. Катенин сильно нападал на баснописца и почти
отрицал дарование его. Пушкин, разумеется, опровергал нападки. Катенин,
известный самолюбием своим и заносчивостью речи, все более и более
горячился.
"Да у тебя, верно, какая-нибудь личность против Крылова". -
"Нисколько. Сужу о нем и критикую его с одной литературной точки зрения".
Спор продолжался. "Да он и нехороший человек, - сорвалось у Катенина с
языка. - При избрании моем в Академию этот подлец, один из всех, положил
мне черный шар"
***
Александр Пушкин был во многих отношениях внимательный и
почтительный сын. Он готов был даже на некоторые самопожертвования для
родителей своих, но не в его натуре было быть хорошим семьянином:
домашний очаг не привлекал и не удерживал его. Он во время разлуки редко
писал к родителям, редко и бывал у них, когда живал с ними в одном городе.
"Давно ли видел ты отца?" - спросил его однажды NN. "Недавно". -
"Да как ты понимаешь это? Может быть, ты недавно видел его во сне?"
Пушкин был очень доволен этой уверткой и, смеясь, сказал, что для
успокоения совести усвоит ее себе.
Отец его, Сергей Львович, был также в своем роде нежный отец, но
нежность его черствела в виду выдачи денег. Вообще был он очень скуп и на
себя, и на всех домашних. Сын его, Лев, за обедом у него разбил рюмку. Отец
вспылил и целый обед проворчал. "Можно ли, - сказал Лев, - так долго
сетовать о рюмке, которая стоит двадцать копеек?" - "Извините, сударь, - с
чувством возразил отец, - не двадцать, а тридцать пять копеек!"
***
"Я недаром презираю людей, - говорил кто-то, - это стоит мне
несколько сот тысяч рублей, которые роздал я неблагодарным".
***
Графиня Хотек, бабушка нынешнего принца Клари, который владеет
Теплицем и женат на нашей полусоотечественнице графине Фикельмон,
оставила по себе записки. Главнейшее содержание их относится до поездки из
Вены в Венецию в 1782 г. их императорских высочеств великого князя Павла
Петровича и великой княгини Марии Федоровны, или графа и графини
Северных. Граф Хотек был назначен австрийским императором к их
высочествам, а жена его последовала за ним.
Извлекаем из этих доселе остающихся в рукописи записок (сообщенных
нам принцем Клари) некоторые подробности, не лишенные занимательности. К
сожалению, в этих записках мало нескромностей, которыми прилакомили нас
новейшие летописи, в этом роде изданные. Вообще в старое время было более
совестливости, застенчивости и опасения проговориться; чем выше было
поставлено лицо, тем осторожнее и сдержаннее отзывались о нем даже и в
дневниках, не писанных для публики, а единственно для себя. Вот тому пример.
"Не помню названия того местечка, где мы обедали (говорит между
прочим графиня Хотек), но очень помню замечательный разговор наш с
великой княгиней. Я была удивлена доверенностью, с которой она обращалась
ко мне после восьмидневного знакомства. Доверенность эта не будет обманута:
слышанное мною в этот день никогда не выйдет из памяти моей и никому
другому известно не будет (jamais ce que j'entendis ce jour-la ne sortira de ma
memoire, ni ne sera su que de moi)".
Это очень почтенно, оно и очень досадно. Открывается обширное поле
догадок, но нигде нельзя с достоверностью остановиться.
Графиня Хотек с большим уважением и сочувствием говорит о великом
князе и особенно о великой княгине, с которой она и чаще была, и ближе имела
случай ознакомиться.
"Великий князь благоволил прочесть нам несколько отрывков из
дневника своего, замечательно хорошо написанных".
"Однажды великая княгиня прервала, по счастью, чтение газет и
рассказала нам много в высшей степени занимательных подробностей о своей
молодости, воспитании, о своем образе мыслей, о легкости и понятливости
своей, так что девяти лет она знала геометрию".
"Перед ужином великая княгиня читала нам вслух некоторые места
Похвального слова Плиния Траяну. Выбор отрывков и выразительность, с
которой она читала, равно говорили в пользу ума ее и сердца".
В России императрица оставила по себе память о своей
благотворительности и строгой точности, с которой исполняла она добровольно
принятые ею на себя обязанности по управлению воспитательными и
богоугодными заведениями; она была администратор в высшем и полном
значении этого слова, пример и образец всем администраторам. Но мы мало
знаем частные свойства ума ее, образованность его и богатые начала, на
которые этот ум опирался. Приведенные заметки несколько пополняют этот
пробел. Лести здесь быть не может.
"За обедом сидела я возле великого князя: речь зашла о жизни и разных
возрастах ее. "Затвердите в памяти своей слова мои, - сказал он мне, - я не
достигну до сорока пяти лет". В словах его, думаю, не было никакого намека и
задней мысли, а просто имел он в виду слабость сложения своего".
"После обеда заговорили о музыке. Император Австрийский и великий
князь пропели дилетантами (dilettants de lualite) арию из оперы Орфей и
Альцеста".
Не знаем, что за голос был у Иосифа II, но, по преданиям, голос великого
князя был, вероятно, не очень музыкален.
В свите их высочеств находились майор Плещеев, Бенкендорф с женой,
доктор Крузе, девица Teodossi Basilic (вероятно, какая-нибудь Федосья
Васильевна), Брюнетта (Branette), камер-юнфера Бермоте, парикмахер,
фрейлины Нелидова и Борщова. К свите принадлежали, но отправлялись всегда
днем позже, Салтыков с женой, князья Куракин и Юсупов, и Вадковский.
Из слов графини Хотек можно предполагать, что великая княгиня не
очень жаловала эту дополнительную свиту, со включением Нелидовой и
Борщовой. Вот что говорит графиня Хотек: "приезд их (т.е. выше
поименованных лиц), видимо, был неприятен великой княгине. Она всегда
хотела быть с одной г-жой Бенкендорф. Не желая ужинать с ними, она велела
подать себе что-нибудь закусить, сказав, что за ужин не сядет. Но есть не было
никакой возможности: мы обедали в три часа, а было не позднее шести часов,
так что я в этот день легла в постель голодная".
Вот несколько подробностей о пребывании в Венеции.
"Рано отправилась я к графине Северной, чтобы иметь честь
сопровождать ее в Арсенал. Мы пробыли в нем шесть часов, осматривая в
подробности все достойное замечания. Более всего поразила нас кузница. Она
очень обширна и при нас была озарена сиянием раскаленного якоря в 5000
фунтов, на который врезали крест. Работами в Арсенале занимаются ежедневно
2000 человек. Они редко выходят из арсенальной ограды, задельную плату
получают умеренную, но зато вдоволь вина, смешанного с двумя третями воды.
Раздача эта делается в большом порядке: что нечаянно перейдет через край,
спускается в большой чан и тоже выпивается. Большие залы были украшены
трофеями, орудиями, прекрасными и редкими свежими цветами в честь великой
княгини, которая очень их любит. Кавалеру Эмо было поручено объяснить их
высочествам все предметы, возбуждавшие любознательность их. Он - во главе
морского управления и очень уважаем в Венеции за познания свои по этой
части.
После спустили в воду бученторе, на котором мы находились. Движение
было чуть заметное, так что одни крики и восклицания народа дали нам
почувствовать, что мы сдвинулись с места. Бученторе покрыт позолотой и
ваяниями. На краю корабля изображен св. Марко, покровитель и угодник
Венеции. Против него, на другой стороне, кресло, на котором восседает дож в
праздник Вознесения Господня; спинка спускается, и оттуда дож бросает
кольцо в море. При нас кидали одни устричные раковины, потому что угощали
нас арсенальскими устрицами, пользующимися общей известностью. Особенно
удивило меня в тот день уважение, которое внушает толпе каждый служитель
полиции. В ту минуту, когда мы взошли на бученторе, пробежал по толпе шум,
который итальянцы называют sussuro (шушуканье). Один из fant dell'inquisitione
надел на голову красный колпак, украшенный червонцем и вынутый из кармана,
и мгновенно воцарилась такая тишина, что можно бы услышать полет мухи".
Праздники, данные для высочайших гостей, отличались роскошью и
пышностью, а по местным условиям Венеции и поразительной
своеобразностью. Венеция город декорационный, словно нарочно выстроенный
для празднеств, особенно ночных. Синее небо, вода, палаццы, храмы,
подвижное, пестрое народонаселение так и просятся в эту роскошную раму
волшебной картины. Был великолепный бал в театре святого Венедикта. В
Италии и театры сооружаются под покровом святых. Что сказал бы
высокопреосвященный Филарет, если бы в Москве обозначили новое здание
театра именем, взятым из святцев? Он, который не хотел освятить
Триумфальные ворота, потому что на них изображены какие-то аллегорические
баснословные фигуры, и ходатайствовал о запрещении оперы Моисей и о
снятии с магазина надписи на вывеске: au pauvre diable (известной французской
поговорки), так что на вывеске долго оставалось au pauvre и точки.
Была регата, гонка гондол и легких судов. Венецианская
аристократическая молодежь снаряжает щегольские, красивые восьмивесельные
лодки. Матросы одеты с большим разнообразием и вкусом; хозяин барки - на
коленях на подушках или лежит на них. В руках имеют они маленькие луки, из
которых стреляют катышками теста, чтобы удалять барки, не принадлежащие к
регате. Для их императорских высочеств (рассказывает графиня Хотек)
устроена была особенная крытая лодка, которую называют peotte, очень красиво
убранная. Вдоль большого канала все окна домов были обвешаны богатыми
коврами; из всех окон выглядывали лица. Народа везде было множество; на
крышах стояли люди в красных плащах. Гондолы и барки, наполненные дамами
в масках, скользили и шмыгали вдоль и поперек. Веселость народа,
восклицания, крики мальчишек-шалунов, гул, гам, все это вместе порождает
впечатление, которое выразить нельзя: нужно самому быть зрителем такой
живой и воодушевленной картины, чтобы понять всю ее самобытную и
странную прелесть.
Оригинальнейший из всех был праздник, устроенный на площади св.
Марка, месте единственном в своем роде. Ни величавый Рим, ни живописный
Царьград не имеют ничего подобного. Зала, обведенная стенами стройных и
высоких зданий под открытым небом, а в глубине ее величественная громада
храма св. Марка. Впрочем, эта площадь, начиная с вечера и далеко за полночь,
имеет ежедневно праздничный вид. Это сборное место всех венецианских
полуночников и полуночниц. Тут и высшая аристократия, и полуодетая чернь,
аббаты и красавицы со всех ступеней общественной лестницы, и строгая мать с
целомудренной дочерью, и все возможные дочери без матерей и без
целомудрия. Эта площадь может сказать с Державиным:
А я, проспавши до полудня,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою.
Но возвратимся к графине Хотек. Вот что говорит она об этом вечернем
и ночном празднике. "Перед зданием прокураторов построили прекрасное
деревянное помещение с тремя комнатами, богато убранными, с позолотой и
зеркалами, как будто все это построено на продолжительное время, а не на
несколько часов. Остальная часть площади была обставлена амфитеатром и
приготовлена для иллюминации и фейерверка. Праздник начался проездом пяти
аллегорических колесниц. После был бег быков, преследуемых собаками. Это
продолжалось довольно долго и было довольно посредственно и скучно; но
нужно было чем-нибудь занять зрителей до темноты, т.е. до освещения и
сожжения потешных огней. Вид площади был очаровательный и
восхитительный. В известный час народ был впущен на арену; в течение
нескольких минут нахлынуло до пятнадцати тысяч человек. Все они гуляли, не
толпясь, не теснясь, без малейшего шума, нимало не беспокоя сидящих на
скамейках. Непонятно было при подобном наплыве и движении, как могли
обойтись без солдат, чтобы сдерживать такую толпу. Венецианцы очень
гордятся этим добровольным порядком, свидетельствующим о кротости
правительства; но подобные тишина и спокойствие в народе, который от
природы так подвижен и жив, могут быть и следствием страха, и в таком случае
служит свидетельством совершенно противоположным.
Великая княгиня уезжала домой ужинать. В отсутствие ее был дан
великолепный ужин всему дворянству. Когда великая княгиня возвратилась,
начались танцы. Вообще с трудом можно привыкнуть к манерам и кокетству
(чтобы не сказать более) венецианских дам. Особенно же в танцах разные их
ужимки и ухватки таковы, что и на театре показались бы очень неуместными.
Но со стороны смотреть на это очень любопытно и забавно. В особенности есть
у них национальная пляска furlana, которая не очень благопристойна.
На этом бале имела я честь откланяться ее высочеству. Она и великий
князь удостоили меня самыми лестными и ласковыми выражениями. Великой
княгине очень хотелось, чтобы я оставалась при ней во время дальнейшего
путешествия, и она намеревалась писать о том императору; но обстоятельства
не дозволяли мне согласиться на это предложение. Граф и графиня Северные
отправились в Падую".
***
Дуэт, пропетый великим князем Павлом Петровичем и Австрийским
императором (о котором говорено выше), напоминает мне другой дуэт, еще
более оригинальный и который отклонил от России войну против Англии.
Следующий рассказ передается со слов графа Растопчина, лично слышанных.
Император Павел очень прогневался однажды на английское
министерство. В первую минуту гнева посылает он за графом Растопчиным,
который заведовал в то время внешними делами. Он приказывает ему
изготовить немедленно манифест о войне с Англией. Растопчин, пораженный
как громом такой неожиданностью, начинает, со свойственной ему
откровенностью и смелостью в отношениях к государю, излагать перед ним всю
несвоевременность подобной войны, все невыгоды и бедствия, которым может
она подвергнуть Россию. Государь выслушивает возражения, но на них не
соглашается и им не уступает. Растопчин умоляет императора по крайней мере
несколько обождать, дать обстоятельствам возможность и время принять
другой, более благоприятный оборот. Все попытки, все усилия министра
напрасны: Павел, отпуская его, приказывает ему поднести на другой день утром
манифест к подписанию.
С сокрушением и скрепя сердце, Растопчин вместе с секретарями своими
принимается за работу. Приехав, спрашивает он у приближенных, в каком духе
государь. При дворе хотя тайны, по-видимому, и хранятся герметически
закупоренными, но все же частичками они выдыхаются, разносятся по воздуху
и след свой в нем оставляют. Все приближенные к государю лица,
находившиеся в приемной перед кабинетом комнате, ожидали с взволнованным
любопытством и трепетом исхода этого доклада. Он начался.
По прочтении некоторых бумаг государь спрашивает: "А где же
манифест?" - "Здесь", - отвечает Растопчин (он уложил его на дно портфеля,
чтобы дать себе время осмотреться и, как говорят, ощупать почву). Дошла
очередь и до манифеста. Государь очень доволен редакцией. Растопчин
пытается опять отклонить царскую волю от меры, которую признает пагубной;
но красноречие его так же безуспешно, как и накануне. Император берет перо и
готовится подписать манифест.
Тут блеснул луч надежды зоркому и хорошо изучившему государя глазу
Растопчина. Обыкновенно Павел скоро и как-то порывисто подписывал имя
свое. Тут он подписывает медленно, как бы рисует каждую букву. Затем
говорит он Растопчину: "А тебе очень не нравится эта бумага?" - "Не умею и
выразить, как не нравится". - "Что готов ты сделать, чтобы я ее уничтожил?"
- "А все, что будет угодно вашему величеству. Например, пропеть арию из
итальянской оперы". Тут он называет арию, особенно любимую государем, из
оперы, имя которой не упомню.
"Ну так пой!" - говорит Павел Петрович. И Растопчин затягивает арию
с разными фиоритурами и коленцами. Император подтягивает ему. После пения
он раздирает манифест и отдает лоскутки Растопчину.
Можно представить себе изумление тех, которые в соседней комнате
ожидали с тоскливым нетерпением, чем разразится этот доклад.
***
В одном маленьком французском журнале рассказываются два
следующие анекдота из царствования Павла.
Паж Копьев бился об заклад с товарищами, что он тряхнет косу
императора за обедом. Однажды, будучи при нем дежурным за столом, схватил
он государеву косу и дернул ее так сильно, что государь почувствовал боль и
гневно спросил, кто это сделал. Все в испуге. Один паж не смутился и спокойно
отвечал: "Коса вашего величества криво лежала, я позволил себе выпрямить ее".
- "Хорошо сделал, - сказал государь, - но все же мог бы ты сделать это
осторожнее". Тем все и кончилось.
В другой раз Копьев бился об заклад, что он понюхает табаку из
табакерки, которая была украшена бриллиантами и всегда находилась при
государе. Однажды утром подходит он к столу возле кровати императора,
почивающего на ней, берет табакерку, с шумом открывает ее и, взяв щепотку
табаку, с усиленным фырканьем сует в нос. "Что ты делаешь, пострел?" - с
гневом говорит проснувшийся государь. "Нюхаю табак, - отвечает Копьев. -
Вот восемь часов что дежурю; сон начинал меня одолевать. Я надеялся, что это
меня освежит, и подумал лучше провиниться перед этикетом, чем перед
служебной обязанностью". - "Ты совершенно прав, - говорит Павел, - но
как эта табакерка мала для двух, то возьми ее себе".
Анекдот о косе известен в России; но, кажется, смелую шалость эту
приписывали князю Александру Николаевичу Голицыну. Другой анекдот не
очень правдоподобен, но, вероятно, и он перешел к французам из России. Не
ими же выдуман он. Откуда им знать Копьева? Копьев был большой проказник,
это известно. Что он не сробел бы выкинуть такую шутку, и это не подлежит
сомнению; но был ли он в том положении, чтобы подобная проказа была
доступна ему? Вот вопрос. И ответ, кажется, должен быть отрицательный.
Сколько нам известно, Копьев никогда не был камер-пажом и по службе своей
не находился вблизи ко Двору.
Копьев был столько же известен в Петербурге своими остротами и
проказами, сколько и худобой своей крепостной и малокормленной четверни.
Однажды ехал он по Невскому проспекту, а Сергей Львович Пушкин (отец
поэта) шел пешком по тому же направлению. Копьев предлагает довезти его.
"Благодарю (отвечал тот), но не могу: я спешу".
***
Уваров (Федор Петрович) иногда удачно поражал французов на поле
сражения, но еще удачнее и убийственнее поражал французский язык в
разговоре. Охота была смертная, а участь горькая. Известен ответ его
Наполеону, когда тот спросил его, кто командовал русской конницей в
блестящей атаке в каком-то сражении: - Je, sire.
Граф Головкин, родившийся и воспитывавшийся за границей, плохо
говорил по-русски, но любил иногда щеголять своим отечественным
языковедением. Когда собирался он ехать послом в Китай, кто-то подслушал
разговор двух этих личностей. Уваров: "Je vous en prie, mon neveu a la Kitay".
Головкин: "Непременно, непременно приму его на Хину".
***
Нелединский не был исключителен в оценке человеческих побуждений и
в разрешении психических задач. Однажды говорили о лихоимстве и взятках.
Разумеется, никто их не защищал; но вот что сказал Нелединский: "Мне часто
бывает совестно, когда, допрашивая себя, приговариваю к законному наказанию
подсудимого взяточника. Я имею твердое и сознательное убеждение, что
миллионами рублей не подкупить ни в каком деле голоса моего в Сенате; но
приди ко мне красавица и умоляй она меня со слезами подать голос в пользу ее
по делу, подлежащему рассмотрению Сената: я не уверен, что могу всегда
устоять против сердечного обольщения. А такое обольщение не та же уступка
совести и посягательства на правосудие?"
***
В царствование императора Павла, вследствие какого-то беспорядка при
разъезде карет, граф Кутайсов требовал, чтобы кучер Неелова был немедленно
отправлен в полицию. "Помилуйте, ваше сиятельство, - возразил Неелов, -
дайте мне хотя домой доехать; а после отдам кучера в полное ваше
распоряжение: можете, пожалуй, ему и лоб забрить".
***
Говорили в Москве (в начале 1820 годов) о полицмейстере, и кто-то
заметил, что он не знает французского языка. "Как не знает, знает очень
хорошо, - сказал Неелов. - Каждое утро, когда соберутся у него полицейские
чиновники, и дает он им приказания свои, он всегда оканчивает французским
романсом и поет им:
Vous me quittez pour a la gloire
Mon tendre coeur suivra partout vos pas.
Alles, volez au temple de memoire:
Alles, volez, mais ne m'oubliez pas.
(Вы покидаете меня ради славы; мое нежное сердце будет всегда с
вами.)".
Неелов - основатель стихотворческой школы, последователями которой
были Мятлев и Соболевский; только вообще он был скромнее того и другого. В
течение едва ли не полувека малейшее житейское событие в Москве имело в
нем присяжного песнопевца. Шуточные и сатирические стихи его были почти
всегда неправильны, но зато всегда забавны, остры и метки. В обществе, в
Английском клубе, на балах, он по горячим следам импровизировал свои
четверостишия. Попробуем выручить у своевольной Музы его хоть что-нибудь,
чтобы дать не знавшим ее понятие о том, чем забавляла она современников. Вот
что писал он родственнице, у которой намеревался остановиться по приезде
своем в Москву:
Племянница моя, княгиня Горчакова,
Которая была всегда страх бестолкова,
Пожалуйста, пойми меня ты в первый раз
И на стихи мои ты вытаращи глаз.
Приеду я один, без моего семейства,
Квартира мне нужна не как адмиралтейство;
Но комната одна, аршина в три длины,
Где б мог я ночью спать, не корчивши спины.
А вот и любовные его стихи:
Если Лёля взглянет,
Из жилета тянет
Мое сердце вон.
Солнцев был представлен Юсуповым в камергеры. В Петербурге нашли,
что по чину его достаточно ему и звания камер-юнкера. Но Солнцев, кроме
того, что уже был в степенных летах, пользовался еще вдоль и поперек таким
объемистым туловищем, что юношеское звание камер-юнкерства никак не
подходило ни к лицу его, ни к росту. NN говорил, что он не только сановит, но и
слоновит. Князь Юсупов сделал новое представление на основании физических
уважений, которое и было утверждено: Солнцев наконец пожалован ключом.
Вся это проделка не могла ускользнуть его летописца, подобного Неелову. Он
записал в свой Московский Временник следующее четверостишие:
Чрез дядю, брата или друга
Иной по службе даст скачок:
Другого вывезет сестра или супруга.
Но он стал камергер чрез собственный пупок.
| |
| Просмотров: 443 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры