Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

отправить его с оказией. Но оказии нет: повар, говорит Афанасий, пробудет здесь еще дня два или три, да и не знаю, можно ли будет послать с поваром. Верно, мужики не ездят теперь в Москву с дровами по причине дурной дороги: в противном случае вы бы, верно, приказали кому-нибудь из них зайти. - Кул<иш> пишет Трушков<скому>, что, говорят, доклад о Гоголе на днях будет представлен государю³. Я советую самому Трушк<овскому> съездить в П<етер>бург, добиться немедленно разрешения, немедленно приступить к печатанию, по крайней мере, второго издания полных сочинений⁴ (уже наполовину отпечатанного), а потом, смотря по обстоятельствам, или вступить в ополчение, или же провести остальные летние месяцы в Малороссии и возвратиться на зиму в Москву для печатания других сочинений Гоголя. - Нового решительно нет ничего. Судя по "L'Indep<endance> Beige", мира не будет. В последнем No напечатано между прочим, что Титов⁵ решительно объявил Буркенею⁶, что ни о каком ограничении русского владычества в Черном море (т.е. чрез ограничение числа кораблей или через обращение Севастополя в купеческую гавань) речи быть не может, d'apres les pouvoirs, dont il est pourvu {В виду полномочий, которыми он наделен (фр.).}. Между тем, Англия твердо держится принципа integrite {Целостности (фр.).} Турции, чтобы французы не утвердились на Востоке, чего ей очень не хочется. В Петербурге, по слухам и рассказам, нет никакой надежды на мир. Впрочем, это мне сказал Хомяков. - Если что узнаю нынче, так завтра вам сообщу. - Как это скучно, что так замедлился приказ, да и вся эта неизвестность очень томительна. Прочел я книгу "Рассказы ратника П<етер>бургского ополчения 1812 года"⁷. Очень для меня интересна. Автор со всею откровенностью передает все ощущения, испытанные им, все столкновения, все отношения ополчения к армии, и то, как ополчение дрогнуло сначала, даже бежало, и как потом, когда оно было поведено в штыки, и неприятель струсил к побежал, оно от этого успеха мигом выросло духом на целую сажень и уже ничего не боялось! - Говорят, Тургенев здесь⁸. Не знаю, где его найти. Разве съездить к Щепкину. Да, встретил я третьего дня на Никольской Клавдию Ник<олаевну> Щепкину с дочерью⁹: она покупает дешевые товары, очень, очень вам кланяется, хочет непременно быть у Троицы и у вас. Москва-река сбывает, но разлив ее был очень силен: с 1807 года, говорят, не было такого. Жаль, что она не всегда в таком разливе: как бы скрасила она Москву. Пользуетесь ли вы погодою? Она так хороша. Верно, нынче или завтра получу сведение от вас хоть по почте и узнаю, прошло ли маменькино нездоровье и что Ваша голова, милый отесинька: впрочем, в деревне теперь едва ли можно пользоваться погодой, потому что воздух напоен сыростью от тающей земли. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, авось-либо завтра я сообщу вам уже положительное о себе известие. Будьте здоровы, ради Бога, цалую ручки ваши и обнимаю Константина и всех сестер. -

  

  

   Вчера наконец в "Инвалиде" помещен приказ по Московскому ополчению, но напечатана только половина, об офицерах шести дружин; нынче, вероятно, напечатается другая половина об остальных дружинах, в том числе, и о Серпуховской {Утверждены решительно (по 6 дружинам) все: и выбранные, и охотники, и отставные, и служащие гражд<анские> чиновники. Также и Загоскин¹.}. В таком случае завтра или послезавтра утром я поеду в Серпухов, но прежде побываю у Ермолова. - Во всяком случае вы получите от меня письмо и от субботы. Удивляюсь, что нет от вас весточки: не едет ли сам Константин? - Вдовствующая императрица очень, очень больна². Венские конференции рушились³, война, хотят призвать к ополчению остальные губернии. Вот какие воинственные слухи приходят теперь из П<етер>бурга и, кажется, из достоверных источников. Вы, вероятно, прочтете завтра в "Московских) ведомостях" депешу, читанную мною вчера в "Сев<ерной> пчеле" о бомбардировании Севастополя⁴ и о потере нами 800 человек. Бомбардирование продолжалось, когда депеша отправлена. К французам приходят беспрестанно подкрепления. Нынче в "Инвалиде" должно ожидать новых известий! - Самарин приехал вчера к обеду, ничего не убивши. - Ездил я вчера вечером к Погодину, но не застал его дома, оттуда проехал к Хомякову, который говорил о необходимости деятельности литературной и издания журнала⁵ и т.п. Хотя я и полагаю, что теперь еще не время думать о журнале, но Хомяков предлагает Константину приехать потолковать о сем предмете. -

   Послезавтра день рожденья Сонички. Поздравляю ее и вас, милый отесинька и милая маменька, а также Константина и сестер. Удивил меня вчера повар, сказавши, что в пятницу Вы сами приедете в Москву, милая маменька. Вы ничего об этом не говорили и не писали. Вам, я думаю, действительно нужно приехать для дешевых товаров, а может быть, и для переговоров с Овером, но не знаю, просохла ли у вас дорога, и потому скорее буду ожидать завтра Константина, чем Вас. - Я сам намерен завтра повидаться с Овером и спросить его о верховой езде. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, цалую ваши ручки, обнимаю Конст<антина> и сестер. Дай Бог, чтоб вы были все здоровы.

   Если завтра никто не приедет, то повар отправится обратно в Абрамцево, а с ним и письмо Самарина⁶.

  

  

   Нынче проснувшись, получил Ваше письмо, милый отесинька, и письмо Константина. - Посылаю письмо Самарина с Василием Петровым, а также мерку с портрета Бебутова¹ для того, чтоб Филипп мог наскоро сколотить ящик и прислать его с Константином. Отвечаю на Ваше письмо, милый отесинька. Книжка Ваша² отвезена и к Годеину, и к Казначееву. Вчера у Киреевского Ив<ана> В<асильевича> на вечере видел я Тургенева, приехавшего вчера утром: он послезавтра едет в деревню и жалеет, что не может теперь попасть в Абрамцево, но думает нарочно приехать летом. От книжки он в восхищении³ (и благодарит за получение): "кроме знаменитого половодья и ловли с острогой", говорит он, ему нравится очень еще описание следов разных зверьков на снегу. Именно потому, что я знаю, как ленивы наши книгопродавцы, я сам распорядился доставкой к ним книг: именно Базунову 50 экземпляров), за которые и получил 35 р<ублей> сер<ебром>, а также Салаеву⁴ 25 экз<емпляров> за 17 р<ублей> 50 к<опеек>. Деньги отдам Константину. К Салаеву я зашел с тем, чтоб побраниться с ним: зачем он уверял Конст<антина>, будто я обещал все книги впредь отдавать ему с уступкою 35%. Он, разумеется, извинялся, говорил, что так было с "М<осковским> сб<орником>" и с "Зап<исками> охотника". Я объявил ему, что более 30% уступки с рассказов ему не будет; желая, вероятно, со мной примириться, он мне предложил вперед деньги за 25 экземпл<яров>, которые я I ему на другой день и доставил. Наливкин также просит ему доставить на днях 5 I экземпл<яров> последней книги⁵ и 5 экз<емпляров> "Записок об уженье" и - вот чудо! - 5 экземп<ляров> "М<осковского> сборника"! - Улитину доставлено 25 экз<емпляров>, да 20 экз<емпляров> он взял из типографии. Вообще у Улитина много очень книг Ваших, разн<ых> изданий, за которые деньги с него еще не получены; но я заеду к нему и нынче; если же не получу, то пусть Конст<антин> получит. - Вот вам слово Ф<едора> И<вановича> Тютчева⁶ о современном положении: он называет его оттепелью. Из П<етер>бурга известия самые воинственные, но подробности никому неизвестны. Вообще положение какое-то странное, все в недоумении, никто не прочен, никто не знает настоящего пути, которым хочет идти правительство. Государь все живет как наследник, живет в прежних комнатах, носит генерал-адъют<антский> мундир. Очень усиливается Ростовцев, которого в Петерб<урге> называют Мазарином⁷. Отличает он также адъютанта своего Юрьевича⁸. Толстой граф (Алексей) вступил в стрелков<ый> полк⁹. - Приказ вчера еще не был получен¹⁰, но сомнения нет, что утверждены все офицеры, и я вчера вечером у Киреевского¹¹ был в мундире и привел всех в зависть и восторг, разумеется, не своей фигурой, а платьем. Нынче получится приказ¹², и завтра, дождавшись Конст<антина>, я отправлюсь в Серпухов. Впрочем, это будет зависеть от Толстого. Мне сказали на его квартире, что его ждут завтра на воскресенье. В таком случае я поеду в Серпухов с ним. О Севастополе новых сведений нет. - Я не согласен с Константином насчет вступления в ополчение. Толкуют о мире и по какому-то тайному инстинкту созывают ополчение. Мира не будет, и ополчение будет играть немаловажную роль. Вступать в ополч<ение> не значит согласиться на разыгрываемую комедию, а значит изъявить готовность участвовать в опасностях, угрожающих России, чьей бы виной они ни были навлечены. В таких случаях не нужно у regarder de si pres {Рассматривать слишком пристально (фр.).}. Вступать с одушевлением легче, приятнее, чем без одушевления, по чувству нравственной обязанности. - Призыв к ополчению значит возвещение опасности, угрожающей России, - вот главное и существенное: может быть, опасность не кажется еще столь близкою, может быть, ты винишь в опасности само правительство, может быть, ты не сочувствуешь политике правительства... Покуда ты так рассуждаешь, враг нагрянул на Россию и разорил ее пограничные области. Нечего обращать внимание на все те глупости и вздоры, которыми сопровождается по милости людей всякое серьезное дело. Ты только относись к серьезному делу серьезно и честно, и все получит иной характер. Говорим и убеждены, что эпоха велика, несмотря на всю мелочность современного человечества, на всю глупость человеческих деяний; эпоха велика, полна будущего, являет борьбу мира древнего и нового и проч. и проч., значит, грозит опасностями и войною России, и никто не хочет понести тяготы этой эпохи, никто не хочет сказать себе: "Меж рабочих темных и безвестных, друг! и ты рабочим добрым будь!"¹³. Можно еще не вступать в военную службу - это другое дело: кроме того, что тут требуется много знания, которого не нужно для ополченца, вступить в военную службу значит записаться в известное сословие, цех, занимающийся войной как ремеслом. Но когда призыв относится не к ремесленникам только, когда относятся к вам в ваш кабинет и говорят, что России грозит опасность, ответ может быть только один: "Вы говорите, что грозит опасность? Я готов защищать Россию от опасности". - Что касается до меня, то, кроме других побуждений, я вступаю по требованию совести, о чем я и не говорю никому, потому что совестно это говорить, да и не все расположены этому верить. Уже более года мне совестно читать газеты, толковать о значении эпохи, желать войны - и не участвовать в жертвах, необходимых при исполнении этого желания, не участвовать, хоть страдательно, пассивно, в качестве рабочего темного и безвестного, если не в качестве деятеля. Разумеется, очень естественно желать при этом участия более согласного с наклонностями, более деятельного, но если этого нет, так надобно понести тяготу со всеми. Но кроме этого, я иду в ополчение и потому, что не имею другой деятельности, и потому, что меня манит новость этого пути, что я люблю и перемену мест, и жизнь тревожную, и хочется дохнуть опасностью. Я должен сознаться, что повеселел и помолодел, вступив в ополчение, хотя, впрочем, надевая вчера мундир, исполнился на ту минуту очень серьезного и строгого чувства. Хомяков, который бранит и Елагин<а>¹⁴, и Самар<ина>, зачем они не вступили в ополчение, сердится, между прочим, за то, что им не скучно, что не пошлою кажется им ежедневность, что они не чувствуют потребности "хода дней не слышать над собой!"¹⁵. Я привожу все вам стихи мои потому, что они у меня в памяти, ибо Хомяков недавно вспомнил их и заставил меня их несколько раз прочесть. Я же на вопрос, зачем вступил в ополчение, всегда говорю, что вступил в последний день царств<ования> и что нечего иного делать. Конечно, если бы мне представилась деятельность иная, равно живая, полезная и связанная с современными событиями, я бы охотнее принял ее, чем ополченскую. Что Константин не вступил - это другое дело. Его деятельность и значение более определены, он старше меня и необходимее для семьи: для него нужны весьма и весьма серьезные и настоятельные причины. К тому же у него нет этого бродяжнического элемента, как у меня, элемента, который во мне, право, не есть что-то преднамеренное, сознанное и утвержденное. Но оглядываясь назад на жизнь свою, вижу, что так у меня постоянно жилось, так сама судьба все устроивала. Купил я себе воинский устав. С первого дня приезда в Серпухов поведу записки. Я думаю, что, проведя в Серпухове неделю, мне можно будет приехать к вам в Абр<амцево> на несколько дней и показаться в мундире. Не знаю, идет ли он ко мне, но мне в нем очень ловко. Ну да вот Константин увидит. - Прощайте, милая маменька и милый отесинька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. - Я вчера и Черкасскому, и Хомякову, и Самарину сказал, что Конст<антин> будет в субботу, еще не получивши письма с Васил<ием> Петров<ым>, а так. Если будут новости, напишу вам и завтра. Обнимаю всех. Письма в тетради.

  

  

   Наконец во вчерашнем "Инвалиде" напечатано о назначении меня в дружину 111-ую штабс-капитаном. 111-ая дружина - Серпуховская. Товарищи мои: некто, служащий в московской городской полиции, Забугов, Жеглинский, Константинович, Бенаревич, Капков¹, остальных не помню. - Сейчас еду к Толстому, а от него к Ермолову. Письмо это я отправлю ныне со штрафом: может быть, Константин захочет приписать, да, может быть, и я узнаю что-нибудь достоверное о времени своего отъезда. - Конст<антин> приедет кстати: статья его о глаголах вышла, я возьму ее нынче из ценз<урного> комитета, потому что он может опоздать, а завтра воскресенье, комитет заперт. - Нового нет ничего. - Конст<антин> не приехал еще: значит, он не высылал вперед лошадей. Был у Ермолова,- который принял меня наилюбезнейшим образом. К сожалению, тут было еще двое, но тем не менее разговор был очень интересен. Он совершенно свеж и головой и телом, но сатирические складки ума, образовавшиеся в течение 30 л<етнего> бездействия, так сильны, что, кажется, ничто их не разутюжит. О назначении его на высшее место - ни слова; он все говорит про ополчение "мы" и высказывает к нему порядочное презрение. Провожая меня, он сказал мне, что об моем желании ему говорили и Казначеев и Годеин, но что он ничего не может для меня сделать, потому что при ополчении нет никакого дела, что, может быть, я удовлетворю свое желание, если как-нибудь перейду в армию. Я благодарил его и сказал: "Позвольте мне тогда, в случае намерения перейти в армию, прибегнуть к Вашему покровительству"... "К моему? - сказал он, - помилуйте, я могу только повредить; стоит мне только попросить, чтоб мне отказали, и я считаю себя совершенно счастливым, если отказывают вежливо". Мне же собственно наговорил он тысячи любезностей; сказал также, что я очень похож на брата Константина. - Ополчению сначала предстоит роль незавидная, но потом из него, кажется, будут пополнять убыль армии. - Он говорит, что нет никаких надежд на мир. Он очень свеж и постоянно хозяин самого себя, но колкости и эпиграммы сыплятся беглым огнем. Подробности разговора передам Конст<антину>. Толстого ждут с минуты на минуту из Серпухова. - Видел Казначеева: он немного нового рассказывал про П<етер>б<ург>, но говорит, что все уверены в войне. Государю недавно представляли рисунки боярских костюмов, он сказал, что теперь покуда он это намерение отложит, но изо всех слов видно, что ему очень хочется ввести русское платье, и в обществе П<етер>бургском даже дамы толкуют о сарафанах. Выйдет страшное безобразие, но нужды нет: чрез все это должно пройти. Камергеров переименовывают в стольников, камер-юнкеров в ключников. - О Севастополе никаких известий, впрочем, вчера вечером, говорят, проехал флигель-адъютант оттуда. - Однако ж очень пора, прощайте, цалую ваши ручки, обнимаю сестер. Будьте здоровы, пора на почту. Путята вам кланяется и М<ария> Ф<едоровна> Соллогуб.

  

  

   Я не знал, надолго ли уезжаю в Серпухов, и потому не просил вас писать сюда, милый отесинька и милая маменька. Оказывается, что здесь дела много, очень, очень много, и я останусь в Серпухове все время до самого похода, т.е. выступления дружины, чтo будет, говорят, 15 мая или, по крайней мере, до окончательного сформирования. - Впрочем, на будущей неделе два праздника сряду (суббота и воскресенье)¹. Если Толстой поедет в Москву, то и я поеду с ним и в субботу буду у вас. На всякий случай, однако же, по получении этого письма напишите хоть несколько строк о своем здоровье ко мне в Серпухов. - Я приехал сюда в понедельник и тотчас же вступил в исправление своих новых должностей: казначея и квартирмейстера. Кроме того, что эта часть мне совершенно неизвестна, ее должно создать, потому что ничего не устроено, не заведено, а между тем ратники поступают в значительном числе. На моих руках хозяйство целой дружины: снабжение людей провиантом, лошадей фуражем, прием и хранение амуниции, вещей, размещение, счетоводство, ведение бесчисленного множества книг, табелей и ведомостей. И все это надобно делать по закону, и все это надобно завести, а канцелярии еще у нас нет. Ратников принято с лишком 600 человек, а офицеров, кроме меня, всего один, некто капитан Жеглинский, отличный фронтовик и, кажется, хороший человек. Офицеры не являются, потому что не имеют средств обмундироваться и подняться с места, а московское дворянство не дало никаких пособий. Граф Толстой превосходный человек, но совершенно неопытный и по хозяйственной, и по строевой части. - Я остановился сперва в подворье, но потом переехал к нему на квартиру, потому что там устроивается канцелярия, и мне нужно там быть беспрестанно, а она от подворья в двух верстах. - Набор ратников происходит совершенно так же, как и набор рекрут: идут с такой же неохотой, с такими же усилиями избавиться от ратничества. Несмотря на то, что мне приходилось даже ревизовать дела рекрутских присутствий, сам я никогда не видал рекрутского набора, т.е. не присутствовал при приеме. Теперь я познакомился и с этим явлением, играющим такую огромную роль в крестьянской судьбе! - Зрелище это довольно отвратительно, и в первые дни утомляло меня нравственно донельзя. Представьте себе тесные, грязные комнаты, набитые голыми людьми, ждущими своего приговора, присутствие, в которое ежеминутно входят эти голые люди, большею частью нечистые и нередко покрытые ранами; два автомата, т.е. солдаты хватают их, ставят под мерку, выправляя им головы, разгибая спины, провозглашают рост, поворачивают их спиной и боком и передом; доктор говорит: "Хорош", председатель кричит: "В команду...". Иногда же, если несчастный успевает объяснить какую-либо болезнь или несправедливость отдачи или тому подобное, дело останавливается, посылают за справкой, присутствующие пользуются временем, чтоб перевести дух, начинают курить или завтракать, или расхаживать по комнате, а тут же и голый человек, о котором пошла справка. Дом же присутствия, да и самый двор осажден толпами: из них многие для придания себе смелости совершенно пьяны и громко и будто весело поют пьяные песни, а женщины воют, воют, голосят и причитывают. Некогда мне, а хотелось бы побольше прислушаться этого голошения и причитания. До сих пор не знаю, поэтическая ли это импровизация или раз навсегда сложенная песня. Я видал женщин, поющих над умершими хором. Как бы то ни было, и вой, и пьяное пенье - все это доносится до присутствия сквозь окна, которые приходится беспрестанно отворять от нестерпимой духоты и вони. Прибавьте к этому разные сцены отчаяния, великодушия, плутовства: иногда входят матери с обыкновенными просьбами взять старшего и оставить меньшего (эти просьбы всегда исполняются беспрекословно), иногда малолетний сын предлагает себя за отца, брат за брата. А на улице видишь нередко женщин, лежащих где-нибудь в углу на мостовой лицом к земле и горько плачущих. - Не хотят никак понять, что ратник не солдат и что он к ним воротится. - К чести наших присутствующих надобно сказать, что они делают дело честно и довольно человечески. - Когда дружина совсем сформируется, будет легче, а теперь идет беспрестанная присылка и прием вещей. - Дела хлопотливого так много, что не замечаешь даже весны: знаешь только, что ведь весна теперь. Серпухов большой и красивый город, окрестности, кажется, должны быть летом очень хороши. - Афанасий здесь мне очень пригоден: я ему поручаю большую часть закупок, и он все покупает очень хорошо и дешево. - Как-то странно мне всем этим заниматься, как-то всему этому не верится. Действительно, почти все смотрит комедией, а между тем люди отрываются от семей, терпят неволю, дружина набирается. Толстой твердит в утешение и себе и мне: "Погодите, будет трагедия". Авось-либо. - А каков Севастополь? - У вас, вероятно, пропасть вестей; здесь их очень мало. - Состав здешнего чиновничества сравнительно с прочими уездными городами довольно порядочный; а доктор П. Алекс. Кундасов, кажется, и хороший и умный человек и пользуется в околотке большою известностью. - Как ни скучны, ни противны мне подчас мои теперешние занятия, все же я радуюсь тому, что несу свою долю тяготы в эту эпоху, что я тоже будто работаю и хлопочу около колесницы... Конечно, эта работа совершенно ничтожна с общей точки зрения, но для меня собственно она не ничтожна, а невыносимо тяжела и скучна. - Константин, я думаю, уехал из Москвы недовольный по обыкновению мною, и мне это очень жаль, но признаюсь, тяжело в то время, когда нуждаешься в ободрении (не в одобрении), слышать только одно порицание и осуждение предпринятому делу, требующему больших усилий и лишений. Спасибо еще Хомякову, который поддерживал мое решение, и я продолжаю жалеть, что ни Елагин², ни Мамонов не вступили в ополчение. - Какова-то у вас весна за 150 верст отсюда? Пользуетесь ли вы ею и здоровы ли? Дай Бог, чтоб вы были все здоровы. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. Как странно уходит отсюда почта в Москву - только по середам и воскресеньям. Середу я пропустил, а это письмо едва ли попадет к вам во вторник. Прощайте.

  

  

   Я не успел написать вам в середу, милый отесинька и милая маменька, а здесь почта отходит только два раза в неделю по середам и воскресеньям. Нынче день именин Константина. Обнимаю его крепко и поздравляю, поздравляю и вас и всех сестер. Не будет ли нынче у вас Самарин? - Как теперь холодно стало по ночам, да и днем постоянно слышна неприятная свежесть. Я думаю, морозом побило ваши огурцы. - Особенно нового у нас ничего не происходит: все те же бесконечные хлопоты, та же суетливая работа, а дело подвигается вперед медленно: тот же недостаток офицеров, из которых девять еще не явились и не утверждены, тот же недостаток вещей и припасов, та же неизвестность, когда поход и куда поход. Чем все это кончится, не знаю, да и по газетам ничего не разберешь. Опять сделан десант неприятельский беспрепятственно, Керчь взята¹, и музеум, вероятно, будет расхищен², пополнит музеумы лондонский и парижский... Как бы, взявши Керчь, не перерезали они сообщение по Арбатской стрелке, не взяли Симферополя и не заняли дорогу от Перекопа!." Авось-либо этого не будет, но войска, войска там мало. Одно наше преимущество, что в этой степной части Крыма может действовать кавалерия, которой у нас много, а у них почти нет ничего. - А какая схватка под Севастополем в ночь с 10 на 11 мая!³ Как обидно, что нет подробностей. - Получил я возможность иметь здесь "Journal des Debats" и "L'Independ<ance> Beige" от помещика Алекс. Мих<айловича> Васильчикова, которого имение отсюда недалеко и который познакомился с Толстым, но читать почти некогда, разве только часу в 11 вечера. В середу был я с Толстым на бале у фабриканта и купца Коншина, страшного богача. Впрочем, старик умер в прошлом году, и теперь фабрикой заведывают дети, из которых один в понедельник женился и в середу давал бал. Тут были, кроме купцов, соседние помещики и помещицы, чиновники и чиновницы, какая-то княгиня Шаликова, урожденная Остерлоне, какая-то княжна Вадбольская и проч. - Коншин в их глазах почти что благородный, потому что жил полтора года в Англии, говорит no-английский и по-немецки, а также и его братья, лошадь англизированная. - Меня же удивило при этом знании языков совершенное невежество Коншиных. Как странно сочетание притязаний на европейскую цивилизацию с тщеславием русского купеческого быта! - Из церкви до самого дома молодые шли по пунцовому сукну, в венцах, музыка выписана была из Москвы, г<осподина> Сакса; во время бала горела иллюминация: до десяти арок и тысячи разноцветных бумажных фонарей, над которыми красовалась на выясневшей, прозябнувшей синеве неба полная луна! К сожалению, все богатство Коншина не в силах было ее завесить, а она много мешала: бриллианты, бриллианты и бриллианты так и блистали. Все эти купеческие празднества производят на меня всегда пренеприятное впечатление как грубым тщеславием, которое прыщет изо всех углов, так отсутствием изящества и свободы: в то же время жалко смотреть, как они силятся, чтоб все было comme il faut {Прилично (фр.).} в дворянском смысле, стыдятся промахов и скорее мучатся, чем веселятся. Толстой пустился танцевать кадрили и оставался там до 5 часу утра, а я, пользуясь страшной теснотой, потому что приглашенных было вдвое больше, чем могло поместиться в доме, ушел потихоньку еще в 11 часов. - Какая досада! Вчера вечером, когда я ездил с Толстым осматривать новое помещение одной роты верстах в 25 от города, заезжали дамы и спрашивали меня. Они оставили клочок бумаги, на котором написано: Жукова-Степанова⁴ (или Степанчикова), село Лукьяновское. - Непременно поеду к ней и очень, очень рад буду ее видеть. Я ее не видал с 1836 года! - Толстой отправился в Москву, а я остался здесь, но должен буду явиться в Москву во вторник утром для приема 17 лошадей, для чего отправляю заранее людей с подводами. Разумеется, главный приемщик будет Афанасий. Теперь стали все вдруг сдавать вещи, так что не опомнишься: полушубки, платье, сапоги, ружья, телеги, зарядные ящики... Вещи, построенные Московским губ<ернским> Комитетом ополчения, отвратительнейшие: воровство самое наглое, украдено денег, конечно, больше, чем наполовину. Работы очень много и все больше и больше, потому что приходится работать почти за всех или по недостатку, или по неспособности офицеров. О назначении нашем - ни слухов, ни сведений. - В Москве я пробуду, вероятно, день, не больше, и едва ли мне можно будет на этой же неделе съездить к вам. А хотелось бы отдохнуть несколько дней совершенно спокойных, беспечных и свободных от этой суетливой работы. - Если успею покончить завтра с приемом ружей, то после обеда съезжу к Степановой. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, цалую ваши ручки, будьте здоровы, обнимаю Константина и сестер. - Постараюсь успеть написать вам из Москвы. -

   Толстой так нападает на ветчину, отданную Вами, милая маменька, что ее, я думаю, скоро ничего не останется.

  

   Вы очень хорошо сделали, что написали ко мне, милый отесинька, потому что я должен оставаться в Серпухове и, право, не знаю, когда вырвусь отсюда. Понимаю теперь, что значит снаряжение войска. Может быть, вскоре узнаем, что значит передвижение войска, и тогда воздержимся от многих легкомысленных, невежественных обвинений. Эта неделя пробежала так, что я ее не заметил. - В воскресенье, когда отправил я отсюда к вам письмо, привезли порох, т.е. боевые патроны и разные другие вещи, которые надо было принимать, считать, размещать. Все это продолжалось до 11 часа времени, так что я не успел съездить к Степановой. В понедельник, когда Толстой возвратился из Москвы, отправился я в Москву для приема лошадей, и хотя остановиться я должен был на квартире Толстого, куда отправил предварительно людей и телеги, однако ж забежал часу в 12 ночи к Трушковскому: он только что возвратился от вас¹, и поэтому я имел самые свежие известия. А на другой день видел я Авд<отью> Петровну, которая также рассказала мне о своем посещении; она им очень довольна; ей особенно было приятно то, что отесинька ей очень обрадовался. - Трушковский рассказывал мне про свои П<етер>бургские похождения². Не знаю, отправил ли он письмо Константина, т.е. нашел ли оказию. - На другой день утром поехал я в Рогожскую к купцу Ширяеву, от которого должен был принимать лошадей. Афанасий тут отличался, ценил, судил, браковал с таким жаром, как будто дело шло о спасении жизни. В два часа, после обедни прием окончился, и мы выбрали действительно превосходных лошадей: так, по крайней мере, говорят все без исключения. - Обедал я у Елагиных, после обеда был у Хомякова и Самарина, а в 10 час<у> отправился назад в Серпухов. Теперь заварилась страшная каша, очень замедляющая и затрудняющая наши действия по приему вещей. Дружинные начальники все подняли громкий вой по причине скверного качества вещей, доставляемых губернатором (он председатель губ<ернского> Комитета, строившего все вещи); за них, т.е. за дружинных начальников вступился начальник ополчения, пошли неприятности, ссоры, обе стороны раздражились и, как всегда водится в подобных случаях, обе дошли до несправедливостей. Мы получили предписание - быть в приеме вещей от губ<ернато>ра как можно осмотрительнее под страхом строжайшей ответственности в случае недоброкачественности вещей (мера доброкачественности у которых однако ж ничем не определена: иная вещь в 5 р<ублей>, иная в 50 р<ублей>); губернатор, для которого это дело может иметь неприятные последствия и подвергнуть взысканию несколько сот тысяч рублей, настаивает на приеме и присылает особых чиновников для сдачи; с обеих сторон придирчивость, мелочность. Всю эту неделю производился прием вещей и уже не мною только, а Толстым и всеми старшими офицерами. Вчера целый день с утра до позднего вечера, например, был посвящен сапогам и топорам. Скука смертная! - Признаюсь, я был всегда строг в приеме, хотя многое также принимал на риск, но в настоящем случае мне не совсем приятно служить орудием раздражению; чувствуется, что дело идет уж не только о годности вещей. - На этой неделе обедал у нас один молодой офицер, лет 22, Рачинский; он только полтора месяца как оставил Севастополь, где прожил 6 месяцев и был адъютантом у Истомина до самой его смерти³. Теперь по желанию родителей перевели его поближе к Москве и прикомандировали к формирующемуся здесь в Серпухове стрелковому (армейскому) батальону. Он мне очень понравился, малый он неглупый, и рассказы его чрезвычайно интересны. Мнения его потому для меня важны, что носят печать не личных убеждений, а общих установившихся взглядов. Достойна замечания искренняя всеобщая ненависть флота и войска к Меншикову (который, между прочим, не был ни разу ни на одном бастионе и беспечность которого выше всякого описания). Со вступлением Горчакова в управление солдаты перестали голодать⁴. - Изо всего видно, впрочем, что осада так продолжительна и люди с опасностями до такой степени свыклись, что опасность и пребывание между страхом и надеждою потеряли и свою прелесть, и свое нравственное, нередко спасительное и очистительное значение. Войска в Севастополе также слишком много, чтоб могло образоваться то чувство братства, которое порождает общее дело, общая опасность. - По его словам, женщины, т.е. все эти сестры оказывают действительно много пользы и утешения⁵; но они теперь ухаживают почти за одними солдатами, потому что не тяжело раненые офицеры позволяли себе разные оскорбительные для них вольности, чего солдаты, отчасти из уважения к их делу, отчасти из почтения к высшему их сословию (они дворянки или наравне с ними), себе не позволяют. Я вполне готов допустить в солдате силу первого чувства, т.е. уважения к делу. - Вот и июнь. Соловьев я не слыхал в нынешнюю весну. Погода стоит прекрасная, хотя и ветряная. - Я очень рад, что у вас все идет хорошо и что вы сами и сестры можете пользоваться летом. Может быть, в конце будущей недели я попаду к вам, если окончится прием вещей. Двое новых офицеров прибыло, но от них не легче. Говорят об успешном отражении неприятеля, о возвращении Керчи, но только говорят. - Томительное состояние неизвестности продолжается. -

   Прощайте, милая маменька и милый отесинька, будьте здоровы и дай вам Бог хорошо пожить лето, лето - одно из лучших благ, посылаемых Богом! Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. - Авось-либо нынче попаду к Степановой.

  

  

   Опять пишу вам только несколько строк, милый отесинька и милая маменька, чтоб не пропустить почты и чтоб объяснить вам, почему до сих пор не могу вырваться из душной здешней моей атмосферы. Нынче с 5 час<ов> утра до сих пор, т.е. до часу мы все на ногах, то на плацу, то в цейхгаузе: послезавтра по приказанию государя генерал-адъют(ант) Ланской делает смотр всей дружине и всем вещам. Граф Толстой очень озабочен, а меня берет зло при виде этих приготовлений и подготовлений к встрече начальника. Где я ни служил, я никогда не готовился ни к ревизии, ни к приему ревизора. - Говорят, мы идем в Киев. - В середу, сбыв Ланского, я напишу подробно и обстоятельно все, а теперь покуда прощайте, цалую ваши ручки, будьте здоровы, Константина и сестер обнимаю. -

   Какая духота, как жарко, какое лето!

   А как скверно идут наши военные дела!

  

  

   Пишу к вам только для того, чтоб сказать, что я жив и здоров и чтоб вы не беспокоились. Писать же решительно некогда: послезавтра будет Строганов¹. Нас торопят всеми мерами. Не знаю, точно ли так будет, но по бумагам поход назначен 5-го июля: куда - еще не объявлено, но, вероятно, в Киев покуда. Во всяком случае, я надеюсь увидеться с вами до отъезда. Строганов повел дело очень шибко и круто, требовал к себе всех назначенных дворянством чиновников и т.п. наймитов, вытребовал к себе список дворян, присутствовавших на москов<ских> выборах и неслужащих: говорят, он хочет об них представить государю. Все ополчения готовы, кроме Московского, везде народ честный и порядочный, кроме Московского. Прощайте, до следующей почты, дай вам Бог здоровья и хорошей погоды, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

  

  

   Все собирался к вам, милые отесинька и милая маменька, и с этими сборами да хлопотами не успел написать к вам. Впрочем, я все еще надеюсь быть у вас и проститься с вами перед походом. На днях получили мы предписание быть готовыми выступить 10-го июля, место стоянки Козелец Черниговской губернии. Но все же, я думаю, мы не выступим в поход 10-го числа как потому, что не успеем еще изготовиться, так и потому, что нет еще ротных командиров, да и знамя нам еще не дано. Что же касается до Козельца, то это место мне очень хорошо известно: юно 90 верст от Киева на большой дороге по ту сторону Десны - настоящая Малороссия. Но Козелец - только стратегический пункт, на который обыкновенно направляют войска; очень может быть, что, дорогою или дойдя до Козельца, мы получим другое направление, а, может быть, придется расположиться в Козельце на зимних квартирах. До Козельца мы пройдем, я думаю, более месяца. - Не помню, писал ли я вам про смотр гр<афа> Строганова. Кажется, нет. Приехавши после обеда и назначив смотр на другое утро, он потребовал меня к себе вечером, предварительно поздравив Толстого с тем, что я решился занимать такие должности и, вопреки моим ожиданиям и слухам о нем, обращался со мной со всевозможной для него любезностью и учтивостью. Я пробыл у него более часа, мы говорили только о хозяйстве дружины (чем он занимается в особенности), но постоянно невольно задевали вопросы общие, так, намеками, зная, что оба понимаем их, но не распространялись. Строганов нашел обоз и вообще мою часть в отличном виде, разумеется, явно предубежденный в мою пользу¹. В суждениях об ополчении вообще он высказывал много так называемой гуманности и сверх того удивление и восхищение русским народом по поводу ополчения. Собственно ратниками он восхищается и в Нижегородском, и в Московском ополчении, но не офицерами, и требует, чтоб с ними обращались по-человечески, не по-солдатски. Признаюсь, я очень рад, что он таких мыслей и что разные способы моих действий могут быть им поняты и найти в нем участие и сочувствие. - По поводу похода дело у меня удесятерилось, и я полон заботы о том, чтоб не запутаться в счетах. Нужны будут еще многие закупки в Москве, и поэтому-то я надеюсь в нее съездить. Очень, очень много работы, которой и конца не видать и которая не прекращается ни на час в течение дня! - Как быть походом, мы еще не условились с гр<афом> Толстым: он теперь в Москве и завтра воротится. Если мне не надо будет ехать вперед, то, вероятно, я поеду вместе с ним. Решительно некогда было заняться собой, но, кажется, для похода мне ничего особенного не нужно. -

   Благодарю Вас, милый отесинька, что Вы хоть немногими строчками известили о себе. Они не очень утешительны: Олинька опять хворает, да и у Вас голова болит. Авось, Бог милостив, все опять теперь уже поправилось и направилось на прежний лад. Но погода изменилась: воздух очень холоден, были даже два-три мороза. Неужели весь июль будет таков? Вот жаловались на жары! А мне их очень жаль, я еще и не успел ими насладиться. Завтра, может быть, получу еще письмецо от вас и узнаю как о здоровье, так и о результате поездок Константина в Москву. По моему мнению, содействие Назимова не принесет большой пользы, но противодействие его могло бы сильно повредить². - Очень бы желал, чтоб позволение печатать вышло и чтоб Вы по этому случаю приехали на зиму в Москву. - Улучив досужий час (тотчас после смотра Строганова), когда все или отдыхали, или разъехались, отправился я к Марье Фед<оровне> Соллогуб, но, к сожалению, не застал ни ее, ни Софьи Юрьевны³: они уехали в Москву, встревоженные болезнью брата Петра Фед<оровича>⁴ в Нижнем, где он стоит вместе с своим полком, и, может быть, даже отправятся туда. - Курское ополчение уже пришло теперь в Херсонскую губернию. По тому, что печатается в газетах, и по рассказам, ополчение в других губерниях носит совсем другой характер, нежели в Московской: ратники одни и те же, но сочувствие к их положению, участие к ним и вообще отношения общества совсем не те. Трех вновь назначенных офицеров Строганов убедил подать в отставку. Что за офицеры! Решительно и буквально верно - от Иверской⁵. Просто грех было назначать таких людей и поручать им крестьян! И вообще я, не требуя вовсе энтузиазма, не понимаю этого равнодушия к ополчению, призвавшему 200 тыс<яч> бород к оружию. Хоть бы полюбопытствовали взглянуть на вид этих людей в русском зипуне, с топорами, на людей, которые все же идут на опасности, из которых, может быть, и половины не вернется. Право, никакими хитрыми толкованиями не извинить этого равнодушия и пренебрежения. -

   Сейчас получил ваше письмецо от 30-го июня. Слава Богу, что лихорадка Олинькина прошла. У вас гости и гости. - Велено сделать два примерных похода верст в 12 и в 20! Точно будто не выучатся ходить на расстоянии 800 верст! А между тем эти репетиции отнимают много времени! Прощайте покуда, милый отесинька или милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Конст<антина> и сестер. - Пришлите, сделайте милость, мою почтовую карту России на мое имя по почте.

  

  

   Завтра 11-ое, день Ваших именин, милая маменька. Поздравляю Вас и милого отесиньку, поздравляю Константина и всех сестер. Я не поздравлял вас заранее, потому что предполагал сам уехать и быть 11-го в Абрамцеве, но не удалось, да, кажется, что очень досадно и больно, и совсем не удастся. Толстой два раза на неделе ездил в Москву и отлучиться не было возможности! Нынче получили мы маршрут: все Московское ополчение идет в Киев с тем, чтобы, войдя в состав Средней армии, состоящей под начальством Панютина, расположиться за Киевом и в Подольской губернии. Наша дружина выступает первая 18-го июля; в Малом Ярославце соединится она с Верейской дружиною; 13 сентября будем мы в Киеве, а к 20-му соберется туда и все ополчение: поход продолжится 58 дней. Впрочем, посылаю вам маршрут, на котором отмечаю крестиком места, куда вы можете адресовать письма, разумеется, с надписью: оставить до востребования. Все приготовления к походу касаются собственно одной хозяйственной части и потому все они лежат преимущественно на мне. Надобно заранее снестись со всеми местными властями в тех местах, где мы будем проходить, выслать вперед квартирьеров, хлебопеков, заготовить по пути продовольствие, заготовить здесь 10 дневный запас сухарей, привести в порядок все денежные книги, и тысячи, тысячи разных мелких забот. Все это для меня ново; после половины похода будет это все совершенно знакомо и не представит затруднений, но теперь еще пугает многосложностью и хлопотливостью занятий; все не знаешь, как еще сладишь, а тут ведь дело не шуточное: 1200 человек, которым должно доставить все удобства размещения и продовольствия. От несвоевременных или плохих распоряжений может быть остановка на пути или недостаток пищи... К тому же с выступлением в поход мы переходим из одного ведомства, гражданского, в другое, т.е. военное, с одним разделываемся и рассчитываемся, посылаем отчеты, с другим заводим новые счеты. Все это очень сбивчиво. - Прибавьте к тому: во 1-х, текущие дела, которые не останавливаются, во 2-х, свойства моего характера, с которыми я никогда не мог и не могу служить вполовину: очень неудобные свойства и - искренно говорю - рад был бы их не иметь. Таким образом выходит, что дело у меня с утра до ночи не прерывается. Еще слава Богу, что теперь завелся Толстой адъютантом, но тяжело то, что я только ночью остаюсь один и не имею угла днем, потому что Толстой, не постигающий прелести оставаться одному, сделал из моих маленьких комнаток свой кабинет, свою гостиную и свою приемную, где с утра до ночи толпится самый скучный народ. Все это теперь кончится, и я этому очень рад. Но как бы то ни было, хлопот столько, что скрепя сердце решаюсь отказаться от мысли съездить к вам и проститься с вами. Прощайте же, милые отесинька и маменька, простите мне и благословите меня заочно, но от всей души! Если мы расположимся на прочных зимних квартирах, то я, может быть, приеду в отпуск в Москву и тогда увидимся. - Странное дело! Поход этот еще ничего не означает: во 1-х, пройдем мы целых два месяца, так что всегда можно догнать дружину, во 2-х, дело идет к зиме, когда военные операции кончаются, в 3-х, остаемся мы в пределах России, но тем не менее в этом слове есть что-то возбуждающее; веет оно войною, связана с ним перемена быта; поход, поход! и все дают этому слову особенный смысл, и все к нему неравнодушны. Все сбираются, прощаются, пишут завещания!.. У меня, впрочем, сборов нет никаких, завещаний писать мне не для чего, да и обдумать хорошенько свои собственные надобности, право, некогда. Говоря откровенно, я был бы даже рад походу: во мне еще живет "охота к перемене мест"! _и ощущений, но все отравляет должностная забота! Мне жаль только, что я не простился хорошенько с вами, но и это, может быть, лучше: заочное прощанье все-таки будет вам не так тяжело и безвреднее для нерв, чем личное; к тому же вам, кроме других разных причин, еще тяжелее оттого, что вам все еще несколько трудно примириться ни с мыслью о моей службе в ополчении, ни с видом моего мундира (с которого, кстати, эполеты теперь сняты, а поставлены одни погоны). -

   Сейчас получил от вас письмо и посылку, т.е. почтовую карту. Благодарю вас. Невеселы известия от вас, у вас все больные. Посылаю вам маршрут. Пишите в Калугу. Впрочем, я непременно напишу вам с следующей почтой еще. Теперь некогда. Сзади и спереди меня стоят целые толпы и ждут.

   Цалую ваши ручки, прощайте. Обнимаю крепко Константина и всех сестер.

  

  

   Как давно не писал я, милый отесинька и милая маменька, и не отвечал даже на ваши письма, полученные с Константином и здесь в Калуге. Не буду говорить о том, как они были мне приятны и как я благодарен вам за них, в особенности Вам, милая маменька. Мне очень досадно и больно, что я не умел, как должно, распорядиться временем и не написал вам на стоянках и дневках длинного, подробного письма; но мы выступили так поспешно, что дорогою только заканчивали дела и очищали бумаги; здесь же в Калуге, кроме хлопот с провиантской комиссией, хлебопечением и закупкою всякого рода вещей, меня заполонили мои старые знакомые. Все это я вам опишу подробно из Мещовска и из Жиздры, подробно, обстоятельно и последовательно. Скажу вам только, что поход приятен, что мне нравится это медленное, тихое, но безостановочное движение вдаль и вдаль; сзади нас напирают 45 тыс<яч> войска (ополчения Моск<овского>, Нижег<ородского> и Ярослав<ского>). Все ополчения теперь двинулись, заколыхались сотни тысяч людей, и по всем дорогам теперь топот и говор идущих масс. Приятно участвовать в этом движении, приятно и идти с дружиною, приятно каждый день останавливаться на новом месте; разнообразие стоянок, дневок, лето, местоположение, отдых - все это меня живит и занимает. - Кланяется вам Булгаков¹. На следующей почте объясню вам все хлопоты в хлебопекарне. Покуда крепко цалую ваши ручки, обнимаю Констант<ина> и всех сестер.

  &nbs