Вяземский Петр Андреевич - Записные книжки (1813-1848)

в первую записную книжку. Только начиная с 1872 г. и кончая 1877 г. избранный материал из записных книжек публиковался более или менее планомерно, под единым заголовком и в довольно значительном объеме.

   Первую публикацию Бартенев поместил в историческом сборнике "Девятнадцатый век", озаглавив ее так: "Старая записная книжка. Начата в 1813 году в Москве. Заметки биографические, характеристические, литературные и житейские". К этому заглавию Бартенев сделал следующее примечание с целью скрыть подлинное имя автора книжек и мистифицировать читателя: "Мы получили эту книжку из Саратовской губернии, в списке с подлинника. Она нашлась в бумагах одного любителя нашей старины, который, однако, не был автором. Содержание записной книжки показалось нам так занимательно, что мы спешим поделиться ею с читателями "XIX века", предоставляя себе впоследствии доискаться чьему именно перу принадлежит она. П. Б.".

   Публикация, помещенная в "Девятнадцатом веке", самая обширная.. Она занимает 77 страниц и заключает свыше 100 записей, взятых из разных книжек {"Девятнадцатый век", II, 1872, стр. 219-296.}.

   В том же 1872 г. Бартенев дал небольшую публикацию в "Русском: архиве" с заголовком "Из старой записной книжки, начатой в 1813 году", со ссылкой на сведения, данные в сборнике "Девятнадцатый век". Интересно, что в той же книжке "Русского архива" были напечатаны "Замечания" на публикацию в сборнике с поправками, несомненно идущими от автора - Вяземского {Стлб. 2251-2261.}.

   В 1873-1877 гг. в "Русском архиве" ежегодно появлялись выдержки из записных книжек Вяземского под тем же заглавием, как и в 1872 г., и также без указания имени автора. В связи с этим интересно привести несколько отрывков из переписки Вяземского с Бартеневым. Так, 25 марта (6 апреля) 1873 г. Вяземский, посылая тексты, которые были напечатаны в журнале за этот год в книге I (стлб. 831-846 и 1017-1048), писал из Гомбурга издателю "Русского архива": "Вот вам тяжеловесное приношение. Пригодится ли оно? Во всяком случае храните до возможности тайну происхождения его. Вот и некоторые условия мои: 1-ое. Ничего не выключать и не перечеркивать без предварительного соглашения со мною. 2-ое. Можете растасовать заметки, как угодно, но кончить Белинским. Этот фейерверочный букет, кажется, довольно удачен: и нужно быть ему на виду.

   В статье Понятовского, кажется, нет ничего противоцензурного. Говорят же свободно у нас, что Екатерина имела любовников: почему не сказать, что Понятовский мечтал о браке с нею? Тем более, что это мечтание подвергается строгому суждению.

   Все прочее, кажется, совершенно законно. Если найдутся описки, ошибки, то прошу исправить. Меня так утомило и так надоело мне переписывание, что не имею духу подвергнуть мое маранье новой корректуре. Но вас умоляю не лениться в корректуре. Мне всегда обидно и досадно встречать опечатки в статьях своих; и между тем никогда не обойдется без двух-трех крупных опечаток... Можете разбить весь состав на несколько приемов, если читателям трудно будет проглотить за один раз. Вот, кажется, и все высказал" {Эта и следующие цитаты взяты из писем Вяземского к Бартеневу, хранящихся в ЦГАЛИ, ф. 46, Бартенева, оп. I, No 565.}.

   В письме от 30 апреля Вяземский вновь подтверждал свое нежелание раскрывать инкогнито: "...не желаю видеть имя мое в печати. Отсутствующему и больному как-то неловко вмешиваться в толпу. Вероятно, многие меня узнают. Но это другое дело. Все-таки остаюсь под защитою и неприкосновенностью маски. А в наши дни едва ли можно, как и честной женщине, являться без маски в публичный наш литературный маскарад... Во всяком случае, запретите Басистову выболтать тайну вами ему вверенную. Здесь идет дело о государственно-служебном отношении: в моем положении такая нескромность с моей стороны была бы непростительна...".

   Письма Вяземского к Бартеневу вскрывают некоторые стороны его работы над "Выдержками из старой записной книжки". Иронически он называл этот труд "сшиванием на живую нитку старых лоскутов из черного белья своего". Группировку их он предоставлял редактору журнала, напоминая, что без нее "рябит в глазах и в мыслях", но давал такой совет: "Еще одно замечание, относящееся до именитых и высочайших особ: лучше ставить их в начале и как-нибудь особняком. Пожалуй, иные найдут неприятным, что их суют в толпу наравне со всеми".

   Письма Вяземского вскрывают и ту "злободневность", которую он вносил в свою обработку для печати старых записей: он или исправлял их, или присоединял к ним новые записи, пронизанные ненавистью к демократическим и либеральным тенденциям в русской литературе второй половины века. Таков, например, его выпад против поклонников Белинского, его запись, посвященная Александру I и Сперанскому ("Русский архив" за 1874 г., кн. I, стлб. 182-195).

   Посылая последний материал, Вяземский признавался, что долго над ним работал и был удовлетворен результатом: "Кажется, взгляд мой довольно новый и по убеждению и совести моей довольно верный. Нельзя же давать одним Пыпиным перекраивать старину на их покрой".

   Вяземский постоянно советовался с Бартеневым в отношении посланного материала, просил его критических замечаний. Бартенев навещал Вяземского в Гомбурге и под впечатлением встречи и бесед с ним поместил следующее примечание к отрывку "Из старой записной книжки" в кн. I "Русского архива" за 1874 г., стлб. 1337. Указав, где печатались ранее выдержки "Из старой записной книжки", Бартенев писал об их авторе: "Не знаем, как и благодарить саратовского доставителя этих очерков, заметок и рассказов, в которых в таком обилии разбросаны драгоценные указания по словесной, политической, общественной и бытовой истории нашей. Читатели вправе требовать, чтобы названо было, наконец, имя автора Записной книжки; но мы не можем до сих пор удовлетворить законному их любопытству и скажем только, что нам довелось видеть подлинную рукопись, начатую еще в 1813 году и к радости нашей продолжаемую до сего дня".

   После смерти Вяземского в 1878 г. записные книжки были включены в Полное собрание его сочинений, издававшееся С. Д. Шереметевым в 1878-1888 гг., и заняли восьмой, девятый и десятый тома. В восьмом томе (1883 г.) были собраны все тексты, напечатанные самим автором. Они размещены в хронологическом порядке их первого появления в печати, однако без ссылок на место и время публикации. Если текст при жизни Вяземского печатался дважды в разных изданиях, то и в восьмом томе он перепечатывался дважды. Не исправлялись даже явные опечатки, на которые в свое время Вяземский жаловался Бартеневу. Так, по поводу отрывка о Неелове в "Русском архиве" за 1873 г. Вяземский писал редактору: "Опечатки меня смущают и вчуже, а в собственном деле и подавно. Еще бы незначительная опечатка, отсутствие буквы или перемена ее на другую, куда ни идет, но опечатка, искажающая мысль, уже из рук вон. А со мною поминутно бывают такие пассажи. Вот теперь заставляете вы меня говорить о скромности Неелова... У меня значится скоромнее, а у вас выставлено скромнее. Пожалуйста, исправьте" {Письмо от 13/25 ноября 1873 г.}. При перепечатке в Полном собрании сочинений, т. VIII, стр. 158 искаженный текст сохранен. О Неелове сказано, что "он был скромнее" и Мятлева и Соболевского.

   Тексты "Выдержек из Старой записной книжки" ни в изданиях Бартенева, ни в Полном собрании сочинений не были снабжены комментариями. В последнем они сопровождались лишь очень несовершенным указателем, который далеко не полностью охватывал все встречающиеся имена, все их упоминания в тексте.

   Тексты записных книжек, не публиковавшиеся автором при жизни, были помещены в Полном собрании сочинений в девятом (1884 г., книжки 1-14) и в десятом (1886 г., книжки 15-32) томах. Текст печатался по автографам, причем система публикации была следующая: все, что ранее, хотя и в сильно переделанном виде, было напечатано Вяземским и, следовательно, вошло в восьмой том, из томов девятого и десятого изымалось без всякого указания на изъятие или отсылки к тому восьмому. Если оказывалось, что Вяземским опубликована лишь часть записи, то она печаталась в томе восьмом, а остальная в девятом или десятом. Случаи, когда начало записи оказалось напечатанным в томе восьмом, а продолжение или конец (иногда без всякого смысла) в девятом, встречаются часто.

   Но не в этом главный недостаток воспроизведения записных книжек в Полном собрании сочинений. Гораздо печальнее отразилась на их тексте принципиальная установка издателя, которая так сформулирована в кратком предисловии к девятому тому:

   "Многому из этих записных книжек еще не наступило время для обнародования, и это многое послужит со временем одним из важнейших источников не только для биографии князя Вяземского, но и для истории русского общества и русского просвещения" {ПС, IX, 1884, стр. VI.}.

   Десятки страниц из записных книжек не попали в печать, очевидно, и потому, что, по мнению издателя, публикация их была преждевременна, а также потому, что царская цензура не могла их пропустить. Резкая критика самодержавия, сочувствие декабристам, протест против крепостного права, уничтожающие характеристики "столпов" самодержавия, антирелигиозные высказывания - все это исключено, конечно, по идеологическим соображениям. Однако даже и то, что издатель считал возможным пропустить, наталкивалось в 80-х годах на рогатки цензуры, в результате чего некоторые листы тома девятого печатались дважды {См. Николай Кутанов [С. Н. Дурылин]. Декабрист без декабря. "Декабристы и их время", И. М., 1932, стр. 201-290.}.

   Публикация записных книжек по автографам в девятом и десятом томах не ставила себе задачей сохранить подлинный вид и отразить полностью содержание книжек. В Полном собрании сочинений не печатались стихотворения Вяземского, находившиеся на страницах записных книжек, и не оговаривалось их присутствие там; никак не характеризовались многочисленные тексты, по содержанию не принадлежавшие Вяземскому, но с определенной целью переписанные им в записные книжки; не оговаривались многочисленные записи, сделанные Вяземским о чтении книг, о посланных письмах и т. д. Все это лишало читателей возможности представить себе записные книжки во всем их своеобразии и пестроте.

   Надо отметить еще одну отрицательную сторону в воспроизведении рукописных текстов в Полном собрании сочинений. Это грубейшие ошибки, допущенные при чтении подлинных текстов Вяземского. Имеется ряд искажений, когда неверно прочитанное слово меняет содержание записи или лишает его всякого смысла, например:

   Напечатано: "Русский народ решительно не сметлив". Надо: "насмешлив". Напечатано: "Двух нравственностей быть не может: честной и народной". Надо: "частной". Напечатано: "Богуславский, бежавший из тюрьмы, говорил мне, что он многих ковал". Надо: "эмигрировал" и пр.

   Отметим, что и тексты, впервые появившиеся в печати в девятом и десятом томах, так же как и перепечатанные в восьмом томе, не снабжены комментариями, а сделанный к ним указатель не полон. И все же надо сказать, что публикация записных книжек Вяземского по автографам в 80-х годах прошлого века - для того времени серьезное научное достижение. Она ввела в оборот многочисленные исторические, общественные и литературные факты, отразила в ярких, часто сатирических зарисовках совсем недавно миновавшую эпоху и своеобразный облик самого мемуариста.

   После выхода в свет полного собрания сочинений Вяземского записные книжки были частично перепечатаны еще один раз. В 1929 г. вышла под редакцией Л. Я. Гинзбург книга "П. А. Вяземский. "Старая записная книжка"". Издание поставило себе задачей популяризировать это литературное наследство Вяземского, прежние публикации которого к эгому времени стали библиографической редкостью. В новом издании перепечатаны тексты по Полному собранию сочинений, причем опубликован не весь материал, находящийся в восьмом, девятом и десятом томах, а лишь избранный, составляющий менее его четвертой части. Развив в своей вступительной статье представление о записных книжках как о литературном жанре, позволяющем "отбрасывать и перемещать материал, не нарушая принципа построения", редактор издания Л. Я. Гинзбург скомпоновала записи, взятые из разных книжек, сделанные в различные эпохи жизни Вяземского, и разместила их по своему усмотрению. Хотя в небольшом предисловии и говорится, что "общая последовательность записей" соблюдена, но это далеко не всегда верно. Краткий обзор записных книжек, который приводится нами далее, показывает, как тесно увязаны записи каждой книжки с эпохой, когда они писались, и с эволюцией взглядов Вяземского. Положительной стороной издания 1929 г. надо считать наличие в нем первых комментариев к записным книжкам.

   После 1929 г. записные книжки Вяземского не переиздавались. Между тем нельзя сомневаться, что современные литературоведы и историки обращаются и будут обращаться к ценнейшим сведениям, в них заключенным, а советские читатели найдут в них чтение, поражающее широтой охваченного исторического материала, зоркостью и остротой взгляда автора и своеобразием стиля его записей.

  

  

   Задача настоящего издания - публикация текстов записей Вяземского в том виде, в каком они вносились им в записные книжки. Необходимо указать на эту принципиальную установку во избежание возможного недоразумения. Это не переиздание "Старой записной книжки", которую публиковал сам автор в разных журналах отрывками, позднее собранными и перепечатанными в восьмом томе его Полного собрания сочинений. Это публикация архивных материалов, подлинных записных книжек, впервые воспроизводимых в полном и систематическом виде.

   Надо несколько остановиться на вопросе о том, в каком отношении находятся друг к другу тексты записных книжек и тексты опубликованной автором "Старой записной книжки". Подготовляя к печати свои первоначальные записи, Вяземский трудился почти над каждой из них, стремясь к художественной обработке повествования, совершенству композиционного построения, оттачивая и совершенствуя стиль. В "Старой записной книжке" Вяземский выступает как мастер особого жанра короткого рассказа, зачастую построенного на мелком бытовом факте, анекдоте, затейливой игре слов. Вместе с тем в них он и мастер-портретист, давший целую галерею представителей русского общества конца XVIII и начала XIX в. Автор "Старой записной книжки" - это Вяземский 70-х годов, который по канве записей, сделанных им в молодости, мастерски вышивал узор своих кратких новелл. У нас нет никаких сведений о том, что он предполагал их когда-либо объединить и издать как единое целое литературное произведение.

   Тексты, опубликованные Вяземским, отличаются от записанных им в молодости не только художественной редакцией, но иногда и большей полнотой. Они развертывают схему, набросанную в первой записи, в них встречаются фактические добавления и пояснения, которые автор вносил в них, может быть, по памяти или по каким-то другим имевшимся у него материалам.

   Однако указанными отличиями не исчерпывается разница между текстами записных книжек и "Старой записной книжки". Надо также указать, что при издании своих записей как в 20-х, так и в 70-х годах Вяземский должен был учитывать требования цензуры. Поэтому содержание записи иногда теряло свою остроту и не раз обличительный острый памфлет превращался в смешной анекдот или каламбур. Но не только приспособление к цензурным требованиям играло роль в явном сглаживании политически острых записей. Большое значение имело изменение мировоззрения автора, его высокое официальное положение в 70-х годах. Он не хотел и не мог печатать записи 20-х годов в том виде, как они вышли из-под пера в годы его молодости. Вытравливание из записей духа либерализма, оппозиции, острых сатирических выпадов против самодержцев, двора и т. д. надо отнести, конечно, и на счет изменения взглядов автора. В связи с этим стилистически перерабатывалось большинство опубликованных записей. Их стиль "облагораживался", обычные бытовые слова заменялись более изысканными, деликатно умалчивались неудобные подробности, вместо известных имен ставились инициалы или неопределенное "некто", члены царской фамилии полностью титуловались и т. п.

   Приведенные выше отрывки из писем Вяземского к Бартеневу свидетельствуют о том, что автор записных книжек не забывал о своем высоком положении, постоянно помнил о цензуре и вместе с тем старательно заострял свои выступления против передовой России 60-70-х годов.

   Приведем несколько примеров переработки записей в печати. Говоря об Академии, Вяземский написал, что на ней "выбивается одна фальшивая монета, не выдерживающая надлежащей пробы в горниле вкуса". Конечно, цензура 20-х годов не могла пропустить такой характеристики Императорской академии, и поэтому в печати текст получает совершенна иной смысл: "Для монет есть монетный двор, для слов есть Академия: но она не выбивает новых слов, а только свидетельствует и клеймит старые. Академия пробная палатка, но рудники писатели".

   В записи о Петре I и Меншикове в автографе, относящемся к 20-м годам (книжка вторая), читаем:

   "К тому же он [Петр] знал, что дубинка его распрямит в свое время кривизны безнравственности и не даст ей волю. Злоупотребления любимцев Екатерины, Александра были всегда прикрыты неприкосновенностью самодержавия: у Петра нет. Закон делал свое дело: осуждал. Петр пользовался своим правом помилования. И в чью пользу применял он это право? В пользу того, которого имел он всегда сподвижником во всех своих предприятиях и ввиду для будущих предприятий. Ему можно было позволить лицеприятие: в руках его оно не было противонародным орудием".

   Этот отрывок, явно заостренный против царских фаворитов, интересы которых в ущерб интересам народным поддерживались авторитетом самодержавия, утратил в печати в 1872 г. всю свою остроту. "Любимцы Екатерины и Александра" заменены расплывчатыми "любимцами других дворов и в другие царствования", критика общего принципа "неприкосновенности самодержавия" подменена частным явлением - "личной державной прихотью"; исчезло определение "лицеприятия" фаворитам как "противонародного орудия".

   Или еще один пример. Среди записей, свидетельствующих о материалистическом взгляде Вяземского на религию, есть следующая: "Я уверен, что злые поклонники солнца радуются пасмурному дню. При таком свидетеле мудрено пуститься на преступление. Зачем же над нами царствует вечно пасмурный день? Я хотел бы, чтобы бог присутствовал нам и, как эти деревянные головы в Краковском судилище, кричавшие царю: "Будь справедлив!", внятным голосом управлял бы нашими поступками". Эта запись Вяземского связана со многими другими, критикующими христианские религиозные представления. Выхваченная из записной книжки, переделанная так, что в ней и следа не осталось от материалистической позиции автора, она была, в конце концов, сведена к каламбуру по поводу "деревянной башки" и "одеревяневшей совести":

   "Я уверен, что злые поклонники солнца радуются пасмурному дню. При таком свидетеле и судье мудрено пуститься¹ на худое дело. Солнце для них то же же, что деревянные головы, вставленные в потолок в Краковском судилище, которые, как рассказывает предание, взывали к царю: "Будь справедлив". Хорошо и каждому из нас завести бы у себя хотя по одной такой голове. "На то есть совесть",- скажете вы. Конечно, тем более, что у многих она одеревенела не хуже деревянной башки".

   Так по разным соображениям Вяземским были переделаны многие записи. Едва ли пятая часть из них оставлена была в том виде, в каком рука Вяземского внесла их в записную книжку.

   В печати приглаживался и язык записей. Образный, порою грубоватый разговорный язык рассказов заменялся иногда безличными литературными штампами. Так, в печати Вяземский не позволяет себе слово "пьяный", заменяя его выражениями "навеселе", "после чаши".Эта стилистическая обработка особенно заметна там, где говорится о дворе и о царях. Так, например, рассказывая о гадании Веревкина Петру III, Вяземский пишет о льстивой выходке Веревкина: "Шутка не весьма замысловатая, но по следствиям удачная. Он столько Петру III в картах наговорил, что тот и опомниться долго не мог". В печати этот текст имеет следующий вид: "Шутка показалась удачною, а гадания его произвели сильное впечатление на ум государя".

   Следует отметить, что во многих записях, подвергшихся переработке в 70-х годах, нельзя уже узнать молодого Вяземского, друга декабристов и Пушкина. В них очень часто можно ощутить брюзгливые интонации недовольного современностью сановника-аристократа, каким был Вяземский в это время.

   Предлагаемое издание, как было сказано выше, ставит своей задачей обнародование текстов записных книжек, может быть, иногда менее художественно совершенных, но имеющих большую историческую ценность, как не подвергшихся ни цензурному, ни автоцензурному воздействию.

   В нашей книге мы ограничиваемся изданием текстов первых четырнад* цати книжек, записи которых, за исключением нескольких страниц, относятся к первой половине XIX в. В них запечатлен период близости Вяземского с передовыми людьми того времени, их интересы, темы их бесед и споров. Именно в этой первой редакции записей оживает образ полного сил и энергии Вяземского, захваченного освободительными идеями декабристов, и со всей очевидностью раскрывается его связь с общественно-политической жизнью своего времени.

   Только исторически подходя к материалу записных книжек, изучая эпоху, в которую делались те или иные заметки, зная политические и литературные взгляды Вяземского и их эволюцию, можно раскрыть все значение и смысл той или иной записи.

   Чтобы показать наглядно органическую связь, которая невидимыми нитями крепко сплетает внешне пестрые записи Вяземского и дает им смысл, иногда скрытый от читателей, приведем лишь один пример, относящийся к 1819-1821 гг. На протяжении одного листа мы находим следующие три записи:

   "После ночи св. Варфоломея Карл IX писал ко всем губернаторам, приказывая им умертвить гугенотов: виконт Дорт, командующий в Байоне, отвечал королю: Государь, я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача; итак, они и я просим ваше величество употребить руки и жизни наши на дела возможные".

   "Криллион отказался зарезать Герцога Гизского, но предлагал Генриху III драться против него".

   "Montmorin, gouverneur d'Auvergne, писал Карлу IX: Государь, я цолучил за печатью вашего величества повеление умертвить всех протестантов, в области моей находящихся. Я слишком почитаю ваше величество, чтобы не подумать, что письма сии подделаны: и если, от чего боже сохрани, повеление точно вами предписано, то я также слишком вас почитаю, чтобы вам повиноваться".

   Что руководило Вяземским, внесшим в тетрадь эти исторические "анекдоты", мы поймем лишь тогда, когда несколько далее в той же книжке прочтем его резкие выпады против политики Священного союза и жандармской роли России в Европе: "Что значит безгласная покорность войска? Ничего нет беспредельного. - Байонский комендант отвечал Карлу IX: "Государь! я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача!" - И сей ответ отзывается во всех благородных душах и перейдет из века в век.- Разве священный союз не есть Варфоломейская ночь политическая: "Будь католик, или зарежу!" "Будь раб самодержавия, или сокрушу". Вот существенность того и другого разбоя. - Неужели в русской армии не найдется ни одного Дорта? А если найдется, какая цепь последствий может потянуться за таким действием, хотя и будь оно одиноким" {См. книжку вторую, стр. 37, 38 и 62, прим. стр. 387, 388.}.

   Раскрыв связь трех исторических записей с актуальнейшей современной темой, занимавшей Вяземского, мы поймем, почему тут же рядом стоят две выдержки из Монтескье о деспотизме и характеристика жанра басни как "уловки рабства". "Будь раб самодержавия, или сокрушу" - вот о чем не переставал помнить Вяземский, записывая в тетрадь поразившие его образцы гражданского мужества, относящиеся к другой эпохе и другому народу.

   Не каждый раз с такой предельной ясностью встает связь записей Вяземского с волновавшими его общественно-политическими и литературными проблемами, но связь эта есть всегда, и ее понимание углубляет смысл записи, сделанной иногда торопливо и небрежно.

   Публикуемые записные книжки Вяземского, заполненные им в первую половину XIX в., отразили все этапы его политической и литературной биографии этого времени. Время доверия либерализму Александра I, разочарование в нем, резкая критика внешней политики России эпохи Священного союза, сознание ужасов крепостничества, мракобесия, аракчеевщины последних лет царствования Александра, сочувствие идеям декабристов в отношении ликвидации крепостного права и введения конституции, предчувствие восстания 14-го декабря, тяжело пережитый разгром декабризма, затаенная ненависть и презрение к палачу Николаю, к России жандармов и чиновников, острый интерес ко всему, что колебало мертвый покой николаевской России,- восстанию поляков, холерным и крестьянским "бунтам", злобное торжество при сознании ничтожества и бездарности правительственной верхушки - все это вызывало в книжках десятки и сотни записей, политический смысл которых не всегда очевиден, но может быть вскрыт при серьезном историческом подходе к материалу.

   Другая живая струя, бьющая в записных книжках, - это активный интерес Вяземского к литературной современности, а через нее и к прошлому русской и иностранной литературы.

   Опять-таки сотни записей возникали в тетрадях как отражение различных этапов литературной борьбы, участником которой долгие годы был Вяземский. Вяземский - арзамасец, Вяземский - в борьбе романтизма с классицизмом, Вяземский - враг Полевого, Булгарина и официальной народности, борец под знаменем "литературной аристократии" - вся эта эволюция Вяземского-литератора нашла воплощение в записных книжках. В записях литературного содержания так же, как и в записях общественно-политического значения, ярко отразилась и личность автора и своеобразие его эпохи.

  

  

   Относя в комментарии пояснения к отдельным записям, здесь мы дадим общие замечания о каждой из публикуемых книжек. Они послужат необходимым введением для чтения и использования материалов, даваемых записными книжками.

   Книжка первая была начата Вяземским в 1813 г., в Вологде, где он находился вместе с другими москвичами в ожидании возможности вернуться в сожженную Москву. Назначение книги - служить альбомом для стихотворений, которые вписывались или самими авторами, или переписывались рукой В. Ф. Вяземской. Здесь помещены стихотворения ближайших друзей Вяземского: Жуковского, Батюшкова, В. Л. Пушкина, Дениса Давыдова, Воейкова, Дашкова и, наконец, А. С. Пушкина. Нетрудно ощутить общий, временами шутливый, временами сатирический "арзамасский" дух, объединяющий большинство литературных произведений, собранных в книжке. Здесь находится "гимн" Дашкова - "Венчание Шутовского", послание Воейкова к Дашкову, представляющее злую сатиру на литераторов враждебного направления, и веселое "Post-scriptum" Жуковского к тому же посланию. Литературные произведения самого Вяземского, переписанные в книжке вперемежку со стихотворениями других авторов,- все юмористического содержания. Это литературные пародии на статьи, помещаемые в "Вестнике Европы", на басни графомана Хвостова, бывшие предметом постоянных насмешек арзамасцев. Пародии эти попутно задевали тех или иных членов "Беседы любителей русского слова", врагов "Арзамаса".

   Первая записная книжка служила Вяземскому до начала 20-х годов. Если до 1817 г. интересы Вяземского определялись по преимуществу участием его в литературной борьбе "Арзамаса" и "Беседы", то с 1817 г. им овладели интересы общественно-политические. Это были годы, когда он сперва "пылал свободомыслием" в Варшаве, где он с начала 1818 г. находился на службе, а потом, преисполненный негодования и возмущения, принужден был жить в "опале" под Москвой. Настроения этого периода нашли в первой книжке отражение в многочисленных копиях стихотворений Беранже 1817-1823 гг. Вяземский переписывал песни, созвучные его собственным взглядам на европейскую реакцию, на реставрацию Бурбонов во Франции, на политику Священного союза. Мы находим здесь стихотворения "La Sainte Alliance des peuples", "LebonDieu", "Le dieu des bonnes gens", "Nouvel ordre du jour" и др.

   Последнее стихотворение, находящееся в книжке в двух копиях и относящееся к 1823 г., отмечает дату, после которой Вяземский, вероятно, этой книжкой не пользовался.

   Не являясь "записной книжкой" в узком значении этого слова, первая книжка-альбом служила как бы литературным дневником Вяземского, освещающим как его литературные связи, вкусы, так до известной степени и его общественные воззрения. Увлечение поэзией Беранже сыграло некоторую роль в его биографии. По воспоминаниям В.Ф. Вяземской, во время их жизни в Варшаве царский агент Жандр ходил подслушивать под окнами Вяземских и, между прочим, донес великому князю (Константину Павловичу. - В. Н.), будто кн. Вяземский распевает песенку Беранже про тогдашние конгрессы: "Vive un congres, deux congres, trois congres!". Было отправлено секретное донесение в Петербург, что способствовало разразившейся над поэтом грозе {РА, 1888, кн. III, стр. 171-173.}.

   Песенка Беранже с неточно приведенным припевом - "La mort du roi Christophe" - относится к декабрю 1820 г. (Oeuvres completes de P. J. de Beranger, v. I. Paris, 1847, p. 354-355).

   Совершенно иной характер имела вторая книжка, начатая в том же 1813 г., но продолжавшая служить Вяземскому до 1855 г. Собственно, к 50-м годам относятся записи лишь на последних трех страницах. Вся остальная книжка наполнена записями 1813-1829 гг. Все записи этой книжки собственноручные. Это была книжка, куда заносились заветные размышления, касающиеся личной судьбы автора и политических судеб России, мысли о существовании бога и о религии, размышления о литературе и языке, об их историческом значении. В этой книжке все, о чем бы ни писал Вяземский, проникнуто острой актуальностью. Вышеприведенные записи, сравнивающие политику Священного союза с Варфоломеевской ночью, взяты из этой книжки. Политически острые записи начинаются с 1817 г. Можно угадывать многое, недоговоренное Вяземским, по кратким заметкам этого времени:

   "Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих государя, я сказал: от них несет ничтожеством".

   "Желтый Карла { "Le Nam jaune" - французское либеральное издание.} может научить шутить забавно: наша молодежь учится по нем тайнам государственных наук. Это Кормчая книга наших будущих преобразователей".

   "Теперь везде обнаруживается какая-то набожность и какая-то свободномысленность".

   "Необходимость в представительном правительстве и в уставе положительных законов заключается в пословице: до бога высоко, до царя далеко".

   Скоро рядом с этими намеками на оппозицию существующему политическому строю появляется его развернутая критика. В том же 1817 г. Вяземский пишет о крепостном праве: "По первому взгляду на рабство в России говорю: оно уродливо. Это нарост на теле государства. Теперь дело лекарей решить: как истребить его? Свести ли медленными, но беспрестанно действующими средствами? Срезать ли его разом? Созовите совет лекарей: пусть перетолкуют они о способах, взвесят последствиям тогда решитесь на что-нибудь. Теперь, что вы делаете? Вы сознаетесь, что это нарост, пальцем указываете на него и только что дразните больного тогда, когда должно и можно его лечить".

   Присутствуя на открытии сейма в Варшаве 15/27 марта 1818 г., слушая либеральную речь Александра, Вяземский критически наблюдает за царем и записывает в тетради:

   "Государь поступил точно по-русски, жалуя всемилостивейше в свои генерал-адъютанты Красинского, избравши его в предводители сейма..."

   "Лубинский, отставной генерал..., говорит, что не надобно забывать, что царь конституционный в Польше, есть император деспотический в России, и в борьбе свободы с властию иметь всегда сию истину перед глазами..."

   В 1819 г. сомнения в искренности либеральной политики Александра по отношению к Польше становятся все сильнее. Призывая царя "восставить Польшу", Вяземский заключает свою запись следующими предостерегающими словами: "Но если слепое самолюбие ставит тебя на степень восстановителя народа, оставь это дело: ты не свершишь его во благо. Человеческое несовершенство проглянет в сем подвиге божественном, и ты вынесешь с поприща своего негодование России и открытый лист на осуждение потомства".

   Политические воззрения Вяземского формировались под сильным воздействием французской просветительной философии и французского либерализма. Сделанные им многочисленные выписки из Вольтера, Дидро, Монтескье, Галиани, Рабо де Сент-Этьена и Бенжамена Констана касались вопросов о существе монархической власти, правах народа и его взаимоотношениях с властью, о революциях прошлых и грядущих.

   Но не только цитатами из прочитанного выражал Вяземский свое отношение к этим вопросам. В 1820 г. он записывал следующие строки о Французской революции, являющиеся собственным мнением о ней:

   "...теперь, когда кровь унята и рана затягивается, осмелитесь ли сказать, что революция не принесла никакой пользы. Народы дремали в безнравственном расслаблении. Цари были покойнее, но достоинство человечества не было ли посрамлено? Как ни говорите, цель всякой революции есть на деле или в словах уравнение состояний, обезоружение сильных притеснителей, ограждение безопасности притесненных: предприятие в начале своем всегда священное, в исполнении трудное, но не невозможное до некоторой степени".

   В 1821 г. в Вяземском не осталось и следа сомнений в роли Александра I. Политика России - жандарма Европы - вызывает негодующие записи, обличающие честолюбивые замыслы царя.

   На девяти страницах, написанных 13 марта 1821 г., Вяземский выразил предельную степень своего возмущения политикой Священного союза, предостерегал Александра, напоминая о недавнем восстании Семеновского полка, требовал конституции и конгрессов не царских, а народных. Все эти высказывания печатаются в данном издании впервые, так как в предшествующих изданиях не могли быть опубликованы. Именно записи во второй книжке, сделанные в конце 10-х и начале 20-х годов, свидетельствуют о большой идейной близости Вяземского к декабристам. Эти записи надо читать параллельно с письмами Вяземского к братьям Тургеневым, к М. Ф. Орлову. Есть основания думать, что эту книжку Вяземский давал читать Николаю Тургеневу {21 июля 1821 г. Вяземский писал А. И. Тургеневу: "Да красная моя книжка осталась у Николая Ивановича: при первом удобном случае перешли" (ОА, II, 192). См. также письмо С. И. Тургенева к Вяземскому от 26 апреля 1823 г.: "Наконец брат Александр отыскал вашу красную книгу и отправляет вам ее с этим письмом" (ОА, II, 314).}. Именно в ней Вяземский предстает перед нами как "декабрист без декабря", образ которого в статье под этим названием создал С. Н. Дурылин, к сожалению, не знавший и не использовавший в ней записей Вяземского, до сих пор не печатавшихся {Николай Кутанов [С. Н. Дурылин]. Декабрист без декабря. "Декабристы и их время", т. II, стр. 201-290.}.

   Записи, сделанные во второй книжке после 1823 г., не содержат особенно ярких откликов на общественно-политические события 1823-1829 гг. Декабрьское восстание нашло свое отражение в других записных книжках. Во вторую же книжку Вяземский записывал в это время главным образом свои отзывы о прочитанных книгах. Но затаенная оппозиция правительству продолжала проскальзывать и в позднейших записях этой книжки вплоть до выписок 1855 г., характеризующих тупость николаевской полиции и пошлость ее чиновничьего благополучия. Кратко свое отношение к николаевской России Вяземский сформулировал так: "Что есть любовь к отечеству в нашем быту? Ненависть настоящего положения".

   Большой интерес представляет во второй книжке ряд записей, вскрывающих отношение Вяземского к религии и к идее бога. Все эти записи не могли появиться в печати при царской цензуре. Они характеризуют Вяземского истинным учеником "просветителей", материалистом, который отвергает в религии мистическое начало и подвергает резкой критике основные христианские понятия.

   "Как растолкуете вы мне, что бог, создавший истину и позволивший нам постигнуть ее, не захотел в ней явить себя нам?"

   "И доброго ответа на страшном судите Христове просим. Зачем страшном? Царь мог бы назвать судище страшным, когда бы намеревался он судить одних преступников..."

   "Зачем облекаем мы всегда бога человеческими понятиями? Зачем называть его отцом? Что за отец, который о детях не печется и дал им волю проказничать, как хотят, чтобы иметь жестокое удовольствие наказать тех, которые от него отшатнулись..."

   Все эти рассуждения Вяземского выражали глубокие сомнения его в существовании бога, которые его сопровождали до могилы, несмотря на совершенное им для поклонения христианским святыням путешествие в Палестину и ряд написанных стихотворений религиозного характера. К концу жизни он почти теми же словами, как в записной книжке 1820 г., писал о боге:

  

  

   {* "Свой катехизис сплошь прилежно изуча...", 1872 г. (П. А. Вяземский. Избр. стих., М.-Л., "Academia, 1935, стр. 362).}

  

   Цитаты из Дидро на те же темы, внесенные в книжку, показывают, где находил Вяземский поддержку в своей критике христианских представлений.

   Записи литературные, историко-литературные и лингвистические занимают во второй книжке также много места. Большая их часть, в особенности в первой половине книжки, тесно связана с борьбой "Арзамаса" и "Беседы". Выпады против Шишкова, Шихматова, П. И. Кутузова, Шаховского, резкая критика Хераскова, Сумарокова, Богдановича, защита Жуковского от нападок его врагов, рассуждения о создании новых слов, необходимых для выражения новых понятий,- все эти записи характеризуют Вяземского-арзамасца. Он предлагал разнообразные способы обогащения русского языка. Он советовал рыться в летописях, брать слова из иностранных языков, призывал "смелых поэтов и смелых прозаиков" открывать богатства русского языка, изобретать новые звуки, не соглашаясь признавать в этом деле авторитет Академии.

   В конце второй книжки находятся развернутые отзывы Вяземского о прочитанных сочинениях В. Скотта, Метьюрина, Фенимора Купера, Манцони, Альфреда де Виньи. В этих отзывах выступает Вяземский 20-х годов, борец за романтизм, который он характеризует как "род романтический или просто естественный в противоположность к классическому, который весь искусственный". Еще не зная термина "реализм", Вяземский иногда придавал понятию "романтизм" характерные черты реализма.

   Представление о второй записной книжке не было бы полным, если бы мы не отметили находящегося в ней большого количества записей о Польше и ее истории. Большая часть книги заполнялась именно во время жизни Вяземского в Варшаве, в 1817-1821 гг.

   Тема Польши проходит почти через все записные книжки Вяземского. Проведя в Варшаве четыре года, Вяземский много размышлял о трагической судьбе польского народа и горячо сочувствовал его стремлению к национальной независимости. Он осуждал грубую, жестокую политику русского самодержавия и считал, что Польше надо предоставить возможность самой выбрать себе "род жизни". Вяземский разделял с декабристами тот пункт их программы, который предусматривал восстановление государственной независимости Польши. Но вместе с тем Вяземский критически относился ко многим сторонам польской жизни. Он осуждал культ Наполеона, который породил у многих поляков неоправданные иллюзии и горькие разочарования.

   Симпатии Вяземского были на стороне передовых деятелей польской культуры, среди которых он скоро приобрел верных друзей. В его записях постоянно встречаются имена польских литераторов, актеров, ученых. Овладев польским языком, он стремился своими переводами с польского содействовать сближению русской и польской литературы.

   Глубокая, искренняя симпатия и братское сочувствие, которые определяли отношение Вяземского к польскому народу и его культуре, нашло особенно яркое выражение в период польского восстания 1830 г. (записи в книжке восьмой). В то время как официальная Россия торжествовала по поводу разгрома восстания, симпатии Вяземского были на стороне побежденных. Он писал: "В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должны были окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа все на их стороне" (см. стр. 214).

   Польские друзья платили Вяземскому уважением и преданностью. До нас дошли письма к Вяземскому "Нестора польской словесности", очень популярного поэта-патриота, Юлиана Урсына Немцевича. Тотчас после удаления Вяземского из Варшавы Немцевич писал ему: "...Ваш открытый характер, Ваш образ мыслей, Ваш литературный вкус, наконец, просвещенность снискали Вам общую любовь и уважение..." В январе 1828 г. Вяземский был избран членом "Королевского общества друзей наук в Варшаве". В краткой характеристике, сохранившейся в бумагах Общества, указано, что Вяземский - "знаток польской литературы, переводил басни Красицкого и Моравского, а также прозой сонеты Мицкевича ...хорошо известен как человек искренно расположенный к польскому народу и польской литературе".

   Получив извещение об избрании, Вяземский поспешил поблагодарить и принять титул члена-корреспондента Общества, хотя несомненно этот факт не мог не усилить недовольства правительства.

   В Москве и Петербурге Вяземский постоянно общался с представителями польской литературы и искусства, стремясь по возможности облегчить их трудную судьбу. До нас дошли следующие строки из письма к нему Немцевича в 1828 г.: "Господин Мицкевич пишет мне, насколько он и наши польские изгнанники благодарны Вам за Ваше доброе отношение к ним. От имени всех моих соотечественников я приношу Вам самую искреннюю благодарность" {С. С. Ланда. О некоторых особенностях формирования революционной идеологии в России. 1816-1821 гг. Из политической деятельности П. А. Вяземского, Н. И. и С. И. Тургеневых и М. Ф. Орлова (кн. "Пушкин и его время", выл. 1. Л., 1962, стр. 217, 225, 226).}.

   Интересные сведения о заботах, которыми Вяземский окружил переселившуюся в Россию знаменитую польскую пианистку и композитора - Марию Шимановскую, мы находим в дневнике ее дочери Елены {"Русско-польские музыкальные связи". М., 1963, стр. 83-118.}. Это один из многих фактов, подтверждающих выдающееся значение роли Вяземского в развитии русско-польских культурных связей и отношений.

   В Варшаве Вяземский начал третью книжку, ставшую дорожным дневником в его путешествиях. Книжка открывается записями, сделанными во время путешествия из Варшавы в Краков в августе 1818 г.; далее имеются записи о поездке из Варшавы в Петербург в конце того же года и о поездке в Нижний Новгород в 1822 г. Заканчивается книжка записями, сделанными во время поездки из Москвы в Пензу в 1828 г. Если во второй книжке резче всего выразилось негодование Вяземского внешней политикой Александра I и ролью Священного союза, то в третьей книжке наиболее интересно отметить проходящий красной нитью протест против крепостного права. Наблюдая "свободный" Краков, Вяземский записал поразивший его контраст: "В земле свободы видел я на жатве смотрителя с плетью, надзирающего за работою жнецов".

   Во время поездки в Краков Вяземский написал свое получившее широкую известность либеральное стихотворение "Петербург". До сих пор оно полностью было известно лишь в копии. В третьей записной книжке находится его автограф в очень ранней, вероятно, первой редакции, в которой мы находим призыв к Александру дать России обещанную конституцию.

   Поездка в Москву в декабре 1818 г. также дала Вяземскому много материала для наблюдения над жизнью крепостных крестьян и заставила задуматься над проблемой их освобождения. Есть данные предполагать, что Вяземский хотел принять деятельное участие в освободительных планах литовского дворянства. В 1820 г. он энергично развивал мысль о необходимости создать общество для разработки проблем, связанных с уничтожением крепостного права, и был одним из наиболее убежденных участников обращения к Александру I по этому поводу, обращения, отвергнутого царем. В эти годы Вяземский дал отпускные некоторым из своих крестьян, переписывался на эту тему с братьями Тургеневыми. В третьей книжке он поместил стихотворение, посвященное крепостной деревне, вероятно, написанное во время опальной жизни в Остафьеве ("В деревне время кое-как мне коротать велит судьбина...").

   Несомненно, в связи с особым интересом к проблеме рабства в России находятся помещенные в третьей книжке выписки из французской книги М. Р. Фора 1821 г. "Souvenirs du Nord, ou la guerre, la Russie et les Russes, ou l'esclavage". Хотя Вяземский сопровождает некоторые выписки скепт