Вяземский Петр Андреевич - Записные книжки (1813-1848)

v align="justify">   В моем издании Лабомеля (7 изд. Лондон 1827) много пропусков, точек, заглавных букв. Должно поискать другое.

   Я прочел вчера снова комедию Екатерины: "О время" и нашел тут два эпиграфа при случае: "Чудно! Нашлась и в Москве молчаливая девица!" - "Да кому придет на ум, чтоб свадьба могла за кузнечика разойтиться".- Лабомель родился 1727 г.- "Имянины Г-жи Ворчалкиной", так же комедия императрицы. Действия и тут ни на волос. В роле проектера Некопейкова несколько смешных выходок: проект о употреблении крысьих хвостов с пользою. Эпиграфов и тут жатва большая. Если писать роман светский, то непременно брать эпиграфы из нашего театра. Например: "Казна только что грабит; я с нею никакого дела иметь не хочу", (как не узнать тут царского пера: постороннему не позволили бы сказать это).- "Тьфу пропасть какая! Да как тебе не скучно столько бедную бумагу марать чернилами".- "Только позвольте мне всегда, когда я захочу, ездить в комедии, на маскарады, на балы, где бы они ни были: в этом только мне дайте полную свободу и не прекословьте никогда: впрочем, я век ни за кого не захочу и с вами не расстанусь" (Олимпиада матери своей Ворчалкиной).- "Пропустим чрез кого-нибудь слух, что скоро выдет от правительства запрещение десять лет не венчать свадеб; и что в это время, следственно, никто ни замуж выйти, ни жениться не может".- Чудо, что за эпиграфы! Ничуть не хуже эпиграфов des anciennes comedies {Из старинных комедий (фр.).} в романах В. Ск[отта].

  

  

   Вот еще из других комедий: "Салмина: Да и указ есть такой, чтоб дураков и дур не венчать, да этот указ из моды вышел" ("Пустая ссора" Сумарокова).

   "Изъяслав: Что ты в доме здесь лакей или шут"? ("Три брата совместника" Сумарокова]). Лука Карамзинской.

   "Дорант: Я его еще не защипнул" (о письме) ("Лихоимец" Сумар [окова]).

  

  

   Сегодня послал в Подольск письма к Карамзиным], к Алек[сандру] Булгак[ову], к Демиду.

  

  

   Я в этих днях прочел театр Дидерота и его драматические рассуждения. "Le fils naturel" ["Побочный сын"] просто скучен. В "Отце семейства" более жизни и движения, но все, и то и другое, - проповеди в действии. В рассуждениях его более драматического, чем в драмах, а в драмах более рассуждений, чем драматического. Иное в них темно и ничего не имеет существенного, но многое сближается с природою или с романтическою драмою, хотя он и сидит на трех единствах⁶⁷. Читал я Записки к[нязя] Шаховского. Занимательны, но не дописаны. Наши авторы все жеманятся, боятся наскучить читателям и потому неудовлетворительны. В анналистах одно скучно: сухость. Или анналист без ума и без дарования, тогда читать его нечего: или он с умом и есть ему что порассказать и тогда скромность его, малоречивость досадна. Как, например, Шаховскому не проболтаться про Бирона, Миниха (о Шуваловых, он, например, сказал довольно: тут за живое задирало). Как ему не подробнее описать было конференции министров, которые при Елисавете заключали перемирия без ведома ее. Вот что был тогда самодержец. Со всем тем Шаховского Записки одна из занимательнейших русских книг. Вот дюжина таких книг, и у нас были бы основы для исторических романов, комедий⁶⁸.

  

   В пятницу 17-го послал я в Подольск письма: к Мещерской, Кологрив[овым], Кривцов[ым], Орловым, Муханову, Демиду, Алек. Пушкину. Сегодня: к Демиду, Мух[анову], Карамзиным].

  

  

   Вчера писал я через Подольск Карамзиным], г[рафине] Фикельмонт, Толмачеву, Клостерману (о Фон-Визине), Булгакову Алекс[андру].- Сочинения и переводы Перевощикова - хорошая книга. Он писатель мыслящий. Жаль только, что он предпочитает другой прозе прозу Ломоносова, Хераскова, Шишкова⁶⁹. Прозу Шишкова! Как будто это проза, как будто есть у него слог? Право, даруемое иным писателям освобождать себя от ценсуры, в государстве, где существует ценсура, похоже на право, которое бы дали некоторым лицам проезжать карантины, не подвергаясь установленному очищению. Или нужна ценсура, или нужны карантины, или нет: если нужны, то какие допускать различия.

  

   Вчера написал я через Подольск: Карамзин[ым], Жуков[скому], Булгак[ову], Демиду.

  

   - А, право, напрасно бедного Тредьяковского закидали так грязью. Его правила о стихосложении вовсе недурны. Его мысль, что язык наш должен образоваться употреблением, что научат нас (то есть должны бы) искусно им говорить и благоразумнейшие министры и проч.: очень справедлива. Он чувствовал, что письменный язык один есть мертвый. В речи своей академической говорит он между прочим: разве только одно сложение стихов неправильностью своей утрудить вас может; но и то, господа, преодолеть возможно, и привесть в порядок: способов не нет] некоторые жил имею. В конце речи, предлагая ее смиренно на суд и исправление Академии, просит он из неслаткия сделать ее хотя несколько пошлою и приятною.- И сколько возможно чаще б богатая рифма звенела полубогатые (Предисловие). - И как вы, Государь мой, изволите меня всеприят-ным вашим спрашивать, какая ж бы ныне была уже в поэзии и в стихах нужда, когда все-на-все исправляется прозою? - Потолику между учениями словесными надобны стихи, поколику фрукты и конфекты на богатый стол по твердым кушаниям.

  

   Марс речь предприял: не о том ли дело

   Есть Петре Российском, коего весь мир

   Выше чтит меня, называя смело

   Новым Марсом всюду? и проч.

  

   Сказано: о Сем. Марс взревел жестоко,

   Пал было, но тот на ноги вскочил.

   Не ушло б и после время быть в звездах.

  

   (Плач о кончине Петра Великого). Надобно когда-нибудь сличить переводы "L'art poetique" ["Поэтического искусства"] Тредьаковского и Хвостова.

  

   Досужных дней труды, или трудов излишки,

   О, малые мои две собранные книжки;

   Вы знаете, что вам у многих быть в руках.

  

   (Заключение. Издатель к обеим своим книжкам.) Чем это не нашего времени стихи. Наперстничество употреблено у него в смысле соперничество. Иван Иван[ович] Дмит[риев] видел в Рязани сына Тредьаковского, приезжавшего к нему с лентою через плечо по фраку⁷⁰.

  

  

   Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств. Выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа. По гулу, доходящему до нас, догадываюсь, что их тьма в Москве, что пар от них так столбом и стоит: хоть ножом режь. Сказано: "la litterature est l'expression de la societe" {Литература является выражением общества (фр.).}, а еще более сплетни, тем более у нас нет литературы. У нас литература изустная. Стенографам и должно собирать ее. В сплетнях общество не только выражается, но так и выхаркивается. Заведите плевальник (Из письма к Н. Муханову. Пишу о том и А. Булгакову).

  

  

   Послано через Подольск письма: Карамзиным], Дмитриеву, Булгакову, Муханову, Демиду. В самом деле любопытно изучать наш народ в таких кризисах. Недоверчивость к правительству, недоверчивость совершенной неволи к воле всемогущей оказывается здесь решительно. Даже и наказания божия почитает она наказаниями власти. Во всех своих страданиях она так привыкла чувствовать на себе руку владыки, что и тогда, когда тяготеет на народе десница вышнего, она ищет около себя или поближе над собою виновников напасти. Изо всего, изо всех слухов, доходящих от черни, видно, что и в холере находит она более недуг политический, чем естественный, и называет эту годину револю-циею. Отчета себе ясного в этом она не дает, да и дать не может, но и самое суеверие не менее сильно иногда веры. То говорят они, что народ хватают насильно и тащат в больницы, чтобы морить, что одну женщину купеческую взяли таким образом, дали ей лекарства, она его вырвала, дали еще, она тоже, наконец, прогнали из больницы, говоря, что с нею видно делать нечего: никак не уморишь. То говорят, что на заставах поймали переодетых и с подвязанными бородами, выбежавших из Сибири несчастных 14-го; то, что убили в Москве в[еликого] к[нязя], который в Петербурге; какого-то немецкого принца, который никогда не приезжал. Я читал письмо остафьевского столяра из Москвы к родственникам. Он говорит: нас здесь режут как скотину¹¹.

  

  

   Через Подольск посланы письма к Карамзин[ым], Дельвигу с статьею Ив[анчина] Писарева о Измайлове, Булгакову, Муханову. Я перечитал "Жизнь Бибикова". Занимательная книга, и если сын героя, автор, не так бы патриотизировал, то и хорошо писанная. Много любопытных фактов. Как мы пали духом со времен Екатерины, то есть со времени Павла. Какая-то жизнь мужественная дышет в этих людях царствования Екатерины, как благородны сношения их с императрицею; видно точно, что она почитала их членами государственного тела. И самое царедворство, ласкательство их имело что-то рыцарское: много этому способствовало и то, что царь была женщина. После все приняло какое-то холопское уничижение. Вся разность в том, что вышние холопы барствуют пред дворнею и давят ее, но пред господином они те же безгласные холопы. Возьмите, например, Панина и Нессельрода, этого холопа карла, не говоря уже в нравственном смысле, ибо он в нем и не карла, а какой-то изверженный зародыш, vermineau ne du cul de feu son pere {Глистный зародыш, выскочивший из [...] его, ныне покойного отца (фр.).}, или правильнее помня способность батюшки, un vent lache du cul de feu son pere {Подобно ветрам, выходившим из [...] его покойного отца (фр.).}, но и физического карла: в тех ли он сношениях с царем, в каких был Панин с Екатериною⁷². Воля ваша, а для России нужно еще и физическое представительство в своих сановниках. Черт ли в этих лилипутах? Слово Павла, сей итог деспотизма, sachez qu'a ma cour il n'y a de grand que celui a qui je parle et pendant que je lui parle {Знайте же, что при моем дворе велик лишь тот, с кем я говорю и лишь тогда, когда я с ним говорю (фр.).}, сделалось коренным правилом. При Павле, несмотря на весь страх, который он внушал, все еще в первые года велись несколько екатерининские обычаи; но царствование Александра, при всей кротости и многих просвещенных видах, особливо же в первые года, совершенно изгладило личность. Народ омелел и спал с голоса. Все силы оставшиеся обратились на плутовство и стали судить о силе такого-то или другого сановника по мере безнаказанных злоупотреблений власти его. Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как иссохли душою. Власть Петра, можно сказать, была тираническая в сравнении с властью нашего времени, но права сопровержения и законного сопротивления ослабли до ничтожества. Добро еще, во Франции согнул спины и измочалил души Ришелье, сей также в своем роде железнолапый богатырь, но у нас, кто и как произвел сию перемену? Она не была следствие системы,- и тем хуже.

  

  

   Послал сегодня через Подольск письма к Карам[зиным], Хитровой, Зенеиде Волконской, Булгакову, Муханову, Демиду, Кривцову. В Коломне, сказывают, был бунт против городничего, объявившего, что холера в городе, а чернь утверждала, что нет. Городничий скрылся. Губернатор приезжал исследовать это дело. Никто более моего не готов признать истину правила: Jacotot: tout est dans tout {Жакото: все во всем (фр.).}. Составляя биографию Фон-Визина, я нашел в бумагах его письма Бибикова. Это дало мне мысль перечитать жизнь его, написанную сыном. Роль, игранная им в Польше, побудила меня кинуться в "Histoire des trois demembrements de la Pologne", par Ferrand {"История трех разделов Польши", соч. Феррана (фр.).}, там в жизнь Екатерины, там взять "Histoire de mon temps" {"История моего времени" (фр.).} Фридерика Великого. Между прочим пробежал я, все по поводу Фон-Визина: драматургию Шлегеля, "Историю полуденной литературы" Сисмонди, драматические рассуждения Дидерота, Вольтера, Лагарпа, Мармонтеля, множество русских старых книг. Вот каким образом очерк действия моего расширяется и часто касается вдруг противоположных берегов. Жаль, если не сумею после перенести в свой труд запах моих дальних странствований, окурить его общим интересом. По крайней мере исправляю свое дело по совести и, кажется, мои писания не должны быть безуханны, как многие у нас. Но все чувствую, что недостаток грунта положительных, готовых познаний должен вредить глубокому укоренению и плодовитости моих прозябений⁷³.

  

  

   Послано через Подольск письма к Карамзиным], Орловым, Муханову при 200 р. от Окуловой, Булгакову.

  

  

   Написал к завтрашней почте к Карам[зиным], Булгак[ову], Жихар[еву], Демиду.

  

  

   Написал к завтр[ашней] почте к Карам[зиным], Туркулю, Тимирязеву, Горголи, Бибикову, Булгакову, Демиду.

  

   Отправил через Подольск письма к Карам[зиным], Дельвигу со стихами, Булгакову, Муханову, Демиду.- Еще письмо к Дельвигу. Прочел "le Cid" [Сид] со всем процессом его, критикою Скюдери, замечаниями академии etc.⁷⁴ В суждениях Скюдери много справедливого, но много и глупого и грубого. Разумеется, нельзя допустить, чтобы Химена виделась с убийцею отца своего, полчаса спустя после убийства; но в этом погрешность классической трагедии. Скюдери толкует, Корнель оправдывается, Вольтер защищает, но все они вертятся около истины и не дощупаются больного места. Галиани прав, Вольтер несносен в комментариях своих на Корнеля. Он походит в них на старого французского учителя, замечает, что такое-то выражение, такое-то слово более не в употреблении. Странное дело, что Вольтер, который хотел поставить вверх дном небеса со всеми в них живущими, так и дрожит на каких-то правилах, условиях, бледнеет от слова, которое покажется ему не нынешним etc. По мне лучшая сцена в "Циде" есть вызов Родрига отцу Химены. Все прочее натянуто. Химена, которая поочередно переходит от негодования к любви, от требований мести к изъяснениям в нежности, похожа на шашку, которая переходит на шашешнице с белого места на черное. Конечно, в этом положении много драматического; но все это у Корнеля слишком резко. D[on] Sancho [Дон Санчо],- Принцесса - такие жалкие творенья, что стыдно глядеть на них. Кажется, кем-то уже было замечено, что если классики допускают сокращение, или превращение 24 часов в два часа, то почему же не распустить еще эту свободу на год, на два и так далее. Вы говорите зрителям: представьте себе, что вы пришли сюда просидеть сутки; если они поддаются на это предложение, если воображение их содействует вашему обману, то не станут спорить они и за продолжительнейший срок. Если вы успеваете уверить их, что 24 - не 24, а два, или что два - не два, а 24, то почему же сверхъестественнее, что два - две тысячи или два миллиона. Допуская воображение в числа, допуская, что дважды два не четыре, уж все равно вывести в итоге 24 часа или двадцать четыре года. Классический ящик точно гроб: иначе не вложишь в него героя, как мертвого без движения. Пока еще герой волен в движениях, может идти себе направо и налево, классическому гробу до него дела нет. Но когда приставят к нему ко рту аристотельское зеркало, и оно не потускнеет от дыхания, тогда милости просим гробовых дел мастера: снимут с него мерку, состроят гроб, положат его и украсят своими парчовыми покровами.

  

  

   Отдано к почте завтра в Подольск письма: Карам[зиным], Клостерман, Баратынскому с стихами "Конь мой", Маргарите Василь[евне] с письмом от Поповой, Жихаревой, Г. Васильевой, Демиду, Булгакову, к[нягине] Шаховской.

  

   Отправлено через Подольск письма: Мещерской, Тимашевой, Потемкиной, Муханову, Кавериной с предложением отцу писать свои записки. Я всех вербую писать записки, биографии. Это наше дело: мы можем собирать одни материалы, а выводить результаты еще рано.

  

  

   Сегодня через Подольск писал: Карам[зиным], Булгакову, Кривцову. Все это время читал или перелистывал: хроники Парижские, современные, пребыванию Ф. Визина, Гримма "Correspondance secrete, litteraire et politique depuis la mort de Louis XV". Londres, 1787 {"Секретная, литературная и политическая переписка со времени смерти Людовика XV". Лондон, 1787 (фр.).}. Даламбера, etc.

  

  

   Il a de l'esprit pourtant, et quelque fois la serre assez forte; mais il n 'entend pas commeilfautle secret de rendre les gens parfaitement ridicules. С 'est un don de la nature qu'il faut soigneusement cultiver; d'ailleurs rien n'est meilleur pour la sante. Si vous etes encore enrhume servez vous de cetterecette, et vous vous en trouverez a merveille {Он, однако, умен и обладает порой крепкой хваткой; но он не вполне владеет тайной, как можно совершенно высмеивать людей. Это дар природы, который следует тщательно выращивать; кстати, нет ничего лучше для здоровья. Если вы еще простужены, воспользуйтесь этим рецептом, и вы почувствуете себя прекрасно (фр.).} (Вольтер Даламберу о Линге). Точно есть предчувствие, есть какой-то запах внутренний того, чего еще не знаешь, но должно узнать вскоре. Вчера просыпаясь, я умом своим перенесся в Варшаву без всякой причины; приходило мне в голову, что может быть я сближусь с в[еликим] к[нязем], что в случае смерти или перемещения Моренгейма могу занять его место. Я фантазировал потому, что никогда не думаю сериозно быть опять на службе в Варшаве. То приходило мне на мысль написать письмо М-те Вансович, с которою я никогда не был в переписке. Через час получаю почту и известие о Варшавских происшествиях. Из писем и из печатного донесения худо их понимаю. Подпрапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт. 14 декабря не было революциею. Но зачем же верные войска выступили из Варшавы? Добро еще русские, для избежания поклепов, что неприязненные действия начаты ими, хотя в такую минуту странно думать о рецензии журналов и политикоманов. Но к чему вышли и польские? На что же держать вооруженную силу, если не на то, чтобы хранить порядок и усмирять буйство? Как бросить столицу на жертву нескольким головорезам, ибо нет сомнения, что большая часть жителей, то есть по крайней мере девять десятых, не участвовали в мятеже? Что вышло бы, если 14-го государь выступил бы из Петербурга с верными полками? В мятежах страшно то, что пакты с злым духом, пакты с кровью чем далее, тем более связывают. Одно преступление ведет к другому, или более обязывает на другое. Раскаяние христианская добродетель, неизвестная, почти невозможная в политике.- У нас вообще худо знают и судят поляков. Говорят о благодарности, об измене etc.⁷⁵ В смерти Ж. и З. из русских виден перст провидения. Нет, такими людьми не устроиваешь нравственности народной. Разумеется, поляки пользуются выгодами, которых у нас нет. Но что же это доказывает? Крестьяне видя, что барыня их хочет развестись с мужем, который оскорбляет ее честь, дивятся неблагодарности ее, говоря: а муж ее еще кормит белым хлебом и сажает за стол с собою. Все относительно: обиды, благодеяния. Нет общей меры на всех и на все. Со всем тем я уверен, что все это происшествие - вспышка нескольких головорезов, которую можно и должно было унять тот же час, как то было 14 декабря. Теперь дело запуталось, потому что его запутали. Воры грабят дом, а полиция, чем унимать, отходит прочь, чтобы не сказали, что грабеж начат ею. Может быть, анверская история заставила страшиться подобных же следствий; но если всего бояться, то и в лес не ходить, а особливо же не управлять людьми. Должно иметь за себя совесть и не бояться тогда сплетней ни журналов, ни истории.- Раздел Польши есть первородный грех политики, 24-ое февраля.- Нельзя избегнуть роковых следствий преступления.- Parade de Melodrame {Парад мелодрамы (фр.).}. Польши слабая струя есть национальность, и поелику поляки народ ветренный, то им довольно поговорить о национальности: играя искусно этою струною, Наполеон умел вести их на край света и на ножи. У нас же, напротив, хотят подавить, оборвать эту струну и удивляются, что дела идут не хорошо. Но когда отнять у себя единое средство действовать на кого-нибудь, то какого ожидать успеха. Конь ваш слабоузд и вы, чем воспользоваться этим свойством, или дерете его, или стараетесь так обить, огрубить рот его, что конь или бесится, или делается бесчувственным: и в том и в другом случае выходит у вас из послушания⁷⁶.

  

  

   Вчера писал Карамзиной, Барат[ынскому], Давыдовой, Кривцов[у], Шахов[ской], Мухан[ову]. Кажется, Заира говорит:

  

  

   Следовательно, в России, где столько крепостных душ.- Я отгадал, что Варшавская передряга не будет Шекспировскою драмою, а классическою французскою трагедиею с соблюдением единства места и времени, так, чтобы в два часа быть развязке ⁷⁷.

  

  

   С Окуловым посылаю письма к Карам[зиным], Булгакову, Мухан[ову], Барат[ынскому] с эпиграммою. Обыкновенные наши отчеты академий, ученых обществ и т. п., точно ведомость мирским расходам. О движениях мысли, о нравственных оборотах тут нет ни слова, а все только о деньгах. Разумеется, контроль нужен, но не он же один должен быть в виду. Сегодня читал я краткое историческое сведение о состоянии импер[аторской] Акад[емии] художеств: тут найдете вы о перестройке нужных мест, прачешной и проч. и проч.; но не получите понятия о состоянии художеств наших, о пользе, приносимой Академиею. Верно, что Оленину приятно объявить, что он привел в порядок то, что было расстроено, но как ограничиваться одною материальностью. Спасибо ему за фразу: какому бы помещику ни принадлежал крепостной ученик свободных искусств. Рассмешил он меня также своим поколенным портретом, писанным Варнеком. То-то видно ленивый живописец: не много стоило бы труда написать его и во весь рост⁷⁸.

  

  

   Вчера писал через Подольск Карамзиной (о молод [ом] Васильеве), Булгакову и утром к нему, Дмитриеву, Васильевой также два письма. Сегодня во сне имел я разговор у которого-то брата Фон-Визина, при Огаревой: я говорил, что мы не во время родились, желал бы я родиться шестьдесят лет ранее или сто лет позже. Впрочем, я писал это кому-то на днях, а вот сонная прибавка: я говорил, что мы вступили в свет, как люди, принужденные переехать в город летом на духоту, пыль и одиночество.

   Начальница Севастопольского бунта, поручица Семенова, поднявшая на ноги 500 женщин. Когда на допросе спрашивали о причинах, побудивших ее к мятежу, спросила она следователя: женат ли он? На ответ отрицательный, сказала она: "Вы не поймете признания моего". Двое детей ее умерли с голода в карантине⁷⁹.

   Записать когда-нибудь анекдот, рассказанный Фикельмоном о письме к в[еликой] к[нягине] Екат[ерине] Павл[овне], найденном австрийским генералом на бале.

   Сказывают, что большая часть сиделок в холерических больницах публичные девки. В полицейской больнице в доме Пашкова Брянчанинов нашел девок в каком-то подвале, которых солдаты и больничные смотрители держали для своего обихода.

  

  

   Посланы с Демидом письма Карам[зиным], Щербатову о Васильеве, Булгак[ову]. Третьего дни был у нас Пушкин. Он много написал в деревне: привел в порядок 8 и 9 главу Онегина, ею и кончает; из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 года и следующих. Славная хроника. Куплеты: "Я мещанин, я мещанин", эпиграмму на Булгарина за Арапа; написал несколько повестей в прозе, полемических статей, драматических сцен в стихах: "Дон-Жуана", "Моцарта и Салиери". "У вдохновенного Никиты, у осторожного Ильи" ⁸⁰.

   Что может быть нелепее меры велеть выезжать подданным из какого-нибудь государства? Тут какой-то деспотизм ребяческий. Так дети в ссорах между собою отнимают друг у дружки свои игрушки, или садятся спиною один к другому. До какой подлости может доводить глупость? Газеты наши говорят о расцеплении Москвы, как о милости народу, разве божией, если в самом деле холера прекращена. Да разве, оцепление была царская опала? Поэтому должно радоваться бы и тому, если каким-нибудь всемилостивейшим манифестом велено было распустить безумных яз желтого дома. В этом расцеплении 6-го декабря по поводу двух праздников есть какое-то суеверное варварство средних веков и варварская подлость новейших дней⁸¹.

   Статистические взгляды на Россию. Россия была в древности Варяжская колония, а ныне немецкая, в коей главные города Петербург и Сарепта. Дела в ней делаются по-немецки, в высших званиях говорится по-французски, но деньги везде употребляются русские. Русский язык же и русские руки служат только для черных работ.

  

  

   Nobis in arcto, et in glorius labor {Труд есть для нас и слава и добродетель (лат.).} Тацит. О Homines ad servitutem paratos! {О люди, вы готовы быть порабощенными! (лат.).} - говоривал Тиверий по-гречески, выходя из сената. Первый Булгарин в Риме был Цепио Криспиний (Coepio Crispinus), qui formam vitae iniit, quam postea celebrem miseriae temporum et audaciae hominum fecerunt" {Который начал создавать жизнь, впоследствии ставшую делом рук смелых людей, несмотря на тяжелые времена (лат.).}; а по другим комментариям Романий Гиспон. У Тацита есть тут qui двуличный; Даламберт; избранные места из Тацита. Manebant etiam turn vestigia morientis libertatis. Igitur Cneius Piso, qui, inquit, loco censebis, Caesar? Si primus, habebo quod sequar: si post omnes vereor ne imprudens dissentiam {Даже тогда оставались следы гибнущей свободы. Итак, Кней Пизо сказал: в каком месте вынесешь ты свое решение, Цезарь? Если я буду первым, мне будет чему подражать; если же я буду последним, я боюсь оказаться несведущим и невеждой (лат.).}. Вот почему членам царских фамилий не должно заседать в уголовных политических судах. Verba mea, P. С, arguuntur: a deo, factorum innocens sum {Мои слова, П. К., подтверждаются богом; в своих делах я невинен (лат.).} (Из речи Кремуция Корда, обвиненного в написании истории, в которой он хвалит Брута и называет Кассия Romanorum ultimum {Последним из римлян (лат.).}). Haec mihi in animis vestris templa {Для меня эти храмы в ваших душах (лат.).} (Из речи Тиверия Сенату. И Шишков заставил сказать: "Да соорудится мне памятник в чувствах ваших")⁸².

  

  

   Посланы письма Карамзиным], Хитровой, Булгакову, Мухан[ову], Орлов[у].- Странная и незавидная участь Б.⁸³ Имея авторское дарование, он до сорока лет и более не мог решиться ничего написать. Тут вдруг получил литературную известность прологами своими к действиям палачей: "Хотя волнуемая страхом - дерзает мечтать о торжестве!". Ого, г-н классик и строгий критик! Куда это дернуло вас красноречие? "В твердом уповании на бога, всегда благодеющего России!" Вот фраза, формула, которую должно выкинуть бы из официального языка. Это нелепость, или поклеп на бога, или горькая насмешка. Почему богу более благодеять одной земле, нежели другой, и как знать нам на чьей стороне праведный суд его? Тут есть какое-то ханжество и кощунство. Не призывайте имени бога вашего всуе. Понимаю, что можно здоровому человеку привыкнуть жить с безумцами в желтом доме; но полагаю, что никак не привыкнет благородный человек жить с подлецами в лакейской. Безумием унижена человеческая природа рукою бога: тут есть смирение и покорность воле его. Подлостью унижено нравственное достоинство человека: тут, кроме негодования, ничему быть не может.- Зачем, видя детей шалунов, обвинять их одних, а не более родителей и наставников? Зачем, видя дом в беспорядке, решительно говорить, что слуги виноваты, не подозревая даже, что могут быть виноваты господин и управляющие? Зачем в печальных событиях народов, в частных преступлениях их, винить один народ, а не искать, нет ли в правительстве причин беспорядка, нет ли в нем антонова огня, который распространяет воспаление по всему телу? Зачем, когда рюматизм в ноге, сердиться на ногу одну, а не на голову, которая не думала охранять ногу от стужи или сырости, и не на желудок, который худо переваривал пищу и расстроил согласие и равновесие тела.

  

  

   Pourquoi est-ce Czer. qui a contresigne la traduction de la proclamation aux polonais? Est-ce parce qu'il a ete fait cocu par une polonaise? {Почему именно Чер[нышев] скрепил своей подписью перевод прокламации к полякам? Может быть, потому что полька сделала его рогатым? (фр.).} ⁸⁴.

  

  

   У нас странное обыкновение: за худой поступок, за поведение, неприличное званию офицера, выписывается офицер из гвардии в армейский полк. Весело этому полку, в который переводят за бесчестье. Можно сказать, что и с П. так же поступили. Тот сам признал свою неспособность: ну, так выйди в отставку, нет; дома он не годится, мы наградим им других, а после того удивляются.- На беду у нас истории не читают: хоть бы читая ее, при общем молчании, мороз подирал по коже их, думая, что о них скажет потомство.

   Кстати, вспомнить стих Сумарокова:

  

  

   И потомство молчать не будет. Впрочем, в этом отношении они счастливы. Ничтожество - надежда преступников; ничтожество - отрада и невежд. Для них нет страшного суда ума и истории, нет страшной казни печати. Могла ли остановить пашу Янинского мысль, что Пукевиль будет донощиком на него пред вселенною? Непонятная казнь не страшит нас. Потому, может быть, и изобрели ад с огнем, кипячею смолою и прочими снадобиями: а то настоящего ада, может быть, никто и не испугался бы. Царедворцу выше всех наказаний быть лишену лицезрения царского: а сколько счастливцев уездных, которых никак не опечалишь тем, что не видать им царя, как ушей своих. Все относительно⁸⁵.

   Все мои Европейские надеждишки обращаются в дым. Вот и В. Constant [Б. Констан] умер; а я думал послать ему при письме мой перевод "Адольфа". Впрочем, Тургенев сказывал ему, что я его переводчик. Редеет, мелеет матушка Европа. Не на кого будет и взглянуть: все ровня останется.

  

  

   Отправлены письма: Карамз[иным], Фикельмонт, Булгакову.- Прокламация в[еликого] к[нязя]: "Je me mets en marche avec les troupes Imp. pour m'eloigner de la capitale, et j'espere de la loyaute polonaise qu'elles ne seront point inquietees dans leures mouvements pour rejoindre l'Empire" {Я отправляюсь в поход с императорскими войсками, дабы удалиться от столицы, и, положась на польскую честность, я надеюсь, что войска не встретят препятствий при возвращении в империю (фр.).}. Тут род договора и вследствие того обязательства, род признания того, что случилось⁸⁶.

  

  

   Вчера или третьего дня писал к Карамзиным. 4-го приезжали в Остафьево Денис Давыд[ов], Пушкин, Никол[ай] Муханов, Никол[ай] Трубецкий.- Элиза говорила о себе: "que ma destinee est singuliere, si jeune encore et deux fois veuve" {Как исключительна моя судьба, я еще так молода и дважды вдова (фр.).}. Мы разговорились с Пушкиным о грусти ее по причине поль[ских] дел: она очень любит в[еликого князя]. "Да,- сказал Пушкин,- и он может сказать: si jeune encore et deux fois veuf - d'un emp[ire] et d'un ro[yaume]" {Еще так молод и дважды вдов - потеряв империю и королевство (фр.).}.

   "Clouderley" ["Клаудерлей"] довольно скучный роман Годвина, которого мне расхваливали за роман "Caleb" ["Калеб"]⁸⁷.

   В Тамбове возмущение было не на шутку. Говорят, Загряжский тут действовал усмирителем бури. Слово Александра, что он не положит оружия, доколе не будет ни единого врага на земле русской, слово великодушного царя. Слово, что не положит оружия, доколе не будет наказав последний возмутитель, слово П[алача?]⁸⁸.

  

   Вот что я было написал в письме к Шушкину] сегодня и чего не послал: "Попроси Жуковского прислать мне поскорее какую-нибудь новую сказку свою. Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинеле по домам с поздравительными одами) и не совестно ли "Певцу во стане русских воинов" и "Певцу на Кремле" сравнивать нынешнее событие с Бородином? Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. Можно было дивиться, что оно долго не делается, но почему в восторг приходить от того, что оно сделалось. Слава богу, русские не голландцы: хорошо им не верить глазам и рукам своим, что они посекли бельгийцев. Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою, но все же нет тут вдохновений для поэта. Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете". - Признаюсь, что мне хотелось здесь оцарапнуть и Пушкина, который также, сказывают, написал стихи⁸⁹. Признаюсь и в том, что не послал письма не от нравственной вежливости, но для того, чтобы не сделать хлопот от распечатанного письма на почте. Я уверен, что в стихах Ж[уковского] нет царедворского побуждения, тут просто русское невежество. Какая тут черт народная поэзия в том, что нас выгнали из Варшавы за то, что мы не умели владеть ею, и что после нескольких месячных маршев, контр-маршев мы опять вступили в этот городок. Грустны могли быть неудачи наши, но ничего нет возвышенного в удаче, тем более, что она нравственно никак не искупает их. Те унизили наше политическое достоинство в глазах Европы, раздели наголо пред нею этот колосс и показали все язвы, все немощи его; а она - удача - просто положительное событие, окончательная необходимость и только. Мы удивительные самохвалы и грустно то, что в нашем самохвальстве есть какой-то холопский отсед. Французское самохвальство возвышает и некоторыми звучными словами, которых нет в нашем словаре. Как мы ни радуйся, а все похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с имянинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе. Таким образом, вот и последнее действие кровавой драмы. Что будет после? Верно, ничего хорошего, потому что ничему хорошему быть не может. Что было причиною всей передряги? Одна, что мы не умели заставить поляков полюбить нашу власть. Эта причина теперь еще сильнее, еще ядовитее, на время можно будет придавить ее; но разве правительства могут созидать на один день, говорить: век мой - день мой... Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России, Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить царство Польское... Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступить, но по победе очень можно. Но такая мысль слишком широка для головы какого-нибудь Нессельроде, она в ней не уместится и разорвет, как ветры разрывали [...]- - отца его. Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражею Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом. К тому же я уверен, что одно средство сохранить нам польские губернии есть развязаться с царством Польским. Не говорю уже о постыдной роле, которую мы играем в Европе. Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского. Что мы усмирили Польшу, что нет - все равно: тяжба наша проиграна.- Для меня назначение хорошего губернатора в Рязань или в Вологду гораздо более предмет для поэзии, нежели взятие Варшавы. (Да и у кого мы ее взяли, что за взятие, что за слова без мысли). Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирою в руках⁶⁰.

   Я сегодня писал к Мордвинову и просил его административных брошюрок.

   Как похотлив их патриотизм! Только пощекочешь их, а у них уже и заходится и грезится им, что они ублудили первую красавицу в мире.

  

  

   Стихи Жуковского навели на меня тоску. Как я ни старался растосковать или растаскать ее и по Немецкому клубу и черт знает где, а все не мог. Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах, в палисадах. Может быть поэзия в мысли, которая направляет эти бомбы, и таковы были бомбы Наваринские, но здесь, по совести, где была мысль у нас или против нас? Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь. Мы были на краю гибели, чтобы удержать за собою лоскуток царства Польского, то есть жертвовали целым ради частички. Шереметев, проиграв рубль серебром, гнул на себя донельзя, истощил несколько миллионов и, наконец, по перелому фортуны, перелому почти неминуемому, отыграл свой рубль. Дворня его восхищается и кричит, что за молодец! Знай наших Шереметевых! - Дело в том, что можно ли в наше время управлять с успехом людьми, имевшими некоторую степень образованности, не заслужив доверенности и любви их? Можно, но тогда нужно быть Наполеоном, который, как деспотическая кокетка, не требовал, чтобы его любили, а хотел влюблять в себя и имел все, что горячит и задорит людей. Но можно ли достигнуть этой цели с Храповицким? А кто у нас не Храповицкий? - Я более и более уединяюсь, особняюсь в своем образе мыслей. Как ни говори, а стихи Жуковского - une question de vie et de mort {Вопрос жизни и смерти (фр.).}, между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть. Разумеется, Ж[уковский] не переломил себя, не кривил совестью, следовательно, мы с ним не сочувственники, не единомышленники. Впрочем, Ж[уковский] слишком под игом обстоятельств, слишком под влиянием лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности их. Как пьяному мужику жид нашептывал, сколько он пропил, так и в той атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения, чувства. Будь у нас гласность печати, никогда Ж[уковский] не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича: во-первых, потому, что этот род восторга анахронизм, что ничего нет поэтического в моем кучере, которого я за пьянство и воровство отдал в солдаты и который попав в железный фрунт попал в махину, которая стоит или подается вперед без воли, без мысли и без отчета, а что города берутся именно этими махинами, а не полководцем, которому стоит только расчесть, сколько он пожертвует этих махин, чтобы навязать на жену свою Екатерининскую ленту; во-вторых, потому, что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь. В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должны были окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа все на их стороне.

  

  

   Пушкин в стихах своих: Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим.

   Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия - Федора, а нравственная - дура. Велик и Аникин, да он в банке.

  

  

   А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы? Хорошо иногда в журнале политическом взбивать слова, чтобы заметать глаза пеною, но у нас, где нет политики, из чего пустословить, кривословить? Это глупое ребячество или постыдное унижение. Нет ни одного листка Journal de Debats ["Журналь де деба"], где не было бы статьи, написанной с большим жаром и с большим красноречием, нежели стихи Пушкина. В "Бородинской годовщине" опять те же мысли, или то же безмыслие. Никогда народные витии не говорили и не думали, что 4 мил[лиона] могут пересилить 40 миллионов], а видели, что эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса. Вот и все: в этом весь вопрос. Все прочее физическое событие. Охота вам быть на коленях пред кулаком. И что опять за святотатс