Забелин Иван Егорович - История русской жизни с древнейших времен

на водах Балтийского моря. Нравственный и политически быть норманнского севера есть первая картина, первая страница нашего бытописания. Саги столько же принадлежат нам, как и прочим народам, происшедшим от Скандинавов или ими созданными.

   Все эти заключения, развивающие только главные положения Шлецера, утверждались на изучении скандинавских саг, то есть скандинавской народной поэзии, в роде наших богатырских былин, сильно потерпевшей только от ученой руки их первых собирателей. Таким образом: первое - это поэзия, второе - это поэзия, искаженная не устами самого народа, а пером сочинителя историй.

   Но все-таки в ней живее, чем где-либо обрисовывается древний общий скандинавский человек со своими нравами, обычаями, уставами жизни и т. д. Из сравнения этого человека с Русским древним человеком оказывается сходство, но только сходство общечеловеческое, сходство одинаких условий жизни, одинаких ее положений и направлений, какие можно открыть повсюду в человеческой природе. Однако - на этом самом основании норманисты решают, что на Руси в первые века ее истории ничего не было своего, а все было норманнское, обозначая таким образом своенародную жизнь Руси пустым местом.

   Статья Сенковского в сущности была горячим журнальным фельетоном в защиту полного и всестороннего норманства Руси. Осуждая историков и самого Карамзина за их невнимание к сагам, он бегло и живо рисует характеристику норманнского севера и заключает: - "все это ускользнуло от внимания и проницательности наших историков, все иссякло в тумане неуместного славянизма и сдуто с исторических страниц Руси ледовитым дыханием Старой Критики". "Чтоб создать настоящую историю того времени, продолжает автор, надобно вновь переисследовать все ее материалы в духе новейшей критики, которая не боится басен и умеет отыскивать и в них человека и его общественное состояние; надобно учиться языку Руссов и стараться из подлинных сказаний севера узнать, что такое был тогдашний север". "Утешимся приятною надеждою, заключает автор, что скоро кто-нибудь из нашей молодой России, посвятить себя одной этой эпохе, и изучив ее во всех отношениях, сочинить первую ее монографию и первую историю. Труд огромный, многосложный, требующий большого терпения, постоянства и даже разнородных сведений, но обещающий вознаградить неустрашимая труженика обильною жатвою любопытных фактов и новых видов".

   Такой труд давно уже был предпринять Погодиным. Никто, конечно, с таким здравомыслием и так основательно не мог бы рассеять этот норманнский призрак, как автор "Исследований, Замечаний и Лекций о Русской Истории".

   Но к сожалению многоуважаемый ученый пришел к разработке этого вопроса уже с готовым его решением (по Карамзину) с готовою и притом неоспоримою истиною, что Варяги-Русь суть Норманны. В самом начале своего труда, он приводить так называемое им классическое место Несторовой летописи, где говорится о призвании Варягов и где они сливаются с Русью в одно имя, в одно племя. Автор полагает это место краеугольным камнем для своих рассуждений. По-видимому, он называет его классическим в смысле его непреложной достоверности, и сопровождает следующим рассуждением: "Мы должны рассмотреть внимательно это важное место. Разберем все слова, объясним все выражения, сообразим все обстоятельства современный и следующие, поищем комментария в истории древних государству единоплеменных и иноплеменных, отвлечемся от всех понятий настоящих. Помня беспрестанно всю важность и великость нашего дела, нашей задачи (то есть разрешение вопроса, как началось Русское Государство) станем останавливаться на всяком шагу: все для нас важно, дорого, нужно; стоит труда подумать о всякой безделице; подобно рудокопам, которые просевают кучи песку, через сито, чтоб извлечь несколько крупинок золота, проведем всякое слово, всякую букву через чистилище строгой критики".

   Можно думать, что чистилищу строгой критики подвергнется прежде всего слово Русь: как, в каком смысле оно имя норманнское, а не Русское; откуда взял летописец, что это имя явилось только со времени призвания Варягов и принесено ими, как их собственное туземное имя; как он мог узнать об этом, в каком виде он передаете это сведение, в образе ли предания или под видом события; где именно жила эта Русь? и т. д.

   Автор не задает никаких вопросов по этому поводу и вполне, без малейших оговорок толкует слова Нестора в пользу предвзятой идеи о Норманстве Руси, называя свое толкование наияснейшим. Он главным образом доказывает только, что Варяги - были Норманны, что Русь, поэтому, тоже Норманны, - это для него истина наияснейшая, не требующая никаких доказательства

   Первое показание летописца о Руси, что он впервые нашел это имя у Греков, показание, заслуживающее самого внимательного рассмотрения именно в сличении с варяжским происхождением этого слова, остается здесь без всякого отзыва и как бы не существует. Точно также остается без отзыва и последнее показание летописи, что с приходом Олега в Киев все пришедшие, в том числе и Варяги, прозвались Русью.

   Кроме того исследования Шлецера и замечание покойного Максимовича, что Нестор входил уже в соображения о начале прозвания Русской земли и что летопись Русская в этом отношении представляет не простое сказание о событиях, но мнения исторические {Откуда идет Русская Земля, 14, 47, 57.}, - это осталось также без обследования.

   Вообще намерение автора провести вопрос чистилищем строгой критики над каждым словом и над каждою буквою ограничилось только одною стороною дела: всесторонним и подробнейшим защищением предвзятого решения от возражений, какие в то время существовали и нарождались в науке.

   Впрочем автор за имя особенно не стоит. Он говорит даже, что не в имени дело. Норманны могли принести имя, могли сами принять имя от туземцев: "Основателями государства в том и другом случае остаются Норманны! Вот в чем главное!"

   Но как это понимать? Что значит быть основателем государства, особенно, если этот вопрос будет относиться к нашим Варягам? Что собственно они принесли к нам такого, почему должно их почитать основателями государства? То, что приписывается Варягам, не развилось ли в течение лет само собою из собственных Славянских обстоятельств и начал жизни?

   С ними пришел князь, но князь ведь доморощенное славянское произведете жизни; поэтому необходимо знать, чем варяжский князь отличался от прежних славянских князей? Князь принес княжеский суд, но чем этот суд отличался от прежнего славянского суда? Что касается самой идеи об общей справедливой власти, то мы видим, что понятия об ней были выработаны сознанием самих Славян, для этого и призвавших варяжского князя. Князь принес порядок, наряд; но какой, и чем он отличался от прежнего порядка или беспорядка? По-видимому вся роль Варягов заключалась в защите от обид, сторонних и домашних - это ли мы должны именовать основанием государства? И почему основателями государства не почитать с большею справедливостью тех самых людей, которые именно для основания своей независимости и самостоятельности призвали весьма потребное для этого орудие - храбрую и отважную варяжскую дружину? Люди, измучившись домашним раздором, согласились отдаться в защиту, пошли на суд и на правду третьего стороннего лица. Ясно, что основание государства устроилось тремя силами и Варяги в этом случае составляют не более, как только третью долю, а две доли необходимо должны принадлежать все-таки старым хозяевам этого нового государства. Другое дело, если б случилось варяжское завоевание. Но ни летопись, ни последующая история об этом даже не делают и намеков. Варяжский князь в лице даже очень поздних потомков все еще не думает отнимать остальных двух долей у народа и все живет одною своею третьею долею, которою владел по призванию. То есть, князь долгое время все остается не более как защитником и судьею людей, не помышляя ни о чем другом. Не есть ли это чисто славянская старозаветная обработка княжеских понятий и всего того смысла княжеской роли, с каким варяжский князь целые столетия живет между Славянами?

   Труд Погодина в сущности представляет, как он заявляете сам, только систематически свод всех прежних работ по этому предмету и опровержение всех возражений и мнений, несогласных с учением Скандинавства. Поэтому, естественно мы у него находим повторение тех же идей Шлецера и Карамзина, только обставленных и развитых с большими подробностями. Шлецерову идею о Рюрике-монархе, как основателе Русского Государства, Погодин развивает таким образом: "Призванному княжескому роду, говорит он, предназначено было великое дело преобразовать в гражданском отношении весь этот славянский патриархальный мир, сообщить исподволь гражданскую форму всем частям России, довести ее до нынешнего состояния и составить величайшее государство в мире.... Начало династии - это в некотором отношении начало начала". Убеждение совершенно библейское. Пустое место и династия, как личный творец всего чем живет наш народ!

   Но так ли было в Русской истории? Не сам ли народ двигал династией, требуя и настаивая, хотя бы одним путем отрицания, чтоб она не отставала в гражданских преобразованиях, или вообще в устройстве земли. То, что можно сказать обо всем ходе Русской Истории, разве возможно приписать деянию одной династии. Она во всяком случае и всегда остается, как мы заметили выше, при одной третьей доле в своей деятельности и заботливости об общем благе. На остальных двух долях опять-таки работает народ.

   Невозможно также присваивать династии значение начала самого начала в государственном и особенно в гражданском развитии народа. Начало начала заключается именно в том приснопамятном решении Новгородских Славян поискать князя, который бы владел и судил по праву, в правду, и рядил по ряду, т. е. но уговору с Землею.

   Вот истинное начало самого начала, для которого династия послужила только живым выражением, живою формою, не более. Сам автор говорит, хотя и мимоходом, в одном из примечаний к своим исследованиям: "Новгородцы увидели, что наряда в их земле нет и пошли искать себе князя - это и показывает развитие или начало гражданского смысла, какого у других наших племен славянских мы не видим" {Изсл., III, стр. 414.}.

   В этом то самом решении и заключается основание государства. Суждение автора о значении династии в собственном смысле есть старинная историческая фраза, посредством которой старинная история очень многое объясняла на своих страницах. Этой фразы невозможно миновать, когда историческое воззрение исполнено понятий, что история повсюду начинается с пустого места и создается личною волею призванного или пришедшего завоевателем творца.

   Личный наш творец, то есть Норманны, изображены Погодиным по рисунку, который начерчен критикою Шлецера. Это были разбойники, морские разбойники и грабители, дерзкие забияки, но "в тогдашнее время морской разбой был почетным ремеслом", заметил при этом Шлецер, повторяя слова Байера.

   Все это в большей подробности утвердил своими изысканиями Погодин. Оказывается, что и наши Норманны не могли провести и одного года в покое и делали постоянные набеги, то на Славян соседей, то на Царьград и т. д.

   "Для Норманнов ничего не было невозможного. Только они одни могли решиться с малыми силами напасть на столицу Восточной империи (при Оскольде)".

   Погодин беспрестанно приводит ссылки и тексты из западных писателей, подробно объясняя, как эти разбойники-Норманны производили свои набеги и вовсе забывая, что это явление не исключительно норманнское, а общее для всех приморских обитателей, которые промышляют разбоем. По Черному морю наши казаки, также Черкесы делали тоже самое. И почему ж бы не пускаться на грабеж и древнейшим Киевлянам? Но во всяком случае, по тому облику, какой выведен здесь для норманнских набегов и вообще для характеристики Норманства, никак нельзя поверить, что бы в нашей стране их набеги могли окончиться призванием. Весь запас приводимых доказательств о разбойничестве Норманнов служить как бы подтверждением только тому, что и наша страна была завоевана. Однако тут по необходимости является чудо. Разбойные Варяги на нашей земле поступают иначе.

   "Впрочем характер походов варяжских был у нас иной, нежели в прочей Европе, говорит почтенный исследователь: они не являются грабителями и опустошителями".

   Почему же? "Это было без всякого сомнения по той причини, что славянские племена, тихие, смирные, не раздражали их, не представляли никакого сопротивления (напр. Поляне, Радимичи), не так как на западе; или представляли малое (Древляне, Северяне), исполняли тотчас их требования, - кроме Тиверцов, Вятичей, кои кажется пытались было воспользоваться своею отдаленностью. Варяги довольствовались только собиранием дани с племен славянских и даже покупали у них суда", - то есть не отнимали их грабежом, хотел вероятно сказать автор.

   Это заключение, что Варяги действовали у нас иначе, чем в западной Европе, так значительно и важно для разъяснения начальной нашей истории, что на нем-то и следовало бы остановить всю изыскательную ученость. Между тем автор обходит его голым соображением, что Славяне были тихи, смирны, были вообще ничто перед Варягами, творцами нашей исторической жизни.

   По этой идее, все деятельное, всякий почин, всякое достоинство принадлежит Варягам; все слабое, ничтожное, тихое, смирное, всякая неподвижность принадлежит Славянам, о чем уже говорил даже и Полевой. Если Ольга в царских палатах Константинополя ведет себя с достоинством, единственно из той мысли, что она не простая придворная женщина тех палат, а княгиня целой народности, то это непременно величавая Норманка, в роде Сигриды и Гиды, не уступавших в гордости своим соотечественникам Норманнам. Автор прибавляешь: "Вспомним о Рогнеде, которая говорит о Владимире: не хочу разуть робичича и после даже хочет убить Владимира. Припомним о женщинах в войске Святослава, которых нашли убитыми наряду с прочими воинами. Все это черты норманнские, дух более норманнский, нежели славянский... Славянские жены отличались добродетелями более мирными, тихими, восточными". Самая месть Ольги Древлянам тоже норманнское дело.

   Если народ, уже в 11 в., не вынося тягостей или бестолкового управления со стороны князей, т. е. своих организаторов, Варягов-Норманнов, поднимается, бунтует, то автор никак не желает признать в этих бунтовщиках Славян - это не Славяне, это непременно Варяги. В 1065 г. люди Шевские возмутились против Изяслава, укоряя его в неуменьи или в нежеланьи защитить их от Половцев. "Неужели это тихие Поляне?" вопрошает автор. В 1077 г. люди Киевские стали грозить князьям, что если они не помирятся, не прекратят войны, то они уйдут в Грецию. "Неужели это тихие Поляне, которые платили дань Козарам, беспрекословно покорились Оскольду и Диру, потом Олегу? Неужели это тихие Поляне, которых так прославляет Нестор?" повторяет свои вопросы автор и отвечает. "Нет, это Варяги (Норманны) ходоки в Грецию. Мысль уйти в Грецию не могла придти и в голову Полянам". Конечно всему племени не могла придти в голову, но горожанам Киева она естественно приходила.

   "Новгородцы были гораздо вольнее и образованнее в гражданском отношении пред другими нашими Славянами. - Нет никакого сомнения, что этот (свободный) дух развился наиболее вследствие значительного поселения Варягов между ними".

   "И Круг думает, что напр. Святослав был воспитан там (в Новгороде) для сохранения в нем норманнского духа".

   Норманнский дух представлял основную силу, которая господствовала и все устраивала в Русской Земле!

   Задавшись готовым положением, что Русь были Норманны, автор приводить свои заключения, к таким крайностям, которым подивился бы сам Шлецер. Имя Русский в первые двести лет нашей истории везде у него значит норманнский. От этого естественно он приходить к убеждению, что Русь-Норманны жили и господствовали у нас в то время целым особым племенем, которое расселилось по всем городам и составляло исключительно военную силу, так что по его рассуждению даже и все вольные землевладельцы (помещики по теперешнему), из которых составлялась рать, были, разумеется (автор очень часто употребляет это слово), Варяги-Русь, то есть Норманны. Туземцы совершенно не употреблялись (на войну), обреченные на любезное свое земледелие.

   Язык русский - это значит язык норманнский. "Язык, говорит автор, употреблялся русский, то есть варяго-русский, норманнский, скандинавский, которым говорили первые князья, их бояре, дружина и все прочие выходцы. Этот язык впоследствии, может быть, в 5 или 6 колене (при детях Ярослава), когда сообщение со скандинавским севером прервалось и Русь совсем ославянилась, вышел из употребления, подобно норманскому на севере Франции, уступив место туземным наречиям, оставив в них после себя только слабые следы. Имя его однако ж перешло на туземные наречия... и язык славянский со всеми его наречиями начал называться по имени господствующего племени Русским".

   Русское язычество, мифология, со всеми своими богами, было варяго-русское, скандинавское, а не славянское. Почему? По одной только причине, что все места летописи, где об этом говорится, относятся к Варяго-Руссам, то есть упоминают собственно Русь, а не Варягов, но не упоминают Славян. Ясно, что все эти верования русские, то есть скандинавские, "и с этой точки должны быть объясняемы. Так требует здравый рассудок и историческая последовательность... Мы находим даже и положительное подтверждение нашей мысли, доказывает автор: "Олега Греки водиша на роту и мужий его, по Рускому закону, кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом". Может ли быть какое сомнение, что это боги норманнские, а не наши славянские. Олег и мужи его, чистые Норманны, не могли бы клясться чужими богами, которым не верили: всякой клянется своею клятвою". Продолжая свои рассуждения об этих богах, автор изумляется только, как в Русскую (скандинавскую) мифологию попали Стрибог и Дажбог - имена славянские!

   Само собою разумеется, что и "христианством мы обязаны Варягам также, как и гражданским устройством". "Варяги-Русь воевали и торговали беспрестанно с Константинополем. Там узнали они Христианскую Веру, начали принимать ее, и потом сообщили ее нашим славянским племенам", которые, конечно, как малый ребенок, не могли знать, что живут недалеко от Царьграда.

   Затем торговля, законы, обычаи, все без исключения деятельное и положительное автор приписывает тем же одним Руссам, то есть Скандинавам. "Варяги-Русь, говорит автор, пришли к нам, разумеется, со своими законами и обычаями, точно как со своими именами, верованиями, своим языком, образом действий..."

   "Законы и обычаи Русские-Норманнские-Скандинавские-Варяжские сохранились между нами, как верования, как имена, как язык, как дух, подвергаясь мало помалу вместе с нами влиянию туземному, потом христианства... Обозревая эти законы, обычаи, должности и их названия, мы видим ясно, что все они принадлежать племени пришлому, Норманскому-Немецкому".

   Все эти мысли, после уверений Сенковского, конечно, не новы; но мы повторяем их, дабы показать с какою силою они господствовали в каждом ученом труде и в каждом образованном уме.

   На чем же однако построены все эти выводы решительные, разительные и неумолимо-своенравные (как сам же Погодин отзывался о Шлецере), с которыми несогласие тотчас с горячностью автор обзывает невежеством, легкомыслием, и крепко убежденный, что истина у него в руках, не допускает даже никакого сомнения и спора? Самым основательным и полновесным возражениям он отвечает следующим образом: "Охотники спорить, охотники искать не истины, а предлогов к несогласию, могут сделать следующее частное возражение, составленное из легких общих мест: такое-то постановление (напр. месть) принадлежит всем народам, - такое-то имя (напр. князь) есть чисто славянское, след. норманнскими их называть нельзя. Отвечаю: 1) если они общие, то нельзя отнять их и у Норманнов. 2) Они являются не одни, а в совокупности со множеством других обычаев или имен, чисто норманнских, след. должны быть принесены Норманнами же, которые встретили у туземцев случайное сходство со собою в этом отношении. Мало ли есть таких (случайных) сходств и теперь между племенами, при всем прочем их различии между собою".

   Последняя заметка после Сенковского вполне обозначаете, как искренно автор верует в пустое место Славянства, в это славянское ничто, которое было наполнено только по милости Норманнов. Выходить, что вся основа и так сказать вся материя нашей жизни - норманнская, а если и было кое-что своего, славянского, так и оно весьма сомнительно, ибо случайное сходство с норманством еще не доказывает, чтоб это свое было непременно славянское. Сказать больше об историческом ничтожестве Славянства невозможно.

   И все это утверждено только на собранных чертах простого человеческого естественного сходства в некоторых обычаях, нравах, положениях жизни у наших Славян с Норманнами.

   Автор с великою тщательностью подыскал эти сходства и с великою горячностью почти на каждой странице своих исследований утверждает, что стало быть наша Русь-Варяги-Норманны-Скандинавы-Немцы.

   Дети Ярослава дополняют отцовскую Русскую Правду. - "Так точно происходило и везде у Норманнов", подтверждаете автор. Как будто в подобных случаях везде происходило и происходить иначе?

   "Руссы при Олеге вытаскивают суда на берег и идут на них посуху", - Норманны поступали так часто, отмечает автор. Но и Аргонавты так поступали.

   Любимое пристанище у Норманнов в их походах по воде было на островах, - тоже делают Руссы, см. Ибн-Фоцлана и пр.

   Русские любили париться в банях, как говорит Нестор, относя это ко временам Апостольским, - баню очень любили Норманны, которые обыкновенно ходили в оные по субботам, примечает автор.

   Конское мясо, которым питался Святослав, разумеется было любимым кушаньем у Норманнов, след. Святослав уже по этому чистейший Норманн со всеми Скифами, Печенегами, Половцами, Татарами и всякими степняками!

   Руссы уважали красоту женщин, - известно, как Норманны уважали красоту. Многоженство допускалось, - норманнские обычаи были совершенно те же. Дети отдавались на воспитание дядькам, пестунам, - пестуны были в обычае у Норманнов, и пр., и пр.

   Все это было бы ничего: такие сходства без особого труда можно найти у всех народов и они в сущности объясняют только, что люди везде люди. Но для Погодина всякое малейшее сходство норманства с нашим бытом очень значительно и важно, ибо непреложно доказывает, что Русь были Норманны. Желая со всех сторон доказать эту предвзятую истину, он одним норманством и ограничивает свои бесчисленные параллели, и когда С. Строев, рассматривая статью Сенковского о Скандинавских Сагах, указал, что сходства можно найти везде: в Индии, у Евреев, у Греков, у Французов, то Погодин заметил, что такой способ критики "относится к журнальным фокус-покусам".

   Славян автор вообще рисует такими чертами, которые в сущности сводят бытовое и историческое значение их народного характера к нулю.

   Говоря по Карамзину и по Шафарику, что главные их добродетели: кротость и терпение, а пороки: сварливость между собою (след. страсть к войне), пристрастие к иноплеменникам и подражательность, Погодин продолжает:

   "Славяне были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих Словенах, то есть Западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Потому они и приняли чуждых господь без всякого сопротивления (да ведь они призвали их добровольно!), исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем, - и всегда были довольны своею участью. Поляне платили дань Козарам, пришел Аскольд, стали платить ему, пришел Олег - точно также. Кому вы даете дань спрашивает Олег Северян? - Козарам. - Не давайте Козарам, а давайте мне, - и Северяне начали давать ему".

   Не станем доказывать, что все это неверно, не по отношению к Северянам или к какому либо данному случаю, какой всегда можно отыскать, а по отношению ко всей действительности, описанной летописцами и изображенной в своих местах самим же автором. Здесь, эпический склад летописного рассказа автор странным образом толкует как текст точной реляции.

   Заметим вообще, что такая характеристика Славянства, конечно, должна была явиться по необходимости, как выражение исторических воззрений, начинающих историю вообще с пустого места.

   Но с другой стороны нельзя забывать и того обстоятельства, что в подобных суждениях не мало участвуют и некоторые предубеждения, как ученые, так и общественные или национальный.

   Если, как мы уже говорили, немецкий ученый убежден, что германское племя повсюду в истории являлось и является основателем, строителем и проводником цивилизации, культуры; то русский ученый, основательно или неосновательно, никак не может в своем сознании миновать той мысли, что славянское племя и русское в частности никогда в культурном отношении ничего не значило и в сущности представляет историческую пустоту. Для воспитания такого сознания существовало множество причин, ученых и не ученых, о которых мы отчасти говорили и в числе которых весьма немаловажною была та причина, что свои ученые познания мы получали от той исторической науки, где эта истина утверждалась почти каждодневно.

  

  

   Весь скептицизм Каченовского и его учеников, против которого с такою горячностью ратовал Погодин, происходил из того же сознания, что Русская история не может представлять что либо значительное в сравнении с историею западных народов.

   Этот скептицизм построился главным образом именно на сравнении нашей истории прямо со Всеобщею Историею, то есть на поверке нашей Истории фактами и положениями всего мира. Очень мало зная и меньше всего понимая свою Историю, мы в то время достаточно знали Историю Всемирную и к ее-то великим образцам приравнивали свою Русскую бедность. Параллель выходила изумительная!

   Известно, что Карамзин в своей Истории слишком государственно и потому очень неверно изобразил первых князей и первое время Руси. Это подало весьма основательный поводов опровергать историка.

   Сомнения и отрицания Каченовского в этом случае отправлялись от готовой и непреложной истины. Он веровал, что это первое время Руси было временем глубокого и всестороннего варварства, которое не могло идти ни в какое сравнение с варварством европейским. Он отвергал наши договоры с Греками, потому что "они заключают в себе понятия совершенно несообразный со существовавшим ходом дел, не только у полудиких кочевых племен Руссов, но даже и во всей Европе".

   Не меньшую несообразность с общим духом времени представляет, по его понятию, и Ярославова Русская Правда, на том основании, что в начале 11-го столетия, в странах западной Европы, в Богемии, в Польше, в Дании, Швеции, не видно ничего подобного.

   "Откуда Ярослав взял пример для сочинения своих законов", - спрашивает Каченовский, и высказывает этим вопросом все одно и то же непреложное убеждение всей Русской образованности, или по крайней мере передовых ее умов, что на Руси, что ни есть, - все откуда либо заимствовано, что сама по себе Русь - пустое место, чистый лист бумаги, никогда не была способна что-либо создать и вырастить самостоятельно. Это убеждение Каченовский постоянно утверждал ученою посылкою: чего не было в Европе, того никак не могло быть и на Руси. Иначе это противоречило "всеобщему ходу гражданской и политической образованности народов". Его очень смущала наша летопись, о которой доказывали, что она писана тоже в 11-м веке; между тем, как в соседних европейских странах в этот век летописанье или вовсе не начиналось или едва начиналось. Ясно, что наша летопись подложна, недостоверна. К тому же в своем начале она имеет даже некоторую систему, является систематическим сочинением. "Как это могло случиться посреди всеобщей безграмотности - явление беспримерное в истории! - восклицает скептик, - и особливо в истории нашего Севера, оно суть исключение из всеобщего хода образованности народов".

   По этому поводу Каченовский делает упрек даже Шлецеру за излишнюю доверенность и энтузиазм к нашей летописи и показывает, что она могла быть составлена только в 13-м и даже в 14-м столетии с непременными заимствованиями из западных летописцев и вообще составлена по их образцам {А Шлецер, напротив того, очень хорошо знал и доказывала что она составлена но византийским образцам.}.

   Мысль о чем либо Русском, самостоятельном и самобытном в этом отношении, даже после убедительных исследований Шлецера, такая мысль не могла и вместиться в эти отрицающие умы. Простой рассказ Новгородца Гюряты Роговича о Печере и Югре, они сопровождаюсь таким заключением: "Никоим образом не можно даже предположить, не только доказать, чтобы в 11 ст. так далеко простирались открытия Новгородцев".

   Что же в сущности говорит это отрицание? Не лежит ли в нем то же самое сознание о русском человеке, как о пустом месте в человеческой истории, которое руководило и Погодиным в его изображении народного характера наших Славян. Во всяком случае подобные идеи не вырастают на почве науки; они приносятся в ученые рассуждения из области общественных воззрений и созерцаний, от которых, как мы говорили, историческая наука никогда не бывает свободна. Оттого, обыкновенно, построенные на таких идеях ученые соображения не выдерживают и малейшей критики, а исследования при всех своих достоинствах наполняются вопиющими противоречиями и до крайности нелепыми выводами.

   И Погодин, и противник его Каченовский, выходя из самых противоположных точек зрения, пришли однако к одному концу и в основе своих воззрений выразили одну и ту же мысль, то есть - мысль об историческом ничтожестве русского бытия.

   Здесь общественные мысли и убеждения покорили своей воле мысли ученые, и сами собою, не слушая противоречий, высказались именно там, где следовало произнести последнее заключительное слово, то есть на ученой кафедре.

   Это произошло тем легче, что уважаемые ученые, каждый в своем кругу исследований, строили эти исследования на простом логическом развитии предвзятых ими истин или посылок. Каченовский, как мы говорили, шел от той взятой истины, что в начале русской истории Руссы были полудиким кочевым племенем, след. никак не могли сколько-нибудь равняться по своему развитью даже со соседними, столь же дикими странами западной Европы, не говоря об отдаленных. "Выступают на сцену необразованные и полудикие Норманны, владычествуют над необразованными и полудикими Финно-Славянскими племенами - что из этого могло произойти в смысле цивилизации! И как скоро могла такая народность дойти до сознания о правильных договорах с Греками, об издании писанного закона, о сочинении даже летописи?" "Мы можем судить по Финнам нашего времени, замечает скептик, в каком состоянии, находился народ сей в 11-м веке... Знаем также, из самых наших летописей, в сколь необразованном, именно полудиком состоянии жили в то время Славяне"...

   Отсюда логически верно и нисколько неверно действительности были выведены и все дальнейшие заключения скептиков и отрицателей.

   Погодин взял за истину, что имя Русь означает Норманнов и также логически верно все Русское, о чем где-либо свидетельствовал летописец и другие источники, отнес к Норманнам. Настоящим Русским, то есть Славянам, именно Киевским, не осталось ничего. Неумолимая логика заставила автора населить Славянские города и земли целым норманнским племенем и этому одному племени отдать все: язык, веру, мореплавание, торговлю, войну и все-все, чем жила Русская Русь первых двух веков.

   И все это говорилось на виду обширных и достовернейших свидетельств совсем другого качества, приводимых самим автором, которые, если б поведены были с тою же неумолимою логикою, привели бы совсем к другим выводам и заключениям.

   Сам же автор, следуя за Шафариком, пишет: "Древние Славяне и мы, ныне так называемые Русские, составляем один и тот же народ, беспрерывно живущий, если можно так выразиться, с осьмого, а может быть и далее, перед Р. X. века, - следовательно все, что принадлежало древним Славянам, то досталось и нам, в лице наших предков девятого столетия. В чем же состояло это наследство? Что они получили от Славян? Каковы они были в эпоху норманнского водворения между ними? Во-первых, они имели древность, старшинство... Народ наш жил уже как особый народ или как племя особого народа, в его составе, или отдельно, по крайней мере полторы тысячи лет до Рюрика"...

   "Во вторых - язык... Далее религиозные верования, законы и обычаи, более или менее сходные. Наконец - все плоды долговременного пребывания на одном месте, в постоянных жилищах, все успехи в разных родах первой промышленности, знакомства с необходимыми удобствами жизни... Верно не находились они на тон степени дикости, на которую поставил их неумолимый Шлецер, и на которой видели их все наши исследователи до Шафарика. И Новгород и Полоцк, и Изборск, и Ростов, и Киев, и Смоленск и прочие города представляются нам тотчас в другом свете".

   Сам же автор, следуя Герену, пишет, что по Русской земле еще со времен Геродота, из греческих черноморских колонии, шла торговля между Европою и Азиею, и прибавляет к этому свою очень верную заметку, что Боспорское царство и город Корсунь не были ли наследниками этой Геродотовской торговли? Сам же автор защищает Шторха от незаслуженной насмешки со стороны неумолимо-своенравного Шлецера над тем, что "с 8 века, по Р. X. Россия была торговым путем, по которому провозились индейские и восточные товары из внутренней Азии, чрез Каспийское и Черное море, к Балтийскому морю и так далее в северо-западную Европу". Неумолимо-своенравный Шлецер никак не хотел верить, чтобы "Рюрик, при основании Русского царства, нашел, что народ его имел уже в руках своих сей важный и прибыльной торг"... А это самое подробно доказываешь Погодин, пользуясь трудами Френа, Григорьева, Сенковского, основанными главным образом на изучены памятников вещественных, вполне несомненных, именно на бесчисленных кладах восточных монет, от 8-го до 11-го века включительно, где попадаются также и монеты 7-го и даже 6-го века.

   "Греческая торговля должна быть очень древна, если в 906 г. была она главным предметом договора Олегова", замечает Погодин в другом месте о торговле Руссов с Византией.

   Казалось бы достаточно этих соображений и ученых выводом Шафарика и Герена, чтобы пойти иным путем к отысканию истины. По-видимому Погодин сознавал, что именно здесь видится этот другой путь. К концу собранных свидетельств и рассуждений о торговле он присовокупляет следующую заметку: "Может быть и я сам увлекаюсь норманнским элементом, который разыскиваю 25 лет (в 1846 г.) и даю ему слишком много места в древней Русской Истории"...

   В то самое время, как исследования и лекции Погодина (Москва 1846 г.) утверждали и распространяли в науке и в обществе норманство Руси и с особою горячностью выставляли на вид великую образовательную роль Норманнов в первоначальной постройке Русской жизни, в далекой Казани было написано сочинение совсем противоположное этому учению. Это была диссертация покойного А. Артемьева под заглавием: "Имели ли Варяги влияние на Славян, и если имели, то в чем оно состояло? Казань. 1845". Добросовестный и весьма осторожный и скромный автор не отрицал Норманнского происхождения Руси - это был догмат, не подверженный спору. Но он со всех сторон осмотрел вопрос о принесенном в Русь Скандинавском просвещении и с полною основательностью раскрыл, что такого просвещения не существовало и не могло существовать. Поставив на первое место в своем исследовании гражданский быт древней Руси, то есть культурную сторону вопроса, он естественно пришел к тем же заключениям, какие уже давно высказывались писателями славянских воззрений, конечно, более знакомыми со Славянскою и Русскою древностью. Поэтому его диссертация в сущности представляет весьма обстоятельный и самостоятельный свод наиболее правильных и рассудительных мнений по поводу заданного вопроса. Автор поставил эпиграфом к своему превосходному труду известное историческое присловье: Господи, Господи, освободи нас от Норманнов! К великому сожалению превосходное сочинение Артемьева в свое время вовсе не было замечено наукою, а потому и не поступило в общий оборота наших познаний о Русской истории. Полем учения в то время сполна владела норманнская школа, не принимавшая никаких рассудительных взглядов и мнений.

   В самом деле, если Русские Славяне искони жили, занимаясь земледелием в тех же местах, где застает их история 6-го и 9-го века; если мимо этих мест происходило с незапамятные времен торговое движение, какое бы ни было, из Европы в Азию и обратно, то здравый рассудок повелевает заключить, что и они, так или иначе, живя на перекрестке, подвергались этому движению, что перекрестное их положение от С. к Ю. и от З. к В., как большая дорога для всяких народных движений, военных и торговых, необходимо должно было способствовать развитью у них большей гражданственности, чем в диком углу скандинавского севера, куда по словам Шлецера, даже и Немцы не заходили.

   "Об образованности Славян я совершенно согласен" - говорит Погодин, разбирая известную статью Сенковскаго. А Сенковский говорил следующее: "Славяне, имевшие два великие торговые города, Новгород и Киев, известные уже в Азии своим богатством, находились без сомнения на гораздо высшей степени гражданской образованности, чем хищные воины Скандинавии, которые не знали другой торговли, кроме продажи заграбленной добычи, ни другой промышленности, кроме беспрерывной войны"....

   "У Славян гражданственности было несравненно более, чем у Норманнов, повторяете утвердительно автор и продолжает: "Их (Славян) смирное повиновение на юге слабым тогда Хозарам, их склонность на севере поручить защиту своего города и отечества иностранной дружине, ясно показывают в них народ, уже обладающий значительною собственностью, уже в известной степени развращенный торговыми нравами. Тоже самое явление повторилось скоро потом в торговой Италии. Люди, которым нечего потерять, всегда дерутся сами, на свой собственный счет, ибо в войне находят они средство к грабительству и обогащению".

   Однако, "слову гражданственности, замечает Погодин, здесь надо давать значение не политическое, а семейное, домашнее, патриархальное, или употребить другое". Положим так, но все же надо разрешить недоразумение, кто выше в своем быту по развитию, народ земледелец и оседлый торговец или народ разбойник, кочующий из страны в страну? И какое же имя той гражданственности, которую разбойник приносить земледельцу?

   Впрочем ни Погодин, ни Сенковский не помышляли о противоречиях, как и о том, что приведенная характеристика Славян совсем разрушаете в основании их общий вывод, что настоящий характер первой эпохи в "Русской Истории был Русский, или Скандинавский, а не Славянский" {Исследования Погодина, т. II, стр. 1-5, 22, 279, 318. т. III, 27, 31, 70, 71, 109, 124, 125, 132, 133, 138, 187-189, 227, 232-238, 242, 263, 273, 298, 301-310, 325, 354-360, 379, 383, 397, 416-420, 454-474, 515 и др. Сенковского; Скандинавские Саги, Библиотека для Чтения, т. I.}.

   "История или историческая критика, говорил Сенковский, суть, так сказать, умственные шахматы; искусная игра в факты, в которой, проигрывающие, то есть читатели, за всякий сделанный им ловкою диалектикою шах и мат, должны платить наличным доверием". В этих словах выразилось самое верное и лучшее объяснение, в чем именно заключается сила подобных исследований и рассуждений.

  

  

   Таково в своих качествах учение о Скандинавском происхождении Руси. Может быть иной читатель скажет, что приведенные нами (с возможною краткостью) решения этого учения уже достаточно устарели и им уже не верят и сами норманисты. Действительно, мы думали, что излагая историю этого учения, говорим уже о забытой старине. Но оказывается, что в своих существенных основаниях это учение нисколько не стареет и повторяет себя с точностью.

   Во время печатания этих строк в 1876 г. мы должны были прочесть весьма почтенную в ученом отношении и объемистую книгу: Каспий (О походах древних Русских в Табаристан, Б. Дорна), изданную, как приложение к XXVI тому Записок Имп. Академии Наук (Спб. 1875).

   В ней ученейший представитель Скандинавства, достоуважаемый академик г. Куник, говоря о мореходцах Норманнах и о том, как они впервые плавали по нашим рекам, изображает следующее: "Какой другой народ в Европе подражал Норманнам в то время в этом отношении? Где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно Норманнам, в течении одного столетия, успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско-летских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам, и живших по старинной, чудной привычке, совершенно сами по себе, да ног не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?" Это был "хорошо знакомый с морем династически род", "норманнская династия Rôs, обнявшая своим именем восточнославянские племена".

   "Варяго-Русский вопрос, продолжает автор, составляет один из краеугольных камней исторической этнографии России и может быть решен вполне удовлетворительно только при помощи лингвистики. Но кроме лингвистической критики большая часть варягоборцев страдает незнанием оснований этнологической критики. Как отдельные личности одарены различными способностями, так и целые племена и народные индивидуумы призваны природою не к одинаковой деятельности, не говоря уже о том, что иной, сам по себе даровитый народ, вследствие неблагоприятных географических или исторических условий, лишь впоследствии может приняться за выполнение известных задач. Кто не имеет ясного понятия о различных причинах, почему даже народы белой расы развились совершенно различно, почему некоторые из них являлись только пастушескими народами, другие же сделались кочевниками, почему одна нация преобразилась в отважных наездников, а другая стала храброю пешею ратью - тот и не в состоянии понять, почему именно восточные Славяне до Рюриковых времен не сделались мореходцами. Указание на знакомство с морем хорвато-сербских Славян, переселившихся из Карпат в Далмацию и на предприятия (Хороши предприятия по Адаму Бременскому и Гельмольду!) померанских, рюгенских и южных Славян, не дает нам права предполагать, что и восточные Славяне добровольно пошли по тому же пути (Конечно, их заставили Норманны!). Напротив того, при не предвзятом рассмотрении означенных фактов, мы только еще более убедимся в том, что древняя Россия стала морскою державою в смысле того времени лишь тогда, когда господство водобоязливых хозарских степных наездников было уничтожено в Киеве и далее знакомыми с морским делом Варягами, Аскольдом и Диром. Но и древнерусский торговый флот просуществовал не долго, как на юге, так и на севере. Один этот факт уже наводить на разные размышления (Следует указание на Печенегов и Половцев, заградивших дорогу к морю). Почти в тоже время, хотя и не так быстро, исчез северный Русский торговый флот. Столь предприимчивая новгородская республика, самовластно утверждавшая и свергавшая князей, мало помалу предоставила вывоз и привоз товаров варяжским (т. е. в 12-м столетии главным образом готландским) купцам, которые затем сами должны были уступить место хитрой торговой политике Ганзы. Но и тогда, когда последняя была вытеснена, все таки еще не явился национальный торговый флот, хотя до Столбовского мира (1617) цари московские владели прибрежьями Финского залива от устья Систербека до устья Невы, и оттуда до Нарвы. Петр Великий создал почтенный военный флот, но создать торговый флот - на это не хватило даже его железной воли и власти. Лишь в настоящее время, когда начатые сверху реформы стали приносить свои плоды, возможно было уразуметь резкую противоположность, существующую в этом отношении между империей и даже небольшой Финляндией, и вместе с тем подумать о средствах к образованию национально-русского торгового флота".

   Не смотря на то, что г. академик Дорн свидетельствует, что эти исследования г. Куника "могут особенно служить к правильному разрешению еще мало исследованного доселе вопроса о способности некоторых средневековых народов к морскому делу и о "водобоязни" других" (вероятно русских Славян? стр. LV), мы все таки должны заметить, что здесь этнологическая критика сопоставляет в сравнение вещи, не имеющие никаких отношений друг к другу. Причины, почему и до сих пор у нас нет торгового флота, так многоразличны и так крепко связаны со всею системою внутренней политики, что мало об них говорить невозможно. И здесь, как во всех ученых делах, надо допросить всех свидетелей {В том числе в настоящее, время надо допросить, напр., на Черном море наших бедных каботажников, как их теснит и совсем истребляет монополия Русского (?) Общества Пароходства и Торговли, и к тому надо припомнить привилегированное положение в Империи ее небольшой Финляндии, как и всего Остзейского приморского края. Почему нет у нас торгового флота, об этом много писано в газетах и журналах во второй половине семидесятых годов (1876-1878), где между прочим говорится, что с "1797 г. мы в угоду Англии отменили все способы покровительства своему флагу, а с 1858 г. обязались даже по трактату и впредь не выдумывать подо