Вяземский Петр Андреевич - Записные книжки (1813-1848)

bsp;  Главный порок в "Душеньке" однообразие: надобно было написать рассказ игривыми намеками и вставить два, три эпизода. Остроумные, то есть сатирические или философические, вымыслы украсили бы описания, которые все наведены одною краскою. Строгая разборчивость осудит также смешение греческой мифологии с русским народным баснословием. Я предпочел бы во всей сказке русский покрой. Главное достоинство - легкость стихосложения. Видно, что перо Богдановича точно бегало по бумаге: нет красоты искусства, но зато есть красивость небрежности. В этом отношении можно его сравнить с Хемницером. Жаль, что с шуток падает он иногда в шутовство. "Душенька" цветок красивый, но без запаха⁷⁰.

  

   Кажется, Державин внимал только наличным вдохновениям. В стихах его Петру Великому нет ни одного стиха, достойного ни героя, ни поэта. Павел был счастливее, но зато Державин несчастливее. Похвала недостойному отражается пятном на хвалителе.

  

   Эти два стиха Державина стоят хвостовских красот:

  

   Иль в лодке, вдоль реки, по брегу пеш, верхом

   Качусь на дрожках я соседей с вереницей.

  

   Brave Crillon! pends toi {Храбрый Крильон! Повесься! (фр.).}

  

   Многие из второстепенных произведений Державина, если не по слогу, силе и живописи выражений, то по крайней мере по мыслям в них заключенным должны быть в памяти читателей. В числе их стихи Храповицкому. Три последние строфы отличаются благородным чистосердечием, а два стиха:

  

   Раб и похвалить не может,

   Он лишь может только льстить -

  

   одни стоят ста звучных стихов. Сюда же могут идти: "К Скопину", "Мужество", "Ко второму соседу" и несколько других. По ним Державин не был бы первым нашим лириком, но всегда был бы мыслящим поэтом и поэтом философом. Его стихотворения, точно как Горациевы, могут при случае заменить записки его века. Ничто не ускользнуло от его поэтического глаза.

   Зная Оленина, нельзя без смеха прочесть стих его к нему:

  

   Нам тесен всех других покрой.

  

   Державин бога нарядил в митру (Гром) ⁷¹.

  

   Государь послал с {Оставлено свободное место для имени.} приказанием: тот переврал. "И я дурак,- сказал государь,- что послал тебя".

  

   Долгоруков русский Державин так, как Державин русский Гораций. Измайлов русский Крылов, как Крылов русский Лафонтен⁷².

  

   Как герой "Полубарских затей" имел своих арапов, так Польша имеет своих великих мужей. Поляки создали себе свою феогонию и жертвуют кумирам своих рук. Кстати сказать, здесь: Si Dieu n'existait pas, il faudrait l'inventer {Если бы бог не существовал, его следовало бы выдумать (фр.).}. He [1 слово не разобр.] бога нужно, а служение ему. Народу должно иметь своих героев: на них основывается любовь к отечеству. Последним их краеугольным камнем [был] князь Понятовский, великий человек доморощенный.

   Лубинский, отставной генерал, рассудительнейший из поляков, либерал по-сердцу, но умеренный по рассудку, говорит, что не надобно забывать, что царь конституционной в Польше есть император деспотический в России, и в борьбе свободы с властию иметь всегда сию истину перед глазами.

   Любопытно видеть заключение двух ролей, играемых государем: одна коренная, другая благоприобретенная. Конституция польская умягчит ли русский деспотизм или русский деспотизм сожмет в когти конституцию польскую? Были бы головы в Польше, и конституция подержится. Мудрено быть уступчивым, когда выгоды основаны на власти. Но здесь какие выгоды ожидают государя? Он почти может, как скупой, щедро в зиму раздавать бедным лед, оставшийся у него в погребе.

   Власть по самому существу своему имеет главным свойством упругость. Будь оно уступчиво, оно перестанет быть властию. Как же требовать, чтобы те, кои так сказать срослись с властию, легко подавались на изменения? Их или им самим себя должно переломить, чтобы <выпустить им> выдать что-нибудь ⁷³.

  

   Каким должен быть поучительным зрителем для Павла, в час венчания его на царство, гость его, развенчанный Станислав⁷⁴.

  

   Мне всегда смешно слышать, как издатели или панегиристы сатириков очищают божбами совести их от подозрения злости: не все ли равно распинаться за хирургов в том, что они не кровожадные душегубцы. Клеветник - убийца; сатирик - оператор, ножом своим срезывающий наросты и впускающий щуп в заразительные раны.

  

   К тому же не часто ли мы видим, что писатель совсем другой человек изустно. Забавнейший комик на сцене может в домашнем быту смотреть сентябрем и мрачнейший трагик быть весельчаком. Ум - вольный казак и часто не покоряется дисциплине души. Душа всегда одна: ум разнообразен как Протей. Дидерот говорит: pourquoi chercher l'auteur dans ses personnages? qu'a de commun Racine avec Athalie, Moliere avec le Tartuffe? {Зачем искать автора в его персонажах? Что общего у Расина с Гофолией у Мольера с Тартюфом? (фр.).} ⁷⁵

  

   Ломоносов сказал: мокрый амур. Большая часть наших элегий и любовных песен вдохнуты были мокрым амуром. Мокрый амур, мокрая крыса, poule mouillee {Мокрая курица (фр.).} ⁷⁶.

  

   Я представляю себе Хераскова за стихами в виде старой бабы за чулком: руки ее сами собою идут, а она дремлет, но чулок между тем вяжется. Как можно наяву написать:

  

   Не робкими нам быть, но храбрыми полезно⁷⁷.

  

   Наполеон говорил князю Понятовскому, приехавшему в Париж в 1811 году: "Наше дело впрок не пойдет. Я рад всеми силами поддерживать вас, но вы от меня слишком далеки, а от России слишком близки. Что ни делай, а она тем кончит, что вас завоюет. Мало того, завоюет всю Европу!" - К[нязь] Понятовский возвратившись рассказывал это некоторым, и тогда же Грабовский записал это в своей памятной книжке. Платер, который мне это рассказывал, говорит: "Иногда кажется каким-то непостижимым образом судьба говорит нашими устами!" - И в самом деле, как истолковать такое признание Наполеона в то время, когда он готовился на войну 1812 года и подымал Польшу силою надежд.

  

   К[нязь] Понятовский долго не поддавался прельщениям Наполеона и еще в 1806 году выезжал к нему на встречу, на страх восставить против себя общее мнение, уже Нап[оленом] покоренное, в прусском ордене⁷⁸.

  

   Я читал в рукописных записках короля польского, (писанных) составленном им в Петербурге ежедневном журнале: "Граф Кобенцель накануне отъезда своего был так снисходителен, что согласился еще раз позабавить общество, маскировавшись курицею, которая защищает цыплят своих от нападений, угрожающих ее невинной семье".

  

   Признаться, теперь не найдешь запаса такой веселости ни в министре, ни в царе развенчанном! События остепенили умы: правителям (скучнее) труднее, но народам легче.

   Монтескье говорит: le peuple est admirable pour choisir ceux a qui il doit confier quelque partie de son autorite.

   Tous les coups porterent sur les tyrans, aucun sur la tyrannie. Montes[quieu] {Народ замечателен, чтобы избрать тех, кому он должен доверить некоторую часть своей власти. Все удары падают на тиранов, ни один - на тиранию. Монтескье (фр.).}.

   Душа республиканского правления: добродетель; монархического: честь; деспотического: страх. Светозарное разделение Монтескье. Здесь глубокомыслие кроется под остроумием. Сначала пленишься им, а после убедишься⁷⁹.

  

   После ночи св. Варфоломея Карл IX писал ко всем губернаторам, приказывая им умертвить гугенотов; виконт Дорт, командующий в Байоне, отвечал королю: "Государь, я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача; и так они и я просим ваше величество употребить руки и жизни наши на дела возможные".

  

   Криллион отказался зарезать герцога Гизского, но предлагал Генриху III драться против него⁸⁰.

  

   О Петрове можно сказать почти то же, что Квинтилиан говорил о Лукане: Magis oratoribus quam poetis enumerandus {Более оратор, нежели первоклассный поэт (лат.).}.

  

   Боссюэт в первых своих проповедях был далек от Боссюэта в словах надгробных. В одном месте он говорит: Да здравствует Вечный! (Vive l'Eternel!). Детей называет постоянным рекрутским набором человеческого рода (la recrue continuelle du genre humain)⁸¹.

   Если бы мнение, что басня есть уловка рабства, еще не существовало, то у нас должно бы оно родиться. Недаром сочнейшая отрасль нашей словесности: басни. Ум прокрадывается в них мимо ценсуры: Хемницер, Дмитриев и Крылов часто кололи истиною не в бровь⁸².

  

   Что кинуло наше драматическое искусство на узкую дорогу французов? Худые трагедии Сумарокова. Будь он подражателем Шакеспира, мы усовершенствовали бы его худые подражания англичанам, как ныне усовершенствовали его бледные подражания французам. Как судьба любит уполномочивать первенцов во всех родах: не только пример их увлекает современников, но и самое потомство долго еще опомниться не может и следует за ними слепо.

  

   Смелые путешественники сперва открывают землю, а после наблюдательные географы по их открытиям издают о ней географические карты и положительные описания. Смелые поэты, смелые прозаики! Откройте все богатства русского языка: по вас придут грамматики и соберут путевые записки и правила для указания будущим путешественникам, странствующим уже по земле знакомой и образованной.

  

   Людовик 18 может сказать, как Valois [Валуа] в Генриаде: Et quiconque me venge est francais a mes yeux {Всяк, мстящий за меня, в душе моей француз. Перевод И. Сирякова. Спб., 1822.} ⁸³.

  

   Montmorin, gouverneur d'Auvergne [Монморен, губернатор Оверни], писал Карлу IX: "Государь, я получил за печатью вашего величества повеление умертвить всех протестантов, в области моей находящихся. Я слишком почитаю ваше величество, чтобы не подумать, что письма сии подделаны; и если, от чего боже сохрани, повеление точно вами предписано, то я также слишком вас почитаю, чтобы вам повиноваться"⁸⁴.

  

   Les Francais ont pour eux la clarte, l'exactitude, l'elegance (De diff[erents] gouts des peuples. Es[sai] sur la P[oesie] epfique]. Voltaire) {Французы отличаются ясностью, точностью, изяществом (О различных вкусах народов. "Очерк эпической поэзии". Вольтер) (фр.).}.

  

   Когда я начинал учиться английскому языку, говорит Вольтер, я не понимал, как народ столь просвещенный мог уважать автора столь сумасбродного; но едва познакомился я короче с языком, я уверился, что англичане правы и что невозможно целому народу в чувстве ошибаться и не знать, за что он любит⁸⁵.

  

   Какой несчастный дар природы ум, восклицает Вольтер, говоря о исполинских красотах Гомера, если он препятствовал Ламоту их постигнуть и если от него сей (рассудительный) остроумный академик почел, что несколько антитез, оборотов искусных могут заменить сии великие черты красноречия. Ламот исправил Гомера от многих пороков, но не уберег ни одной его красоты: он претворил в маленький скелет тело непомерное и чересчур дородное.

  

   В Паскале, говорит Вольтер, находишь мнение, что нет поэтической красоты и что за неимением ее изобрели пышные слова, как: бедственный лавр (fatal laurier), прекрасное светило (bel astre) и что их-то и называют поэтическою красотою. Что заключить из такого мнения, как то, что автор говорил о том, чего не понимал. Чтобы судить о поэтах, нужно уметь чувствовать, нужно родиться с несколькими искрами того пламени, который согревает тех, кого мы знать хотим; равно как и для того, чтобы судить о музыке, не только мало того, но и вовсе недостаточно уметь математиком рассчитывать соразмерность тонов, если при том не имеешь ни уха, ни души.

  

   Вольтер говорит о Трисине: он идет, опираясь на Гомера, и падает, следуя за ним, срывает цветы греческого поэта, но они увядают в руках подражателя ⁸⁶.

  

   De toutes les nations polies la notre est la moins poetique {Среди всех цивилизованных наций наша - менее всего поэтична (фр.).}. Вольтеру можно поверить, если и без него убеждение внутреннее не сказало того же всем тем, кои знакомы немного с свойствами поэзии, понятными чувству, но не поддающимися истолкованию правил и пиитики.

  

   Сии примеры (то есть Депрео и Расин), говорит Вольтер, отчасти приучили французскую поэзию к ходу чересчур однообразному; дух геометрический, завладевший в наши дни изящною словесностию, сделался еще новою уздою для поэзии. Наш народ, порицаемый за ветренность иностранцами, судящими нас по нашим щеголям, есть рассудительнейший изо всех с пером в руке. Метода - отличительнейшее свойство наших писателей⁸⁷.

  

   Музыка искусство <независимое> непосредственное: живопись подражательное. Последняя говорит душе посредством глаз: первая только по условию покорилась известным пяти чувствам. Можно вообразить музыку без нот, без инструментов. В живописи все вещественно: отнимите карандаш, кисть и живопись не существует. Что есть живого в ней, то обман. В музыке обман то, что в ней есть мертвого, ноты, одним словом вся математика музыки: живое в ней не осязается никаким чувством. Прелесть живописи и сродство ее с нами, несмотря на то, неоспоримо: мы часто спускаем взоры с подлинной картины природы, чтобы любоваться изображением ее в зеркале воды, отражающем ее слабо, но с оттенками привлекательными. Живопись сперва была искусством, а после сделалась уже творением. Музыка - творение при рождении своем - только из удовлетворения прихотям ума человеческого преобразовалась в искусство. Шум ветров, ропот волн, треск громов, стоны соловья, изгибы человеческого голоса, вот музыка природы, довременная всем инструментам.

   Живопись - наука и только, отберите от нее первейшие правила и что останется? Музыка существует сама собою. Искусство говорить - наука; но дар слова - природное свойство человека. Не будь грамматики, не будь слов, не менее того был бы язык человеческий, звуки неопределенные, сбивчивые, но, без сомнения, более или менее понятные для употребляющих; не будь нот, генерального баса, а все была бы музыка.

   Что еще более придает сродности музыке это ее преходчивость. Без сомнения, долгое время играли уже на инструментах и даже сочиняли голоса до изобретения системы нот. В живописи видны уже расчет рассудка, цель, намерение установить преходящее, воскресить минувшее или будущему передать настоящее. Лучше определить свойств музыки и живописи не могу, как сказавши: одна - чувство, другая - понятие. В одной чувство родило понятие, в другой от понятия родилось чувство.

   Я часто слыхал, что живопись предпочитается, как упражнение более постоянное, более независимое: тут уж идет дело о пользе, а я и о наслаждении думать не хочу; я говорю о потребности. Горе музыканту или поэту, принимающемуся за лиру от скуки. Оставим это рукодельщикам. Несчастный, убитый в душе, как бы ни был страстен к живописи, возьмется ли за кисть в первую минуту страдания; разве, когда опомнится и покорится рассудку, предписывающему рассеяние. Музыкант и поэт, ни тот ни другой, если живо поражены, конечно, не станут считать стопы или сводить тоны, но ни в какое время не будет их душа музыкальнее или поэтичнее.

   Определив таким образом, и по тайному моему убеждению, образом непобедимым преимущество музыки над живописью, я готов почти применить сказанное мною о живописи к поэзии против музыки, признавая, однакож, в ней много свойств живописи вовсе чуждых, а поэзии с музыкою сродных. Что ни делай, а таинственность - вот прелесть всех наслаждений души: мы прибегаем к изящным искусствам, когда житейское, земное уже слишком опостылело нам. Мы ищем нового мира, и вожатые, далее водящие по сей тайной области, любимейшие душою нашею ⁸⁸.

  

   Мистицизм духовный нимало не похож на мистицизм поэтический. Тем сильнее полюблю я бога, чем яснее истолкуют мне его: тем далее я от поэзии, чем далее подвигаюсь я в ее истолковании. В духовном не только прозы требую, но математики; докажите мне, что бог есть, как дважды два четыре, и я набожнейший из людей. На кого более надеяться можно, на ослепленного энтузиаста или <убежденного> благодарного, осязающего благодеяние⁸⁹.

   Если родился бы я царем, я желал бы иметь сверхъестественное средство сделать всякое преступление в царствовании моем невозможным. Что за жестокий и мелкий был бы расчет, имея это средство, дать каждому подданному волю, чтобы после, в день суда, отличить неповинных от виновных ⁹⁰.

  

   Как растолкуете вы мне, что бог, создавший истину и позволивший нам постигнуть ее, не захотел в ней явить себя нам? ⁹¹

  

   Я уверен, что злые поклонники солнца радуются пасмурному дню. При таком свидетеле мудрено пуститься на преступление. Зачем же над нами царствует вечно пасмурный день? Я хотел бы, чтобы бог присутствовал нам и, как эти деревянные головы в Краковском судилище, кричавшие царю: "Будь справедлив!", внятным голосом управлял бы нашими поступками⁹².

  

   И доброго ответа на страшном судище Христове просим. Зачем страшном? Царь мог бы назвать судище страшным, когда бы намеревался он судить одних преступников, но избравши день для общего суда народа своего, где всякому должно будет воздать по делам, доброму награду, а злому казнь, назвал ли бы он такой суд страшным? Разве если бы он царствовал над одними разбойниками. Французское последнее судище - не имеет сего жестокого смысла⁹³.

  

   Зачем облекаем мы всегда бога человеческими понятиями? Зачем называть его отцом? Что за отец, который о детях не печется и дал им волю проказничать, как хотят, чтобы иметь жестокое удовольствие наказать тех, которые от него отшатнулись. Отец еще в колыбели выставил меня yа большую дорогу, приложил какое-то наставление, часто непонятное, и требует, чтобы я всегда его помнил, любил и благодарил. За что и как буду любить его? Отец настоящий тот, который на детей налагает благодарность не как обязанность, но как расчет, пользу очевидную, необходимость неминуемую. Тогда дети, может быть, будут недовольны и захотят иными жертвами показать ему, что они и без благодеяний бы умели любить его. Что дороже доброму отцу? Повиновение или одна слеза сына, в коей пролилась бы вся душа его!

  

   Вот отчего бога не надобно бы никогда живописать, а воспевать, но не словами: не придавать бы ему ни бороды, ни человеческих добродетелей: не хвалить его, потому что мы никаких свойств его не знаем; в одной музыке души могли бы мы найти выражение языка, общего для нас с ним. Обыкновенно все гимны, воспеваемые в честь бога, наполнены похвалами, которые были бы в пору какому-нибудь фокус-покуснику⁹⁴.

  

   Напрасно Шлегель говорит: "Если Расин в самом деле сказал, что он отличается от Прадона единственно тем, что умеет писать, то жестоко был к себе несправедлив". Конечно, должно дополнить это мнение, но Расин сказал это во Франции, а слог, который у французов первою необходимостию, у немцев, уже по другой крайности,- последним условием, если не вовсе ничтожным. В искусствах должно ценить отделку: немцы все покупают на вес. Потому и (замечания) суждения Шлегеля о французском театре (вообще) отчасти несправедливы: он судил о нем не как знаток или охотник, а как заимодавец под вещи. Французы выше всего ставят ясность и опрятность слога; Корнелий на театре их забыт: грубый стих, дикое выражение, в глазах их грех неискупимый и переживает, то есть хоронит целую поэму. Вообще иностранцу можно, как наблюдателю, говорить о словесности чуждого народа, но никогда не должно позволять себе решать о ней судейским приговором, который всегда более или менее ошибочен и пристрастен⁹⁵.

  

   Если не признавать цены отделки, как постигнуть уважение древности к Анакреону? О нашем уважении уже не говорю: оно присвоено нами по преданию. Переводить сухою прозою Анакреона то же, что переложить на русские нравы Биевриану; а Гораций все жив еще во французском переводе, как ни душит его прозаик Ватте⁹⁶.

  

  

   Мумия одного из потомков Сезостриса уже несколько веков содержалась во внутренней зале большой пирамиды; она была облачена всеми царскими достоинствами и занимала место на престоле, где сидели его предки. Когда Мемфисские жрецы захотели явить ее народу на поклонение, она в прах рассыпалась; она уже не была в отношении с атмосферою и теплотою солнца, ([не разобр. 1 cл.] de l'Ile d'Elbe: des Bourbons en 1815 {Об острове Эльбе: о Бурбонах в 1815 г. (фр.).}).¹⁷

  

   Чтобы подтвердить мнение, что иностранцу редко можно судить безошибочно об отделке писателя, признаюсь, что я не догадался бы о несравненном превосходстве Лафонтена, когда не прокричали бы мне уши о том. Я крепко верю, что он для французов неподражаем, потому что все французы твердят то в один голос, а кому же знать о том, как не им? Но и без единодушного определения понял бы я достоинство лирика Руссо, ясность, рассудительность, точность Депрео, пленительную сладость Расина, мужество Корнелия, остроту Пирона. Дайте Державина имеющему только книжное познание в русском языке, и он не поймет, отчего мы красоты его почитаем неподражаемыми.

  

   Не дай бог, чтобы все словесности имели один язык, одно выражение: оно будет тогда вернейшим свидетельством, что посредственность стерла все отличительные черты. В обществе встречаешь пошлые лица, которые все на одно лицо. Образ гения может иметь черты сходные с другим, но выражение их открывает прозорливому взору физиогномию совсем отменную.

  

   С'est l'audace qui sert de passeport au vrai lyrique {Истинному лирику пропуском служит отвага (фр.).}, говорит Le Brun [Лебрэн].

  

   La raison dit Virgile et la rime Quinault {Разум говорит - Виргилий, а рифма - [требует, подсказывает] - Кино (фр.).}.

  

   Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков:

   Державин на уме, а под пером Херасков ⁹⁸.

  

   Молчу, но не молчит Европа и весь свет (Сумароков).

  

   Языка своего и разума борец (Сумар[оков]).

   Заблужденники (Сумар[оков]).

   Сумароков единствен в своем самохвальстве: мало того, что он напечатал для сравнения свои и Ломоносова строфы и, отдадим справедливость его праводушию, лучшие строфы Ломоносова, в статье своей "О путешествиях", где он вызывается за 12 000 рублей, сверх его жалования, объездить Европу и выдать свое путешествие, которое, по мнению его, заплатит казне с излишком, ибо считая, что продастся его шесть тысяч экземпляров, по три рубля каждый, составится 18 000 рублей, он продолжает: "Ежели бы таким пером, каково мое, описана была вся Европа, недорого бы стоило России, ежели бы она и триста тысяч рублев на это безвозвратно употребила".

   Стихов его перечитывать не можно, но отрывки его прозаические имеют какой-то отпечаток странности и при всем безобразии своем некоторую живость и игривость ума, всегда заманивающие, если не всегда удовлетворяющие любопытство ⁹⁹.

  

   "Витийство лишнее природе злейший враг"

  

   - сказал в ответе своем на оду Майкова Сумароков, у коего вырывались иногда стихи правильные и полные смысла¹⁰⁰.

  

   Я желал бы уместить все бытие свое в одно чувство, а это чувство издержать в одном ощущении ¹⁰¹.

  

   Если издатели "Образцовых сочинений" с умыслом переменили стих Сумарокова:

  

   Их тесто никогда в сатиру не закиснет,

  

   в стих:

  

   Их место никогда в сатире не закиснет,

  

   то двойною виною провинились они против истины и поэзии. Выражение Сумарокова некрасиво, но забавно.

  

   Но чем уверишь нас о прабабках своих,

   Что не было утех сторонних и у них. (Сумар[оков])

  

   Утех сторонних: счастливое выражение. Лучшие стихи Сумарокова в его сатирах:

  

   Один рассказывал, другой заметит тож;

   Все мелет мельница; но что молола? Ложь.

   (Сумар[оков]. "О злословии")

  

   Пред низкими людьми свирепствуй ты, как чорт,

   Простой народ и чтит того, который горд.

   (Сум[ароков]. "Настав[ление] сыну")

  

   Мой предок дворянин, а я неблагороден.

   (Сум[ароков]. "О благород[стве]")

  

   Ах! должно ли людьми скотине обладать?

   Не жалко ль? может бык людей быку продать?

   ("О благород[стве]") ¹⁰².

  

  

   Иные мгновенные впечатления не только живее, но и полнее долговременных размышлений. Я вчера ехал один из шумной Багатели через уединенную, сумрачную рощу Лазенки: сей одинокий, неосвещенный замок, сие опустение в резкой картине явили мне судьбу сей разжалованной земли, сего разжалованного народа. Я часто размышлял о участи Польши, но злополучия ее всегда говорили уму моему языком политической необходимости: тут в первый раз Польша сказалась мне голосом поэзии. Я ужаснулся! и готов был воскликнуть: Государь, восставь Польшу! Ты поступишь в смысле природы, если душа твоя встревожена была ощущением подобным моему! Но если слепое самолюбие ставит тебя на степень восстановителя народа, оставь это дело: ты не свершишь его во благо. Человеческое несовершенство проглянет в сем подвиге божественном, и ты вынесешь с поприща своего негодование России и открытый лист на осуждение потомства¹⁰³.

  

   Я думаю, мое дело не действие, а ощущение: меня надобно держать как комнатный термометр: он не может ни нагреть, ни освежить покоя, но никто скорее и вернее его не почувствует настоящей температуры¹⁰⁴.

  

   Слог одного из древних, сильный и плотный, но отрывистый и преломленный, сравнивали с щитом Минервы, обломанном на куски.

  

   В одном письме к г-же Неккер Томас говорил о строгом суждении парижан о царе Леаре, трагедии Дюсиса: "Деспотические приговоры сих преподавателей вкуса сходствуют не мало с государственными постановлениями некоторых государей, кои, чтобы покровительствовать скудным заведениям отечественным, преграждают привоз изделий богатых мануфактур чуждого народа. Негодующие бедняки издают законы против богатств, коих у них нет, и гордятся потом экономическою своею нищетою. Иные говорят, что такие трагедии хороши только для народа. Мне кажется, что никогда гордость так унижена не была, как сим различием: ибо, с одной стороны, ставят нравственность и чувство, с другой - критику и вкус, и сим последним отдается преимущество. Ничто, может быть, так хорошо не доказывает, что у просвещенных народов некоторый вкус усовершенствовался почти всегда в <убыток> ущерб нравственности. Может быть, чем народ развращеннее, тем вкус его чище"¹⁰⁵.

  

   О, Небо! Небо! Зачем при склонностях мирных дало ты мне порывы мятежные? Зачем не могу вкусов своих согласовать с страстями своими? Тихое забвение, убежище одинокое, тень двух-трех дерев, светлый бег ручья! при вас мысль моя отдыхает, вами ограничилось бы честолюбие моих желаний, но страсти, пагубные страсти на крыльях бури уносят меня далеко от вас! В волнении тоски беспредельной я вздыхаю по вас: на вашем безмятежном лоне порываюсь на движение новое, и в всегдашней борьбе с самим собою я почерпаю жизнь в потрясении и стыке наклонностей друг другу противных. Но мне ли пенять за то? Не из сего ли тайного и глухого <кипения> волнения родится вечно биющий источник поэзии, который один утолить может жажду души, чуждой земным благам,- души, иссохнувшей бы на пошве, где, по преданиям толпы, растет <земное> человеческое счастие и расцветают житейские выгоды.

  

   И яркою струей прорезать мглу веков ¹⁰⁶.

  

   Бирон был большой охотник до лошадей. Граф Остейн, Венский министр при Петербургском] дворе, сказал о нем: он о лошадях говорит, как человек, но о людях или с людьми, как лошадь¹⁰⁷.

  

   Генерал Рожнецки рассказывал мне, что около Гжатска в 12-м году пойман был крестьянин и допрашиваем о какой-то дороге. Не знаю - было единственным его ответом, несмотря на угрозы ему делаемые, несмотря на побои. Вот герой в своем быту. Сие упорство и твердость весьма поразили Наполеона и окружающих его; но Наполеон не хотел показать неприятного впечатления и ругал допрашивающих, уверяя, что они верно изъясняются с ним не по-русски¹⁰⁸.

  

   Невежество не столь далеко от истины, как предрассудок (Дидерот. Письмо о глухих и немых)¹⁰⁹.

   Я заметил, что человек, коего нельзя было бы фразы исправить, не переделывая их вовсе, такой человек, коего голову преобразовать иначе не можно, как замещая ее другою (тут же).

   Je jette mes idees sur le papier, et elles deviennent ce qu'elles peuvent {Кидаю мысли свои на бумагу, и справляйся они, как умеют (фр.). (Перевод Вяземского).} (тут же)¹¹⁰.

   Я никак не понимаю начало 3-ей песни Россияды, из чего, однако* же, заключать не должно, что берусь понимать начала и содержания других песней:

  

   Уже блюстители Казанские измены

   Восходят высоко Свияжски горды стены!

   Сумбеке город сей был тучей громовой,

   Висящей над ее престолом и главой,

   И Волга, зря его, свои помчала волны,

   Российской славою, татарским страхом полны;

   Ужасну весть ордам о граде принесла; и пр.

  

   Что значат стены, которые блюстители Казанские измены? Город, который громовая туча, и следственно, город, который висит над ее престолом и главой. Где тут ясность? О поэзии Хераскова, как о смутном, сновидении, никакого отчета себе дать не можно. Какая нить критики, проведет по этому лабиринту слов, картин? {Несправедливые придирки. Стихи не хороши, но не бессмысленны. 1836, 18 декабря. - Прим. Вяземского.} ¹¹¹

   Я в Хераскове люблю ловить хорошие стихи:

  

   Ты властен все творить, тебе вещает лесть,

   Ты раб отечества, вещают долг и честь.

  

   Из речи князя Александра спящему Иоанну в первой песни. С каким, простодушием взывает он:

  

   И есть ли в те часы гонитель не трепещет,

   Когда земля дрожит и небо громы мещет:

   Что пользы, что стихи в улику им пишу? (4-ая песня).

  

   Думали ли когда Грации, Венера, Амур царствовать в рощах Казанских над сердцами смуглых татаров? Херасков в своих картинах не заботился совсем о местной краске; но не будем упрекать его в этом забвении, вспомня, что и Тассу делают тот же упрек. Побережем память. Тасса!

   Поэтам дано право быть самохвалами: но надобно, чтобы благородство языка выкупало перед судиями погрешность самохвальства.

   Никто, без сомнения, не дерзнул бы зажать рот Горацию, когда он в поэтическом исступлении поет свою апотеозу. Восторг - открытый лист поэта, но где восторг в стихах Хераскова, когда он заставляет пустынника Вассиана рассказывать на небе Иоанну, упоминая о Трубецком:

  

   Сей род со временем с тем родом съединится,

   От коего певец Казанских дел родится;

   Увидеть свет ему судьбина повелит,

   Где Польшу бурный Днепр с Россиею делит.

   Прости, коль он тебя достойно не прославит,

   Любовь к отечеству писать его заставит.

  

   И мысли и слог прокормежного листа. К какой стати Вассиану извинять Хераскова перед Иоанном и ходатайствовать за него.

   В другом месте еще языком непростительнейшим говорит он о себе:

  

   Вложите плач и стон в сказание мое,

   Дабы царицы сей вещал я о судьбине,

   Как бедства, страхи, брань умел вещать доныне.

   От браней ко любви я с лирой прелетал,

   Недовершенный труд моим друзьям читал.

   О! Если истину друзья мои вещали,

   Мои составленны их песни восхищали

   И муз любители у невских берегов

   Сих часто слушали внимательно стихов и пр.

  

   Мои составленные песни. И в самом деле составленные: вдохновение нигде не показывается. И "Вестник Европы" составляется Каченовским¹¹².

  

   Italia! Italia! о tu cui feo la sorte

   Dono infelice di belezza, ond'hai

   Funesta dote d'infiniti guai

   Che in fronte scritti per gran doglia porta {*} и пр.

   {* Италия! Италия! О, ты,

   Что красоты владеешь страшным даром!

   В нем - вековых страданий тяготы!

   Твой светлый лик клеймя проклятьем ярым.

   (Перевод с итал. В. Фишера).}

  

   Сонет Filicaia [Филикайа]. Поэт 17-го века написал 6 сонетов и одну canzone (канцону) на бедствия отечества. Байрон подражал или лучше сказать перевел этот сонет в своем Пилигриме¹¹³.

   Вольтер говорит о Гольдони, что явление его на театре может назваться именем поэмы Триссина: Италия, освобожденная от Готфов ¹¹⁴.

   Какое главное действие Иоанна в Россиаде? Взглянуть на щит, данный ему старцем, которого он довольно неучтиво и вольнодумно отправил, сказавши:

  

   Иное быть царем, иное жить в пустыне;

   Не делай нам препятств и не кажись отныне.

  

   Хотя (прежде) и признавал в нем мудрость свыше дарованную, когда говорил ему:

  

   Но ты премудростью исполненный небесной,

   О старче, о делах предбудущих известной.

  

   Но что же отвратило Иоанна от послушания советов старца? Дева, вбежавшая и вопиющая к монарху:

  

   Неси, о, государь! к Казани огнь и меч,

   Вели ты воды вкруг, вели их землю жечь,

   Да воздух пламенем ордынцам обратится;

   Но что уж мой супруг ко мне не возвратится!

   И смертью многих орд не возвращу его

   И жертва лучшая конец мой для него.

  

   В самом беспамятстве своем она приходит к рассуждению, которое, однако же, Иоанна не трогает и <он>

  

   Царь, в сердце горести носящий остро жало,

   Ко старцу обратясь, вещал: еще ли мало!

   Еще ли мало нам причин спешить на брань

   И Тартару сия страшна была бы дань.

   Простительно ли нам судьбину видя люту,

   Отсрочивать войну хотя одну минуту? и пр.

  

   Какая нетерпеливость и решительность, а все для того, что бедная дева с той поры, что:

  

   поругана в чалме

   По камням бегает при солнце, при луне.

  

   Безбожие: Серпом луна видна среди чела его.

  

   Обещает Иоанну державы на Востоке с тем, чтобы он отказался от России и христианства. Какое сумасбродство! Но Иоанн однакоже едва ли не колеблется и уже

  

   Хотел главу склонить, но вдруг на щит взглянул,

   Померкнул щит, и царь о старце вспомянул ¹¹⁵.

  

   Rabaud de St. Etienne [Рабо де Сент-Этьен].

   Как жестоки быть не могут войны, которые последуют за объявлением прав, но объявление сие провозгласившие должны избежать упреков: прежде надлежало бы жаловаться тому, что печатание было изобретено. Поток мнений только от того становится широким и стремительным, что он накоплен многими ручьями и пробивался через поколения.

   Христиане долго таили свой Евангелий и тогда только его обнародовали, когда оказались в силе. Евангелий объявления прав вверен был народу нескромному и легкомысленному, который все говорит, что знает. Вот все, на что можно жаловаться рассудительно: но объявление прав настигло, как комета исчезнувшая показывается в свое время: астрономы ее предсказали.

   Невыгода народов заключается в их невежестве, рассеянии, в разнообразности языков, обычаев, законов и нравов и в нелепости народных ненавистей. Цари пользуются войсками, золотом народов и навыком власти: они все говорят одним языком; имеют послов, лазутчиков, переписки и договоры, быстроту хотения, согласия и исполнения, а к тому же все знают, что они и братья двоюродные.

   Вообще истине новой нужно не менее тридцати лет, чтобы укорениться в народе многочисленном, когда он спокоен и бесстрастен. Пока не отозвалась она несколько