Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

p;

  

  

   До сих пор не имею о вас никаких сведений, милый отесинька и милая маменька; не знаю, что у вас сделалось и делается в эти 19 дней. Здесь как-то очень странно и неправильно ходит почта и большой беспорядок в конторе: я заходил туда и видел, что письма принимает молодой сын почтмейстера, мальчик лет 11, за отсутствием отца. - В середу ожидают почту, и авось-либо мне перешлют из Полтавы ваши письма. Я приехал в Николаев 15-го июня (в пятницу) рано утром. Только что выехал от Позена, где каретники, казалось, вычинили мой экипаж на славу, как на первой же станции переломилась ось совершенно в новом месте, отскочил конец с гайкой и чекой. Как нарочно, случилось это вечером, порядочного кузнеца не было, и только к полудню следующего дня малороссийский коваль поправил дело, наварив новый конец железа и провертев в нем дыру так, как делается в русских телегах, а не в экипажах. Так я и доехал до Николаева уже благополучно, кроме того, что от натуги на песчаной дороге перелопались все тяжи и надо было их чинить в Кременчуге. - Я остановился в гостинице, где и теперь нахожусь, поехал в ордонанс-гауз, в полицию, справляться о князе Вас<ильчикове>. Никто ничего не знает, говорят, был да уехал. Наконец от коменданта узнал я, что Вас<ильчиков>, воротившись из Одессы, куда ездил на два дня, отправился с ген<ералом> Козляиновым¹ в Севастополь на пароходе, так, взглянуть на эти печальные развалины, что помещение ему и чиновникам отведено во дворце. Во дворце (так называется одноэтажное длинное и узкое деревянное здание, очень бедно убранное и преглупо устроенное) нашел я Шеншина, только что приехавшего, и Зарудного². Помещены они и еще некоторые чиновники прескверно: у всех по одной комнатке, без передней, точно, как кельи в монастыре. Мне указали было на одну порожнюю клетку рядом с спальней Васильчик<ова>, но я не решился ее занять, тем более, что в ней не было ни стола, ни стула. Теперь оказывается, что для помещения меня и еще 4-х чиновников назначен еще домик вблизи от дворца, куда я и перейду завтра. Но дело не в том. В субботу вечером князь В<асильчиков> воротился и слег в постель, простудившись от частого купанья в море, не опасно, но так, что никого решительно не принимал и не в состоянии заняться делом. Болезнь еще продолжается, а без председателя члены ком<иссии> не могут действовать, и все в застое. Князь это чувствует, бесится на свою болезнь и еще больше от того расстроивается. Очень жаль во всех отношениях и собственно его жаль. Авось-либо через несколько дней мы приступим к правильным занятиям. Теперь, за исключением двух, трех человек, вся комиссия съехалась. Состав ее прекрасный, и приятно видеть вместе человек 15 людей, честных, благородных, одушевленных искренним желанием пользы, понимаемой не пошло и не мелко, собравшихся для одной цели. Генерал Лихачев и Козляинов очень умные и замечательные люди, деятельно, особенно последний, участвовавшие в войне³, а потому и рассказы их чрезвычайно интересны. Я познакомился со всеми и был принят как давно ожидаемый очень дружески; не говорю уже о Шеншине. К Шеншину должна приехать на днях его жена⁴ и останется здесь до конца комиссии. С обществом здешним, теперь, впрочем, очень малочисленным, почти никто не знаком, и вообще большого содействия и сочувствия к нашему делу в нем не видно. - До сих пор мы вчитываемся в матерьялы и изучаем узаконения военной администрации. Дни стоят знойные, небо ярко-голубого цвета, води, хотя и много (устья Буга и Ингула), но купанье неудобное; в городе вода от судов и шерстяных моек не чиста, а ехать за город далеко и жарко. Ночи чудесные; воздух сух и необыкновенно легок для дыханья. - Николаев - городок, построенный правильно и однообразно, но не красиво, на плоском месте; дома, как вообще на юге, одноэтажные, садов и тени мало, пыль и песок. Он показался мне очень слабо населенным, вероятно, по случаю несуществования флота, и неоживленным. Жидам тут жить запрещено, цены на все припасы, да и вообще на все страшно дороги. Удобств для жизни здесь никаких. - Странный вид представляет теперь этот город с моряками, лишившись прежнего значения и не приобретя нового. - Вот вам два новых известия, если только вы о них ничего не знаете. Из Екатеринославской и Херсонской губернии множество помещичьих крестьян вследствие слухов о вызове будто бы людей для населения Крыма вместо татар целыми селениями потянулось "приписываться в Козлов (Евпаторию)". Они это делали вовсе не в беспорядке, простившись как следует с помещиками. Не знаю еще, какие меры приняты правительством. Если поступать грубо, то большая часть уйдет в Бессарабию, но не в нашу⁵. - При проведении пограничной черты в Бессарабии французский и австрийский комиссары предъявили спор, оттягивая от нас Белград, столицу болгарских колоний, известную во всей Болгарии. - Видите ли: есть два Белграда, старый и новый, в 4-х верстах друг от друга; важен только новый, стоящий на узком озере, соединяющемся с Дунаем рукавом, способным сделаться судоходным. Иностранцы говорят, что разумелся Белград старый в тех словах, где говорится, что граница идет ниже или южнее Белграда, т.е. новый они хотят взять себе, оставляя нам старый. На это русские возражали, и уполномоченные en ont refere aux cours {Своевременно доложили (фр.).}. - Я решился не писать вам в письмах ни о ходе дел комиссии, ни о лицах, ее составляющих, и вообще писать как можно менее такого, что могло бы быть интересно другим, непрошенным читателям. Зато я начал вести памятные записки⁶, и меня это очень занимает. Не знаю, хватит ли терпения и времени на постоянное продолжение их. Предмет их - не моя внутренняя жизнь, а внешняя по отношению к лицам, с которыми сталкиваюсь, и к событиям, которых я свидетелем и участником, - словом, свод всех приобретений дня, виденного и слышанного, имеющего интерес общий. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Сказали было, что завтра приемный почтовый день, а теперь уверяют, что прием только нынче до 2-х часов. Прощайте, будьте здоровы и совершенно спокойны насчет моего здоровья. Цалую ручки ваши и обнимаю Конст<антина> и сестер. Дай Бог, чтоб все у вас было благополучно. С нетерпением жду известий от вас: где вы теперь, что Олинька и ее рука. Получили ли вы мои письма: я писал вам из Орла, из Полтавы и от Позена, адресуя в дом Пфеллера. Распорядитесь, чтобы там не пропадали письма.

  

  

   Пишу к вам из Одессы, куда приехал несколько часов тому назад и где пробуду только несколько дней с тем, чтоб опять вернуться в Николаев. Что это значит, милый отесинька и милая маменька, что до сих пор нет от вас писем? Я получил вчера в Николаеве письмо от Гриши от 5 июня из Самары; я выехал из Москвы 31-го мая, следовательно, пять дней спустя отправлено это письмо. Правда, оно было прямо адресовано в Николаев, а вы адресуете ваши письма в Полтаву. Но, кажется, я принял все меры к немедленной пересылке мне писем. Напишу с этой же почтой еще письмо к почтмейстеру. Я к вам посылаю уже 5-ое письмо, адресуя все в дом Пфеллера¹. Вообразите, я даже не знаю, где вы, в деревне ли, в Москве ли? - Из последнего письма моего вы узнали, что князь В<асильчиков> заболел. Теперь ему гораздо лучше, и он начал заниматься делами, хотя все еще не совсем оправился. Впрочем, настоящее дело еще не завязалось: требуются сведения из разных мест, которые еще не получены, дела также не все доставлены, и вообще по недостатку данных и по самой новизне своей предмет этот никем вполне не обнят. Одним словом, занятия порядком еще не устроились, как это и должно быть сначала. Прежде чем повести осаду, надобно сделать рекогносцировку местности. Личность кн<язя> В<асильчикова> выясняется для меня все больше и больше и в самом выгодном для него свете. Я предполагал в нем некоторую слабость характера, проистекающую от излишней доброты, даже некоторую шаткость мнений, и ошибся. Он председатель не по одному названию, обнимает дело лучше всех членов, не подчиняется ничьему влиянию, не увлекается чужими воззрениями, и направление делу исключительно дается им; все прочие исполняют по частям заданные им работы. - В ожидании получения разных подлинных дел и сведений предположено собрать все официальные статистические данные о состоянии края, чтобы судить о степени разорения его и истощения вследствие разных обременительных повинностей и проч. Для этого-то я и приехал в Одессу, где сосредоточено Главное управление краем, а потом можно будет поверить их посредством частных сведений и экскурсий. Не знаю, что покажут цифры, но мне сдается, что едва ли они оправдают слухи, волнующиеся от Одессы до П<етер>бурга. Везде, где я ни проезжал по Новоросс<ийскому> краю, поля засеяны - не яровым, но и озимым хлебом (значит, еще в прошлом году), степи скошены и усеяны стогами. Хотелось бы дознать, засеяны ли собственно крестьянские поля в помещичьих имениях, но это едва ли возможно узнать с достоверностью. - Вот посмотрим. - Война всегда есть бедствие для края, но я ношу убеждение, что она вовсе не истощила жизненных сил России; через год и Новороссия, кроме Крыма, разумеется, отряхнется как ни в чем не бывало и встанет на ноги, как прежде. Но любопытно именно измерить меру тягот, которые мог выдержать край, без подрыва сил для будущей жизни. - Мне в Николаеве отвели квартиру, очень хорошенькую, недалеко от дома, занимаемого князем В<асильчиковым>. - Вместе со мной, т.е. в одном доме поместятся подполк<овник> Левицкий и Оболенский², когда приедут. К Шеншину приехала жена его Елена Сергеевна, прекрасная и премилая женщина, очень неглупая, серьезно и благочестиво настроенная. - В Николаев вчера явился, как бы вы думали, кто? Кодрингтон, главнокомандующий английский. Был он в Одессе, отправился в Николаев, высмотрел, что ему нужно, поехал оттуда в Очаков. Разумеется, он явился не инкогнито, напротив, его везде встречали местные власти и оказывали ему все удобства, и разумеется, он имел на это разрешение, но я нахожу, что и просить об этом с его стороны было страшным нахальством. Николаев - единственный залог надежд на будущность флота, игравший немаловажную роль на конференциях, недоступный врагам во время войны, впустил в себя врагов в мирное время. В свите Кондрингтона были и моряки. Подлостей, впрочем, особенных при встрече и приеме (он здесь обедал) не было, но англичане эти путешествуют будто дома и вообще не относятся к нам как гости. Через неделю они очищают Крым, а французы уже совершенно очистили.

   Очень хороша Одесса летом, т.е. хорошо море Черное летом, с парусными и дымящимися судами, чудно голубого цвета. В городе жизнь, деятельность и удивительная пестрота костюмов, наречий и людских пород, из которых южная и восточная преобладают. Бульвар и лестница к морю кишат под вечер гуляющими. Все это приятно, как приятно было бы видеть это в чужих краях, в качестве путешественника. Очень жалею, что жены Скальковского нет теперь в Одессе; других дам я не знаю, а сам исполнить поручение сестер не решаюсь. - Вода в море, говорят, очень тепла. Везде устроены купальни, и я намерен завтра выкупаться. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька; как досадно и грустно оставаться в такой неизвестности! Что О линька? Какова погода у вас: здесь очаровательная. Нигде вы на севере не дышали таким воздухом. Прощайте, цалую ручки ваши, обнимаю крепко Константина и сестер. Дай Бог, чтоб у вас было все благополучно. -

  

  

   Наконец вчера получил я письмо Ваше, милый отесинька, от 19 июня, адресованное прямо в Николаев; в нем есть вести и об Вас, милая маменька. Это первое письмо, полученное мною от вас со времени моего отъезда (31 мая), а потому я предполагаю, что в течение 20 дней, верно, было отправлено вами в Полтаву одно или два письма, которые до меня не дошли. Итак, маменька с Маш<енькой> проводят это жаркое лето в Москве. Как это прискорбно! Не имея сведений, я продолжаю адресовать в дом Пфеллера: неужели в этом душном доме приходится жить маменьке. Бедная Олинька! - Надеюсь, что теперь получать буду ваши письма уже в порядке, но едва ли есть другой город в России, где почтовое дело было бы в такой степени неисправно, как в Николаеве. - Я воротился из Одессы в пятницу утром и нашел на моей квартире Оболенского (Егора), приехавшего прямо из калужской деревни¹. В Одессе купался я несколько раз в море. Вот наслаждение-то. Купанье устроено со всеми удобствами, тут же, у набережной; я не оставался долго и не чувствовал никакого дурного последствия. Есть люди, которым купанье морское вредно, как напр<имер>, Грише. Кстати о нем. Я получил от него письмо здесь, в Николаеве, в ответ на мое письмо. В Одессе по просьбе сестер я справлялся в магазинах, и вот справки: есть барежевые² платья, великолепнейшие, a disposition {Здесь: с готовою отделкой (фр.).}, т.е. с узорчатыми каймами, стоящие от 19 р<ублей> до 22 р<ублей> сер<ебром> платье. Платья без dispositions стоят дешевле, но в них воланы делаются из той же материи, что и платье. Есть и в 10 р<ублей> сер<ебром>, но мне показались они слишком простенькими. Все это мне растолковали в магазине "Anglofrancais" {Англо-французском (фр.).}. Мозаик совсем почти нет, а которые я нашел, оправленные в золото серьги и брошка, стоят не менее 26 р<ублей> сер<ебром>. Поэтому я ничего и не купил, а ожидаю их приказаний. Платья рубл<ей> в 19 действительно великолепны. Впрочем, теперь, как мне и в магазине сказали, цены эти выше обыкновенных потому, что никто не ожидал такого скорого окончания войны, и лионские фабрики так завалены заказами, что не могут удовлетворять всем требованиям, и подняли цены. Вообще товары в Одессе почти не подешевели, и привоз еще незначителен. Если сестры потребуют чего, то я могу и не сам, а чрез посредство одной моей знакомой дамы и скупить, что нужно. - Я очень рад, что Вы, милый отесинька, принялись за "Наташу"³. Эта работа надолго займет Вас и особенно пригодится в дурную летнюю погоду. Об уженье своем и о грибах Вы ничего не пишете. - Что делает Константин и готовит ли он какую работу. - Князь В<асильчиков> совсем выздоровел и много очень занимается. Впрочем, общая работа идет не совсем споро и дружно, отчасти оттого, что нас слишком много. Из рассказов, которые мне приходится часто слышать, вижу я, как фальшивы репутации многих героев, созданные в Москве и Петербурге, как преувеличено многое и вообще, как эхо и резонанс дают ложное понятие о первоначальной истине. Замечательно также, что превознесение черноморцев похвалами паче меры чрезвычайно обидело и раздражило армию, гибнувшую тысячами на бастионах. Вообще хорош и истинно высок только "нижний чин"; храбрость же большей части офицеров не имеет нравственного достоинства. - По рассказам, Севастополь был что-то вроде Содома и Гоморры⁴ относительно нравственности; Малахов курган прозывался "Хребет беззакония". Следует изо всего этого вывести, что разврат в русском человеке не растлевает и не расслабляет его, а сам есть результат сил и энергии, осужденных на бездействие. Жду с нетерпением известия об Ив<ане> В<асильевиче> Киреевском. Неужели он умрет?⁵ Еще одним деятелем меньше, и все редеет круг. Но это еще не верно, и Бог даст, не случится вовсе.

   Жизнь в Николаеве, в этом скучном городке, осадке черноморского флота, протекает для меня так однообразно, что, право, рассказывать нечего, потому что о комиссии собственно я решился не писать вовсе; да и комиссия еще только вчитывается в дела и собирает предварительные сведения. - Содержание денежное наше состоит в жалованье (270 р<ублей> сер<ебром> в год по моему чину; это жалованье должно прекратиться с июля) и в 45 р<ублях> сер<ебром> суточных в месяц. Со столом кой-как нас, человек 6, устроилось артелью.

   Прощайте, милые отесинька и маменька, будьте здоровы по возможности, цалую ручки ваши, обнимаю Константина и сестер. Дай Бог, чтоб положение Олиньки скорее улучшилось и дало бы возможность Машеньке приехать в деревню. Прощайте.

  

  

   Получил я нынче письмо ваше от 26 июня. Слава богу, что Олиньке лучше и что Вам, милая маменька, открывается возможность отдохнуть несколько в Абрамцеве. Вы не пишете мне ни адреса московской квартиры Вашей, ни того, были ли Вами или маменькой писаны письма в Полтаву, прежде чем вы получили мое полтавское письмо. Вы радуетесь возвращению лета: здесь оно не прекращалось, но вот уже неделя, как всякий день небольшие грозы и дожди. Впрочем, так тепло, что через час и не видно следов пролившегося дождя. - В прошедшем письме вы сообщили мне только известие об отчаянной болезни, а теперь известие о внезапной смерти Ив<ана> Васильевичах Что Авдотья Петровна, что Петр Вас<ильевич>?^! Во 2-ой книжке "Беседы" должна появиться его статья²; не знаю, успел ли он окончить ее³ и дописать вторую половину - результат трудов, тревог и исканий всей жизни, последнее свое слово. Чистая была эта жизнь, всегда полная искренних, чистых стремлений к истине. Большая часть людей нашего круга были ему товарищами с самого детства⁴; воображаю, как глубоко и искренне они огорчены. Верно, кто-нибудь из друзей его скажет об нем в "Беседе" несколько теплых слов⁵. Бедный Петр Васильевич! Он сам очень плох здоровьем⁶, и так горячо любил брата. -

   Кн<язь> Васильчиков едет завтра опять в Крым на неделю, а потом отправлюсь и я собирать сведения о степени истощения и разорения края. Я с нетерпением ожидаю времени своего путешествия, потому что никогда не видал Крыма; но до этого времени я еще успею написать к вам Кн<язь> Вас<ильчиков> поедет и в Москву на коронацию⁷, оставив комиссию здесь, но потом воротится; кажется, он не предполагает окончить занятия комиссии ранее будущего года⁸. - Я совершенно здоров и вовсе не чувствую в себе присутствия своих недугов; причин к раздражению нет никаких, потому более, что я слежу преимущественно общую систему распоряжений, а не частные случаи. Жизнь проходит очень мирно, спокойно и, пожалуй, беззаботно, потому что дело идет себе своим чередом, и личная ответственность или участие каждого, по раздроблению работ, незначительно, но это мне и не нравится. Я приехал вовсе не для такого легкого препровождения времени и предпочитаю работать запоем, до упаду, чем каждый день понемножку. Впрочем, мы еще в начале дела. - Вы браните меня за письмо, писанное от Позена⁹. Письма хорошенько не помню, но, кажется, последующие мои письма не заслуживают этого упрека. Многое хотелось бы мне сказать и написать, но воздерживаюсь именно благоразумия ради. - Мы почти вовсе не читаем газет и не видим журналов, отчасти потому, что вовсе незнакомы с николаевским обществом; к тому же здесь еще не получены июньские книжки журналов. Крым очищен, т.е. англичан и французов больше в нем нет. - На днях мы устроим у себя (т.е. Оболенский¹⁰ и я) севастопольские вечера. Какой-то знакомый ему моряк¹¹ написал записки о Севастопольской осаде; он будет читать, а прочие пополнять и поправлять. Очень много интересных рассказов, и многое представляется совершенно в ином виде. - Шеншин, у которого совершенно отдельная часть (госпитали), на днях уезжает с женою в Одессу недели на три. Он вам усердно кланяется. Какой славный человек! - Если будет у вас Мих<аил> Сем<енович> Щепкин, то передайте ему поклон от доктора Яновского¹² (состоящего при комиссии) или, лучше сказать, от Яновских: он женат на актрисе Шуберт¹³. Хорошая женщина, безотлучно сопровождает своего мужа в его разъездах с ребенком.

   Послезавтра 11-ое июля¹⁴. Поздравляю Вас, милая маменька, и Вас, милый отесинька, и милую Олиньку и всех. Дай Бог провести вам этот день вместе, т.е. маменьке в Абрамцеве. - Вы ничего не пишете, милый отесинька, ни об уженье, ни о грибах. Последнее удовольствие едва ли Вам доступно, если ходьба вредна, да и уженьем, кажется, Вы мало занимаетесь.

   Прощайте, милые отесинька и милая маменька, будьте по возможности здоровы. Цалую ручки ваши, крепко обнимаю Константина и сестер. Что пишет Константин для "Беседы"¹⁵? - Я радуюсь деятельному участию Сам<арина> в "Беседе"¹⁶, но жалею, что она ударится в полемику¹⁷: это невыгодно для журнала, выходящего 4 раза в год; нет возможности скорого отпора. - Прощайте. А что "Наташа"?¹⁸

  

  

   Что это значит, что на этой неделе не было от вас писем, милый отесинька и милая маменька? Я думал, что теперь, когда вы адресуете прямо в Николаев, заведется аккуратное еженедельное получение писем, но две почты пришли на этой неделе - писем нет. Посмотрим, что-то будет в середу. Впрочем, я получил в тот же день, как отправил вам последнее свое письмо, три письма ваших, адресованных в Полтаву. Отвечать на них нечего, но благодарю вас за них. Я так и был уверен, что письма должны были быть. Но почтмейстер вместо того, чтоб тотчас переслать каждое письмо своевременно, копил их, чтобы отослать разом! - Вместе с ними получил я письмо и от Ригельмана, очень большое. Ему хочется завязать постоянную переписку. Это обстоятельство, а также присылка статьи в "Русскую беседу"¹ (что так удивило Самарина) показывают, что в Ригельмане проснулась деятельность, может быть, вследствие сильных нравственных потрясений: он ведь должен был жениться и очень любит свою невесту, но свадьба расстроилась (не от него, впрочем), когда уже священник был в церкви. По крайней мере мне так рассказывали, с ним, разумеется, я об этом не говорил. Письмо Ригельмана умно и легко написано. Возмущается он сильно "Русским" или "Нерусским", как он выражается, вестником² и удивляется, как никто до сих пор не обличит его западного направления. Я его утешаю известием, сообщенным вами, что в "Русской бес<еде>" появится ответ Самарина³. - Не знаю, как у вас, а здесь духота страшная, хотя и перепадают дождички и бывают легкие грозы, но мало освежают воздух и почву. Впрочем, нельзя сказать, чтобы мы собственно страдали от жару: весь день сидишь в комнате окошками на север, а гулять выйдешь часов в 8 вечера, когда уже нет зноя. Можете себе представить, что вчера я нарвал ветви белой акации, вновь, во 2-ой раз расцветшей, с своим чудным ароматом. Голубев⁴ уверяет, что это к войне; существует ли подобное поверье, я не знаю. Ну да Голубев в карман за объяснением не пойдет! Был я также здесь в Спасском, загородном саде, на самом берегу Буга. Здесь сады редкость, требуют поливки; этот сад очень невелик, но очень хорош. Тут и грецкий орех, и другие деревья, растущие только на юге, уксусные деревья и белая акация таких размеров и объемов, как я еще нигде не видал. Нечего говорить - разность в климате поразительная; особенно чувствуешь это на воздухе, т.е. воздух совсем другой, гораздо суше, легче. - Сейчас был у меня Васильчиков Петр (сын Алекс<ея> Ив<ановича>)⁵. Он принял свое имение от Черкасского⁶ и сам хозяйничает. Я помню, как этого Петрушу бранили за беспутничество и как в особенности Самарин не признавал в нем ни чувства, ни ума. Вообразите, что он теперь, перебесившись, стал не только дельным, но очень серьезным человеком и умным и хорошим малым во всех отношениях, постоянно читает, занимается. Его деревня в 60 верстах отсюда; он заболел тиком (tic douloureux) и приехал сюда лечиться, его посылают в Одессу купаться в море. Не могу вспомнить равнодушно о наслаждении купаться в море! - В Николаеве по-прежнему очень скучно. Общество не возбуждает желания с ним знакомиться, да комиссия и избегает этого сближения, чтоб держать свои действия в секрете, по крайней мере, вне всякой огласки. Одушевленной работы нет, и я ошибся в своих ожиданиях, не знаю, что будет дальше. Поездка моя в Крым отложена по случаю поездки самого князя, хотя совсем с другою целью. Он еще не возвращался, но должен приехать нынче. Не знаю, что будет делать комиссия без него, когда он поедет в Москву на коронацию. Если б было не так далеко и не так дорого, то я сам охотно бы отправился в Москву на это время, разумеется, не с ним; с ним едет его адъютант. Впрочем, я проситься не стал бы, а он не предложит. Может быть, в это время я съезжу в Крым. Теперь и Шеншина нет в городе: он поехал в Бессарабию, а оттуда воротится в Одессу, где проживет несколько недель; жена его на днях к нему едет. - Взглянул вчера в газеты. Кажется, новостей нет никаких; интересны будут только конференции о греческом престолонаследии. Принц Адольберт не соглашается принять православие, и я думаю, что отменят этот ¿ конституции, требующий, чтобы отныне короли были православные. Вопрос о Белграде еще не решен⁷. - Если как-нибудь увидете Герова⁸, скажите ему, что посылку его я отвез в дом Палаузова в Одессе и отдал брату его жены. Его же самого не было в то время в городе: он был в Болгарии. - Штаб Лидерса выступает в Харьков 1-го августа. Впрочем, здесь пронесся слух, что 2 армия уничтожается и что Лидере на место Ридигера⁹. - Как досадно, что не имею я от вас писем и остаюсь без известий и о вашем здоровьи, и об Олинькиной руке. Как-то вы уладились с московской квартирой? Какое беспокойное для вас лето! Что там за Волгой делается¹⁰? засуха или дожди? Я думаю, скорее засуха. - Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, дай Бог_; чтоб у вас все было благополучно и чтоб неполучение писем происходило только от беспорядка почтового: этим, как я узнал, уже издавна славится Николаев! Теперь этой беде помогает еще телеграф. - Прощайте, больше писать нечего, обо многом к тому же писать воздерживаюсь. Цалую ручки ваши. Обнимаю крепко сестер, Константина (что пишет он для "Беседы"?) и Гришу с его семьей. Я совершенно здоров.

   Поздравляю еще раз и Вас и всех наших с прошедшим днем именин милой маменьки и милой Олиньки¹¹.

  

  

   На этой неделе получил я ваше письмо, милый отесинька и милая маменька, от 2 июля; оно шло долее обыкновенного; дай Бог, чтоб гомеопатия продолжала действовать успешно и чтоб положение Олинькиного здоровья позволило Вам дольше пожить в деревне, милая маменька. Теперь я долго не буду иметь от вас известий: завтра я отправляюсь в Крым и едва ли вернусь раньше 1-го сентября. Меня посылают освидетельствовать некоторые магазины¹, собрать кое-какие сведения, а главное определить по возможности степень разорения и истощения края от войны, воинских налогов и дурной администрации. Само собой разумеется, что я воспользуюсь этим случаем, чтоб посетить все интересные места, весь театр войны, Севастополь, Балаклаву, Байдарскую и другие долины, Южный берег, Керчь и проч. Это путешествие очень затруднительно по расстройству путей сообщения, недостатку лошадей, опустошению деревень и проч. Я отыщу Шатилова, Княжевича и вообще тех, которых мне рекомендовал Алекс<андр> Ив<анович> Казначеев. В это время я еще буду давать вам о себе известия, но решился не требовать пересылки отсюда ваших писем, боюсь, что потеряются при существующем в здешнем крае вообще, а в Крыму в особенности, беспорядке почтового управления. Да и я не могу наверное определить, когда где именно буду. Таким образом, я целый месяц останусь без известий об вас; дай Бог, чтоб на это время было у вас все благополучно. Я доволен предстоящим мне путешествием: август месяц хорошее время в Крыму, уже не так жарко, да и виноград поспевает. Жаль только, что эти поездки обходятся очень дорого, потому что цена на все припасы и предметы жизненной потребности страшная. - Заглянул я в разные описания Крыма, даже в барона Гакстгаузена²: все они уже не годятся теперь. Для Крыма настает новая эра. По рассказам, теперь это tabula rasa {Гладкая дощечка (лат.).}, на которой можно писать и созидать совершенно вновь. - Пока я буду странствовать по горам, в Москве водворится хоть на месяц времени такая шумная, суетная, громкая, блестящая жизнь, что при одном воображении чад входит в голову!³ Где-то вы будете это время? - Нынче проехала через Николаев также на коронацию владетельная княгиня Мингрелии Дадьян⁴ с огромною свитой. Хотя на многое было бы любопытно взглянуть, но я рад, что буду вне этой суеты. Каково-то будет отношение всех наших знакомых к этому блестящему и самодовольному официальному миру? Я думаю, что будет не до них. - Наконец на этой неделе удалось мне устроить два вечера сряду, посвященные Севастополю. Один моряк кн<язь> Ухтомский читал записки, веденные им во время осады, другие моряки (всего человека два) и Оболенский⁵ должны были поправлять и пополнять эти записки. Но все это ни к чему не привело. Журнал Ухтомского довольно плох и посвящен более изложению его впечатлений и мечтаний, полон литературных претензий (как почти все сочинения русских моряков, кроме Головкина⁶; возьмите, например, статьи "Морск<ого> сборника"⁷: точно школьные упражнения); слушатели, предъявляя замечания, начинают спорить между собою или рассказывают случаи слишком частные, потому что были мелкими орудиями, исполнителями. К тому же останавливать каждый раз рассказчика с тем, чтоб записывать его рассказ, невозможно; и то насилу зазовешь на такое дело, когда музыка играет на бульваре. Из всех разговоров и расспросов оказывается, что морское ведомство постоянно ссорилось с сухопутным, и оба несправедливы в суждениях друг о друге, Главная квартира ссорилась с Гарнизоном, мелкая вражда и личности много мешали делу. Никогда себе не прощу, что я не был участником и очевидцем этой обороны! - На один из вечеров пришел кн<язь> Вас<ильчиков> и рассказал много интересного; рассказ его отличался совершенным знанием дела, лиц и всех пружин, но положение его и звание заставляют его быть воздержанным в рассказах. На этой же неделе осматривал я адмиралтейство, депо и разные морские заведения. Все это в обширных размерах, устроено прекрасно, все средства для содержания и постоянного сооружения флота имеются, только флота нет, и человека нет, который бы так разумел и любил это дело, как Лазарев⁸, Корнилов, Нахимов. Грустно было видеть модели (чудно сделанные) погибших кораблей, "12 апостолов" и других⁹. - Модели, разумеется, были сделаны заранее. Чего тут нет! и канатный, и литейный, и машинный заводы, и гравировальня, и типография, и школы. - В Англии не существует казенного построения судов, а суда заказываются от казны частным подрядчикам или компаниям. - Видел я библиотеку севастопольскую, т.е. книги: их было до 40 т<ысяч> томов, почти все вывезено. Там же хранится и кубок, поднесенный москов<ским> купечеством черноморским морякам. Кубок богат, но сделан без всякого вкуса: к чему этот вечный голый амур, да еще с приподнятой ножкой, поддерживающий вазу? Моряки крепко держатся за свой Севастополь и, кажется, намерены его совершенно возобновить в прежнем виде. - Новостей здесь никаких не слыхать, ни по внешней политике, ни по внутреннему управлению. Вот когда Москва закишит новостями, это во время коронации! - Для меня одна только новость была бы утешительна, если сделан был хоть один шаг к освобождению крестьян со стороны правительства или со стороны частных лиц. Чем больше думаю, тем сильнее убеждаюсь, что это единственное средство спасения для России¹⁰ и что если этого вскоре не совершится, то будем мы биты и опозорены не один раз. При всем том, зная русское общество, я полагаю, что дело не состоится, если правительство не даст толчка от себя. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, дождусь завтра вашего письма, а там и в путь. Будьте же на это время здоровы и спокойны по возможности, цалую ручки ваши, обнимаю Константина и сестер. Очень жаль, что не удалось мне купить им ни барьежу, ни мозаик, но надеюсь, что это не помешает им посмотреть на празднества коронации. Цалую милую Олиньку. Будете писать Грише, обнимите его за меня с семьей! - Что это за погода здесь и что за ночи! Таких ночей я нигде не видывал, но им недостает здесь обстановки лесной, хоть тенистых деревьев, свежести травяной. Акации, особенно отцветшие, и тополи начинают мне надоедать, да и сильно пожгло их солнце. Этот недостаток растительности в Новорос<сийском> крае всему мешает. Мне почти не удалось травы помять нынешним летом. В Крыму, говорят, везде то же, кроме Южного берега. Прощайте еще раз.

  

  

   Вот и Крым, вот и Симферополь, милый отесинька и милая маменька. Прежде всего спешу вас успокоить: не верьте никаким россказням, представляющим вам Крым в виде какого-то зачумленного места. Это не может даже называться преувеличением, как рассказы и донесения Александра Строганова¹ об истощении края, а просто чистая ложь. В настоящее время по выходе войск здесь нет ни вредных миазмов, ни болезней. Дома, служившие госпиталями, очищены и выветрены, и по всей дороге или, лучше сказать, по всей степи от Перекопа до Симферополя вы не заметите других следов войны, кроме разоренных хат татарских аулов, разоренных войсками с целью добыть топливо. Еще до отъезда моего из Николаева приехал туда Чапский на возвратном пути из Крыма, где он прожил 4 месяца. Ему, между прочим, было поручено от гр<афа> Ал<ександра> Строганова (новороссийск<ого> генерал-губернатора) очищение Севастополя и отпущена большая сумма на углубление могил. Издержав 1000 р<ублей> сер<ебром> и убедясь, что трупы зарыты на глубине 3 1/2 аршин, он возвратил остальные деньги. (Между прочим, Чапский уже 3 года женат на Мейендорф, племяннице бывшего посланника и московского², счастлив как нельзя более, заставлял меня читать все ее письма, действительно очень милые, умные и нежные, рассказывал, как они вместе наслаждались чтением "Сем<ейной> хроники" и проч. и проч. Он хотя по-прежнему мне не симпатичен, но много изменился в свою пользу.) Итак, вы можете быть совершенно спокойны на мой счет. Я ехал довольно долго из Николаева в Симферополь, потому что останавливался сутки на полторы в Херсоне, ездил в Алешки, останавливался на несколько часов в Бериславле, ездил оттуда за 25 верст к уездному предводителю Вертильяку, прожил сутки в Перекопе и по дороге от Перекопа к Симферополю останавливался в волостях, осматривал аулы и магазины провиантские, делал акты, снимал показания, заезжал и в сторону от дороги. Херсон очень бедный и жалкий на вид город, сохраняющий только полуразрушенные следы великолепных затей Потемкина³ и Екатерины, между прочим, золотую надпись на соборе в крепости: "Спасителю рода человеческого Екатерина П-ая посвящает!" Хорошо? Из Херсона, чтоб попасть в г<ород> Алешки на другой стороне Днепра, надо переплыть на лодке вниз по устью 17 верст на лодке, что я и исполнил взад и вперед. Об Алешках говорить не стоит. Подъезжая к Перекопу, я увидал в первый раз Сиваш; с другой стороны перешейка моря не видно. Перекоп, Армянск не заслуживают названия не только городов, но и посадов русских: удивляешься только, как могли тут помещаться или сталпливаться такие огромные массы войск. Зато как и помещались, как и гибли. Что терпели солдаты наши в виду роскошно устроенных неприятельских лагерей, в своих норах и на открытом воздухе, скверно помещенные, еще сквернее продовольствуемые, это ужас. От Перекопа до Сарабуза (последней станции пред Симферополем) степь, да какая степь! Ровная, как пол, и зеленеющая местами травой, местами бурьяном. (Кстати, я начинаю думать, что рассказы о траве по пояс и в рост человека в степях - выдумка. Мне, по крайней мере, до сих пор не удавалось видеть высокой травы в степях, да и степная трава дурного качества.) - Татарские избы все сложены из камней; но во время усиленного прохождения войск все, что могло гореть, следовательно, служить топливом, было выломано: крыши, рамы, двери и проч. и проч. Но это не везде. Под самым Симферополем менее было беспорядков, и татары разжились от продажи своих продуктов. Теперь у татар праздник; я останавливался у них, ел баранину, пил кофе, но вообще зажиточность их не может сравниться с нашими заволжскими татарами, которые сверх того гораздо бодрее и трудолюбивее. Впрочем, на здешних татарах теперь тяготеет недоумение: сознавая, что они провинились перед нами, они с недоверчивостью смотрят на русских и на ласки и милости правительства, ими вовсе не заслуженные: так наприм<ер>, им теперь на счет казны куплено 10 т<ысяч> пар волов по 60 р<ублей> сер<ебром> и более за пару! Известно также, что трактатом выговорена для них полная амнистия⁴. - Степь начала уже сильно меня утомлять своим однообразием: ни пригорка, ни балки, ни ручейка, ни кустика, - как вдруг рано утром уже в Сарабузе, когда рассвело, представились глазам моим линии гор на горизонте, и выше всех, громаднее всех Чатырдаг (верст за 60). Так и высадили они меня из колеи! Я в первый раз в жизни вижу настоящие горы! От Сарабуза до Симферополя местность волнистая, усеянная хуторами и садами, а сам Симферополь в зеленой долине, чрезвычайно приятной на вид. - Симферополь довольно хорошенький городок, имеет много фруктовых садов, но не носит никакой почти печати оригинальности, кроме одной части города, где в узких, в сажени полторы переулках и кривых закоулках живут татары, где беспрестанно попадаются вам татарки в белых чадрах. - Таким образом, я приблизился к местам крови, которые увижу, полагаю, на будущей неделе. У меня есть, письма к некоторым офицерам, которые покажут мне все в подробности. - Как нарочно, в день моего отъезда из Николаева подул холодный сев<ерный> ветер, и ночи, а также и утра стали прохладные! Это задерживает спеяние винограда, да и вообще надобно сказать, что фруктов в продаже почти вовсе не имеется. Хотя войска и вышли из Крыма, но дороговизна здесь невероятная до сих пор. Это объясняется тем, что в течение войны в этот маленький край, введено было страшное количество денег. Одно содержание армии стоило, конечно, более 200 мил<лионов> сер<ебром> в год. Все эти деньги оставались здесь, оттого такая дешевизна денег, что рубль серебром здесь считался вроде гривенника. Между тем, жалованье выдается по великорусским размерам. Вчера один торговец запросил с меня за фунт синего винограда (свежего, кишмиша) 45 к<опеек> сер<ебром> не потому, чтоб этого сорта винограда было мало, но потому, что деньги здесь нипочем! А в Москве он стоит 10 к<опеек> сер<ебром>! Просто ужас! - Здешние помещики большею частью получили огромные доходы; Шатилов (которого, впрочем, я еще не видал) составил себе огромный капитал одною продажею сена. Комиссионеры, командиры грабили и сорили деньгами. Если мне придется остаться здесь дольше, то мои денежные средства совершенно истощатся, и я прошу вас прислать мне рублей сто, адресуя в Николаев, чтоб по возвращении было чем жить. Я должен был почти утроить жалованье Голубеву, потому что за меньшую плату нигде не кормят его. - Я доволен своей поездкой как турист, но как участник комиссии постоянно недоволен. Мы осуществляем пословицу: спустя лето да в лес по малину! Я начинаю признавать себя гораздо больше практическим человеком, чем все наши приятели, и то, что я говорил и писал, когда отказывался в Москве, совершенно оправдывается. - Отдельно взятые - все люди умные, кажется, и хорошие, но единства действий и направления, живого толчка дать некому. Я же поставлен в такое положение, что не имею ни малейшего влияния на общий ход дела, а исполняю некоторые отдельные поручения, даже не имеющие особенной важности, устранив себя от всякого непрошенного вмешательства. Я не член⁵ и права голоса не имею, а как для того, чтоб упрочить свое влияние, необходимо было бы интриговать, возиться, нянчиться и ухаживать, что противно мне в высшей степени и к чему в отношениях к своему начальству я не привык, то я тотчас же уступил поле другим, чему много способствовало и то, что в Николаеве я живу не в общем помещении комиссии. Кроме разных интриг, в которые я и вникать не старался, были некоторые секретные предварения, а много вредят и неумеренные мне похвалы, разные неловкие поздравления с моим выбором, что, само собою разумеется, оскорбительно чужому самолюбию. Еще недавно гр<аф> Чапский, который, к сожалению, не успел видеться со мною первым и которого, следовательно, я предупредить не мог, прямо брякнул в глаза, что, когда он узнал о моем назначении, он поверил в успех комиссии! - Не подумайте, ради Бога, что у нас отношения неприятные. Нисколько. Я добросовестно исполняю все поручения, как бы мелки и ничтожны они ни были, но вижусь или, лучше сказать, видался в Николаеве довольно редко. Но если и вы будете слышать выражения вроде выражений Чапского, то прошу вас умерять легонько восторги этих господ, объясняя страшную трудность дела, упуск времени и т.д. и т.д. - Долго не буду иметь я от вас известий, но если пребывание мое в Крыму затянется, так я выпишу себе ваши письма с оказией. - Письмо это застанет вас в разгаре моск<овских> празднеств⁶. Где-то Вы будете в это время, милый отесинька? Вы, милая маменька и сестры, верно, будете в Москве. Дай Бог, чтоб у вас все было благополучно. Цалую ручки ваши, обнимаю Константина и всех сестер. Будьте здоровы.

   Как хорош Чатырдаг издали!

  

  

   Хоть я и распорядился о высылке мне сюда ваших писем, потому что видел необходимость продолжить здесь мое пребывание, но писем не получил еще и до сих пор ничего о вас не знаю, милый отесинька и милая маменька. Получили ли вы мое первое письмо отсюда? - После того погода переменилась, ночи стали необыкновенно теплыми, фрукты явились в изобилии, но виноград еще не созрел. - Я еще не был ни в Севастополе, ни на Южном берегу, но ездил на Качу, на Бельбек, проезжал чрез Бакчисарай, был в Евпатории. Крым, всегда интересный и своей природой, и восточным характером жителей, еще интереснее стал свежими воспоминаниями войны и контрастом следов пребывания цивилизованных народов с полудиким, азиатским бытом татар. Мне хочется окончательно разделаться с служебными хлопотами и потом уже спокойно, на досуге предаться наслаждениям путешествия. - Евпатория - совершенно восточный городок, населенный преимущественно татарами, караимами¹ и греками. Узенькие, кривые улицы, набитые народом, с разобранными передними стенами домов, так что все совершается на виду, напоминают вам знакомые описания разных кварталов Константинополя и городов Малой Азии. Женщин почти не встречаешь, кроме русских и гречанок, которых немного, зато мужчины, как я уже сказал, живут на улицах: тут и работают, и жарят, и спят, загоревшие, полунагие. Фески, чалмы, бараньи шапки, мохнатые груди и глаза, как раскаленный уголь, караимов, греков и армян, скрип немазанных можар², крики торговцев, особенно татарских мальчишек, лежащих около куч арбузов и дынь, кофейни на открытом воздухе, где грязный армянин жарит на вертеле шашлык или подает кофе, - все это оригинально в высшей степени. Но какая грязь, нечистота, неопрятность и вонь! - Улицы, разумеется, не нивелированы, так что и ходить трудно. А тут же на углах черной краской написано: rue S<ain>t Louis, rue du Sultan {Улица Сен-Луи, улица Султана (фр.).} и другие французские надписи. Еще остались некоторые французы для распродажи своих товаров, большею частью съестных. Я купил несколько консервов дичи, которые мне пригодятся для путешествия. Один француз с Леванта³ содержит гостиницу. Всем этим французам прислуживают русские женщины, разумеется, простого звания, говорящие ломаным французским языком. Все они, конечно, последуют за ними во Францию, многие уже уехали. - Есть татары, выучившиеся говорить по-французски. Город давно сдан русским, и опять по-прежнему завелись здесь городничие, исправники, присутственные места, снова водворилось российское благоустройство со взятками, перепискою, медленностью, проволочкою, формальностью. Татар, переселившихся собственно из Евпаторийского уезда, считается до 10 т<ысяч> муж<ского> пола, да почти столько же женщин. Но всего замечательнее - это укрепления, воздвигнутые неприятелем: кругом всего города на пространстве, я думаю, 6 верст насыпан огромный вал и прорыт в каменной почве глубокий ров. - Я обедал у Николая Ив<ановича> Казначеева, который Вам очень кланяется, милый отесинька. Он уже 27 лет служит в Евпатории! Рассказы его очень интересны, как о союзниках, так еще более о русских войсках. Вы не можете себе представить, какую скверную память оставила по себе русская армия. Это был чистый разбой, грабеж, насилие, произведенное не солдатами, а офицерами и генералами. Военное гражданское начальство, племя служилое военных и гражданских чиновников точно будто составило общий заговор для разграбления края, казны, жителей и несчастных солдат. - Французы и англичане (кроме Керчи, где действовал англо-турецкий легион) нигде почти не произвели грабежей. После разбития наших войск под Альмой⁴ они отступали в беспорядке, предаваясь грабежу самому неистовому. Я был, между прочим, на даче г<рафа> Бибикова на Бельбеке, видел все эти печальные следы разорения. Тут проходили и союзные войска, когда шли на южную сторону Севастополя, но никакого вреда не сделали. Один англичанин забыл даже свои книги, кипсеки⁵ на этой даче. Что такое была уланская резервная дивизия Корфа!⁶ Она даже в пословицу вошла! Волосы дыбом становятся, когда вспомнишь, до какого цинизма доходила страсть к приобретению, к набиванию кармана в то время, как люди гибли тысячами. Там, на стенах Севастополя, геройствуют; на северной стороне, в Бакчисарае, Симферополе - оргии разврата на заграбленные деньги! Понятно, что нельзя было и ожидать другого результата войны, кроме позора; понятно, что не могли отстоять крепость, обложенную только с трех сторон и постоянно сохранявшую связь и сношения со всею Россиею, с армиею, не запертою в стенах, как, например, в Карее⁷, а стоявшею вне города, во фланге неприятелю. Выходит, что вся Россия не могла отстоять Севастополя. Просто совестно хвастаться обороной Севастополя. - Я раскрываю теперь операцию о топливе, сколько могу частным образом (потому что не имею права производить формального следствия). Отпускались огромные суммы, целые мильоны чиновникам гражд<анского> вед<омства> для снабжения войск. Деньги эти чиновники делили с командирами и офицерами, предоставляя солдатам по праву войны добывать топливо, где хотят. Поэтому