Вяземский Петр Андреевич - Записные книжки (1813-1848)

  

  

   Издание подготовила В. С. Нечаева

   М., Издательство Академии Наук СССР, 1963

   Серия "Литературные памятники"

   Scan - http://imwerden.de

   OCR Бычков М. Н.

  

   "Будет другой век, когда протухлый наш век сгниет; вопли моего сердца, быть может, не заглушатся под усилиями невежества, и я отзовусь у добрых и счастливейших людей. Я мало означил шагов на пути своего незначительного бытия, но шаг-другой останется впечатленным".

   (Из письма П. А. Вяземского

   А. И. Тургеневу от 3 сентября 1820 г.)

  

   Милостивый государь,

   Я давно был терзаем желанием играть какую-нибудь ролю в обласности словесности и тысячу ночей просиживал, не закрывая глаз, с пером в руках, с желанием писать и в ожидании мыслей. Утро заставало меня с пером в руках, с желанием писать. Я ложился на кровать, чтобы успокоить кровь, волнуемую во мне от бессоницы, и начиная засыпать мерещились мне мысли. Я кидался с постели, в просонках бросался на перо и, говоря пиитическим языком, отрясая сон с своих ресниц, отрясал с ним и мысли свои и опять оставался с прежним недостатком. В унынии я уже прощался с надеждою сказать о себе некогда хотя пару слов типографиям, прощался с надеждою получить некогда право гражданства в сей желанной области и говорил: Журналы! Вестники! Мне навсегда закрыты к вам пути! Я умру, и мое имя останется напечатанным на одних визитных билетах, которые я развозил всегда прилежно, потому что с молодости моей я был палим благородною страстию напоминать о себе вселенной! Наконец, последняя книжка "Вестника Европы" под No 22-м оживила меня и озарила мрак моего сердца. Напечатанный в сей книжке приказ графа Пушкина в свои вотчины был для меня зарею надежды и удовольствия. Мне открылась возможность приносить иногда жертвы на олтаре журналов; ибо я имею маленькую деревеньку в Оренбургской губернии и на каждой неделе посылаю по два приказа к моему старосте, над которым, признаюсь вам чистосердечно, я мстил упрямым мыслям и удовлетворял необоримому желанию чернить белую бумагу. Я смею надеяться, милостивый государь, что приказ, писанный простым дворянином к скромному старосте, управляющему 150 душами, не потеряет цены в ваших беспристрастных глазах и будет вами принят наравне с повелением вельможи к тучному управителю, повелевающему несколькими тысячами душ. Кто-то сказал, что, когда афиняне строили флоты, Диоген ворочал своею бочкою. Не отриньте моего приношения, дайте мне место в своем Вестнике, и я тогда с восторгом благодарности, счастливее самого Диогена, воскликну: я нашел человека².

  

  

   Я получил твою отписку и ведомости о доходах и расходах на август и сентябрь. Радуюсь, что твой слог становится яснее и приятнее и что ты начинаешь знать, где ставится ять и е. Это не безделица; я здесь знаю одного сенатора и стихотворца, которого последнюю оду прислал я к тебе с тем, чтобы ты прочел ее пред миром, и который с удивительным своим дарованием погрешает всегда против сих букв. Но зато недоволен я твоими расходами; они всегда велики, а доходы по соразмерности всегда малы. Семен Гаврилов! Это стоит ять. Пекись о нем, но пекись и о доходах, помни мое наставление: соединяй полезное с приятным. Притом же буква ять гораздо на глаза милее в доходе, чем в расходе. Еще одно слово: твой слог всегда шероховат, а сколько раз сказывал я тебе не брать себе в пример Шихматова. Вели мелом написать на дверях приказной избы:

  

   Смотри, чтоб гласная, спеша не спотыкнулась,

   И с гласного другой в дороге не столкнулась!

   Ты мягкие слова искусно выбирай,

   А от сияния злых как можно убегай ⁴.

  

   И всякой раз, что возмешь перо в пальцы, прочитывай три раза сии прекрасные стихи, находящиеся в "Науке о Стихотворце", сочиненную Буало Депрео, и которую по дружбе своей к нему граф Дмитрий Хвостов сделал одолжение перевести с французского. Впрочем, я здоров, но только немного простудился на днях в "Беседе"; надеюсь скоро что-нибудь сочинить, и вы своего барина увидите печатанного, и тогда обещаюсь вам снять с вас оброк на два месяца, и если напишется много, то и на три. Молитесь богу о том; вы верно неусердные воссылаете молитвы, потому что вот уже шестой год, как я сбираюсь сочинять и ничего еще не насочинил. Но я не теряю надежды и жду помощи от бога: сенатор Захаров до старости не писывал стихов, а теперь вдруг написал оду, из которой можно сделать по крайней мере шесть. Высылай скорее денег: я должен книгопродавцу 200 рублей, и он мне отдыха не дает. Ты знаешь, как я люблю и уважаю книгопродавцев: страшись моей к ним любви⁵.

  

  

   Непринужденный баснослов,

   Люблю я твой язык скотов,

   Он прост, щеголеват и сладок.

  

  Парнаса нашего ты приподнял упадок,

   И с Елисейских нив

  

  К тебе, наш Лафонтен, твой мастер,

   Друг Сумароков Муз кричит: "не будь ленив,

   От ран словесности ты будь надежный пластырь.

  

   Очисти вкус,

   Скажи невеждам ты и школьникам Парнаса,

  

  Что тыква, что арбуз,

   И чтоб за нектар нам не выдавали кваса".

  

  Услышь и ты мою мольбу:

  

  Не дую я в трубу,

   Не посажен я Музой в славной шайке,

  

   И так бренчу

  

   На балалайке,

   И сам себе я только по плечу.

   Но ты, мой Меценат, взгляни на эти притчи,

   В них, может быть, найдешь ты много дичи,

   Но на себя пеняй, я б их не написал,

  

  Когда тебя бы не читал ⁷.

  

  

  

  В стране, где пенится Иртыш,

  

  Жила и проживала мышь,

  

  А может быть и крыса,

  

  Она, как баба Василиса,

   Все веселилася, не думая о том,

   Что, может быть, придет ей встретиться с котом.

  

  А кот, зверок известный,

   И с рыла и с хвоста премилой, препрелестной,

   А попадись ему, так будет тесно.

  

  Мяучит кот,

   А мышь пищит и, прыгая, идет

  

  К коту навстречу.

  

  Кот мышку цап

  

  И в миг царап.

   Смысл басенки моей я вам, друзья, замечу:

  

  Мы здесь живем,

  

  К бедам плывем.

  

  Рок-кот, мужчина - крыса,

   А баба всякая - такая ж Василиса ⁸.

  

   В одном лесу гулял охотник,

  

  Тут был и плотник

   Иль, если правильней сказать, то дровосек.

   Но нет беды! Ведь он такой же человек.

   Читатели простят. Я не грамматик,

   А просто баснослов-лунатик.

   К тому ж, с кем Муза здесь дружна,

   Тот знает, что подчас нам рифма солона,

  

  Горька, как редька.

   Поэт, коль рассудить, бессчастный, право, Федька.

  

  Но ба, ба! Имянной указ:

  

  Такого-то числа и году,

  

  От Феба Пиндскому народу,

  

  Нам делать не велит отводу,

  

  А просто продолжать начатый раз

  

   Рассказ.

  

   Сей час!

   Мой милостивой Феб, прости! вперед не буду

  

   И твой приказ

  

   Я не забуду.

  

  Воротимся ж в свой лес,

  

  Где встретим мы своих повес.

  

  Один из них, в овчинной бурке,

  

   Был с топором,

  

  Другой, в зеленой куртке,

  

   С ружьем.

  

  Один пилит себе покойно елку,

  

  Другой, на ней завидя перепелку,

  

   Кричит: "постой!

  

   Негодник злой,

  

  Ты видишь, я здесь забавляюсь

  

  И сам стрелять на елку попускаюсь.

  

   Дороже топора ружье".

  

  И тот мужик хоть неучтивый,

  

   Но смыслом справедливый,

  

   Сказал ему: "вранье.

  

  Я здесь дрова рублю к отцу на новоселье.

  

  Я дело делаю, а ты безделье".

  

  

   Читатели мои!

   Как чванство гордое, ни хмурься, ни сопи,

   Полезному всегда забава уступи ⁹.

  

   Осел мясистой, вислоухой,

   Тащася по полю, раз повстречался с мухой.

   "Здорово, брат!"

   "Сеструшичка, здорово!"

   На наш живут и звери лад:

   Поклон, привет, на случай все готово.

   Но замешайся тут не то,

   Ни братом, ни сестрой не назовет никто.

   Но далее пойти, и смысл нам будет ясен:

   В толк быль возьмем, а быль под рожей басен!

  

  Идут,

  

  Ползут;

  

  Но мухе -

   Ей все ведь в труд.

   Соскучилось - и вдруг взлетела и на ухе

  

  У осла,

   Как королева прилегла.

   Осел ей говорит: "послушай ты, воструха.

  

  Но, вон с уха,

   Я не носилки для тебя".

   А муха говорит: "не слушаюся я!"

   И впрямь, что сделаем с бедою неминучей,

   Хоть тяжело. Сердись, так будет круче.

   Ты лучше потерпи. И мой осел,

  

  Поосердяся,

  

  Пораскричася,

   Но муху на ночлег легохонько привел ¹⁰.

  

  

   Лисица съела петуха,

   Иль попросту дала дурашке треуха.

   Лисицу господин чиновник,

   Лесной полковник,

   Зубастой волк,

   Ногою толк,

   Тут свиснул в ухо,

   А там, безмолвствуя, к себе запрятал в брюхо.

   Лисице сухо.

   Наш волк, насытившись, гордится в попыхах.

   Но из лесу медведь - и волк наш в дураках!

   Медведю волк наш приглянулся,

   И он еще и не очнулся,

   А в рот уж чебурах!

   И мой бедняк лежит в медвединых кишках.

  

   У сильных слабые в тисках ¹¹.

  

  

   {* Мое письмо к Тормасову, на маскараде, данном Праск[овьей] Юрьев[ной] Кологривовой, в Москве. - Прим. Вяземского.}

  

   Так как у нас календари не в употреблении, то не означаю ни числа, ни года.

   От Великого Князя Георгия Владимировича первопрестольные столицы Градоначальнику, графу Александру Петровичу Тормасову

  

  

   До меня дошло известие, что благополучно царствующий ныне потомок наш тебе вверил управление любезного сердцу моему города. Поздравляю и тебя с честию начальствовать в городе, освященном знаменитыми происшествиями, искупившем несколько раз погибающее отечество и жителей его, которыми предводительствует Вождь, поседевший под знаменами победы. Построивши на берегах Москвы и Неглинной несколько деревянных лачуг, не думал я, что городок мой возрастет до вышней степени величия, на котором красуется теперь Москва, и станет на ряду с богатейшими столицами света: так слава Российского оружия, осветивши при начале своем соседственные края, в счастливые дни вашего столетия озарила отдаленнейшие земли и горит в глазах света незаходимым солнцем. С радостию услышали мы, что ревностное усердие твое восстановить город, на который обрушился жестокий и сильный неприятель, венчается успехом и что уже едва приметны следы пламенной войны.

   Спасибо тебе за это! Москву надобно поддерживать и обогащать. Свое худо хвалить; но на зло брату нашему Петру скажу откровенно, что законная столица России Москва. Мы здесь с ним, на досуге, часто спорим об этом. В душе своей он может быть и раскаивается, что затеял золотом осушить болото; но смерть не отбивает упрямства, и он никак не соглашается со мною. Дело сделано. Дай бог цвести в красоте и славе Петрограду! (Воля ваша, мы здесь, старые русаки, не можем приучиться русской город называть немецким именем). Но дай бог здоровье и матушке Москве!

   Признаюсь тебе в малодушии своем: охотно бы оставил я на некоторое время блаженное спокойствие, которым мы наслаждаемся, чтобы прийти поглядеть на свой городок, который, вероятно, не признал бы меня, так как и я узнал бы его по одним догадкам или предчувствиям родительского сердца. Охотно бы согласился, платя дань времени, нарядиться в кургузое ваше платье, хотя бы и не пришло оно ко мне к лицу и, переменяя ночь в день, на маслянице поглядеть на ваши игрища и полюбоваться красавицами и уважением, которым награждаются твои достоинства. Сплетники нашего мира, потому что они и здесь завелись от вас, сказывали нам, что звание Московского начальника недолговечное и что место это шаткое; но мы надеемся, что ты опровергнешь своим примером дурное обыкновение и увековечишь себя на этой степени так, что и после тебя будут прозывать хорошего начальника Москвы: другим Тормасовым. Бью челом и желаю тебе здоровья и хорошего продолжения хорошего начала¹².

  

   {* Тоже мое на этом маскараде.- Прим. Вяземского.}

  

   Именем Лафонтена и всей шайки избранных писателей, отпущенных на упокой, делаю вам строгие укоризны за то, что вы покинули наше ремесло, которое поддерживалось вами в России. Когда важнейшие занятия оспоривали право на ваше время и отечество требовало от вас иных услуг - мы молчали. Но теперь, когда отдых заменил деятельную и полезную жизнь, с горем и негодованием видим в вас неверного брата. Удовлетворите скорее справедливому требованию нашему и примите жезл владычества, похищенный в междуцарствии лжецарями.

   По старшинству лет ваш учитель, а по старшинству дарований ученик

  

  

   Поля Елисейские¹³.

  

  

   {* Следующие мои. - Прим. Вяземского.}

  

  

  Лягавая в болоте

  

  Увязла на охоте

   И думает себе: ну, если б был здесь мост,

  

  Я прямо пробежала

   И со стыдом бы здесь в грязи не утопала,

  

  Не грызли б мне лягушки хвост.

  

  Хоть у собаки ум и прост,

   Но в этом случае не так-то глупо судит.

  

  Вдруг издали плывет бревно.

  

   Одно

  

   Оно

   Надежду на душе лягавой будит.

   Великой аргумент: авось.

   И говорит себе лягавая: не бось.

   Приближилась к бревну и вот уж поравнялась,

   Собака кое-как вдруг на него взобралась

  

  И села попросту верхом.

  

   Потом

  

  Собака сделалась гребцом:

   Гребет, гребет не веслами, ногами,

  

  И не поет, как вечерами

  

  Поют матросы на Неве

  

   Иль матушке Москве,

  

   А просто лает,

   Но к берегу, однак, счастливо приплывает.

  

   Учитель лучший нам нужда.

  

  Приди беда -

   И всякая собака -

   Не хуже Телемака ¹⁴.

  

  

   Кичлива репища сидела на столе,

   Как будто сосна на земле,

  

  И осклабляя рыло,

   И, возвеличившись, столу так говорила:

  

  "Послушай, стол,

   По милости моей ты стал теперь престол,

   Сойду, так будешь пешкой".

   А стол ей отвечал с усмешкой:

   "В тебе от гордости дух сперт,

   Пожалуйста, ты не бочись, как Ферт,

   Как скушают тебя, так подадут дессерт".

  

   Так думает гордец надутый,

   Что общества он честь и витязь пресловутый ¹⁵.

  

  

  

  Однажды кеньга

  

  Приходит к сапогу

   И говорит ему: "ты гнешь меня в дугу,

   А право за меня заплачена и деньга!

  

  Чем я тебе не брат,

  

  Не кум, не сват?"

  

  Сапог молчит,

  

  Но ножке говорит:

  

  "Послушай,

  

  Меня хоть скушай,

  

  А я тебе скажу,

   Иль, если в слух боюсь, то скрыпом прожужжу.

  

  Зачем меня ты давишь

  

  И так в грязи бесславишь?"

  

  Нога на то ответа не дарит,

  

  А только что бежит.

   Тут барин подоспел домой из булевара,

   Снял кеньгу мокрую, снял мокрый сапожек.

  

  А ножку? - нет ее он поберег

   И высушил, согрев водой из самовара.

  

   Мы любим то, что не любить нельзя.

   Такие, я видал, и на роду друзья ¹⁶.

  

   ПРОСВИРНЯ И ШОРНИК

  

   В каком-то городе французском,

  

  А может быть, и прусском,

   До географии ведь в баснях дела нет,

  

  С соседкой жил сосед,

  

  Как брат с сестрою, мирно. -

   Он шорник был, она была просвирной;

   Да, кажется, и как им доходить до при,

   Или до ссоры?

   Один работал шоры,

  

  Другая просвиры.

   Вдруг, вышед из домов до утренней зари,

   На улице они нашли копейку.

  

  А в свете сплошь

   Цари ведут войну за грош.

   Вот бросились они на медную злодейку.

   Просвирня вдруг кричит:

   "Копейка мне принадлежит!"

  

  А шорник -

  

  Ерник

   Кричит: "нет, мне!"

  

  Дошло до драки,

  

  Дерутся, как собаки,

  

  Как турки на войне.

   Тут бутошник, услыша крики

  

  И вопли дики,

  

   Пришел,

  

  Взял деньги,

   И в съезжую моих соседов он повез,

   Его без сапогов, ее без кеньги.

  

  

  Отец Зевес,

   Чтоб люди не дремали

   И иногда себя щипали,

   Пустил на землю интерес ¹⁷.

  

   ---

  

   На сивой лошади из-за Москвы мужик

   В октябрьски дни вез сено;

  

  Русак ходить привык,

   Не гнется под ногой колено,

  

  Не станет он в тупик.

   На голове хоть не парик,

  

  А шапка из овчинки,

   Величиною, правда, с крынки,

   Но все ходить ему легко,

   Хоть на ноге и не трико,

  

  Не плис, не нанка,

   А байка, да и та едва ли не изнанка.

  

  А Буцефал,

   Иль попросту сказать российская ослица,

  

  Сперва орал,

   Его отечество не Лондонска столица

  

  И жеребцу,

  

  Не молодцу,

   Идет на лакомство лишь отрубей частица,

   Да из пруда водица.

   Мужик идет пешком,

   Лошадку бьет кнутом,

   И вдруг навстречу

  

  Альпийская гора;

  

  А грязь спора,

   Мужик с лошадкою не входит в сечу,

   Не бьет, не рвет, кричит: ура!

   Гора крута, дорога вся из теста.

   Пришлось, хоть и ни с места!

  

  Но русской конь,

  

  Его не тронь,

   Ему труды - игрушка,

  

  А смерть полушка.

  

  Взобралась клячь

  

  Без дальних сдач.

   Тут вместе ехал князь,

   На английской кобылке.

   Мужик уже взошел на вышнюю степень,

  

  А князь мой в пень,

   И на горе торчит, как гусь на вилке.

  

   Не по хорошу мил, а по милу хорош.

   Дукатов поверней подчас российской грош ¹⁸

  

   ---

  

  

  "Кой чорт, -

  

  Ворчит сапожник,

   Работая ботфорт, -

   Счастливее меня, я чаю, и пирожник.

  

  Точу,

  

  Стучу,

   А есть таки хочу,

  

  Как ни верчу".

   Тут Меньшикова шло с лотком потомство.

  

  О, вероломство!

  

  Он в лужу шарк.

   В лотке ведь нет проворства барк.

   Не поплывет он по пучине грязной,

   Как исполин морской развязной,

  

  И в луже пирожки,

   Творения пирожничьей руки,

   По волюшке судьбинушки проказной

  

  Попадали в грязи;

   А в пирожках ведь нет большой связи,

   Щелкни тузом лишь их, развалятся на части.

   Размокли разны вкусны сласти,

   И моего сразил пирожника Перун!

   А что же делает сапожник наш горюн?

  

  На это глядя,

   Сказал ему его почтенный дядя:

  

  "Стыдись, стыдись дурак,

  

  Безмозглой плакса!

   Пирожник пятится из лужи сей, как рак,

   Товар его прощай, хоть в нем бывал и смак,

   А сапогу в беде помочь возможет вакса".

  

   Чем приведу свою я басеньку к концу,

   У каждого лица, ко каждому лицу

  

  Своя бывает такса.

   Аякс в Гектора прет, а Гектор прет в Аякса ¹⁹.

  

   ТАНЦЫ

  

  

  Один Гишпанец

   Охотник был до танец,

  

  И день, и ночь

   Кувыркается, пляшет,

   Глазами, головой, рукою, брюхом машет

   И с полу не отходит прочь, -

   Во всю трясется мочь.

   Народ глядит и говорит: "бесовщик!"

   - Неправда, он простой танцовщик.

   Ты говоришь ему о братьях, о куме,

   О римских чудесах, о Вавилонском саде,

   А у него фанданго на уме.

   Народ глядит и говорит: "в разладе

  

  Гишпанской ум!"

  

  Напрасен шум!

   Гишпанец не дурак, Гишпанец не безбожник,

   Он на свой вкус художник.

  

  О люди, люди!

  

  Вы Гишпанцы все, увы!

   Мы все, коль рассудить, живем без головы,

  

  Гишпанцу танцы,

  

  Заводчику фаянсы,

  

  Скупцу рубли,

   Завоевателю клочек земли,

   Любовнику приятны глазки -

   Не те же ли гишпански пляски ²⁰.

  

  

   Покойный батюшка, учитель в здешней народной школе, писал стихи, но не отдавал их в печать потому, что, несмотря на благодетельные следы отечественного просвещения, из российских городов не более десяти пользуются типографиями, а наш принадлежит к тому числу, которое довольствуется читать еще по рукописям. Не худо, мне кажется, было бы выслать к нам из столиц отчаяннейших мучителей печати; пускай бы они здесь посидели на рукописном прокормлении, авось отстали бы от охоты прибирать слова к словам. Но дело не о том; любимый род батюшки был притчи. Он часто говаривал, кто что ни сказывай, а скотов легче заставить говорить, чем людей. По крайней мере не взыщут, если за них проврешься. Притчи его, переписанные за несколько дней до кончины, были приумножены посвящением, но к кому не знаю. Признаюсь в своем невежестве, я не батюшкин сынок: он смотрел всегда в книги или на бумагу, матушка за учениками, которые были поболее ростом, а я за гусями, которыми город наш гораздо богатее, чем людьми. Оттого родитель мой мне никогда и не сказывал о своих упражнениях, и я никогда и не спрашивал о них. Однако же в завещании родительском нашел его желание, чтобы все бумаги были пересланы в Петербург. Один проезжающий сказывал мне на днях, что недавно учрежден Комитет опекунства о Арзамасских гусях, на подобие того, который учрежден о жидах²². Сему радостному известию обязан я сыновним удовольствием исполнить последнюю волю покойного родителя и просить вас принять под свое покровительство притчи, единоплеменные гусям, с которыми совокупно повергаясь к ногам вашим с истинным высокопочитанием пребуду навсегда

  

   ваш нижайший слуга Ефрем Гусин.

  

   Арзамас, 1-го апреля 1817 г. ²³

   {* Мое. - Прим. Вяземского.}

  

  

   Херасков сохранил до глубокой старости холодность, заметную в первых стихах его юности².

  

   Кнжнин и Фон-Визин хотя и уважали друг друга, позволяли себе однако же шутить иногда один на счет другого. "Когда же выростет твой Росслав?- спросил Фон-Визин однажды.- Он все говорит я росс, я росс, а все-таки он очень мал".- Мой Росслав выростет,- отвечал Княжнин,- когда вашего Бригадира пожалуют в генералы ³.

  

   Trublet, l'archidiacre Trublet, dit dans son essai sur la poesie et les poetes que "la rime est a la raison ce que le zero est aux autres chiffres, il ajoute a leur valeur et seul il n'en a aucune. II faut que la raison precede la rime, comme les chiffres precedent le zero. Tel poeme entier n'est qu'une suite de zeros". Cela n'est pas mal dit pour un archidiacre: mais voulez vous voir l'archidiacre dans tout son beau, lisez ce qui suit: "Le Telemaque est encore plus lu que la Henriade (vous en avez menti, Monsieur l'archidiacre), non qu'il vaille mieux, mais il est en prose (vous etes un ane, Monsieur l'archidiacre). La Henriade en est plus belle, plus admirable, plus etonnante (ah! que cela sent l'archidiacre) d'etre en vers; le Telemaque en est plus agreable d'etre en prose! (pour vous, peut-etre, Monsieur l'archidiacre, mais Dieu merci, nous ne sommes pas tous des archi-diacres). Je voudrais que M-r de Voltaire eut compose la Henriade en prose!" (Ah, mon ami, pour le coup per