Вяземский Петр Андреевич - Записные книжки (1813-1848)

зу поселян, спрашивают как далеко <можно допустить> должно простираться сие право собственности для пользы государства. На это отвечаю: столь далеко, сколь способность приобретать.

   Увы! Какие другие пределы ставить благосостоянию того, который едиными трудами может обогатиться? Дай боже, чтобы он надеялся вознестись до степени гражданина зажиточного и могущего! Приобретать в округе {Выше в предложениях своих Мармонтель говорит, что на первый случай можно будет ограничить для поселянина право приобретения границами округа, где он родился.- Прим. Вяземского.}, в коем он родился, есть единое исключение, позволительное в законе. Всякая <преграда> граница, предпоставленная соревнованию людей, сжимает их душу и опечаливает; в особенности же для надежды темница обширнейшая есть все же темница {} ¹⁶⁶.

   {* Это напоминает мне два стиха, гораздо до прочтения писанные:

   И светлых нив простор, приют свободы мирной,

   Не будет для него темницею обширной. - Прим. Вяземского.}

  

   Державин сделал без умысла забавную эпиграмму на Хераскова в своей пиесе Ключ:

  

   Творца бессмертной Россиады

   Поил водой ты стихотворства!

  

   И какая вода!¹⁶⁷

  

   Дмитриев в записках своих нарисовал портреты некоторых из своих современников по министерству и по Совету и между прочими регента Салтыкова, который был ему недоброжелателен и вероятною, главною причиною, что Дмитр[иев] просился в отставку в то время, когда министры перестали докладывать лично. На страстной неделе, в которую он говел, попалась ему на глаза страница, означенная резкими чертами регента, и он, раскаявшись, вымарал главнейшие из своей тетради - и из книги потомства! Движение благородное или, лучше сказать, добродушное! Уважаю движение, но не одобряю. Писатель, как судия, должен быть бесстрастен и бессострадателен. И что же останется нам в отраду, если <по крайней мере> не будут произносить у нас, хотя над трупами славных, окончательного Египетского суда.- Записки Дмит[риева] содержат много любопытного и на неурожае нашем питательны; но жаль, что он пишет их в мундире. По-настоящему должно приложить бы к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров, обыкновенно откровенных, особливо же в избранном кругу¹⁶⁸.

  

   Статфорд-Каннинг (Statford Canning) замечая, что у нас в противность Англии полиция везде на виду и гласна, говорил мне, что "некоторые предметы требуют оболочки: природа сокрыла от глаз наших кожею течение крови".

   Он сказывал, что читал письмо Байрона, в котором он писал к своему книгопродавцу: "Чтобы наказать Англию, я учусь италианскому языку и надеюсь быть через несколько лет в состоянии писать на нем: на италианском языке напишу лучшее свое произведение, и тогда Англия узнает кого она во мне лишилась".- Он думает, что Байрон не мог бы играть важной роли в Греции и овладеть в ней событиями: по словам его, он был великой души, но слабых нервов и слишком доступен к потрясению сильных впечатлений. Статфорд-Каннинг спрашивал у него однажды, когда явится в свет путешествие по Греции приятеля его Гоб-Гоза (Hob-house); "Он подвержен беременности слоновой,- отвечал Байрон,- ему потребно двенадцать лет для разрешения".

   В прогулке с ним по качелям говорили мы о великане, показывавшемся в прежние годы, и я повторил слышанное мною замечание, что великан этот умрет, когда перестанет расти. За обедом разговорились мы о Наполеоне и вспомнили, что он не умел довольствоваться самым нельзя [?] Фридерика, который говорил que le plus beau reve du monde etait d'etre Roi de France {Что самой прекрасной мечтой на свете была мечта быть королем Франции (фр.).}. Каннинг заметил, что завоевания были ему, может быть, необходимы для поддержания себя во Франции. Я применил к нему замечание, сказанное мною о великане: сравнение мое с Наполеоном приходило и ему в голову, когда мы говорили о великане.

   О немецких переводах с древних языков гекзаметрами, говорит он, что как они ни верны, а без жизни. "Предпочитаю,- продолжал он,- видеть поэта в младенчестве, чем знать его черты по одному бюсту".

   Вообще разговор Каннинга степенен, но приятен и разнообразен. Он похож на самое лицо его: при первом впечатлении холодное, но ясное, простодушное и замечательное. Впрочем, мы его не видели наголо; любопытнейшие и благороднейшие члены его были прикрыты политическою драпировкою. Слушая его, не мог я без трепета не обратиться мысленно к нашим государственным вельможам.

   Еще до напечатания книги своей о посольстве в Варшаву, Прадт изустно <повторял> упоминал о восклицании, влагаемом им в уста Наполеона: Одним человеком менее, и я еще был бы властелином Вселенной! При первом свидании своем с Веллингтоном после приветствий лестных касательно действий его в Гишпании <сказал> повторил он ему слова эти в кружку около них собравшемся. Веллингтон смиренно опустил голову, но тот, не давши времени ему распрямиться, продолжал с жаром: и этот человек я! "Посудите о театральной неожиданности в лицах Веллингтона и других слушателей" (Каннинг).

   Каннинг много уважает Поццо-ди-Борго: он знал его в Константинополе; в самую пору могущества Наполеона не отчаивался он в низвержении его.- Впрочем, и Петр Степанович Валуев носил во чреве свое пророческое убеждение, что Наполеону не сдобровать. "Знаешь ли, что меня беспокоит, - говорил он однажды Алексею Мих[айловичу] Пушкину несколько времени после рождения Римского королька,- не могу придумать, что сделают с мальчишкою?- Какой мальчишка?- Наполеонов сын!- Кажется, пристроить его нетрудно будет, он наследует французский престол.- Какой вздор! Наполеон заживо погибнет и все приведется на старый лад".- Подите дивитесь после, что жрецы древности читали грядущее в утробе животных¹⁶⁹.

  

   На блестящих похоронах Уварова, которому государь воздал все возможные почести, Аракчеев сказал: "Славно провожает его один благодетель, каково-то встретит его другой?"- Портретное слово!¹⁷⁰

  

   "Для вас Россия мундир ваш, а для меня моя кожа",- сказал Остерман Паулучи в войну 12-го года¹⁷¹.

  

   Филипп писал Аристотелю: "Не столько за рождение сына благодарю богов, как за то, что он родился в твое время". Многие классики не столько радуются творениями своими, как тем, что они созданы по образцу и подобию Аристотеля¹⁷².

  

   В какой-то торжественный день при дворе Анны Тредьяковский должен был заготовить оду. Волынский второпях требует ее: тот извиняется, что не успел сочинить, и Волынский заносит палку на придворного поэта. Во время суда Волынского Тредьяковский не забыл обиды и донес на него в оскорблении. Сия жалоба была внесена судиями в число обвинительных пунктов ¹⁷³.

  

   Одно из любимых чтений Костров а было роман "Вертер". Пьяный он заставлял себе читать его и заливался слезами. Однажды в подобном положении после чтения любимого продиктовал он Дмитриеву любовное письмо во вкусе Вертеровом к любовнице, которую он знал. Трезвый - он не любил стихов Петрова: пьяный - всегда слушал их с удовольствием. Дмитриев говорит, что он входил всегда в комнату в шляпе трехугольной, снимет ее для поклона и опять наденет на глаза, сядет в угол и молчит. Только когда услышит от разговаривающих речь любопытную и забавную, то приподымет ее, взглянет на сказавшего и опять насунет. Он в Петерб[урге] часто живал у {Оставлено место для вписания фамилии.} и так был нравами невинен, что комната была отведена ему возле девичьей. Однажды Дмитриев входит к нему: он сидит на креслах, возле него девка, перед ним стол с Гомером в пергаменте, а сам сшивает он разные лоскутки "Что это вы делаете, Ермил Иванович?"- "А вот девчата надавали лоскутья, так сшиваю их, чтобы они не пропали".- Он сказывал о себе, что он сын дьячка, а на первой оде его напечатанной выставлено, что сочинена она крестьянином казенной волости¹⁷⁴.

  

   О Фон-Визине. Перевод Тацита и намерение издавать журнал, на что не согласилась императ[рица] Екатерина, недовольная им, вероятно, за бумагу, известную под названием: "О необходимости законов" (названием, данным ей не Фон-Визиным, а гораздо уже после, вероятно, Никитою Муравьевым, который сократил ее). Кажется, бумагу сию написал Фон-Визин по предложению Панина для в. кн. Павла Петровича]¹⁷⁵.

  

   Довольно одного следующего параграфа, чтобы правительству нашему не разрешить выпуска "Истории Наполеона" В. Скотта:

   Les esprits mediocres ne manquent jamais de donner a la routine autant d'importance qu'aux choses essentielles, et de juger une negligence dans la tenue aussi severement qu'une mauvaise manoeuvre. Les generaux francais se montrerent hommes de genie en triomphant au moment du danger, de tous les prejuges d'une profession qui a sa pedanterie comme toutes les autres, et en modifiant la discipline selon le caractere de leurs recrues, et Turgence des circonstances {Посредственные умы всегда придают рутине такое же значение, как и основным вещам; они судят о небрежности во внешнем облике также сурово, как о дурном поступке. Французские генералы проявили свою гениальность в том, что восторжествовали в момент опасности над всеми предрассудками профессии, обладающей такой же педантичностью, как и все другие; они умеряли дисциплину согласно характерам их подчиненных и срочности обстоятельств (фр.).}.

   Наши педанты, несмотря на победы республиканских генералов, посадили бы их под арест за каждое отступление. Что мне в храбрости ваших солдатов, если они не умеют маршировать? Вот ответ, или смысл ответа наших педантов¹⁷⁶.

  

   В Павле были царские движения, то есть великодушные движения могущества. Они пленяли приближенных к нему и современников, искупая порывы исступления. Я видел слезы отца моего и Нелединского, оплакивающие Павла. Слезы таких людей свидетельства похвальные.

  

   Celui-ci aura beau faire, il ne sera jamais qu'un parvenu sur le trone et vous verrez qu'il en aura toutes les allures {Этот же, как бы он ни старался, будет всегда лишь выскочкой на троне, и вы увидите, что он покажет нам соответственные замашки (фр.). Запись зачеркнута.} ¹⁷⁷.

  

   Nouvelles de Jean Boccace. Traduction libre par Mirabeau. Paris {Новеллы Жана Боккачио. Свободный перевод Мирабо. Париж (фр.).}. 1802. 8 томов.

   Вероятно, перевод не Мирабо, по крайней мере о нем не упоминается в "Biographies des Contemporains" {"Биографии современников" (фр.).}, в статье Мирабо, в числе произведений, оставшихся от него. Есть перевод Тибула, напечатанный под именем Мирабо, но и тот, по удостоверению биографии, составлен вместе с совоспитанником его Poisson de Lachabeaussiere [Пуассон де Лашабосьер], сыном наставника Мирабо. По этому переводу Боккачио нельзя судить о подлиннике. Французы, по крайней мере давнишние, несносны своими офранцуженными, облагороженными переводами. Бог весть откуда нападут на них тогда целомудренные опасения, совестливость: вместо того нужнее было бы поболее смиренномудрия. Или не переводи автора, или, переводя, покорись ему и спрячь свой ум, свои мнения. Впрочем, все-таки трудно понять славу Боккачио, основанную на его Декамероне. Кажется, теперь не так была бы она дешева. Италианцы восхищаются прозою Боккачио, писателя XIV века: он был для италианской прозы то, что был для поэзии Петрарка, с которым жил он в тесной дружбе. В Декамероне славится описание флорентийской чумы, но французский переводчик был, кажется, Еропкиным этой чумы: ослабил ее и если не совсем прекратил, то сократил. В Декамероне находится сказка о трех кольцах, приведенная Лессингом в его Нафане Мудреце. Боккачио был весьма ученый человек и один из водворителей в Италии любви к познаниям и греческому языку. Он был и поэт, но посредственный: оставил две поэмы греческие: "Фезеиду" и "Филострато". Он был изобретателем италианской октавы, присвоенной после всеми эпопеями итальянскими], гишпан[скими] и португальскими. "Фезеида" была переведена отцом английской поэзии Chaucer [Чосером]. Драйден переделал его после. Латинские сочинения Боккачио многотомны, между прочими "О генеалогии богов" и другое: "О горах, лесах и реках". На конце жизни посвятил он себя духовному званию. Странно и поучительно видеть эти противоречия в знаменитых людях средней древности. В наше время одного характера станет на жизнь человека, не говорю о политических превращениях. Боккачио соблазнительный сказочник, вместе с тем и глубокий ученый, часто поверенный в важных делах и посольствах, возложенных на него правительством, друг целомудренного Петрарки и под конец жизни духовная особа. Известны еще романы его: "la Fiammetta" ["Фьяметта"], "Filocopo" ["Филокопо"]. В "Fiammetta" изображена принцесса Мария, незаконная дочь короля Роберта, предмет любви Боккачио. В Сисмонди "Litterature du midi de l'Europe" ["Литература южной Европы"] хорошо изложена противоположность бедственной эпохи, в которую Боккачио переносит свой рассказ, с игривым вымыслом самих сказок. "Граф Нулин" - сказка Боккачио XIX века. А, пожалуй, наши классики станут искать и тут романтизм, байронизм, когда тут просто приапизм воображения.- Во французском издании приложены и подражания Лафонтена. Рассказ холодный, растянутый, кое-где искры веселости, но редко. Вот в них нет никакого приапизма ¹⁷⁸.

  

   Мирабо-бочка сказал однажды в законодательном собрании: "Я в этом рассуждении употреблю всю логику легкого, не менее нужную в собрании, каково ваше, логики рассудка". Он был человек нетрезвый. Старший брат упрекал его однажды за эту слабость: "на что жалуетесь вы,- отвечал ему он смеясь,- изо всех пороков семейства нашего один этот оставили вы мне на долю". - "В другой семье,- говорил о нем брат, - он был бы повесою и гением, в нашей он глупец и честный человек"¹⁷⁹.

  

   Во французском переводе Боккачио есть персидская сказка: Hhatem Thai. Старику явилась женщина красоты чудесной в наготе: он взял ее за руку, и она исчезла. С той поры он помешался и твердил беспрестанно: J'ai vu jadis et je voudrais revoir encore.

  

  

   Старший Мирабо сказал: "Je suis fier par le sentiment de mon courage, de ma force, de ma droiture, des injustices memes qui m'ont ete faites et je suis peu humilie par mes innombrables fautes et defauts, parce qu'ils n'entachent en rien mon honneur" {Я горжусь чувством моего мужества, моей силы, моей прямоты, даже причиненными мне несправедливостями; меня мало смущают мои бесчисленные ошибки в недостатки, потому что они ни в чем не затрагивают моей чести (фр.).}.

  

   "Han d'Islande" ["Ган Исландец"], роман Victor Hugo [Виктора Гюго], 4 тома, род Мельмота, но менее глубокой истины. Те же пороки в прозе его, что и в стихах, но те же и красоты. Нельзя не сознаться, что бред горячки, но горячка поэта. Есть много явлений сильных, живописных, лица хорошо означенные, например, палача, сторожа трупов, Spiagudry [Спиагюдри], дочери Шумакера.- Есть и политический интерес: бунт рудокопов, их поход, встреча с королевским войском, живо и верно.- Тут говорится о русском палаче¹⁸¹.

  

   Relation d'un voyage de Calcutta a Bombay; par feu Reginald Heber, eveque de Calcutta. Londres, 1828 (Le Globe, No 4, 14 Janv. 1829) {Описание путешествия из Калькутты в Бомбей; соч. покойного Режинальда Гебера, епископа Калькуттского. Лондон, 1828 ([журнал] "Глоб" ["Глобус"] No 4, 14 янв. 1829) (фр.).}.

   Гебер был в России и описывал Крым: доктор Кларк воспользовался этим описанием. S'asseoir dhurna, ce qui signifie s'asseoir pour pleurer, sans changer de position, sans prendre aucune nourriture, expose a toute rinclemence de l'atmosphere, jusqu'a ce que Tautorite ou la personne, contre qui le dhurna est employe, ait obtempere a la demande, qui lui est faite. Cette pratique est souvent mise en usage d'individu pour forcer le payement d'une dette. ou pour obliger le creancier de la remettre. L'effet est d'autant plus grand, que ceux, a la porte desquels a lieu le dhurna, ne croyent pas pouvoir se livrer a aucune occupation, ni prendre de nourriture pendant la duree. Les Indiens sont convaincus que l'esprit de ceux qui meurent ainsi en dhurna, revient tourmenter leurs inflexibles ennemis {Сесть дюрна [dhurna] означает сесть, чтобы плакать, не меняя положения, не принимая пиши, подвергаясь всем превратностям атмосферы, до тех пор пока представитель власти или человек, против которого дюрна направлена, удовлетворит просьбу, с которой к нему обратились. Эта практика часто приводится в исполнение частными лицами, чтобы побудить (должника) к уплате долга или заставить кредитора его отсрочить. Эффект (этой меры) настолько велик, что лица, у дверей которых она происходит, не считают возможным взяться за какое-либо занятие или принимать пищу в течение всего времени, как она длится. Индийцы убеждены, что дух умерших во время дюрны возвращается, чтобы мучить непреклонных врагов (фр.).}.

   Английское правление наложило пошлину на дома в Бенаресе. Вдруг жители провозгласили у себя и во всем околодке дюрну; на третий день, прежде чем английские чиновники узнали о том, собралось более трехсот тысяч народа в равнине близ города; они покинули жен, жилища, лавки, работы. Огни были погашены, потому что они не позволяли себе даже и пищу варить. Они сидели неподвижные, сложив руки, поникнув головою, в глубоком молчании. Англичане не поддались их требованию, но мерами осторожными и человеколюбивыми положили конец сему затруднительному положению¹⁸².

  

   Examen critique des dictionnaires de la langue franfaise, par Charles Nodier (le Globe).- Memoires, correspondance et opuscules inedites de Paul Louis Courrier {Критическое исследование словарей французского языка, [сделанное] Шарлем Нодье ([журн.] "Глоб").- Мемуары, переписка и неизданные сочинения Поля-Луи Курье (фр.).}.

  

   Picard avait coutuine d'ecrire, sous forme de roman et comme preparation, l'histoire des principaux personnages de ses pieces. Il les prenait a leur naissance et les conduisait jusqu'au moment ou il devait les mettre en scene.- Combien de fois ne l'a-t-on pas entendu faire l'histoire de tous les personnages du "Misanthrope" ou du "Tartuffe". "Dorine, parexemple, etait,- disait-il,- une vieille domestique, qui avait rendu a son maitre, pendant la fronde, detres grands services, quelui,M. Picard connaissait. II racontait comment, par son bon sens, elle l'avait tire de plusieurs mauvais pas; с 'etait elle, qui sans aucun doute avait eleve la petite Marianne. Aussi n 'avait-elle aucune crainte d'etre renvoyee de la maison: de la son franc parler, qui sans cela eut ete de l'impertinence".- Tieck dans son analyse d'Hamlet, a suivi une sorte de procede critique tout semblable.- Picard travaillait douze ou quatorze heures par jour (Le Globe) {Пикар имел обычай писать в форме романа и как бы в виде подготовительного плана историю основных действующих лиц своих пьес. Он начинал описание их с момента рождения и доводил их до того времени, когда он должен был выпустить их на сцену. Сколько раз приходилось слышать его рассказы обо всех действующих лицах в "Мизантропе" и в "Тартюфе". "Дорина,- говорил он к примеру,- была старой служанкой, оказавшей своему хозяину во времена Фронды большие услуги, хорошо известные г-ну Пикару. Он рассказывал, как она, благодаря своему здравому смыслу, удержала его от многих ошибок; она же, без всякого сомнения, воспитала маленькую Марианну. Поэтому она могла не бояться, что ее выгонят из дому: отсюда - ее прямая речь, которая без этого могла бы показаться дерзостью". Тик, в своем анализе Гамлета, придерживался подобного критического метода. Пикар работал по двенадцати или четырнадцати часов в день ("Глоб") (фр.).} ¹⁸³.

   Профессор Росси говорил, кажется, о Швейцарии: в ней поступают с истинами, как с людьми: у них спрашивают, который вам год? И если они не успели еще состариться, то им отказывают в праве заседать в сенате¹⁸⁴.

  

   Сисмонди в одной статье, напечатанной в Revue Encyclopedique ["Ревю Энсиклопедик"], говоря о пользе и приятности истории, замечает: Между тем мало привлекательности для человека в изучении того, что могло бы быть благотворным для человечества или для его нации, если он убежден, что и по узнании истины не будет в его воле привести ее в исполнение и что ни он, ни все ему равные не имеют никакого влияния на судьбу народов, а что те, кои правят ими, не их пользу предназначают целью себе. Он тогда предпочитает оставаться в слепоте, чем глазами открытыми видеть, как ведут его к бездне. Поэтому народы, не пользующиеся свободою и не уповающие на нее, никогда не имеют истинной наклонности к истории, иные даже не сохраняют памяти событий минувших, как турки и австрийцы; другие, как арабы и испанцы, ищут в ней одну суетную пищу воображению, чудесные битвы, великолепные празднества, приключения изумительные; прочие еще, и эти многочисленнее, вместо истории народной имеют просто историю царскую. Для царей, а не для народа трудились ученые; для них собрали они все, что может льстить их гордости; они покорили им прошедшее, потому что владычество настоящим было для них еще недостаточно.- Собрание народных хроник французских: Гизо собрал летописи, предшествующие 13 веку; Бюшон - летописи 13-го, 14-го и 15-го столетий; Фуко - записки, объемлющие пространство времени от 15-го века до 18-го; Бервиль и Барьер - записки эпохи революции.

  

   Ж. Б. Сей говорит: можно представить себе народ не ведающий истин, доказываемых экономиею политическою, в образе населения, принужденного жить в обширном подземелий, в коем равно заключаются все предметы, потребные для существования. Мрак один не дозволяет их находить. Каждый, подстрекаемый нуждою, ищет что ему потребно, проходит мимо предмета, который он наиболее желает или, не замечая, попирает его ногами. Друг друга ищут, окликают и не могут сойтись. Не удается условиться в вещах, которые каждый иметь хочет; вырывают их из рук, раздирают их, даже раздирают друг друга. Все беспорядок, сумятица, насильство, разорение... Пока нечаянно светозарный луч проникает в ограду: краснеешь за вред, взаимно нанесенный; усматриваешь, что каждый может добыть то, чего желаешь. Узнаешь, что сии блага плодятся по мере взаимного содействия. Тысячу побуждений любить друг друга; тысячу средств к честным выгодам являются отовсюду, один луч света был всему виною. Таков образ народа, погруженного в варварство: таков народ, когда он просветится, таковы будем мы, когда успехи отныне неизбежимые совершатся.

  

   В 1829 г. вышла "Poesies inedites de Parny" ["Неизданные стихотворения Парни"].

   "O'Reill, or the Rebel" ["О'Рейль, или Мятежник"], поэма в трех песнях, сочин. Edw. Lytton Bulwer [Эдв. Литтон Бульвер]¹⁸⁶.

  

   "Le Corsaire Rouge" ["Красный корсар"], роман Фенимора Купера. Купер - романист пустынь влажной и сухой, по крайней мере в двух его романах, мною читанных: "La prairie" ["Прерия"] и сей последний. Они ж отзываются немного однообразием пустыни, но зато есть что-то беспредельное, свежее, необыкновенное в чтении его. Никто лучше, кажется, его не одарен чутьем пустыни и моря. Он тут дома и внедряет читателя в свою <пустыню> стихию. В. Скотт вводит вас в шум и бой страстей, человеческих побуждений - Купер приводит вас смотреть на те же страсти, на того же человека, но вне очерка, обведенного вокруг нас общежитием, городами и проч. С ним как-то просторнее, атмосфера его свободнее, очищеннее; всякое впечатление легкое, которое в сфере В. Скотта и не было бы чувствительно, тут действует на вас живее, раздражительнее. Чувства читателя изощряются от стихии, куда автор его переносит. В нем более эпического, в том более драматического, хотя и в том и в другом оттенки сливаются по временам. Предпочитаю "Prairie" ["Прерию"] "Красному Корсару", особливо же конец как-то тянется и стынет. В характере "Корсара" нет ничего преступного и потому в ужасе, который имя его вселяет, в наказании ему готовимом, мало нравственного побуждения. Это более дело морской полиции и только. Не знаем, что он прежде был, но в романе он только ослушник закона. Но зато море, что за раздолье у Купера: так в нем и купаешься. Корабль, морские принадлежности, вся адмиралтейская часть у него в совершенстве. Петр 1-й осыпал бы золотом Купера: он так и вербует морю.- В романах В. Скотта в толпе людской не скоро разглядишь человека и не будь особенных побуждений, с действующими лицами по большей части заводишь одно шляпочное знакомство: все внимание глаз обращено на вышины, как и в житейском быту. На пустом и обширном горизонте Купера всякое существо рисуется отдельно и цело, всякое возбуждает внимание и следишь его, пока оно не сокроется. Общежитель скажет: должно жить в мире В. Скотта и заглядывать в мир Купера. Нелюдим (не то что человеконенавистник) скажет: должно жить (т. е. любо жить) в мире Купера, но можно для развлечения заглядывать и в мир В. Скотта¹⁸⁶.

  

   В осаду Турина графом д'Аркуром город страдал от голода. Испанцы под предводительством маркиза Леганезе старались всячески, но тщетно продраться сквозь французские линии и принести помощь осажденным. По приказанию маркиза начиняли бомбы мукою и пускали их в город через французский стан: осажденные разбирали их прилежно. Между прочими нашли одну с жирными перепелками и запискою, которые испанец из армии Леганезе отправил к любовнице своей в Турин.- Граф Вилла-Медина был влюблен в Мадриде в Елисавету, фран[цузскую] княжну замужем за Филиппом IV. Желая видеть ее в своем доме, он дал блестящий праздник, на который был приглашен и двор. Праздник и пожар были приготовлены им вместе: во время пышного зрелища, занимавшего всех, дом загорается - в одну минуту все объято пламенем, все сокровища, картины, украшения. Улучив время, в которое каждый бежал занятый своею опасностью, Медина, следующий за каждым движением королевы, схватывает ее из толпы в свои объятия и уносит сквозь пламень, покупая таким образом ценою фортуны своей счастье прижать на минуту королеву к груди своей.- Когда назначали маршалу д'Юксель голубую ленту, он говорил, что отказывается от сей блестящей почести, если она должна лишить его права ходить в кабак. Дюк де ла Ферте, под начальством маршала Катине, воевал в Савое; армия имела скверное вино, но, несмотря на то, дюк де ла Ферте употреблял его всегда через меру. Спросили его однажды, как может он пить такое (вино и особливо же в таком количестве? "Что делать,- отвечал он,- должно уметь любить друзей своих и с их погрешностями".- (Essai sur les moeurs et les usages du 17 siecle. Barriere {Опыт о нравах и обычаях 17-го века. Барьер (фр.).}, введение к запискам графа де Бриенна. Любопытная смесь безобразий, гадостей, бесчинств хваленого века).

   Memoires inedits de Louis-Henri de Lomenie comte de Brienne, secretaire d'etat sous Louis 14. 2 vol. 1828. Seconde edition. Barriere-editeur {Неизданные мемуары Луи-Анри де Ломени, графа де Бриенна, государственного секретаря при Людовике XIV. 2 тома 1828 г. Второе издание. Издатель - Барьер (фр.).}.

   В этих записках менее всего и всех на виду писавший оные. С высоты почестей, успехов при дворе и в обществах, Бриенн кончает жизнь в темнице св. Лазаря после 19-тилетнего заточения; и ничто в записках его не объясняет причин крутого переворота в судьбе его. Впрочем записки его занимательны живостью и верностью рассказа, хотя в уме Бриенна не оказывается большой глубокости в наблюдении. Государственного также не видно в нем.- Много любопытного о Мазарине: кончина его, драматическая сцена, ярко раскрашенная. Бриенн волочился за девицею Лавальер, не примечая, что Людовик XIV отбивает его место. Страх его, когда он догадывается об истине. Объяснение с Людовиком XIV. Бриенн разнежился и расплакался, то есть просто струсил. Людовик принял слезы эти за доказательство его любви к общей их прелестнице. Но Бриенн признается, что он заплакал потому, что j'ai les yeux et le cerveau fort humides {У меня глаза и мозг на мокром месте (фр.).} ¹⁸⁷.

   Это напоминает мне анекдот, рассказанный г[рафом] Ростопчиным. В Твери за столом у в. княгини Екат[ерины] Пав[ловны] в бытность государя разговорились о Екатерине Великой. Г[раф] Алек[сей] Ив[анович] Пушкин тут случившийся прослезился: разговор пресекся. После обеда г[раф] Пушкин с растревоженным лицом подходит к г[рафу] Ростопчину и говорит: "Кажется мне, я сегодня за обедом не кстати заплакал".- Соперничество Бриенна с Людовиком 14 напоминает мне другой анекдот о Павле. Павел, во время волокитства своего за княжною Лопухиною, встречает в коридоре, ведущем к ее покоям, Каблукова рябого, который шел не знаю откуда, но не от княжны и не к княжне: ноздри раздулись и сиповатый голос взывает к Каблукову: "одному из нас ходить по этому коридору: вам или мне".- Тут рыцарство, а вот императорство: едва Каблуков приезжает домой, его схватывают и отвозят в крепость.- Падение Фуке хорошо описано у Бриенна: Людовик 14-ый вел это дело с тайною непонятною и с такою осторожностью как будто дело шло о похищении неприятельского царя посреди его столицы.- Кольбер тут не совершенно чистым показывается. Все эти записки тем хороши, что показывают нам героев истории au naturel [в естественном виде]. И Людовик великий также в свою чреду мал, как и другие¹⁸⁸.

  

   "История о князе Якове Федоровиче Долгорукове". Москва. 1807- 1808. Две части. Сочинение Евдокима Тыртова. Русская компиляция,, начиненная сравнениями, номенклатурою всех древних и новейших великих мужей: все историческое почти целиком извлечено из Голикова. Например: напечатаны тут письма Петра к Долгорукову, полученные издателем от неизвестной особы. Ждешь нового и только заранее сетуешь, что историческая недоверчивость смутится признанием, что письма доставлены от неизвестного. Успокойтесь: издатель объявляет далее, что большая часть из оных уже издана Голиковым, и, следовательно, можно было бы сослаться только на "Деяния Петра Великого", но зная обязанность за доставление, он с чувствительною и покорнейшею благодарностию исполняет желание неизвестной особы. Разговор Людовика XIV с Долгоруковым - экзамен профессора нрав студенту.- Говоря о путешествиях Петра, сочинитель в порыве красноречия восклицает: "Какая прекрасная патриотическая мысль готова прославить кисть наших Рубенсонов". О ком идет тут речь, о Рубенсе или о Робинсоне! Изобразив Петра в Сардаме, продолжает он: "Я воображаю себе целую коллекцию таких картин и представляю при них того из китайцев"... и пр. (в выноске Конфуция), Тут влагает он в китайские уста русскую речь изделия Евдокима Тыртова и заключает: "Так бы говорил беспристрастный китайский философ и кто бы этого не сказал?" Показав риторическую сторону нашего автора, покажем его логическую в следующей выписке: "Ревностная признательность наша к герою князю Я. Ф. Долгорукову не должна казаться неблагодарностию в рассуждении его славных дел". Анекдот о разодрании указа рассказывается тут в нескольких местах и каждый раз с другими оттенками. А между тем какое биографическое лицо Долгорукой! Воин, дипломат, 11 лет пленник в Швеции, освобождающий себя и товарищей своих овладением шведского фрегата, на коем перевозили их из Стокгольма в Готтенбург; противник Меньшикову, образованный по-тогдашнему и по-нынешнему с отменным успехом, латинист, писатель, в плену шведском писал он замечания на многие из шведских узаконений. Сочинитель его истории видел тетрадку, исписанную собственною рукою Долгорукого, и сличал ее с письмами его собственноручными к родным. Как не напечатать эту рукопись и где она теперь находится? - В конце второй части напечатано несколько писем Екатерины к Долгорукову-Крымскому. В одном письме пишет она о Семенове, присланном от князя курьером и пожалованном артил[лерийским] капит[аном]: "И как его неприятельская батарея привела в конфузию по вашей реляции, то ему дан крест". Евд[оким] Тыртов известен еще в книжном мире анекдотами Павла I и похвальным словом Шереметеву. Его "История Долгорук[ова]" перепечатана во второй раз. Есть еще начертание жизни Долгорукого Бороздина¹⁸⁹.

  

   "Картина жизни и военных деяний Российско-импер. Генералиссима князя Алек[сандра] Данил[овича] Меньшикова, Фаворита Пет[ра] Велик[ого]". Три части. 1803. Есть и другое издание в 4-х частях 1809 г. Так же как и предыдущая книга, историческая компиляция без критики, без нравственной мысли, но по крайней мере с некоторым порядком составленная и писанная слогом сносным. По мнению некоторых, Меньшиков - сын шляхтича литовского и в дипломе, данном ему на княжество Ижерское, сказано: князь Александр Дан. Меньш[иков] происходит из благородной фамилии литовской, который как за верную службу отца его в гвардии нашей и пр.- Меньшиков - Мазарин русский: голова государственная, сердце корыстолюбивое и жадное власти до неутолимости. Как Anne d'Autriche [Анна Австрийская] благоволила к тому, так Екатерина к этому: те же в том и другом замашки сочетать свою кровь с царскою кровью. Петра нельзя укорять в слабости к любимцу своему, столь часто во зло употреблявшему его доверенность и запятнавшему себя многими чертами личной корысти и беззаконными поступками. Петр не утаивал от суда преступлений любимца своего, что мог бы он очень легко исполнить, но он миловал его, хотя и заставлял всегда расплачиваться и вознаграждать ущербы казны или частные. Петру 1-му для его геркулесовских подвигов нужны были под-Геркулесы и в этом отношении он должен был дорожить Меньшиковым и жертвовать иногда государственною нравственностию пользе того же государства. К тому же он знал, что дубина его распрямит в свое время кривизны безнравственности и не даст ей волю. Злоупотребления любимцев Екатерины, Александра были всегда прикрыты неприкосновенностью самодержавия: у Петра нет. Закон делал свое дело: осуждал. Петр пользовался своим правом помилования. И в чью пользу применял он это право? В пользу того, которого имел он всегда сподвижником во всех своих предприятиях и в виду для будущих предприятий. Ему можно было позволить лицеприятие: в руках его оно не было противонародным орудием¹⁹⁰.

   (Histoire Tatare du prince Kouchimen {История Татарии князя Кушимена (фр.).}. История Петра, изданная в Венеции. История Меньшикова, напечатанная в Зеркале света).

   Историк разбираемой книги говорит: "Государь ни одного из иностранцев во всю жизнь свою не возвел в первые достоинства военачальников, и сколь бы кто из них ни славился хорошим полководцем, но он не мог полагаться столько на наемников". Вероятно, в Петре было еще и другое побуждение: он был слишком царь в душе, чтобы не иметь чутья достоинства государственного; он мог и должен был пользоваться чужестранцами, но не угощал их Россиею, как ныне делают. Можно решительно сказать, что России не нужны и победы, купленные ценою стыда, видеть какого-нибудь Дибича начальствующим русским войском на почве, прославленной русскими именами Румянцева, Суворова и других. При этой мысли вся русская кровь стынет на сердце, зная, что кипеть ей не к чему. Что сказали бы Державины, Петровы, если воинственной лире их пришлось звучать готическими именами: Дибича, Толя? На этих людей ни один Русский стих не встанет.- Подозревали Екатерину I-ую в нежном расположении сердца к Меньшикову, или побуждаюсь я к этому предположению с тем, чтобы натянуть еще более сравнение мое Меньшикова с Мазарином, который вселил к себе платоническую нежность в Анне Австрийской?- Кстати о Екатерине: известный Пуколов уверял при мне Карамзина, что по каким-то историческим доказательствам видно, что Алекс[ей] Петров[ич] был в связи с Екатериною, что Петр застал их однажды в несомнительном положении и что гибель царевича имеет свое начало в этом обстоятельстве¹⁹¹.

   История по-настоящему не что иное, как собрание испытаний, над человеческим родом совершенных честолюбцами, завоевателями, законодателями и всеми людьми, коих влияние сильно напечатлелось на их ближних. Последствия сих испытаний оказываются часто по большим промежуткам и не иначе можно оценить их, как умея наблюдать до какой степени подействовали они на средства, коими народы существуют (Revue Encyclopedique ["Ревю Энциклопедия"], июнь 1828. Analyse du cours complet d'economie politique pratique, par Say) {Анализ полного курса практической политической экономии, сделанный Сэем (фр.).}.

   "Хроники Канонгетские". Дремота В. Скотта и даже дремота постыдная. Такие книги пишутся только из денег в уверении, что за подписью имени уже прославленного сойдет с рук и посредственность. Первый том составлен из болтовни; три следующие из трех повестей. Первая хороша. Во второй рассказывается (смертный) поединок двух погонщиков скота и смертоубийство одного из них. Третья - цепь приключений, на живую нитку связанных: нет ни вероятия, ни естественности, ни поразительных сверхъестественностей. Хроники Канонгетские хуже самой истории Наполеона.- Предисловие довольно замысловатое¹⁹².

   Смерть папы напоминает мне забавное слово В. Апраксина. В Варшаве пронесся было слух о смерти папы: разыскивали, кто будет его преемником. Апраксин, свидетель разговора, пресек его выходкою: "Уж верно назначат нового папу из военных". Это слово, сказанное русским флигель-адъютантом в Варшаве, в столице солдатства, удивительно метко и остро. Апраксин какою-то внутреннею прозорливостью умел кидать верный и тонкий взгляд на предметы даже чуждые его понятиям и образованию, весьма ограниченному.- Польский генерал Гелгут носит стеклянный глаз. К приезду госуд[аря] в Варшаву общий разговор всегда был обращен на милости, награждения, коими г[осударь] означал свое пребывание. И в самом деле неимоверно, что роздано чинов и крестов в Варшаве. Эти разговоры были торжеством изобретательности Апраксина, и, между прочим, он говорил однажды, что Гелгуту дастся глаз с вензеловым именем им[ператрицы] Марии Федоровны. - Алекс[андр] Павл[ович] не любил Апраксина и, вероятно, потому, что будучи его флиг[ель]-адъютантом, он перешел к в[еликому] к[нязю]. Апраксин просил однажды объяснения, не зная, чем он подвергнул себя царской немилости. Государь сказал, что он видел, как Апраксин за столом смеялся над ним и передразнивал его, в чем, между прочим, Апрак[син] не сознавался. Его мучило, что он еще не произведен в генералы. Однажды преследовал он Волконского своими жалобами. Тот, чтобы отделаться, сказал ему: "Да подожди, вот будет случай к награждениям, когда родит великая княгиня (Александра] Фед[оровна])". "А как выкинет?" - подхватил Апраксин.- Апраксин был русское лицо во многих отношениях. Ум открытый, живость, понятливость, острота; недостаток образованности, учения самого первоначального, он не мог правильно подписать свое имя, решительно; при этом способности разнообразные и гибкие: живопись, или рисование и музыка были для него точно природными способностями. Карикатуры его превосходны; с уха разыгрывал он на клавикордах и певал целые оперы. Чтобы дать понятие о его легкоумии, должно заметить, что он во все пребывание свое в Варшаве, когда всю судьбу свою, так сказать, поработил в[еликому] к[нязю], он писал его карикатуры одну смелее другой, по двадцати в день. Он так набил руку на карикатуру в[еликого] к[нязя], что писал их машинально пером или карандашом, где ни попало, на летучих листах, на книгах, на конвертах. Кроме двух страстей, музыки и рисования, имел он еще две: духи и ордена. У него была точно лавка склянок духов, орденных лент и крестов, которыми он был пожалован. Уверяют даже, что по его смерти нашли у него несколько экземпляров и в разных форматах звезды Станислава второй степени, на которую давно глядел он с страстным вожделением. Он несколько раз и был представлен к ней, но по сказанным причинам не получил ее от государя. К довершению русских примет был он сердца доброго, но правил весьма легких и уступчивых. В характере его и поведении не было достоинства нравственного. Его можно было любить, но нельзя было уважать. При другом общежитии, при другом воспитании он без сомнения получил бы высшее направление, более соответственное дарам, коими отличила его природа. В качествах своих благих и порочных был он коренное и образцовое дитя русской природы и русского общежития. Часто посреди самого живого разговора опускал он вниз глаза свои на кресты, развешанные у него в щегольской симметрии, с нежностью <чадолюбивой> робенка, любующегося своими игрушками или с пугливым беспокойством робенка, который смотрит, тут ли они?¹⁹³

  

   "Araucana" ["Араукана"], испанская поэма дона Алонзо де Ерцилла, который воспел в ней завоевания области Арауко в Хихине. Вольтер предпочитает ее в некоторых местах Илиаде¹⁹⁴.

  

   "Les Fiances" ["Обрученные"], роман Александра Манзони, 5 томов печатью мелкою не убитых, а оживленных. Я не читал романа полнее этого в создании своем. Главное основание свадьба, двух обрученных бедной италианской деревни в 17-м веке, свадьба отсроченная разными препятствиями. И что же эти препятствия? Замечательнейшие исторические события, которые примыкают <непроизвольно> к этой свадьбе или к которым примыкает она беспрерывно и без всякого насильственного напряжения от романиста. Тут живая картина безначальства Италии во времена самого деспотического чуждого владычества испанцев, картина утеснений, чинимых помещиками, из коих многие безнаказанно и гласно были атаманами шайки разбойников, так называемых Bravi [брави], всегда готовых по движению руки, по слову патрона своего на всякое злодейство; картина голода, господствовавшего в Миланезской области, и чумы, которая вскоре за ним последовала. Приключения крестьянки Луции и крестьянина Лоренцо протекают среди сих величественных явлений и внимание читателя, сильно возбуждаемое их глубокими впечатлениями, ни на минуту не остывает в участии к смиренным лицам, которые, казалось, должны бы теряться, как малые точки в обширном круге. Искусство автора в соглашении сих трудностей превосходно. По справедливому замечанию французского переводчика: "В. Скотт сквозь историю пробивается к роману: Манзони сквозь роман пробивается к истории". Итальянский романист не имеет порыва драматических движений шотландского: для италианца он имеет мало мимики. Он довольно хладнокровный повествователь, но зато повествование его, хотя и довольно плавно, зато светло, живо. У него мало драматических выходок, которые одною чертою изображают вам действующее лицо; но зато каждая строка дополняет изображение. Как коротко, хотя и нескоро знакомишься с Fra Christophoro [Фра Кристофоро], с Луциею, с Лоренцо, с пастором Аббондио, с Агнезою, с дон-Родригом и его кровожадными сателлитами, с Ненареченным (Innommato), с кардиналом Федериго Боромео. Как эти лица отражаются в памяти вашей, в сердце. Как хорош этот добряк Лоренцио, который вдруг нечаянно падает, как с неба, в возмущение миланское по случаю голода, силою обстоятельств, так сказать, физически теснимый толпою, выбивается невольно на вид, едва не в предводители возмущения, которое ему совершенно чуждо; и недаром правительство и почитает его одним из главных зачинщиков бунта, и простяк Лоренцио принужден сделаться политическим беглецом, о котором державы входят в переговоры. И все это как верно, как естественно: нигде не видать следов иглы автора, который сшил события на живую нитку, зная, что увлеченный читатель не разберет работы. Нет, тут везде видна твердая, никогда даром не двигающая рука судьбы. Оно так, потому что не могло быть иначе. А описание чумы: читая его, воображение так обладаемо, что минутами хочешь бросить книгу от страха заразиться, а минутами так связываешься участием с бедными жертвами, что жалеешь, что не можешь идти в лазарет, набитый 16 000 больными, на помощь неутомимого Fra Christophoro [Фра Кристофоро] разделить с ним христианские заботы.- Одно, мне кажется, противоречит истине: скорое обращение на путь благочестия страшного Ненареченного, Измайлова Милонезского. Но зато, как умилительно это обращение и что за человек Боромео: образец христианской добродетели и не идеальной, не мистической, а самой практической и возвышенной вместе¹⁹⁵.

  

   "Молодый ирландец" "The wild Irish boy", роман Maturin [Мэтьюрина], автора Мельмота. Матюрин, или как англичане его зовут, кажется, Мефрин, удивительный поэт в подробностях: он не отдает ни себе, ни читателю отчета в своих созданиях или отдает неудовлетворительный, но зато выходки, целые явления его поразительно хороши. Этот роман далеко отстоит от Мельмота, но есть места удивительно грациозные, портреты свежие, яркие. Эпизод Марии, которая как облачная тень, является в прелести неосязательной, неизъяснимой, скользит мимо вас на минуту, и в эту минуту так любит и так страдает, что впечатление ее глубоко врезывается в душу и,