Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

венного участия в общих тяготах, доставшихся на долю России, и отрадное воспоминание о моих отношениях к ратникам, об их искренней, свободной любви. Встреча с каждым из них будет мне очень приятной.

   Погода здесь снова сделалась теплою; снег превратился в грязь, но и та просыхает; я думаю, и у вас тепло, хотя, конечно, не так, как здесь, где можно гулять почти в одном платье. Слава Богу, что Олиньке лучше и что все вы довольно здоровы. Теперь Вы, милый отесинька, привыкли к воздуху, так не надо бы Вам закупориваться и в Москве. "Современника", того нумера, о котором Вы пишете, я еще не видал⁵. Я сам ожидаю от этих господ, что они скоро будут отзываться об Вас холоднее, но думал, что это начнется с "Отеч<ественных> записок". - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будете здоровы, пишите в Харьков, а здесь я надеюсь еще получить письмо от вас. Обнимаю Константина и всех сестер.

  

   Прилагаю письмо к Оличке⁶.

  

   Вчера получил ваше письмо от 23 октября еще из Сергиевского посада (итого 15 дней оно шло!); теперь вы все вместе, милый отесинька и милая маменька, в Москве, и я адресую это письмо в дом Дребуша. Я помню этот дом; я когда-то смотрел его, приискивая квартиры. Тут на дворе живет, кажется, всякий сброд, а сам дом разделен сенями на две половины. Дай Бог, чтоб вам было в нем удобно, просторно и спокойно. - Вы ждете меня в Москву, а я еще не двигался из Николаева, да и когда двинусь, неизвестно. Случается то, что всегда случается в комиссиях подобного рода; дела затягиваются, несмотря на все усилия свести концы, и сроки один за другим отодвигаются. Сводить же концы очень трудно, особенно при отсутствии правильной системы в предшествовавших занятиях и при неясности основной мысли. Неясность же основной мысли происходит не от лиц, а от всего существующего административного порядка. - Когда мы тронемся отсюда, право, не знаю, но вы адресуйте в Харьков. Очень мне досадно, что не могу добиться приказа, которым я уволен в отставку. Приказы по ополчению печатаются особо и нигде здесь не получаются, а в газетах перепечатываются очень поздно, через месяц или два. - Решившись не экипироваться штатским платьем до Москвы, я сшил себе новый русский кафтан, такой же, как и ополченский, только с малым изменением в покрое, без погонов и кушака. - Очень жалею, что Оличка уехала и что я ее опять долго не увижу. Вероятно, ее пребывание навело Вас снова на мысль написать книжку для детей, милый отесинька. Очень трудная задача и едва ли не Вы один можете ее разрешить. Самое трудное - тон, и мне очень интересно будет прочесть то, что Вами напишется¹. - Погода стоит здесь изменчивая. Вчера была страшная грязь, потом выпал снег, и нынче мороз, довольно сильный, заковал эту грязь так, что дороги почти непроездны. Лучше уж грязь, а по этой дороге все наши экипажи переломаются. -

   Вчера же получил я письмо от Елагиных о смерти Петра Васильевича² после довольно продолжительной болезни, собравшей около него всю семью. Так уж нет больше Киреевских! В какие-нибудь 4 месяца выхватило обоих братьев с нашей дороги, двух спутников наших. П<етр> В<асильевич> был чудной души человек, кроткого, честного и, как кристалл, чистого сердца, распространявшего около себя какое-то нравственное благоухание. Присутствие таких людей на земле очищает атмосферу; деятельность их не измеряется внешними делами³; она невидимо разливается в воздухе, как аромат. Особую привлекательность его характера составляло отсутствие всякой грубости, жесткости, резкой, оскорбительной самонадеянности. - Я виделся с Иваном Вас<ильевичем> перед отъездом, в Петербурге, а на пути в Николаев заезжал к Петру Вас<ильевичу>. - Странно: 2-й том "Русской беседы" известил о первом, 3-й, вероятно, известит о другом⁴. - Авдотья Петровна еще держится; она покуда здорова и теперь живет у Катерины Ивановны⁵.

   Умер Воронцов⁶. Правительство только что обзавелось фельдмаршалом и уже потеряло его. Кого-то теперь выберут. - Появление Воронцова в Одессе несколько взволновало край: распространился слух, что он опять будет приписывать и водворять бродяг и беглых, и вследствие этого более 2000 человек явилось в Одессу. Они приходили целыми партиями, с семьями, с повозками и с имуществом, все свежего побега, называя себя, разумеется, или не помнящими родства, или крестьянами небывалых помещиков, как это всегда водится. Разумеется также, что это все крепостные. - Нельзя думать, чтоб все они бежали от жестокого обращения; нет, но после недавнего сотрясения, произведенного по всей России и особенно здесь войною, почва здешнего края сделалась вулканическою в отношении к крепостному состоянию. Нынешней весной было уже здесь переселение народа в Козлов⁷, едва-едва прекращенное. - Как бы то ни было, но эти беглые поставили начальство здешнее в большое затруднение. Пока, согласно закону, будут собираться справки о каждом из этих 2000 человек, их надо было принять, разместить, кормить. Чем все это кончится, не знаю. - Но удивительный народ здешние помещики, цвет которых я еще недавно видел в Екатеринославе: они не хотят ничего ни видеть, ни слышать, ни понимать! -

   Граф Сакен в письме к одному из членов нашей комиссии (генералу Козлянинову) посылает мне поклон, "хоть и не знает меня лично, как за Россию, еще за что-то не помню, так и по уважению его, Сакена, к родителям моим и брату⁸. Передаю это вам.

   Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька. Писать больше нечего - все Сено в голове! Т.е. не то, что вы думаете, а сено, заготовление сена, дело на 3-х тысячах листах, из которого я составляю записку. Будьте здоровы. Цалую ручки ваши, обнимаю Константина и всех сестер. Дай Бог им здоровья и приятного пребывания в Москве.

  

  

  

   Очень приятно мне уведомить вас, милый отесинька и милая маменька, что завтра я выезжаю отсюда в Харьков. Шеншин уехал третьего дня, князь В<асильчиков> вчера, и таким образом через несколько дней вся комиссия оставит Николаев. Много времени пропадет в переезде: шибко ехать нельзя, потому что к_о_лоть, замерзшая грязь, просто колесолом, надо будет двигаться почти шагом; в пять часов темно, ни зги не видать; ехать, да по такой дороге, становится невозможным даже для фельдъегеря. Более 100 верст в сутки де нельзя. Я все надеялся на оттепель, но благодаря постоянству северного ветра, кажется, зарядили морозы. Говорят, впрочем, что за Бобршщом начинает уж санный путь. - С большим удовольствием оставляю Николаев. В Харькове пробудем до праздников; по крайней мере, я дольше не останусь. Еще не кончены три следствия: одно в Бессарабии, другое в Ростове на Дону, третье в Крыму; последнее только что началось, и срок представления следственного дела в Харьков назначен 15 декабря. При таких дорогах (не могу равнодушно говорить о дорогах: как можно было просуществовать с такими путями сообщения 1000 лет!) один переезд из Симферополя в Харьков может продлиться дней 10. - Как нарочно, это последнее дело, т.е. ведение дела, заправление делом поручено мне, следовательно, мне раньше этого срока нельзя было бы уехать. К тому ж я теперь в странном положении: о моей отставке знаю из частного письма, но высоч<айшие> приказы об ополчении здесь не получаются, "Инвалид" печатает еще приказы сентября 12-го, так что официального сведения нет никакого, я между тем поспешил спороть с себя погоны, а подорожная, прогоны выданы мне как штабс-капитану. - Получил третьего дня Ваше письмо, милый отесинька, от 30 октября еще из Сергиева посада, но теперь Вы, наверное, в Москве. Не знаю, скоро ли получу от вас известие: может быть, еще одно ваше письмо будет адресовано в Николаев и придет после меня, мне его перешлют, но времени пройдет много. - Вы пишете, милый отесинька¹: это меня очень радует и просто интересует как решение задачи. Хорошо ли Вам будет в доме Дребуша? Вы, верно, заняли верхний этаж, следовательно, тут лестница, что не очень покойно для Вас, для маменьки и для Веры. Жду с нетерпением известия о вашем переезде, о том, когда вы соберетесь все вместе. - Прощайте, милая маменька и милый отесинька, надобно укладываться и разбирать бумаги. Будьте здоровы, цалую ручки ваши и обнимаю Константина и сестер. Очень приятно ехать в обратный путь - это уж начало конца.

  

  

  

   Наконец нынче дотащился я до Харькова, милый отесинька и милая маменька! Целая неделя езды сюда от Николаева! Сколько времени пропадает даром! Еще пройдет несколько дней, пока устроимся. Нет слов, чтоб описать вам безобразие неистовое дорог! Это не риторическая фигура, а истинная речь. - Как можно было просуществовать с такими дорогами 1000 лет! Досталось нашим экипажам порядком! Я ежесекундно опасался за коляску, но, к величайшему моему удивлению, доехал благополучно: оси уцелели, но сломалась сзади рессора. Приехавши к Днепру, узнали мы, что переправа прекратилась, потому что Днепр покрылся льдом, однако ж столь тонким, что переходить можно только пешком. Я и некоторые чины нашей комиссии, оставивши экипажи на этом берегу, в Крюковском посаде, сами перебрались на салазках по льду в Кременчуг, где также в это время находился и Шеншин. Надо было выжидать или мороза, или оттепели. На другой день к вечеру подул порывистый южный ветер, пошел дождь, и в ночь сломало лед в середине Днепра, но верст за 8 от обыкновенной переправы. У берегов лед еще держался, надо было полынитъ, как здесь выражаются: на большую лодку становится человек 50 народу, которые, стоя на бортах, раскачивали ее что есть силы, тогда как за корму лодки привязан был канат, и стоящие на берегу тащили лодку за канат прямо в лед. Таким первобытным способом, употреблявшимся, вероятно, еще при Святославе¹, успели кое-как в половине следующего дня очистить место для переправы. Надо было затем перевозить экипажи к месту переправы и для этого нанимать лошадей, за что одно взяли с меня 5 р<ублей> сер<ебром>. Наконец, провозившись таким образом более 2-х суток, доехали мы дальше или, лучше сказать, двинулись: необходимость заставила запрягать 5 лошадей, что все составляет большой счет. Васильч<иков> остался на несколько времени в Елисаветграде, но завтра должен быть уже здесь. Я уже справлялся на почте: писем от вас, сюда адресованных, еще нет. - В Кременчуге нашел я наконец приказы по ополчению и, следовательно, официальное удостоверение в моей отставке; жду Вас<ильчикова>, чтоб показать ему этот приказ; у нас еще не было об этом серьезного разговора. - В Полтаве видел я 3-ий том "Р<усской> беседы", который, вероятно, адресован был ко мне в Николаев, но разъехался со мной. Кажется, в нем много дельных статей, но "Феклуша" тут вовсе неуместна. Мысль о том, что повесть Кулиша связывает нас с Малороссией и проч., только издали кажется основательною: грамотных читающих малороссиян в кругу образованном очень мало, и все они и без "Феклуши" прочли бы "Беседу". Прочел стихи Полонского ко мне². Это было для меня совершенным сюрпризом, я ничего не знал об этом, да и с Полонским вовсе незнаком. Стихи - как стихи превосходные, особенно первый стих, но последние 4 строфы довольно темны³; я в свою очередь не понимаю, что именно он хочет сказать. Если б не подлая цензура, кажется, исключительно нас преследующая, я бы выдал целую книжку своих стихов⁴, во 1-х, для того, чтобы полнее уразумели те, которых это интересовать может, мою авторскую физиономию, во 2-х, потому, что первый мой период стихотворствования миновался и, выражаясь фигурально, хотя оно немножко и смешно, я перестроиваю лиру; я уже давно не пишу стихов, но еще буду писать - я это знаю, только аккорды, Бог даст, будут не те, а стройнее, полнее, спокойнее. Только пусть потерпят немного и не мешают мне выработываться, идти свободно и спокойно законным ходом своего развития, пусть только не насилуют мою душу, не стесняют моей воли насилием чужой воли! - Для некоторых, может быть, это и нужно, но относительно меня всякое насилование моей души и свободы есть страшный вред и зло. - Стихи Полонского вызывают меня к ответу, но я не буду отвечать ему собственно⁵.

   На станции за Кременчугом встретился я с Колей Карташевским; это было ночью, мы долго сидели в одной комнате, не обращая друг на друга внимания, как вдруг я что-то спросил, и он по голосу узнал меня. От него я имел самые свежие об вас новости. Давно я его не видал. Как он постарел!

   Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Пишу вам еще из гостиницы, не устроившись, только для того, чтоб уведомить вас о приезде своем в Харьков. Цалую ручки ваши, дай Бог, чтоб вам было хорошо в новом доме, обнимаю Константина и всех сестер. Поздравляю Любочку и вас всех с 26-м ноября⁶.

  

   Несмотря на все свои экономии (я сделался просто скуп), денег вышло очень много, и потому, если это вас не очень стеснит, пришлите мне сколько-нибудь денег. Жизнь очень дорога здесь, а я и жалованья казенного не получаю. -

  

  

   Чиновники нашей комиссии, приехавшие из Николаева, привезли мне ваше письмо от 8-го ноября: почти три недели прошло! И очень мне странно, что здесь в Харькове не только не нашел я ваших писем, но не получил и с двумя почтами, пришедшими на этой неделе. Здоровы ли вы, милый отесинька и милая маменька? Последнее Ваше письмо, милый отесинька, очень грустно: Олинька страдает, маменька было занемогла, все хворают, все болеют. Поэтому меня очень беспокоит неполучение ваших писем; остается предположить, что вы опять адресовали в Николаев, и тогда я опять должен буду получить письмо двумя неделями позднее. Теперь я на половину дороги ближе от вас. - Бог милостив, может быть, дождусь от вас более утешительных вестей.

   Я уже вам писал на этой неделе; с тех пор не произошло у нас ничего нового. Князь приехал, но квартира, ему отведенная, оказалась неудобною; он нынче переезжает с канцелярией в новую, и таким образом правильные занятия комиссии еще не установились.

   Отчего нет статьи Конст<антина> в 3 томе "Р<усской> беседы". Катков довольно ловко объявил о прекращении нашего участия в "Р<усском> вестнике"¹, но его выходка против Тургенева очень нехороша². Это просто следственный процесс, в котором он приглашает публику быть судьей. Как-то поступит Тургенев?³ - Сочувствие к "Р<усскому> вестнику" в провинциях растет все сильнее и сильнее и ослабляет влияние П<етер>бургских журналов. Это делает честь публике. Надо сознаться, что журнал улучшался с каждой книжкой и привлек к себе публику не дрянными повестями и рассказами, не задаром критики, а больше всего тем, что отозвался на все живые современные вопросы⁴ именно статьями: об Англии, о Пруссии, о крепостном состоянии, о судопроизводстве, "Губернскими очерками" Щедрина. Все эти статьи имеют большой успех, которому, говоря по совести, нельзя не радоваться, хотя бы и хотелось, чтоб он принадлежал нам, а не им. Бедная "Беседа" имеет в Харькове только 4 подписчика, да и то - университет, архиерей, Квитка (по знакомству со мной, теперь же он и за границу уехал) и еще кто-то. "Русский же вестник" чуть ли не во всех домах, а с будущего года заменит петербургские, на которые перестают подписываться. - Я еще не имею сведений о числе подписчиков на "Р<усскую> беседу" на будущий год; в нынешнем году она издавалась в чистейший убыток⁵, и, несмотря на дельность книжек, я уверен, что число подписчиков убавится. Это очень понятно. Это не журнал, а 4 сборника, очень слабо удовлетворяющие современным требованиям, и именно теперь, когда после потрясения войны, при новой правительственной эпохе, все в России в брожении, все жаждет разрешения поднятых вопросов, не отвлеченных, но жизненных, животрепещущих⁶. Это требование общества не удовлетворяется "Феклушей", которая может еще занять место в одной из 24 книжек журнала, но не в одной из 4-х! Или статьями Максимовича, отвлеченными статьями Гилярова, тяжеловеснейшими произведениями Бессонова⁷. Только и читают статьи Черкасского да о железных дорогах⁸. Мы в таком положении, что высказывать вполне своих мнений не можем, а, не высказывая их вполне, подаем повод к недоразумению, чему способствует и недобросовестность прочих журналов, являемся каким-то тормозом, консерваторской партией, когда все стремится вперед. - Пусть издается "Р<усская> беседа"; издание другого, ежемесячного журнала решительно для нас невозможно, даже уж потому, что нет молодых, горячих последователей, годных в работники и в чернорабочие. К тому ж, нет сомнения, и г<осподин> цензор фон Крузе гораздо снисходительнее к "Р<усскому> вестнику", чем к "Р<усской> беседе". -

   Прощайте, милая моя маменька и милый отесинька. Еще ничего не могу сказать вам, когда вас увижу. Дай Бог, чтоб вы были крепки и бодры и здоровы. Цалую ручки ваши и обнимаю всех сестер и Константина. С каким нетерпением жду ваших писем.

   Так ли я обозначил адрес? Удивляюсь, что вы моих писем не получаете: я пишу так аккуратно.

  

  

   Вскоре по отправлении последнего моего письма к вам, милый отесинька и милая маменька, получил я ваше письмо от 23 ноября. Ну, слава Богу. Оно меня много успокоило насчет здоровья Олиньки и всех вас. Почта опаздывает, а следовало бы мне получить уже новое письмо от вас. Дай Бог, чтоб известия были все так же утешительны. Из вашего письма от 23 ноября видно, что это второе письмо ваше, адресованное в Харьков. Так и должно быть и по смыслу, и по расчету чисел. Но этого второго письма я не получил, справлялся на почте - не оказалось. Это правда, что в здешней почтовой конторе большой беспорядок, но, может быть, и из Москвы оно отправлено не было. Как это досадно! Завтра отправлюсь на почту искать нового вашего письма. - Вот мы дотянулись и до декабря! Здесь до сих пор нет снегу, и погода очень приятная, зато дороги убийственны. - Теперь собственно я сильно занят по комиссии, не отчетом, нет (об нем пока нет и помину!), а следствием, еще прежде мне порученным, именно допросом разных господ, выписанных сюда из Одессы. Надеюсь, однако, что вся эта история (о сене)¹ кончится недели через две. Тик как за тем у меня не имеется в виду поручения неоконченного и нет определенных занятий, к отчету же еще не приступали, да и не приступят здесь (кн<язь> В<асильчиков> предполагает вообще писать его в Москве), то я думаю, что к праздникам приеду в Москву. - Вы спрашиваете, не нужны ли мне деньги? Я уже писал, кажется, вам в последнем письме об этом. Они нужны уже потому, что я занял здесь деньги у Демонси. - В Николаеве у нас был, по крайней мере, стол общей складчиной, а здесь и этого нет, приходится обедать в гостиницах. Вообще после войны все страшно вздорожало, и на все товары поднялись цены. Не знаю, как быть с своей коляской. Если возвращаться в ней но санной дороге, то, разумеется, можно будет ехать не иначе, как в 5 лошадей, да нужно еще починить рессору, за что просят 12 рублей серебром. Если продать ее, то дадут самую ничтожную цену. Ставить ее на полозья дорого. Впрочем, теперь еще нет санной дороги (не знаю, как там, за Орлом), да и Бог весть, когда она уставится. Прочел я кое-какие статьи в "Р<усской> беседе". Надобно отдать справедливость, что и 3 том очень дельный, исключая разве "Феклуши" и описания Крыма, вялого, бесцветного и неверного². - Письма Максимовича, независимо от достоинства их филологического, о котором я не сужу и пусть судит Константин, так живы³, что их может прочесть с интересом и не филолог. Статья Аполлона Григорьева, хотя и написана увесистым языком, однако очень занимательна по вопросу⁴, которому она посвящена, вопросу вполне современному и близкому каждому из нас. Он его слабо решает, вообще не обнимает вопроса во всей его полноте, но чрезвычайно важно, что вносится такой нравственный критериум в эстетику⁵. - Итак, Мамонов едет за границу. Очень рад за него, да соберется ли? - Кокорев точно человек очень замечательный и как будто русский. Говорю "как будто". Истинный русский человек ненавидит всякие ходули, всякое театральничанье. Это даже сказывается не только в простом народе, но во всех нас, в массе общества. На юбилеях, выборах и всяких официальных или публичных торжествах, устроенных по заранее составленной программе, нам или смешно, или скучно, все кажется, будто играешь комедию, и большей частью смешно. Так кокоревская встреча моряков с земным поклоном головы в горлатной шапке⁶ умилила только Погодина, а всем прочим была или досадна, или смешна⁷. - Но ум, энергия, богатство делают его силой, которая способна многое двинуть и - двинет, я думаю. А знаете, мне сдается, что, несмотря на все свои шубы, шапки, иллюминационные избы и фейерверочных мужиков, он очень мало сочувствует нам и "Р<усской> беседе". Впрочем, я его не только не знаю лично, но никогда и не видал, только портреты его видел. Вы пишете, что Константин завален работами по трем типографиям, да что же он печатает: Ваше ли только или и свое? Его статьи нет в "Р<усской> беседе". - Как я рад, что Вы пишете "Дедушкины рассказы" и сказку Пелагеи⁸. Я уверен, что это будет превосходная вещь, которой сужден огромный успех. - Я думаю, что когда Тургенев и Некрасов воротятся из-за границы⁹, то они выдерут Панаева за уши и поставят "Современник" в прежние отношения к "Беседе" да и к Вам¹⁰. Здесь разнесся слух, что контракт с Перейрой и комп<анией> об устройстве железных дорог не состоялся. Как ни желаю я железных дорог, но условия контракта, сколько мне известно, были невыгодны для России¹¹: самый главный путь на юг, который нам нужнее теперь насущного хлеба, должен был устроиться не ближе как лет через 7, тогда как к Варшавской дороге должны были приступить немедленно!¹² Замечательно, что нет ни одного англичанина в этой компании, а для нас участие английских капиталов потому уже было бы выгодно, что нет у нас другого средства сдерживать ее в приличных отношениях к России, хоть в первые года. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ручки ваши и обнимаю Константина и сестер. Довольны ли вашей квартирой? Обнимаю Олиньку: дай Бог получить об ней добрую весть. Прощайте.

  

   Сейчас получил ваше письмо от 28 ноября: вести добрые.

  

  

  

   Настоящее издание продолжает издание "И.С. Аксаков. Письма к родным. 1844-1849 гг." {Очерк жизни и деятельности И.С. Аксакова см. в этом издании.} и завершает семейную переписку И.С. Аксакова. А.Ф. Аксакова, вдова, подготовившая эти письма к печати, считала, что они имеют важное историческое значение: "Первая часть "Ив<ан> Серг<еевич> Аксаков в его письмах" относится больше к личному развитию его характера и к личному быту его семейства. Есть однако характеристические черты из царствования Николая I, особенно во втором томе. А следующие письма будут иметь гораздо больше исторического значения" {Письмо А.С. Суворину от 22.VIII.1888 г. // РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 54. Л. 24.}.

   В письмах 1849-1856 гг. И. Аксаков продолжал описывать родным жизнь и быт русской провинции: в 1849-1854 гг. он побывал в Ярославской губернии, на Украине, а письма 1855-1856 гг. написаны участником ополчения, а затем членом комиссии князя В.И. Васильчикова по расследованию интендантских преступлений во время Крымской войны. Надо ли говорить о том, как важны содержащиеся в них сведения.

   Сестра Ивана Сергеевича М. С. Томашевская писала племяннице О.Г. Аксаковой, продолжавшей после смерти А.Ф. Аксаковой ее работу: "Ты пишешь о чудных его письмах; да почти все письма его интересны, а многие могли бы быть прекрасными передовыми статьями" {Письмо от 19.11. (без года) // ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 17. Ед. хр. 142. Л. 30.}. С.Т. Аксаков в ответных письмах сыну неоднократно отмечал его незаурядные эпистолярные способности: "Очень, очень благодарю тебя за первое письмо из Пошехонья: оно интересно во всех отношениях, я сохраняю аккуратно твои письма. Вот так бы надобно было объездить всю Россию (разумеется, не одному человеку) и такого роду описание было бы полезно прочесть вашему министру, если он предан душой своей многотрудной и обширной должности"; "письмо, которое во всех отношениях доставило мне много удовольствия, которым я полон и теперь"; "...одно чтение твоих писем любопытно и замечательно для всякого"; "...письмо славное и весьма любопытное не только для отца, но и для всякого мыслящего человека" {Письма от 29.IХ.<1849 г.> (РМ. 1915. Авг. С. 116); от 12.I.<1851 г.> (ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 3. Ед. хр. 13. Л. 65); от 1.II.1854 г. и 17.Х.1855 г. (Там же. Ед. хр. 14. Л. 14, 105).}. Отцу вторил брат И.С. Аксакова Константин ("твои письма интересны..." {Письмо <1851 г.> // РГБ. ГАИС/III. Карт. III. Ед. хр. 16. Л. 35 об.}) и сестра Вера ("письмо большое от Ивана чрезвычайно интересное и замечательное" {Дневник Веры Сергеевны Аксаковой. СПб., 1913. С. 153.}).

   Период 1849-1856 гг. был довольно тяжелым в жизни И.С. Аксакова. Это было время несостоявшихся истерических надежд, утраты веры в успешность человеческих стремлений: "Все последнее время, весь 1848 год постоянно разбивались мои с таким трудом усвоенные верования, и теперь не осталось для меня ни одной человеческой истины, о которой нельзя было бы сказать и pro и contra; я потерял всякую веру и в ум человеческий, и в наши выводы и соображения, и в логику, и в жизнь" (с. 307). Именно в эти годы И. Аксаковым были написаны стихотворения, полные горести и душевной скорби: "Клеймо домашнего позора...", "Усталых сил я долго не жалел...", "После 1848 года" ("Пережита тяжелая година..."), "Опять тоска! опять раздор!".

   С началом французской революции 1848 г. у И.С. Аксакова "дух захватывало", после ее поражения и его ареста III отделением весной 1849 г. он погрузился в тоску, на душу "налег какой-то свинец" (с. 1) {Здесь и в дальнейшем сноски на страницы наст. изд.}. "Если б вы знали, как иногда делается страшно. Кора все больше и больше сдирается, и язва является вашим глазам во всем отвратительном могуществе. Причины язвы - в крови. Все соки испорчены и едва ли есть исцеление. Кажется, нам суждено только понять болезнь и созерцать, как она пожирает постепенно еще не вполне зараженные члены" (с. 178). "Мне кажется, наше положение безвыходное..." - читаем в другом его письме (с. 179).

   Примечательно, что безысходность, кризисность русской жизни, ее бесперспективность И. Аксаков ощутил задолго до начала Крымской войны, и с началом военных событий они усугубились: "Право, как заглянешь в нутро России, так душу обхватывает чувство безнадежности!" (с. 284). В 1854 г. он сообщал родным из Полтавы: "... общество, по крайней мере, здесь устало заниматься политикой и, махнув на все рукой или доверчиво полагаясь на правительство, собирается возвратиться к своему нормальному состоянию, т.е. заснуть опять крепким сном, даже сердится немножко: зачем будили?" (с. 293).

   В лекарстве, годном для других, - религии, он не находил утешения, слишком он любил "живую жизнь", не сообразовывающуюся, по его мнению, с христианским учением, чтобы от нее отказаться (с. 180).

   Точно передавая в своих письмах приметы того времени, "безобразия внутреннего" (назначение военных в лицей и в Училище правоведения воспитателями, засилие угодной правительству литературы и т.п.), И. Аксаков считал состояние неудовлетворенности и недовольства нормальным для всякого образованного человека. Родные не в полной мере разделяли его чувства, не столь остро ощущали ту удушливую атмосферу, царившую в каждом уголке России и хорошо знакомую ему благодаря постоянным разъездам: "Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов-отцов и благодетелей взяточников!.. Вы ко всему этому относитесь отвлеченно, издали, людей видите по своему выбору только хороших или одномыслящих, поэтому вы и не можете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде, от столкновения со всем этим продуктом русской почвы. Там, что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер!" (с. 402).

   Люди, близкие И. Аксакову в ярославский период его жизни (1849-1851), свидетельствовали о его "предубеждении против императора Николая" {Бороздин К. И.С. Аксаков в Ярославле // ИВ. 1886. Март. С. 629.}. Правда, в письмах это не отразилось (после ареста И. Аксаков старался не писать то, что было бы интересно "непрошеным читателям"), но враждебность к представителям власти на местах выразилась в переписке в полной мере. Да и вряд ли могло быть иначе, если "могущественнейшие плуты всей губернии", против которых он вел следствие, являлись любимцами ярославского губернатора А.П. Бутурлина, первостатейный мошенник пошехонский голова тоже находился под его покровительством. В Пошехонье, как выяснил И. Аксаков, среди городских голов не было ни одного, не бывшего под судом! Взятки считались делом естественным, не бравший их рыбинский городничий Деев - "неслыханное диво" в этой среде. В уездном да и в губернском городе, сетовал И. Аксаков, порядочному человеку нельзя никому и руки подать: "Городничий - вор и взяточник; жена его - взяточница, впрочем, очень милая женщина. Исправник - еще больше вор; жена его, любезная дама, распоряжается уездом как своею деревней; окружной, лесничий, начальник инвалидной команды, почтмейстер, стряпчий, секретарь и их жены - все это воры-переворы, и все это общество чиновников живет с претензиями на большую ногу и дает балы и вечера на взяточные деньги!" (с. 145). В одном из писем рассказ о том, как костромское дворянство в прямом смысле слова "съело" остаток денег, собранных по подписке на памятник Ивану Сусанину.

   Период 1849-1856 гг. был довольно тяжелым в жизни И.С. Аксакова. Это было время несостоявшихся истерических надежд, утраты веры в успешность человеческих стремлений: "Все последнее время, весь 1848 год постоянно разбивались мои с таким трудом усвоенные верования, и теперь не осталось для меня ни одной человеческой истины, о которой нельзя было бы сказать и pro и contra; я потерял всякую веру и в ум человеческий, и в наши выводы и соображения, и в логику, и в жизнь" (с. 307). Именно в эти годы И. Аксаковым были написаны стихотворения, полные горести и душевной скорби: "Клеймо домашнего позора...", "Усталых сил я долго не жалел...", "После 1848 года" ("Пережита тяжелая година..."), "Опять тоска! опять раздор!".

   С началом французской революции 1848 г. у И.С. Аксакова "дух захватывало", после ее поражения и его ареста III отделением весной 1849 г. он погрузился в тоску, на душу "налег какой-то свинец" (с. 1) {Здесь и в дальнейшем сноски на страницы наст. изд.}. "Если б вы знали, как иногда делается страшно. Кора все больше и больше сдирается, и язва является вашим глазам во всем отвратительном могуществе. Причины язвы - в крови. Все соки испорчены и едва ли есть исцеление. Кажется, нам суждено только понять болезнь и созерцать, как она пожирает постепенно еще не вполне зараженные члены" (с. 178). "Мне кажется, наше положение безвыходное..." - читаем в другом его письме (с. 179).

   Примечательно, что безысходность, кризисность русской жизни, ее бесперспективность И. Аксаков ощутил задолго до начала Крымской войны, и с началом военных событий они усугубились: "Право, как заглянешь в нутро России, так душу обхватывает чувство безнадежности!" (с. 284). В 1854 г. он сообщал родным из Полтавы: "... общество, по крайней мере, здесь устало заниматься политикой и, махнув на все рукой или доверчиво полагаясь на правительство, собирается возвратиться к своему нормальному состоянию, т.е. заснуть опять крепким сном, даже сердится немножко: зачем будили?" (с. 293).

   В лекарстве, годном для других, - религии, он не находил утешения, слишком он любил "живую жизнь", не сообразовывающуюся, по его мнению, с христианским учением, чтобы от нее отказаться (с. 180).

   Точно передавая в своих письмах приметы того времени, "безобразия внутреннего" (назначение военных в лицей и в Училище правоведения воспитателями, засилие угодной правительству литературы и т.п.), И. Аксаков считал состояние неудовлетворенности и недовольства нормальным для всякого образованного человека. Родные не в полной мере разделяли его чувства, не столь остро ощущали ту удушливую атмосферу, царившую в каждом уголке России и хорошо знакомую ему благодаря постоянным разъездам: "Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов-отцов и благодетелей взяточников!.. Вы ко всему этому относитесь отвлеченно, издали, людей видите по своему выбору только хороших или одномыслящих, поэтому вы и не можете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде, от столкновения со всем этим продуктом русской почвы. Там, что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер!" (с. 402).

   Люди, близкие И. Аксакову в ярославский период его жизни (1849-1851), свидетельствовали о его "предубеждении против императора Николая" {Бороздин К. И.С. Аксаков в Ярославле // ИВ. 1886. Март. С. 629.}. Правда, в письмах это не отразилось (после ареста И. Аксаков старался не писать то, что было бы интересно "непрошеным читателям"), но враждебность к представителям власти на местах выразилась в переписке в полной мере. Да и вряд ли могло быть иначе, если "могущественнейшие плуты всей губернии", против которых он вел следствие, являлись любимцами ярославского губернатора А.П. Бутурлина, первостатейный мошенник пошехонский голова тоже находился под его покровительством. В Пошехонье, как выяснил И. Аксаков, среди городских голов не было ни одного, не бывшего под судом! Взятки считались делом естественным, не бравший их рыбинский городничий Деев - "неслыханное диво" в этой среде. В уездном да и в губернском городе, сетовал И. Аксаков, порядочному человеку нельзя никому и руки подать: "Городничий - вор и взяточник; жена его - взяточница, впрочем, очень милая женщина. Исправник - еще больше вор; жена его, любезная дама, распоряжается уездом как своею деревней; окружной, лесничий, начальник инвалидной команды, почтмейстер, стряпчий, секретарь и их жены - все это воры-переворы, и все это общество чиновников живет с претензиями на большую ногу и дает балы и вечера на взяточные деньги!" (с. 145). В одном из писем рассказ о том, как костромское дворянство в прямом смысле слова "съело" остаток денег, собранных по подписке на памятник Ивану Сусанину.

   И. Аксаков осуждал и алчность церковников: он был потрясен, увидев в Любиме среди пьяной ярмарочной толпы священника с причтом, собиравшего дань с каждой лавчонки и кабака ("Хороши, нечего сказать!"). По его наблюдениям, церковь все более и более превращалась в административно-полицейское учреждение, что было особенно наглядно в раскольничьих делах. Посланный в Ярославскую губернию с секретным поручением по изучению раскола, он столкнулся с враждебной старообрядцам деятельностью единоверческой церкви, усугублявшей разобщенность. В своих донесениях министерству он порицал ее действия. Как и ранее в Бессарабии (1848), И. Аксаков осуждал гонения на старообрядцев в Ярославской губернии со стороны государства, и достаточно прочесть письма родным, сравнить его рапорты и докладные записки министру внутренних дел с "Собранием постановлений по части раскола" (СПб., 1858), чтобы стала понятной степень отличия его взглядов от мнений правительства. В Ярославской губернии И. Аксаков делает то, что должны были делать и о чем должны были заботиться власти: приводит население целого города Романова-Борисоглебска к православной вере, не прибегая к принуждению.

   Комиссия графа Ю.И. Стенбока, в которую он входил, обнаружила в 15 верстах от Ярославля в с. Сопелки ранее неизвестную секту бегунов или "странническое согласие" {Копию докладной записки И. Аксакова министру внутренних дел о секте странников в Ярославской губернии см.: ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 1. Ед. хр. 73. Частично опубликована (РА. 1866. No 4); исследования о секте странников в Ярославской губернии (донесения и пр.) см.: Там же. Ед. хр. 48.}. Записка И. Аксакова об этой секте для министерства внутренних дел насчитывает около 600 страниц, а собранные комиссией факты составили 86 томов! Благодаря двум командировкам - в Бессарабию и в Ярославскую губернию - И. Аксаков стал крупным специалистом по истории раскола {См.: Трефолев Л. Странники (Из истории раскола) // РА. 1866. No 4. С. 602.}.

   Внимательный читатель отметит, что с годами суждения И. Аксакова становились основательнее и резче, а жизненная позиция - активнее. Свое счастье он видел в деятельности, полезной бедным людям, всюду стремился добиться социальной справедливости. Имея "пресострадательную", по собственному выражению, душу, он в Романове-Борисоглебске вступился за работницу, попавшую в многолетнюю кабалу к купеческому семейству, помог своему слуге Афанасию выкупиться на волю от "великого мерзавца" помещика Татаринова, а крестьянам Спасской слободы - освободиться от гнета барина князя Долгорукого. А.О. Смирнова поражалась бескорыстию его участия в судьбе родителей артистки Е.Н. Жулевой: он добился у Н.М. Смирнова вольной для них. Молодой 26-летний человек, не склонный к похвальбе, пишет родным: "Мне случалось много делать добра, и я люблю делать добро..." (с. 83).

   Неприязнь вызывал в И. Аксакове князь Долгорукий, торговавший рекрутскими квитанциями, надувавший своих крестьян, и ему решительно непонятно, как такой человек мог произвести благоприятное впечатление на брата: "Ведь вот, право, Константин! Он прежде всего справляется о том, русский ли кто и православный... Ест грибы в пост, без рыбы - восторг и слезы умиленья! - Для меня же прежде, чем я справлюсь, француз ли кто или русский, православный или католик, первый вопрос: каков он помещик или вообще человек и бьётся ли в нем доброе, благородное, христианское сердце, а русское или французское оно, это вопросы второстепенные" (с. 132). И. Аксаков возмущен и ярославским помещиком Горяиновым, простодушно признавшимся, что в своем кабинете собственноручно сечет бурмистров. "Вид дворянского сословия производит на меня действие раздражающее: ограниченность и узкость взглядов, невежество, привязанность к незаконному своему праву, отсутствие других двигателей, кроме интереса, барство и дармоедство, отсталость понятий..." (с. 459).

   И. Аксаков был убежден, что единственный выход из создавшегося положения - освобождение крестьян, а дело это может успешно продвигаться только при условии уступок со стороны помещиков. Ярославский знакомый К. Бороздин отмечал, что Иван Сергеевич принадлежал к числу людей, считавших, что "этим делом (делом освобождения. - Т.П.) нельзя медлить" {Бороздин К. Указ. соч. С. 628. Аксаков. С. 388-389.}. Своим родным И. Аксаков обещал, что за будущей женой не возьмет ни единой крестьянской души, не допускал он и мысли о возможности их продажи - только безвозмездное дарование свободы.

   Сталкиваясь с антагонизмом помещичьего и купеческого сословий, он решительно принимал сторону последнего: купцы импонировали ему своим умом, оборотистостью, умением зарабатывать деньги энергичным трудом. "... Человек, лежащий в шелковом халате на бархатном диване, ничего не делающий и наслаждающийся жизнью посредством доходов с недвижимой собственности, полученной в наследство, следовательно, богатый без заслуги и трудов с своей стороны, все-таки оскорбителен человеку, обогащающемуся деятельным трудом..." (с. 124).

   Еще в 1848 г. на Серных водах он защищал достоинство купечества; отправляясь в промышленную Ярославскую губернию, радовался возможности поближе узнать его. И. Аксакову удалось побороть пренебрежительное отношение своего семейства к купцам, особенно Константина, который после поездки к брату в Ростов решительно изменил свои прежние суждения.

   С.А. Венгеров считал, что в период редактирования "Московского сборника" 1852 г. И. Аксаков впервые столкнулся с купцами, которые впоследствии помогли ему получить место председателя Московского общества взаимного кредита {Венгеров С.А. Критико-библиографический словарь русских писателей и ученых. СПб., 1889. Т. I. С. 325.}.

   Между тем ярославские письма И. Аксакова убеждают в том, что впервые тесное общение началось в Ярославле, а в период подготовки "Московского сборника" 1852 г. связи уже были налажены: известно, что ярославские купцы предлагали И. Аксакову бумагу для издания, он же рассылал сборник им в подарок, приглашал к сотрудничеству (в частности, Е.В. Трехлетова) и т.п. В 1858 г. на средства петербургских купцов было издано его "Исследование о торговле на украинских ярмарках".

   Беспокойная, деятельная натура И.С. Аксакова, которого А.И. Герцен справедливо назвал "человеком с практической жилкой" {Письмо М. Мейзенбуг от 20.VII.1857 г. // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1962. Т. XXVI. С. 114.}, постоянно проявлялась в делах, которые он добровольно взваливал на себя: это хлопоты, связанные с покупкой общественностью Ростова Спасской слободы у князя Долгорукого, возвращение угличского колокола из Тобольска, сбор средств для учреждения коммерческого училища в Ярославле, объединение всех любителей старины и истории в Ярославской губернии и открытие им путей в местные архивы. Он заботился о том, как улучшить жизнь в губернии, принимал меры, направленные к общественной пользе, свои поручения по министерству выполнял с такой тщательностью, какой не было у прежних чиновников. "...От меня не веет казенщиной", - с гордостью писал он родным. Им руководило не тщеславие, а благородное желание помочь людям. Но при этом он старался скрывать свое участие в добрых делах. В 1849 г. Аксаков осуществил попытку возвратить угличский колокол, увезенный в Тобольск, подав просьбу на имя министра внутренних дел, но чтобы в министерстве не заподозрили его в желании заслужить благоволение, утаил собственные хлопоты. Поэтому в материалах, посвященных ссыльному колоколу, весьма редко упоминается посредничество И. Аксакова {См.: Лавров Д. Угличский ссыльный колокол // PC. 1914. Авг. С. 289.}.

   Где бы ни был И. Аксаков, он всегда внимателен к происходящему, к новым людям, их нравам, быту. Его интересует, как одеваются ярославские или курские женщины и какие песни поют, ему любопытен язык холщевников и солдатская постановка народной драмы "Царь Максимильян" - все то, что подтверждает "высокое душевное образование в народе" (с. 294). Ему странно, что Константин, отправившись в 1850 г. с сестрами в Киев, ни с кем не заговаривает по дороге, а потому извлекает мало пользы из своего путешествия: ведь о народе нельзя судить a priori или по древним грамотам, многие "умствования" не выдерживают при столкновении с жизнью (с. 70). Иронично изображает он в письмах забавное путешествие великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича, отправившихся изучать Россию: "... в Мологе обед, в Рыбинске ночлег, в Угличе обед, в Ростове ночлег" (с. 159). Великие князья были явно озадачены, когда в Ростове, славившемся огородничеством, им преподнесли на блюде зеленый горошек.

   Человек "кипящего дела", по собственному признанию, И. Аксаков оживлял все вокруг себя. Ю.Ф. Самарин считал, что в нем есть "какая-то возбудительная сила, действующая на других" {"Письмо А.О. Смирновой от 25.V.1849 г. // Самарин. Т. XII. С. 387.}, - наблюдение верное и тонкое. Ярославские приятели с увлечением читали его стихи, поэмы и пьесу "Присутственный день в уголовной палате", записки и рапорты в министерство, которые он представлял в "правдивом и изящном изложении..." {Воспоминания Ярославца об И.С. Аксакове // Сборник статей, напечатанных в разных периодических изданиях по случаю кончины И.С. Аксакова. М., 1886. С. 22.}. Приятель И. Аксакова Ф.С. Унковский писал: "Появление твое в Ярославле, любезный друг Иван Сергеевич, чудотворно подействовало на наш маленький круг: все мы почувствовали в себе более силы, свежести, трезвости" {Письмо от 5.IХ.<1852 г.> // ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 634. Л. 13.}. Удивительно, что беспокойный дух его находился в странном несоответствии с "вялой физикой", как он сам о себе