Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

цей. Благодарю ее за приписку. По приезде я сам займусь Гришиным служебным делом и буду писать к нему письма. Теперь же я ничего хорошенько не понимаю...

   Ваш Ив. Акс.

  

  

   До сих пор не успевал я ответить тебе, любезный друг и брат Константин. Кстати, скажи, где ты умудряешься доставать такие скверные, бледные чернила?

   Пространно на письмо твое отвечать теперь не буду: и некогда, и скоро увидимся. Я рад, что ты признал важность значения купцов и, вместе с тем, вероятно, важность практических вопросов жизни. Но странны мне слова, где ты предлагаешь мне согласиться, что купец не чужд народу... Разве я это отрицал когда-нибудь? Я говорил только, что этот близкий народу человек, не вооруженный сознанием, податливее на обольщения петровского переворота¹, менее благонадежен, чем тот, кто уже совершил путь отрицания. Ив<ан> Ал. Куликов - менее русский, не так прочен, как Попов, Серебренников и другие. Кстати, ты не уверяешь ли других, что Попов ходит в русской одежде, не заказывает платья у французского портного? Попов совершил точно такой путь отрицания, как и мы²; к тому же он человек с образованием, читающий в журналах и английские романы, а не предоставленный собственным силам. Следовательно, приведенный тобою пример сюда не идет, а доказывает только мою мысль о том, что необходимо и необходимо образование и что оно только, вооружая человека мыслью и сознанием, способно и исправить человека, и остановить его на полугоре...

   После твоего отъезда я познакомился еще с некоторыми купцами. Все бритые, но очень умные и хорошие люди. Все они интересны своими практическими познаниями и стремлениями. Все они, как мы, и что замечательно, чего ни в одном городе, кроме Ростова, я не встречал, с совершеннейшею свободою, независимостью, самостоятельностью, безо всяких претензий и чопорности. Здесь также та особенность, что купцы с женами посещают друг друга по вечерам, собираются вместе большими обществами, тогда как в Ярославле и в Рыбинске жены вечно дома, и собрания бывают только в торжественных случаях, сопровождаемые убийственным молчанием. Правда и то, что здесь, собравшись, дамы, если не танцуют, так играют в карты; дома же, кроме хозяйства, занимаются чтением, музыкой.

   Нынче опять общест<венное> собрание, только не по моим предложениям, а потому я и иду посмотреть. Хлебников и вся его партия также идет, и я вчера, на купеческом вечере у Моракуева, слышал уже серьезные толки по этому случаю между умнейшими града. Тут беспрестанно снуют слова: общество, мы, выбранный, доверие и проч. Приехав, я расскажу цель собрания. Эх! не мешало бы тебе поучиться действующему русскому праву и узнать существующие учреждения. Тогда бы ты понимал ближе, где опасность, где ее нет и чего можно ожидать... Я и так уже поучил тебя здесь, буду учить и в Москве.

   Хлебников получил твое письмо, весьма от того счастлив и уже начал писать ответ. Мы с ним почти каждый день видаемся. Он недавно сделал ссылку на твою драму³, но так, что ты бы поморщился. Говоря о том, что на обществ<енные> собрания не надо пускать всех, а только выбранных, высказывая свое или старое презрение к народу, который кричит вслед за тем, кто побойчее и поумнее, и что у толпы всегда есть коновод, он сослался на твою драму, где народ хором повторяет то, что скажет Минин⁴ или другой кто... Вот неожиданный реприманд⁵! Я так и расхохотался от мысли, что глупость люда народного доказывает твоею драмою!..⁶ Нашел я здесь еще двух крестьян-стихотворцев, пишущих рифмами; достоинства в стихах их мало; стихи как стихи преплохи, однако все это замечательно и доказывает, что не одни духовные книги читает народ. Впрочем, они оба крепкие православные и нравственные люди. Один из них мучится желанием - совершенно бескорыстным - выразить преданность престолу! - Об них при свидании. - Девичий наряд мною куплен⁷.

   Прощай, милый друг и брат, крепко обнимаю тебя. К отесиньке и маменьке напишу нынче, но цалую их ручки. Сестер с невесткой и племянницей обнимаю. Будь здоров и пиши. -

   Пичугин в Москве и взял твой адрес⁸. - Видно, уже мне придется купить карту Аральского моря⁹.

  

  

   Получил я нынче Ваше письмо, милый мой отесинька. Что это, милая маменька, как Вы медленно выздоравливаете! Не надо ли Вас держать в большем тепле? Впрочем, я сам скоро буду к вам и на месте все разберу. Это письмо я пишу последнее. Почта будет теперь опаздывать двое и трое суток и вот почему: дорога от Ростова до Москвы хороша и от Ростова до Ярославля также, но обе эти почты не отходят в Москву до получения архангельской почты, которую они обязаны отвезти в Москву и которая на пути своем до Ярославля встречает 13 речек, не говоря о Волге.

   Я написал с нынешней почтой официальное отношение к кн<язю> Долгорукому². Если он никогда не служил, то оно может ему показаться слишком сухим и формальным, но иначе нельзя, потому что я приложу свое письмо и его ответ к делу.

   Послезавтра отправляюсь в Петровск, где, может быть, буду и говеть, а потому не ждите меня раньше 21-го. Говеть в Москве было бы совсем некстати, да я и не люблю причащаться в Светлое воскресенье. Летом же пришлось бы говеть целую неделю, да летом я не люблю говеть, летом я делаюсь, так сказать, язычником середи природы с естественным законом в сердце, с "натуральным понятием о Божестве", как выражается один раскольник.

   После отъезда Константина, принявшись деятельно за работу по Ростову, я дал себя узнать ближе, сам сблизился короче с гражданами, сделал много новых знакомств и могу сказать, нигде, ни в каком городе мой характер, мои стремления не были так поняты, как в Ростове. Хлебников оценил мое беспристрастие и не может без слез со мной расставаться, и все они полны уважения и любви, что мне гораздо приятнее всяких дворянских отзывов. -

   Благодарю Константина за письмо. - Прощайте, милый мой отесинька и маменька, до свидания. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер, с невесткой и племянницей.

  

  

   Опять начинается новый ряд писем из Ярославской губернии, милый мой отесинька и милая маменька, или, лучше сказать, обмен писем. Письмо ваше я получил нынче поутру. Слава Богу, что у вас все по-прежнему; вы не пишете только, достали ли для Олиньки кобылье молоко и принялась ли она пить его. 9-го мая день ее рожденья: поздравляю вас и ее и всех наших; дай Бог ей встречать еще долго этот день, но не в постели.

   Я приехал в Ростов в понедельник, 1-го мая, к 7 часам вечера; приехал бы и раньше, если б не останавливался на час в Петровске. В Ростове я ночевал и выехал на другой день в 11 часов утра: бумаги и посещения меня задержали. Хлебников кланяется Константину. Переяславское озеро еще не растаяло, ростовское² также еще не совсем очистилось ото льда. Можете себе представить, что до сих пор в канавах, рытвинах, лощинах и даже на буграх лежит снег! Несмотря на жар и пыль, я ехал с большим удовольствием, т.е. радовался теплу, как ребенок. Так противна мне зимняя дорога! - В Ярославль я приехал во вторник к обеду: приехал бы раньше, если б не сломалась ось у телеги и если б я не был принужден верст 5 до Ярославля идти пешком. - Меня поразил разлив Волги здесь, при слиянии ее с Которостью. Говорят, вода нынешний год двумя аршинами выше прошлогодней, которая считалась необычайно высокою. Что за время!.. Я остановился в "Берлине" (гостинице) и нарочно взял себе нумер с балконом: он выходит на площадь, и я большую часть времени занимаюсь на нем. Как мне грустно, что вы в городе! Это тепло, эта мягкость воздуха, эта доброта и краса, и приветливость, и рост, и цвет природы смущают и томят порою все мое бытие, и стихи писать хочется, но делать нечего: приходится работать совсем иначе, да еще делать скучные визиты и принимать скучные посещения. Так как я здесь на несколько дней и должен, по случаю предстоящих полевых топографских работ, сделать разные предварительные распоряжения и разослать пропасть циркуляров, то теперь очень занят и с 7 часов утра до 2-х пишу безостановочно.

   Здесь не нашел я ни одного письма к себе из П<етер>бурга и ни одной сколько-нибудь важной бумаги из м<инистерст>ва... Не понимаю, что все это значит. Как я, вероятно, уеду теперь из Ярославля до прихода новой почты из П<етер>бурга, а в Норский посад, куда я теперь отправляюсь, почта не ходит, то я во всяком случае дней 10 не буду иметь никаких известий из П<етер>бурга. - Неужели Гриша и теперь не приехал?³ Что за несчастие ему особенное и как жаль мне его и Софью... Нынче прочел я в "Северной пчеле", что два председателя гражданских палат увольняются, по прошения мест должностей, "с отчислением от департам<ента> м<инистерст>ва юстиции". Стало быть, все это решительный вздор, будто причислять к д<епартамен>ту без должностей запрещено. Эти два председателя именно отчислены с тою целью, чтоб получить места обер-прокуроров и т.п.

   В Ярославле узнал я, что слух, который я опровергал в Москве как неосновательный, оказывается справедливым, именно о назначении Муравьева помощником попечителя моск<овского> учебного округа⁴. Назимов, который ему сродни и приятель, бывши здесь в Ярославле, предложил ему это место⁵. Муравьев (вице-губернатор) долго отказывался, не чувствуя себя способным занять это место, но, наконец, согласился, видя, что здесь он постоянно в неприятных столкновениях с губернатором, и полагая, что с этого места он скорее, при помощи Назимова, может шагнуть дальше в губернаторы. Он сказал мне, что он представлен, но утвержден ли он, неизвестно. Место это совершенно не по нем. Он отличный чиновник, необыкновенно деятельный, горячий и энергический человек, прямой, честный и правдивый, но недалекого образования, чуждый всяких умозрений, незнакомый вовсе с миром литературным и науки. Он теперь правит должность губернатора и действует очень хорошо, но неприятно ему будет видеть, как Бутурлин станет ломать все сделанное им.

   Константин забыл мне дать несколько экземпляров своей драмы⁶. Серебренников из Углича пишет мне, что он частным образом получил известие из П<етер>бурга, будто м<инистерст>во вошло в официальные отношения с сибирским начальством о колоколе⁷.

   Прощайте, милая моя маменька и милый отесинька, пора на почту, будьте здоровы и берегите себя, цалую ваши ручки, обнимаю милую Оличку, всех сестер и Константина и Софью с племянницей, а если Гриша в Москве⁸, то, само собой разумеется, и Гришу. -

   С следующей почтой еще напишу.

  

  

   Сейчас только получил письмо ваше, милый мой отесинька и милая маменька, а через час отправляюсь из Ярославля в Норский посад, который стоит не на почтовом тракте, а потому и почта туда не ходит, и в котором я предполагаю остаться дня 4, не больше. Он всего верстах в 14 от Ярославля. Из Норского посада я отправляюсь дальше в Романов, где пробуду неделю. Итак, если вы и будете писать каждую почту, я, по крайней мере, неделю не буду получать ваших писем, равно и других бумаг. Из м<инистерст>ва никаких известий не имею. - Подробное описание Норского посада, который на Волге и который еще больше село, говорят, ~чем Петровск, получите вы от меня впоследствии. - Я доволен тем, что пускаюсь в разъезды... Погода такова... Но лучше молчать об этом, грустно и невыразимо больно говорить мне с вами о погоде! Кажется, она готовится разбить кору, на мне лежащую, наполнить вновь душусмятением, стремлением и волнением и заставить меня продолжать "Бродягу"¹. Это уж не то, как прежде, когда, имея свободное время, я садился за стол с непременною волею писать стихи и не мог писать. Теперь мысль сама и без принуждения обращается к стихам и слышит возможность ответа... Впрочем, я еще не пишу. Господи, как хорошо!

   Слава Богу, что Гриша приехал. Думаю, что письмо мое застанет его еще в Москве². Письмо князя Долгорукого, присланное вам, глупо, наполнено лжи и грубее моего. Он лжет потому, что его крестьяне в настоящее время пользуются только 117 десятинами, а остальною землею пользуется он; закон, коьечно, не дозволяет помещику иметь 150 душ на 117 десятинах, да это тогда, когда б у него не было другой земли, кроме 117 десятин. Так напр<имер>, если б я имел 500 десятин лесу и никакой земли, кроме этой, а при ней 100 душ крестьян, то помещик прав, ибо закон берет в соображение не действительное наделение крестьян землею, а общую пропорцию земли при имении, как помещичью, так и крестьянскую, хотя бы эта последняя была полдесятины на душу. - Наконец, город не заставляет мещан платить себе оброк за землю, а кн<язь> Долгорукий заставляет теперь крестьян платить ему оброк за 117 десятин! - По приезде в Ярославль я призвал бурмистра и спрашивал его насчет квитанции. Оказалось, что все, мною писанное, правда. Это уже вторая квитанция. Первая, купленная ими у кн<язя> Долгорукого за человека из его же Владимирского имения, не была принята в последний набор потому, что имение это было заложено и квитанция могла быть годна только для того же заложенного имения; делать нечего - вместо квитанции - отдали человека, а помещик по просьбе крестьян дал им впоследствии другую, из своего же незаложенного имения. Впрочем, бурмистр говорит, что князь колпак, а всем, вероятно, распоряжается его жена. А потому я и попросил бы Константина объяснить князю, что он врет и что я не хочу отвечать ему на его нелепое письмо, но знаю, что если б Долгорукий похвалил П<етер>бург, то Константин с ним бы разошелся, а теперь подлости помещичьи он старается извинить³, благо - не любит П<етер>бурга!

   Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, крепко вас обнимаю и цалую ваши ручки, обнимаю милого брата Константина и всех вас, мои милые сестры!

  

  

   Почти год прошел - и я опять пишу к вам из Романова, милые мои отесинька и маменька; почти год, как я в Ярославской губернии! - В последний раз писал я вам из Ярославля 7-го мая; в прошедшую середу не писал, потому что из Норского посада почта не ходит. Здесь нашел я ваше письмо от 9 мая, жду еще письма нынче, а покуда отвечаю на 1-ое. Известия об Олиньке так утешительны, что требуют вторичного подтверждения; что-то скажет нынешнее письмо.

   Как досадно мне, что вы не получаете моих писем вовремя и что они уже не застанут Гришу в Москве. Причина этому та, что почта, отправляемая из Ярославля в Москву, обязана, по положению, сочиненному лет за 100 назад, дожидаться прихода почты из Архангельска. В прежнее время сношения Архангельска и Вологды с Москвою были несравненно значительнее, чем теперь, когда они стали торговать почти исключительно с П<етер>бургом. - Ваши предположения насчет поездки в Абрамцево Вам одному, вероятно, изменились с переменой погоды. - Как удался нынче обед Гоголя?¹ В прошлом году он был очень неудачен, я был на нем. -

   Каков май? Я не помню такого мая! Вообще у нас никогда не бывает весны. Апрельские жары как преждевременные никогда не имеют полной прелести потому, что и зелени нет, потому еще, что боишься морозов. А теперь так впору стоит чудное время. И так хорош май, настоящий весенний месяц, что лучше жарких месяцев лета. Просто весело, что все поэтические эпитеты мая оказываются теперь не ложными, что точно хороши майские первые полевые цветы, что точно май - юность года и точно может сравниться с юностью человека. Если, вы в Москве, то и представить себе не можете, как хорошо в поле, в деревне! Как хорошо здесь, на Волге. Берега, усеянные селами, уже начали постепенно тонуть в подымающейся, разростающейся вокруг зелени, но зелень эта еще так мягка, свежа, прозрачна. Шум деревьев с каждым днем сильнее. Все народонаселение оживилось, запело! Хорошо! Всё красота вокруг! Только человек скверен.

   Только человек скверен и портит на каждом шагу мои впечатления, возмущает настроение моего духа. В прошедшую субботу вечером в Ярославле я сидел до поздней ночи на балконе. Ночь была так великолепно хороша, одна из таких ночей, которые смиряют всякое "буйство бытия". Не тут-то было. Ярославль, несмотря даже на канун праздника, затеял какой-то дурацкий пикник в загородном саду, с танцами на газоне, и громкая, наглая музыка полек и вальсов, начавшись вместе с благовестом, призывавшим ко всенощной, раздавалась потом в стихшем городе до поздней ночи. Я, разумеется, в этом пикнике не участвовал, но, перебирая в памяти участвовавших, вспомнил, что нет между ними почти ни одного живого человека: все искаженные создания. В воскресенье часов в 9 утра я выехал из Ярославля. Норский посад всего в 14 верстах от него, а Толгский монастырь в 6 верстах. Отпустив тарантас прямо в Норский, я вышел у перевоза и переправился через Волгу в монастырь. Вид монастыря очень красив, особенно теперь, когда Волга в разливе и подступила почти вплоть к белым стенам и башням, но архитектура его не имеет ничего особенного. О происхождении этой обители можно бы справиться с разными описаниями², коих у меня теперь под рукою нет. Монастырь был полон простого народа, но служили очень дурно, главное - пели все такие модные концерты, с такими штуками, что просто было смешно. И так все это плохо гармонирует с теплым весенним утром и со всею прелестью природы, видною из растворенных дверей и окон церкви. Из монастыря я поплыл водою вверх по Волге до Норского посада.

   Норский посад или слобода существует очень давно, а со времен Екатерины состоит на одинаких правах с заштатными городами, т.е. управляется ратушей с бургомистром и ратманами³, которых в народе называют просто судьями. Посад расположен очень красиво, на берегу Волги, при впадении в нее маленькой речки Норы; в нем всего 119 домов или, лучше сказать, изб. Купцов три или четыре, остальные все мещане и преимущественно гвоздари и рыбаки. - Я обещал себе провести очень приятно несколько дней в этой почти деревне, но вышло не то. Перед отъездом моим туда подана была просьба от выборных общества, в которой они просят о назначении чиновника для поверки слободских доходов и расходов и для учета ратуши. Этот призыв сам по себе уже мне не совсем нравится, но я рад был все же видеть, что общество принимает участие в своих делах. Оказывается, что ратуша только половину доходов показывала в смете губернскому начальству, а в остальных отдавала отчет обществу. Но общество не стало доверять этим отчетам, голословным и не имеющим доказательств, сопровождающих расходы казенных сумм. По закону все это неправильно, и правительство не имеет права требовать отчета только в суммах, составляемых из добровольных денежных складок, а не в доходах с общественных имуществ. При требовании моем: куда же деваются суммы, не выказываемые в официальных доходах, мне представили тетради и отчеты слободского старосты обществу; слободской же староста расходует по распоряжению домашнему ратуши. В этих тетрядях написаны следующие расходы: на поздравление со днем ангела правителя канцелярии губернатора, исправника и многих других, на поздравление их с Новым годом и с Пасхой, на табак и водку приезжающим чиновникам, на издержки по земской полиции по случаю найденного в посаде мертвого тела и все в таком роде. Общество не отвергает правильности и необходимости этого красивого расхода, но говорит, что в прежние года расходовалось на это гораздо меньше и из других частных их сумм, и предполагает, что половину этих расходов выказали ложно и взяли себе. Мне всегда неприятнее видеть мошенника - общественного человека (как выражаются всегда мещане), нежели мошенника-чиновника. Вы скажете на это, что бургомистр с ратманами те же чиновники. Так, но все же не совсем. Они выбираются, да и в отношении сумм неофициальных являются общественными людьми. Можно извинить кражу у казны и вообще из сумм, носящих на себе характер казенный, но ведь они этим деньгам давали значение не казенное, а общественное, и считали нужным отдавать в них отчет обществу, безо всякого ведома и участия правительства, и лгали в этих отчетах и надували само общество. Более чем вероятно, что половина сумм, показанных расходом на чиновников, взята ими себе. - Самэ собою разумеется, что все чиновники при спросе отрекутся и деньги взыщутся с ратуши. - Я должен был потребовать от губернатора смены присутствующих и произведения настоящего следствия. Как бы вы ни объясняли и ни оправдывали это явление, но согласитесь, что за слабая натура у русского человека, что он становится мошенником, как скоро переходит в чиновника! Как будто он не знает, что должно переносить и туда понятия честности и правды! Как будто чиновник перестает быть христианином! Знаю заранее все софизмы Константина, но ведь это только софизмы, и он не стал бы оправдывать меня, если б я вздумал брать взятки или присвоивать себе чужие деньги...

   Неприятно быть грозою чиновническою в деревне, особенно в такую чудную погоду, при таком чудном местоположении, при явившемся расположении писать стихи. Мне было досадно не сколько дело само по себе, сколько то, что оно заставляет меня нарушать настроение моего духа. Впрочем, только наружностью своею Норская слобода походит на деревню. Песен в ней не поется, хороводов не водится, а поются мещанами разные чувствительные романсы с гитарою! - В разговорах с ними я заметил, что они все вместо "не глядя" употребляют "неглиже". В четверг я выехал на обывательских лошадях к станции на большой дороге, ведущей из Ярославля в Романов, но на большой дороге, в версте от станции, завяз в грязи (после бывшего сильного дождя). Надобно было вытаскивать народом, что все продолжалось несколько часов. Этой участи в течение 3-х дней подверглось 10 экипажей.

   Теперь я в Романове-Борисоглебске или, лучше сказать, в Романове, на левом берегу Волги. Вы уже знаете про необыкновенную живописность его местоположения, необыкновенно крутых берегов и церквей, окруженных зеленью. С удовольствием узнал я здесь про добрые последствия принятой в прошлом году меры относительно раскольников⁴: полнее стали православные церкви, а Великим постом многие из закоренелых исповедались и причащались. Были такие случаи, что причастившийся умилялся и растрогивался так, что бросался потом в ноги священнику и благодарил его за то, что принятою мерою втолкнули его, так сказать, в церковь и заставили удостоиться благодати! Многим тяжело было решиться: надобно было заставить их решится. Разумеется, еще многие только по внешности принадлежат к православию, но все же они стали ближе к церкви, без посредствующего единоверия, упрочивающего и узаконяющего раскол и разделение.

   Посылаю с нынешней почтой рукописи Татищева, о которых просил меня Соловьев. Если Константин с ним в хороших отношениях, то скажите Соловьеву, что он может себе совсем взять эти рукописи⁵. - Уведомьте меня, не оставил ли я в Москве рукописи о бессарабских раскольниках⁶ и не забыл ли еще чего? Прощайте, мои милые отесинька и маменька, дай Бог вам здоровья, целую ваши ручки. Здесь я останусь до будущего четверга и потом проеду через Рыбинск в Мологу. На этой неделе я писал вам всего раз, но с следующей почтой, может быть, стану писать. Обнимаю милого брата Константина и всех моих милых сестер. Как-то вы решитесь с летом? Думаю, что Гриша с женой и дочерью уже уехал⁷. Прощайте.

   Как правильнее писать прежде или прежд&#1123;. Обыкновенно мы пишем прежде, но пишем везд&#1123;, гд&#1123;. Много значит ударение на последнем слоге.

  

  

   Пишу нынче собственно для того только, чтоб поздравить вас, Константина и всю семью со днем его именин. Дай Бог поскорее ему найти свою Елену!² Завтра думаю отправиться из Романова, остановиться дня на два в Рыбинске - и оттуда в Мологу. С этими переездами я по необходимости должен буду пропустить одну почту, и потому с следующей почтой вы от меня писем не ждите, а уж буду я писать вам пространнее из Мологи.

   Все ваши письма, адресованные в Романов, я получил. Поразила меня смерть Над<ежды> Никол<аевны>³ своею внезапностью. Это была натура деятельная, душа светлая и, казалось мне, давно готовая к смерти, что не мешало ей жить - пока она была в жизни - живою жизнью с живыми. - Вы не пишете, куда едет Гоголь⁴, также не описываете мне подробностей Гришиного пребывания в Москве. Не помню, писал ли я ему о том, чтоб он адресовал письма ко мне в Мологу. Уведомьте его об моем адресе.

   Жаркая погода, сменившись на время ясным холодком, опять воцарилась. Небо без облака, солнце светит и палит на всем просторе, тишина, Волга, как зеркало, отражая суда, подымающиеся вверх медленно-медленно бичевою, дни прибавляются. Гибель!

   Прощайте. Занят я делом с утра до ночи и спешу. Цалую ваши ручки, милый отесинька и маменька, дай Бог, чтоб известия о состоянии здоровья были с каждым днем утешительнее; обнимаю Константина крепко и еще раз поздравляю его, цалую всех сестер.

  

  

   Последнее письмо мое к вам, милые мои отесинька и маменька, было из Романова, из которого я в четверг выехал в Рыбинск. Там получил я одно ваше письмо, а в воскресенье приехал в Мологу. - Молога очень древня и знаменита была прежде своею торговлей. Макарьевская ярмарка сначала была здесь¹. В настоящее время, впрочем, нет ни одного старинного здания, и городок весь новый, расположенный по плану, довольно красивый и чистенький. Он расположен вдоль Мологи и Волги, при впадении первой в последнюю, на ровных, низких, песчаных берегах, так что взору довольно простора. Здесь воздух так здоров и хорош, что резко чувствуешь его отличие от рыбинской атмосферы; песок очень тверд, и хотя ветер и беспокоит иногда песчаною пылью, зато никогда не бывает грязи. - Таким образом, вот сколько я ни езжу, все не расстаюсь с Волгой. Ярославль, Норский посад, Романов-Борисоглебск, Рыбинск, Молога, Мышкин, Углич - везде она в разных видах. Я так привык к ее простору, простору ее берегов, к этим широким размерам, что, кажется, в Абрамцеве было бы мне тесно и душно. Никогда Волга не бывала так хороша, как нынешнею весною: вода еше довольно полна, сёла начинают тонуть в молодой, уже роскошной зелени, белые церкви и города также окаймлены ею и опрокинулись отражением своим в Волгу, которая большею частью тиха и гладка, как зеркало. Так как ветер не низовой, то и парусов мало видно, а суда чаще всего подымаются вверх бичевою или завозными якорями и медленно-медленно, как-то неподвижно двигаются. И какое разнообразие местоположения! Берега Романова-Борисоглебска так круты и живописны, что я не знаю им подобных; Рыбинск с своею оживленною торговою деятельностью представляет совершенно другую физиономию; там Волги почти не видать: так она усеяна судами. Молога с свсим плоским простором, с двумя широкими реками, теряющимися вдали, насылает вам другие впечатления. -

   Только что мы стали приближаться к Рыбинску, как пошли нам встречаться анбары и анбары, возы с мешками муки и, наконец, в самом городе огромные толпы народа, запрудившие площадь и улицы. Это все крючники, бурлаки, коноводы, водоливы, лоцмана. Все живо, шумно, деятельно. Я остановился, разумеется, у Андрея Ив<ановича> Миклютина, который взял с меня слово всегда останавливаться у него. В Рыбинске у меня было дело по думе, и я должен был провести в нем несколько дней. - Все знакомые Константина ему от души кланяются. - Попов болен², и как он подвержен чахотке, то я его уговаривал пить кумыс или кобылье молоко, но предложение мое он отверг с негодованием, говоря, что русскому человеку это противно и погано. "Ну, - сказал я, - видно, что мы с братом происхождения татарского, потому что оба охотники до кумыса и никому не приходила в голову мысль о его поганстве!.." Статью Константина я роздал по принадлежности³; все его очень благодарят и от нее в восторге. Только голове забыл отдать, да и нечего ему отдавать. - Им продолжают быть очень довольны. Петр Александров<ич> Переяславцев, дядя Попова, собирается в Москву и просил у меня адреса Константинова; я дал ему адрес в Москву и в Абрамцево, на всякий случай. Он старик очень умный, хотя и не в Константиновом духе, и много сделал для Рыбинска, бывши не раз головою. - Журавлева не успел видеть, потому что он каждый вечер уезжает к себе на пристань, а днем мы друг друга не заставали. А жаль. Про него рассказывали мне очень нехорошую весть, именно о притеснениях с его стороны крестьянам, - мне хотелось поговорить с ним об этом серьезно. - Для Олиньки узнал еще новое средство: мозжевельный кофе (из ягод мозжевельника): говорят, чудо как восстанавливает силы. Может быть, и Вера согласится его пить. Если Вера поедет на воды, то не лучше ли ей вместо Ревеля ехать в Габзаль?⁴ М-me Фляс испытала на своих нервах целительное действие этих вод. - 21 мая в Рыбинске крестный ход с приносимою сюда из Мологского девичьего монастыря чудотворною иконою Тихвинской Божьей Матери. Не знаю, как провел Константин свои именины, а я в этот день, отслушав обедню и обойдя с крестным ходом весь город, отобедал или, лучше сказать, отзавтракал у головы, давшего мне прощальный завтрак, и, распростившись с рыбинцами, уехал в Мологу, которая всего в 33 верстах от Рыбинска, по дороге в Петербург, за Волгой. - Суда в Рыбинске собираются довольно медленно, хотя ожидают, что нынешний год будет для торговли лучше прошлогоднего; иногородние купцы еще не все съехались, и деятельность Рыбинска только начинается, а не в полном разгаре. Муку покупают по 9 р<ублей> 20 коп<еек> и ниже этой цены. Цен высоких ожидать нельзя, но распродажа части запасов, хранившихся в П<етер>бурге, даст купцам возможность закупить новые запасы на низу благодаря дешевизне, и это несколько оживляет торговлю больше, чем в 1849 г<оду>, но только несколько.

   Что за погода! Теплота и теплота! Здесь в Мологе столько черемухи и синели (уже вполне распустившейся), что воздух исполнен самого чудного благоухания. Что за ночи! Ясные, тихие - и как хорошо в это время на Волге, и как тяжело мне, что не только не могу сбросить с себя заботу по исполнению своего поручения, но должен много и прилежно заниматься. Стихи как-то хотелось писать, да в эту минуту было некогда, а потом уже не могу, да и не досуг приходить в соответственное расположение духа. Все это грустно, а время и годы уходят, а с ними и впечатлимость тупеет.

   Больше, кажется, сообщить мне вам нечего. Хотел было писать Константину про грамоту царя Алекс<ея> Михайл<овича> о мытах и перевозах и проч., да лень и нет расположения писать. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Обнимаю Веру, Оличку и всех милых сестер, а также и Константина. Что кобылье молоко? Продолжает ли действовать⁵. - Буду ли писать с следующей почтой - еще не знаю.

  

  

   Если б не Вы сами писали последнее письмо, милый отесинька, так очень бы обеспокоили меня. Каким это образом Вы опять было так сильно захворали. Дай Бог, чтоб это нездоровье не имело дальнейших последствий и не помешало Вам насладиться летом столько, по крайней мере, сколько это возможно при наших обстоятельствах.

   Впрочем, погода, хотя и постоянно теплая, сделалась необыкновенно ветреною, по крайней мере, здесь на Волге. -

   Вы не пишете, да Вам и некогда и утомительно было бы писать все подробно, а хотелось бы мне знать подробнее обо всех обстоятельствах Гришиного перевода¹, приезда и проч. Сошлись ли они с Милютиным? Вы пишете о месте вице-губернатора в Калуге. Не только в Калуге, но и нигде не хочу я иметь себе постоянного, прочного места, - и за 40 тысяч жалованья не соглашусь упрочиться или поселиться в какой-нибудь провинции. Путешествовать по провинциям можно и должно, но жить в них - невыносимо - одному. Вообще мысль о постоянном пребывании на одном и том же месте для меня несносна, а тем более не хочу я упрочиваться в губернии. - Напишите Смирновой, еслц хотите, об этом месте для Гриши, но вряд ли это будет полезно. Губернаторские представления не очень уважаются в этих случаях, а Смирнов к тому же никогда не имел большого веса у Перовского. Почем вы знаете, что министр поговорил обо мне с Бутурлиным, когда Бутурлин еще не возвращался и в Ярославль?

   Писем и особенно важных бумаг из министерства не получал. Знаю, что многие мои проекты одобрены и приводятся уже в исполнение, но собственно на свое имя никаких известий не получаю.

   Работаю я теперь чрезвычайно много. Встаю часу в 7-м утра, а часу в 10-м вечера хожу гулять по берегам Волги и Мологи. Два раза в день пью стакана по два молока и вообще перешел на более легкую пищу, откинув вино и водку. Жар, постоянные занятия, сидячая жизнь заставили меня сократить питательность мясной пищи и обратиться к молочной. Работаю потому много, что спешу поскорее разделаться с городами. В Мологе пробуду еще недели две, а потом в Мышкин, где работы будет меньше.

   Прощайте, милые мои отесинька и милая моя маменька, буду писать вам, вероятно, с следующей почтой. Будьте же здоровы ради Бога! Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех милых сестер. Напишите мне адрес Гриши в Петербурге.

  

  

   Я вовсе было не получил с этой почтой ваших писем, милые мои отесинька и маменька, но нынче, к неожиданности, принесли мне ваше письмо, полученное еще в воскресенье. Это вот как случилось: письмо ваше прилипло печатью к печати другого письма так плотно, что почтмейстер и не приметил, что писем два, а не одно; читая адрес какого-то помещика, он и не подозревал, что на исподней стороне письма тоже адрес. Нынче, когда от этого помещика пришли за письмами, то и открыли ошибку. Слава Богу, что Вам лучше, милый отесинька, хотя не видно, чтобы Вы очень бодро поправлялись. Дай Бог, чтоб деревенский воздух не принес Вам ничего, кроме пользы... Но когда же Вы поедете в деревню и поедете ли нынешним летом? - Радуюсь за Гришу: предзнаменования хотя ранние, как-то пойдет дальше. Мих<аил> Ник<олаевич> Муравьев¹ называется в П<етер>бурге "другом м<инистерст>ва внутренних дел вообще". Меня хотят непременно с ним познакомить, да как-то не удалось. - Совершенно согласен, милая маменька, что Машенька Княжевич² предостойная девушка, все это может быть, только я на ней ни за что бы не женился: мы точно противоположных полюсов люди. Вы пишете, что ждете Карташевских? Разве они должны быть? По какому поводу? Этого я ничего не знал и не знаю. - Если Попов приехал³, то поклонитесь ему от меня и скажите, что я его обнимаю и жалею, что не могу с ним видеться. Достолюбезнейшее создание: как только его вспомнишь, так и улыбнешься. -

   В прошедшее воскресенье я был приглашен на обед к городничему, где никого не было, кроме почтмейстера и штаб-лекаря, его приятелей. После обыкновенного разговора, весьма тонкого и остроумного, его молодой супруги о том, что приехавшему из П<етер>бурга должно быть здесь очень скучно и странно, мы отправились обедать. Перед жарким хозяйка зачем-то выходила из-за стола и, когда появилось жаркое, нам налили в бокалы шампанское, и хозяин ни с того, ни с сего провозгласил тост за мое здоровье. Хоть это весьма глупо, потому что других тостов не было, ну да все это еще ничего, это случалось мне не раз. Но в то самое время, как провозгласили тост, маленькая шкатулочка, стоявшая на окне, задребезжала, и потекли тоненькие звуки какого-то старинного марша вместо "туши". Объяснилось, что хозяйка выскакивала для того, чтоб завести машинку! Я притворился, что не заметил музыки, потому что если б я заговорил о ней, то не удержался бы от хохота!.. Жаль, что не удостоверился, какой это марш; хорошо было бы, если б это было: "Славься сим, Екатерина!"⁴ Между тем городничий вовсе не старый человек, а жена его молодая женщина, с превеликими претензиями и с позывами на эмансипацию, выразившимися в том, что после обеда, уйдя в другую комнату, закурила трубку. - Тут же узнал я, что мологское общество чиновников имело у себя танцевальное собрание и давало спектакли в пользу приюта!

   Везде хорошо истинное счастье, везде хороша красота, везде, всюду прекрасны светлый ум, простое сердце... И еще лучше они, окруженные скромными явлениями жизни, чем среди блестящего положения; лучше они в тихом уездном городке, в деревянном домике с светлыми окнами и зелеными ставнями и проч. и пр., что все можете найти в последних главах каждого Диккенсова романа⁵ и о чем очень любит подчас мечтать братец мой Константин Сергеевич, истинный поэт в душе. Но увы! если и найдется такое явление, так оно составит редкое исключение, одно на 100 тысяч других преобладающих явлений. Боже мой! сколько скуки, сколько пошлости и подлости в жизни общества уездного городка. Во 1-х, городничий - вор! Даже и этот музыкант, у которого я обедал и о котором сейчас после обеда стал делать внимательные расспросы, оказался не последним вором. Городничий - вор и взяточник; жена его - взяточница, впрочем, очень милая женщина. Исправник - еще больше вор; жена его, любезная дама, распоряжается уездом как своею деревней; окружной, лесничий, начальник инвалидной команды, почтмейстер, стряпчий, секретарь и их жены - все это воры-переворы, и все это общество чиновников живет с претензиями на большую ногу и дает балы и вечера на взяточные деньги! И никакого образования, кроме внешнего, никакого порядочного стремления, никакого участия к меньшим, кроме презрения, и ко всему этому пошлость, звенящая пошлость души, мыслей, всего. Я часто думал, мог ли бы я ужиться в каком-нибудь уездном городке... Нет! прервать сношения с движущимся, стремящимся, волнующимся, умствующим миром невозможно человеку умствующему. Если б еще были все книги и газеты под рукой!

   Как-то на этой неделе, придумывая разные проекты и убеждаясь в невозможности довериться русским чиновникам, я невольно воскликнул "Господи, что это за подлая русская натура!" Каюсь в этом выражении не серьезно, подумайте, отчего у нас столько взяточников! Ведь смешно объяснять это древним обыкновением: служилый народ не живет инстинктивною жизнью и очень хорошо понимает, что взятка - взятка, что и благодарности за исполнение своего долга брать не следует и пр. В нас нет ложного чувства чести, да и страху Божьего нет, и выходит, что с чувством чести было бы, по крайней мере, в некоторых отношениях лучше. Как будто уж звание чиновника мешает русскому человеку быть честным. Вздор!

   Кстати. Я расскажу вам о новой проделке помещиков, рассказанной мне на днях здешним уездным предводителем дворянства. Здесь завелся такой обычай. Расторговавшийся мужик, разумеется, казенный, выкупает у помещика несколько крестьянских семейств на волю, получая, разумеется, отпускные в свои руки, потом уже по купчей крепости помещик продает ему земли и усадьбы этих крестьян, на волю отпущенных; таким образом, мужик выходит владельцем земли, на которой поселены и живут, может быть, несколько веков эти крестьяне. Хотя они и свободны, но не имеют уже и того права на землю, которое имели при помещике, отпускные не в их руках, и новый владелец дерет с них безжалостно, чтобы выкупить двойную плату - за них и за землю - помещику. Тирания выходит страшная. Или напр<имер>, приобретение крестьянами на имя помещика, но своими деньгами, деревни, которая платит им оброк и ставит за них рекрутов при всяком наборе! Или напр<имер>, проделки здешнего помещика, графа Владимира Алекс. Мусина-Пушкина, который приезжает сюда во время набора и берет с крестьян деньги за откуп от рекрутства, страшные деньги, и ставит бедных. А у него здесь 9 т<ысяч> душ и 80 т<ысяч> десятин земли. Или Напр<имер>, своз целых селений в другие губернии для того, чтобы здешнюю землю, как дорогую весьма, продать казенным крестьянам и проч. и проч, Господи! Что может быть гнуснее благородного российского дворянства и ярославского в особенности!

   Прощайте, милые мои отесинька и маменька. Если вы в Москве, то, вероятно, на днях вас осчастливит своим посещением мягкий и нежный Андрей Иванович Миклютин. Он взял ваш адрес в Москве. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки. Обнимаю милого брата Константина и всех моих милых сестер.

  

  

   Пишу к вам нынче собственно для того, чтоб предупредить вас об отсылке ваших писем, с получением моего письма, прямо в Мышкин. Через неделю я предполагаю быть уже там, а, может быть, и раньше. - Письмо Ваше, милый отесинька, от 30 мая я получил 1-го июня. Не совсем утешительны Ваши письма; что это за слабость, которую Вы чувствуете? Я приписываю ее отчасти спертому и душному воздуху комнат этого дома, который весь на солнце и в котором и окон, верно, не растворяют, боясь сквозных ветров. Доброе действие кобыльего молока Овер сдумал уничтожить своим цитмановым декоктом; дома вы не нашли, с собой не решились...

   Гриша действительно живет, очень высоко¹: это на квартире Пикторова, у которого останавливалась и Нина. 200 не 200, а более 100 ступенек.

   Не знаю, как у вас, но погода постоянно хороша. Если и бывает охлаждение, но в размерах летних, и это охлаждение так же хорошо, как и жар. - Сирень уже отцвела. - Грустно подумать, что скоро дни начнут убавляться. К Ал<ександре> Осиповне еще не писал; впрочем, не писавши столько времени, более полугода, трудно и собраться.

   В Мологе жители или, лучше сказать, мещане и мещанки большие охотники до гулянья, и так как некоторые улицы совсем заросли травой, то на них обыкновенно происходит пенье и ведутся хороводы; но главное удовольствие - качели, устроенные почти на каждой улице, качели обыкновенные, доска на веревках. Разбеленные, разрумяненные, разодетые в пух, с платочком и с зонтиком сидят обыкновенно молодые мещанки на доске, между тем как две стоят по бокам, держась за веревки. Медленно качаясь, они поют большею частию какие-то унылые романсы и песни. - Это на улице. Но в тот же вечер, как я наблюдал это, попозднее, по случаю сговора, был бал у одного мещанина, на котором все эти мещанки не танцевали другого, кроме кадрилей и... полек! Мужчины еще весьма в деле сем неискусны, но женщины очень и очень поискусились в этой науке! На другой день, надев затрапезные платья, босиком, отправляются они в огороды копать землю, возить навоз и проч.

   Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы ради Бога. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех милых сестер. Завтра надеюсь получить от вас письма.

  

  

   Июнь, июль, август. Меньше 3-х месяцев осталось лета, а где вы теперь, милый отесинька и милая маменька? Решились ли, наконец, с домом и с деревней? Меня это заочно тревожит. Каждый раз, получая ваши письма, думаю, что прочту решение - нет, все отсрочка! - Письмо это - последнее из Мологи: в пятницу переезжаю в Мышкин, прямым проселочным путем, он от Мологи всего 50 верст и притом на одном берегу: оба города за Волгой. Почтовым же трактом надобно переезжать два раза Волгу и притом делать верст 30 крюку. Я как-то мало, не то чтобы не часто, но как-то не полно писал вам отсюда. Все как-то тороплюсь: работаю торопясь, отдыхаю торопясь, сплю торопясь, делаю моцион торопясь - и все как-то нет времени. В последнем письме от 2-го июня Вы пишете, милый отесинька, что Гоголь Вам читал новую главу¹. Слава Богу! Да что ж он? едет куда-нибудь или нет?..² Воображаю, как Николай Тимофеевич) доволен случаем - побывать на торжестве 11-го июня!³ К тому же, после нового выбора⁴