Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

p; 

   Решительно не успеваю писать, милая моя маменька и милый отесинька. Но зато большое письмо и целая страница написана, но во время самого движения писать нельзя, а на стоянках помещаемся мы, весь штаб, почти в одной комнате, и тут-то начинается письменная работа или же за моим столом сидят и пишут Толст<ой> и вся компания. Это мне так надоело, что я решаюсь требовать себе совершенно отдельной квартиры. К Жиздре² приготовлю вам письмо. Мне самому очень хочется записать себе на память все подробности похода, а дневника я писать не в состоянии, несмотря на все усилия, и потому должен для себя самого писать подробные письма. К тому же хочешь всегда осмотреть местность, куда приходишь, а в 3 часа утра снова выступаем. Но я совершенно здоров; дай Бог только, чтоб вы были здоровы, а обо мне не беспокойтесь. Все идет очень хорошо. Итак, опять прощайте, милые отесинька и милая маменька, до Жиздры. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер крепко. Не забудьте в адресах писать: офицеру дружины No 111.

  

  

   Не знаю, успею ли написать вам, милые мои отесинька и маменька, письмо на целом листе, но попробую. Хорошее дело поход, если бы только товарищи были порядочные, если б было с кем поделиться и замечаниями, и наблюдениями, и всякими впечатлениями, а главное, если б на стоянках и дневках я мог поместиться отдельно. Я люблю устроивать везде на стоянках как в походе, так и в путешествиях свой угол, куда бы мог уйти и отрешиться от окружающей меня внешности, но, к сожалению, до сих пор непременно к моему столу присядет Т<олстой>, стол покроется бумагами и чашками, и нет возможности писать ничего, кроме деловых бумаг. Это мне начинает так сильно надоедать, что я просил уже квартирьеров отводить мне особые квартиры. - Вот уж мы и в Мещовске, и 13 дней похода прошло! Погода продолжает нам благоприятствовать, и поход наш совершается очень благополучно. Мне очень хочется самому записать себе на память подробности похода: если не теперь, так со временем они приобретут огромный интерес, но не знаю, пуститься ли теперь описывать вам подробности или перейти поскорее к общим выводам и замечаниям; примусь за первое, потому что уходит время. Как мы поднялись, собрались и двинулись, Константин видел¹; он слышал даже плач и причитанья баб, плач искренний большею частью, причитанья большею частью неискренние, совершаемые по обычаю. Впрочем, я нисколько не отвергаю возможности искренних причитаний, также как мы не отвергаем искренности в стихах с рифмами, несмотря на всю искусственность формы; но здесь это большею частью дань обычаю, который производит очень сильное действие на нервы, особенно при барабанном тревожном грохоте. - Шум и пыль провожали нас по всему городу и улеглись несколько уже за заставой, когда мы остановились на зеленом лугу, чтоб собраться и оглянуться. Пока мы шли городом, ратники успели так напиться, что едва, едва можно было поднять их и положить на телеги. Несмотря на все приказания - распроститься с родными окончательно у заставы, женщины (жены, сестры, матери) провожали нас далеко, идя вместе с ратниками или забегая вперед на станцию. Довольно пеструю толпу представляла наша дружина: жены несли ранцы и ружья, патронташи и рядом с ними их пьяные мужья. Обыкновенно около кабаков становили часовых, которые и не пускали ратников; зато кабак мигом наполнялся бабами, которые забирали с собой вино в разных посудинах и потом дорогою поили их. По мере того, как мы подвигались вперед, число баб убавлялось, но окончательно бросили они нас уже верст за сто от Серпухова. Причитаньем и плачем сопровождалось каждое прощанье; многие падали в обморок и лежали долго без чувств на земле. - Эти долгие проводы были причиною двух случаев холеры: от пьянства и от разнообразнейших угощений (сметаны, квасу, огурцов, яблок, рыбы соленой) двое заболели холерой; одного успели спасти, другой умер в Угодском заводе. - Наконец приняты были решительные меры, и теперь уже не пестреет наша дружина, а движется и извивается по дороге черною стройною массой. Прекрасная, теплая погода, безоблачное небо, зелень, чудесные виды, беспрестанно новые, движение, охватившее разом огромные толпы людей, отдаленность похода, и видимая даль горизонта, и воображаемая даль - все это настроивало меня очень хорошо, и я должен признаться, что самый поход, который кажется всем другим утомительным, скучным, меня занимает, и я очень доволен. Жалею только, что не с кем, решительно не с кем поделиться своими замечаниями и впечатлениями. - После двух привалов дошли мы до 1 станции Кременки (18 1/2 в<ерсты>), где встретили нас посланные еще накануне квартирьеры, указали каждой роте деревни, в которых она должна разместиться (иногда иной роте приходится делать еще верст 8 в сторону), и объявили нам, что в Кременках всего 4 двора, почему штабу и отведена квартира в полверсте от этой станции, в селе Троицком. Это село когда-то принадлежало княгине Екат<ерине> Ром<ановне> Воронцовой-Дашковой²: некогда великолепный дом занят теперь каким-то купцом под фабрику. - Везде, где жители не вызываются или не могут кормить сами (и хорошо кормить) ратников, мы сами готовим пищу, посылая вперед котлы и припасы. Конечно, никогда ни один полк в России не имел такой сытной пищи от котла, как ополченцы. Правда, теперь продовольствие уже на моих руках, но и ротные командиры кормят их отлично, связанные и предписаниями графа Строганова, и наблюдением непосредственного начальника, а главное - самими ратниками, которые не солдаты и сейчас заговорят громко и которым я в течение 18 дневного продовольствования в Серпухове роздал в копиях, помимо офицеров, расписание, сколько чего полагается на них в обед и ужин, присланное нам от гр<афа> Строганова. В это время они избрали артельщиков и сами приучились хозяйничать и твердо знают свои права относительно пищи. Мне было в высшей степени приятно слышать на днях жалобы некоторых ротных командиров, что невозможно сделать им (законной, по их мнению) экономии, потому что каждый ратник знает все, что ему следует и что, по их мнению, должно было б и оставаться для них секретом. А с ратниками нет возможности поступать так, как с солдатами; можно их заставить любить себя, но заставить их бояться солдатскою робостью перед начальством нельзя. - Ну дальше. В Троицком мы расположились в двух комнатках пустого флигеля. Сейчас устроилась канцелярия, бумаги покрыли стол, и перья заскрипели, как следует. Что же касается до нашего продовольствия, то в этом отношении мы не терпим никакой нужды: все, что Вы ни прислали, милая маменька, все пошло в общую кладовую нашу с Толстым; чай еще тянется, хотя его истребляется страшное количество. Так кал везде можно достать молока, кур, яиц, баранины, и повар у нас есть, то стол у нас вполне удовлетворительный. Мешок, сшитый в Абрамцеве, играет очень важную роль: набивается сеном и служит постелью; но я так был занят в последние дни в Серпухове, что многого необходимого не заготовил: портфелей, дорожных несессеров, белья, теплой одежды и пр. - Впрочем, кой-что я уже и скупил на дороге, а в Калуге я заказал полушубок с вычерненным верхом, сшитый по покрою форменного зипуна, совсем, с погонами. Холостые ратники и распростившиеся с родными весело ужинали за котлом и пели песни до глубокой ночи. Кроме того, у каждого еще были свои деньги (теперь уже пропитые), и они находили средства доставать вино. - Шум и жизнь, которыми вдруг обхватывается мирное село, когда разместится в нем рота, говор, песни и наконец тишина и молчание ночью, жизнь и шум жизни, сдержанные могучею силою сна, все это вещь, конечно, не новая, но для меня все еще неустаревшая! Все уже столько раз испытанные мною впечатления освежаются теперь новой струей, именно тем, что постоянно движешься и пребываешь во множестве, в массе людей. - Часа в два утра поднялись мы с ночлега и двинулись далее: переход был маленький, и мы прошли его большею частью пешком. - На дороге в селении Никола-Бор священник-старик встретил нас с хоругвями, крестом и чудотворной иконой, отслужил молебный и заставил всю дружину пройти под иконой; в Высокинцах. также встретил нас священник с крестом и хоругвями. Все это действовало на ратников хорошо, и они заметили, что солдат так не встречают. - Высокинцы - большое село, принадлежащее теперь сенатору Толстому; мы разместились в пустом господском доме; тут была дневка; граф заболел так сильно тою же болезнью, которая началась было и была прервана за несколько дней до похода и которую доктор серпуховский счел сначала за тиф, что я послал нарочного в Серпухов за доктором Кундасовым. Кундасов и приехал уже ночью, но Толстому стало гораздо лучше. Впрочем, болезнь приняла характер лихорадки, которая и теперь еще навещает его сильными пароксизмами; впрочем, теперь они гораздо реже. - В Высокинцах на дневке люди поотдохнули совершенно и достаточно погуляли, потому что в селе был праздник и жители угощали их хорошо. Точно так же и в Угодском заводе - жители заранее заготовили им сытную пищу. Вообще ополчение встречает гораздо более сочувствия, нежели солдаты, не по сочувствию к цели и значению войны (об этом никто не думает теперь, а ратники менее всех), но ратник им ближе и более возбуждает сожаления; везде, где проходим мы богатыми селами, жители угощают нас очень радушно, но от Малого Ярославца до сих пор нам приходится идти местами довольно тощими. - В Малоярославце сошлись мы с Верейскою дружиною (No 109). По маршруту - по две дружины идут вместе, т.е. одни дни для марша двух дружин, но идем мы порознь и отдельно; Верейская - часов 5 впереди. Начальник Верейской дружины граф Гурьев, человек очень богатый и известный разгульной жизнью: дружина его, кроме казенного платья, имеет еще белые кителя и сильно пьянствует. - Вообще дружины не называют себя по номерам, а всегда по городам: Верейские, Серпуховские или просто - "Руза прошла", "Подольск идет". До Алешкова (23 июля) ничего особенно интересного не происходило; в Алешкове мы не остановились, а прошли дальше верст 10, потому что в Алешкове нельзя было разместиться; остановились мы в богатом доме у одного помещика-холостяка Отрыганьева. На столе я нашел у него Ваши сочинения об охоте³, милый отесинька, а в хозяине встретил страстного Вашего поклонника до такой степени, что он хотел Вам послать лесу домашнего его приготовления и совсем уже снарядил удочку, только не узнал еще Вашего адреса. Удочку эту я взял и посылаю ее Вам; думаю, что это Вам будет приятно. Отрыганьев человек добрый, хозяин и охотник; другое для него не существует. Тут была дневка, но я утром дневки отправился прямо, не останавливаясь, в Калугу; всего расстояния было 30 верст: в Калуге, кроме знакомых, ожидало меня множество дела: отчет калужской провиантской комиссии, получение от нее провианта и денег на дальнейший путь, изготовление хлеба печеного до 400 пудов (т.е. расчеты за хлеб; с хлебопеками и квартирьерами отправлены у нас вперед младшие офицеры). Приехавши в Калугу, отправился я сейчас к Булгакову в загородный сад, столько знакомый мне и памятный по ссоре с Ал<ександрой> Осип<овной> Смирновой⁴. Было воскресенье: никого, ни Булгакова не застал я в городе и потому отправился в Колышово, деревню Унковских⁵, верст 12 от города. Я думал сделать им сюрприз, но длинная подзорная труба, лет уже 25 стоящая на балконе, труба, направленная на вьющуюся вдали полосу дороги, спускающуюся разными изгибами к перевозу через реку Угру, выдала меня. Несмотря на новый костюм, меня узнали и выбежали ко мне навстречу. Впрочем, за исключением дочерей, не все члены семьи были в сборе. Старик Унковский⁶ прослезился, увидав меня, потому что я напомнил ему то время, когда жена его⁷ еще была жива. Я его не видел 8 лет; он мало переменился и весь живет в области общественных и политических интересов. За ним самою заботливою нянькою ходит Авд<отья> Сем<еновна>⁸, отказавшаяся от замужества. Нельзя смотреть без улыбки, как Сем<ен> Яковл<евич> в пылу разговора о кронштадтских укреплениях или о чем-нибудь подобном, не замечая, повинуется всем требованиям дочери: его одевают, ведут в сад, поворачивают направо и налево, - он ни на что не обращает внимания, предоставив всю внешнюю сторону своего существования дочери. Тут же и герой инкерманский Сергей⁹, прострелянный пулей; он все тот же ребенок, каким был прежде: рана не придала ему ни важности, ни гордости. Что за удивительный мир, что за тишина в этой семье, и как все довольны и счастливы. Самые несчастия являются чем-то столь естественным и законным, что не нарушают общего гармонического тона. Разумеется, подобного рода счастие соединяется или с некоторою умственною ограниченностью, или же с высочайшей мудростью, и здесь, конечно, участвует первое, но тем не менее на людей тревожных сильно действует эта тишина. Невольно спрашиваешь себя: "Господи, чем довольны эти люди, с чего они так счастливы!". - Разумеется, меня угощали, кормили и поили донельзя, и все были рады меня видеть. На другой день был я у Булгакова и у него обедал. Он немного постарел (я не видал его с 1848 г<ода>), но все тот же, так же жив и деятелен и смышлен. В Калуге он держит себя скромнее, чем в Тамбове, но все же постоянно неприличен и в высшей степени mauvais genre - не в пошлом значении этого слова. Жена его за границей, и домом управляет какая-то г<оспо>жа Купфер, очень почтенная и пожилых лет женщина. В этот день я у него обедал вместе с Арнольди, мужем и женою¹⁰. Арнольди имел с Булгак<овым> несколько схваток по поводу неприличных выражений в присутствии его жены, и потому П. Алекс, сдерживается при ней, но, видимо, скучает в таком обществе. На другой день вступила наша дружина. В три дня, проведенные мною в Калуге, я обедал у Арнольди и провел у него два вечера. Живут они очень счастливо, очень любят друг друга и живут очень скромно и мило; она же совершенно благоговеет перед мужем. Варвара Дмитриевна¹¹ очень подробно осведомлялась о здоровье наших; ее медленная и по-видимому рассудительная речь довольно странно противоречит наивности содержания. Кажется, она очень правдива и пряма и в этом отношении лучше своего мужа. В Калуге познакомился с Алекс<андром> Петров<ичем> Толстым, начальн<иком> Моск<овского> ополч<ения>, старшим из сыновей Петра Алекс<андровича>¹², лет 65-ти, чудак и оригинал, как и все Толстые. Видел я и угол<овную> палату, и дом, в котором жил, подле дома Димитр<ия> Самозванца, и пропасть старых знакомых, с которыми очень приятно было мне встретиться, и весело было видеть, с какою радостью меня принимали. Через 8 лет прохожу я через эту самую Калугу ратником, еще далеко не успокоившись духом и еще не возлюбивши покоя, тогда как все тогдашние мои сверстники и товарищи молодости давно уже пристроились и уже в пристани! - Булгаков нежно Вас любит, милый отесинька, и велел Вам не кланяться, как он говорит, а изъявлять его глубокое, искреннее уважение. Разумеется, и в служебном отношении мне было оказано всевозможное содействие, 28 июля должны мы были прийти в Росву, 14 верст от Калуги и 2 версты от Унковского, поэтому я и предположил этот день провести у них, Толстой, хоть и незнакомый с ними, не желая оставаться в Росве (имение Н. Ив. Шепелева: он угощал наших ратников обедом и вином), отправился вместе со мною. Ему были очень рады, мы вместе с ним и Унковскими ездили к М<арии> Серг<еевне> Мухановой¹³ в ее или лучше их (их 4 сестры) имение Железцево, там обедали, туда же приехал Булгаков, потом воротились к Унковским и провели там весь вечер. Сем<ен> Яковл<евич> также угощал стоявшую в его имении 4 роту обедом и вином, и ратники за то пели ему песни. - Этот переход через Калугу был мне очень приятен; так приятно встретить на перепутье людей, вас искренно любящих! - До Мещовска поход наш не представлял ничего особенного: замечу для себя на память, что Гришево очень плохая и бедная деревня, где мы стояли в пустом господском домике помещика Губарева; в Ломакине мы стояли в скверном и грязном постоялом дворе и должны были простоять там полторы сутки. В это время я был очень занят своими счетными книгами. - В Мещовске (весьма скверном и бедном городишке) я получил письмо от Оболенского¹⁴. Он звал меня к себе в деревню верстах в 40 от Мещовска взглянуть на его семейное счастие. Так как дружина наша на другой день рано утром выступала в Тросну, где должна была дневать, то я решился вознаградить впоследствии усиленным трудом потерянное время и рано утром, проводивши дружину, отправился к Оболенскому в село Ольхи, принадлежащее теперь брату его Александру, колыбель всех Оболенских Васильевичей¹⁵. Тут в саду есть огромная ольха, на толстых сучьях которой устроены были сиденья для княгини матери и для всех ее птенцов; там любила она сиживать с малыми своими детьми, как наседка. Нечего и говорить, как рады были мне Оболенские и как я рад был видеть их домашнее счастие; жена Обол<енского> здорова и сама кормит свою крошечную княжну. Нечего и говорить, как весь околоток от последнего мужика до самого гордого соседа любят Оболенского, особенно крестьяне! Само имение очень бедно местоположением. Оболенский, конечно, захотел меня проводить до Троены, тем более что его собственное имение Гость в нескольких верстах оттуда. После обеда отправились мы с ним обратно в Мещовск и рано утром, спустив его в деревне, откуда поворот в его имение и где у знакомого ему мужика были готовые лошади, приехал я не в Тросну, которая была занята верейскими, а еще ближе, в Калужку. Там всего было 4 двора, и мы должны были дневать и ночевать в сарае; в сарае было очень хорошо, но опасно было курить и зажигать свечку; ночью же, когда раздевшись мы улеглись на сене, вдруг пошел сильнейший дождь, который, пробив крышу сарая, заставил нас бегать босиком по колючему сену и искать убежища; кой-как нашли уголок безопасный и полумокрые укрылись под ним в сене. - Оболенский приезжал к нам обедать; если б не жена, так он, наверное, пошел бы в нашу дружину. И очень мне жаль, что нет никого у нас, с кем можно было б быть в дружеских, простых отношениях. -- Хлуднево: тут занимали мы домишко г<оспо>жи Квашино-Писаревой; ее самой не было дома; Слободка - большое казенное село; тут стояли мы на постоялом дворе. И в Слободке, и в Жиздре были мне отведены особые квартиры, рядом с графом, но все же особые, чему я очень рад, потому что помещение наше было очень тесно и неудобно для нас троих. - Вчера пришли мы в Жиздру, город довольно населенный, но совершенно степной: тут почти ничего и достать нельзя. Цены на муку и овес по случаю ожидаемого нашествия трех ополчений (не одно наше, но Ярославское и Костромское идут другие тем же трактом) сильно поднялись, также и на другие припасы. Мы еще первые и нам все легче, но каково же будет последним! - Вот я и довел свой рассказ до 7 августа и до г<орода> Жиздры. Теперь буду писать из Брянска. Я думал найти здесь письмо от вас, но ошибся; часа через два придет опять почта: не будет ли с нею письма? Очень хочется знать, здоровы ли вы и что у вас делается? В будущем письме я постараюсь передать вам картину самого похода и собрать в одно отдельные черты и замечания относительно ополчения вообще. - Уж близок вечер; надо посылать за подводами, брать квитанцию от городничего в благополучной стоянке, убрать все бумаги, свести счеты за овес, за сено, за разные покупки... Прощайте, будьте здоровы, милые отесинька и маменька, цалую ваши ручки. Обнимаю крепко Константина и всех милых сестер. Как бы хотелось мне совершить какой-нибудь поход вместе с ними! И отчего бы его не совершить? Не имеете сведений об Афанасии? Трудно мне без него, хотя и хороший человек у меня денщик. - Прощайте еще раз. Здесь прочел я в газетах статью Погодина о Нахимове, в которой есть очень хорошее место¹⁶: да и вообще я не понимаю, как она очутилась в печати! прочел я и выписку из письма Трутовского, и начало описания плена княгинь у Шамиля¹⁷: жаль только, что описатель литератор и пишет с претензиями¹⁸. - Всем кланяюсь.

   Леса замечательна тем, что свита без узлов¹⁹.

  

  

   Вот и Брянск, где, к сожалению, нет у нас дневки, и завтра чем свет мы идем дальше. Только что пришел на почту: нет писем. Неужели мое письмо с маршрутом еще не дошло до вас? Завтра опять должна прийти почта, но мы ее не дождемся, и я просил уже передовых дружины, идущей вслед за нами, взять завтра с почты письма и доставить их мне на станции или на дневке. Здоровы ли вы, милый мой отесинька и милая моя маменька. Холодные ночи и довольно холодный ветер, может быть, имели дурное влияние на ваше здоровье. Я послал вам из Жиздры большое письмо и удочку Отрыганьева. Строганов, приехавший в тот вечер в Жиздру, не стал нас осматривать и оставался в Жиздре несколько дней, чтобы встретить другие дружины. - Нынче ночью ожидают его в Брянск. Может быть, он уже и приехал, потому что теперь скоро полночь. - Теперь мы дней 12 не встретим на пути ни одного города, и потому, придя в Брянск довольно поздно (часу в 1-м пополудни), поспешили сделать разные необходимые закупки. Город же широко растянулся по высоким горам и глубоким оврагам правого берега реки Десны. - Вся эта сторона от Жиздры до Брянска - сторона глухая и лесная; в здешних Брянских лесах водятся медведи, которые, по словам крестьян, приходят часто кушать овес, и даже лоси. Толстой ходил как-то на охоту на дневке и убил несколько тетеревов. Богатство лесов причиною многочисленности заводов в здешней стороне. В Брянском уезде много заводов Мальцева¹; у него самого мы не были, но на дороге заходили в чугунный завод, где льют картечи, гранаты, ядра. Вид расплавленного твердого металла, льющегося, как вода, вид этого жидкого огня поразителен. У Мальцева два парохода ходят по Десне в Днепр и Днепром до Киева. - Но Брянский лес еще не то, что Брынский лес: не доходя Жиздры, кажется, оставили мы в стороне село Брынь, принадлежащее Рябининым. Вся эта сторона от Жиздры до Брянска называется Полесьем. Мужики здесь с виду похожи на чухон²; они довольно верно описаны у Тургенева³, но называются ли они полехами, не знаю. От Жиздры окрестность стала интереснее и не так однообразна. Каково же! Мы уже с лишком 320 верст прошли от Серпухова. Здесь я не успел и в газеты заглянуть; город так растянут, квартиру же нам отвели на конце города, ибо другой удобнейшей для помещения штаба нет, что отсюда до трактира версты 4. - Пора однако ж спать и готовиться к раннему выступлению. - Прощайте, милые мои отесинька и маменька; авось-либо почта завтрашняя привезет от вас письмо; мне казалось, что вы бы могли успеть написать даже в Жиздру. Не забудьте выставлять всегда "офицеру дружины No 111". - Как странно переписываться на походе, занося ноги вперед: точно будто поворачиваешь голову через спину, говоришь на лету. Дай Бог, чтоб вы были здоровы и бодры. До сих пор у нас все благополучно; умерло во время пути трое от холеры, потому что мы шли весьма холерными местами. Не знаю, есть ли холера у вас в околотке? Цалую ручки ваши и крепко обнимаю сестер и Константина; будете писать Грише, передайте ему от меня, что я его крепко обнимаю с женой и дочерью. Прощайте.

  

  

   Отсюда в 13 верстах город Трубчевск, где нынче почтовый день и через который мы сами завтра пройдем, не останавливаясь. Пользуюсь этим случаем, милый отесинька и милая маменька, чтоб дать вам весть о себе. Последнее письмо ваше, писанное в Брянск с припискою Олиньки и Сонички, я получил уже по выходе из Брянска, на первом переходе. Вместо Полужья, которое было занято Верейской дружиной, мы остановились в с<еле> Кокине в пустом барском доме помещика Хрипкова (которого я часто видал у Елагиных) и которого управляющий по нашей просьбе послал в Брянск на почту, откуда мне и привезли ваше письмо. Вы уже отговели теперь и причастились, милый отесинька; поздравляю Вас и крепко обнимаю и благодарю Вас всею душой за немногие строки Вашего последнего письма. - Дай Бог, чтоб вы были все здоровы. - Горячечные лихорадки или даже просто головные какие-то особенные боли (я думаю, тифозного свойства) так же здесь в ходу, как и у вас. Вы собственно пишете про лихорадки, но я уверен и, судя по слухам, оно так, головные боли эпидемического характера были и в нашей стороне. - Впрочем, они не опасны. Это все последствия холеры. Мы идем вдоль Десны, вдоль которой шла здесь и холера в сильной степени, но уже более месяца тому назад. - Погода несколько переменяется, и становится холоднее; уже походит на осень. - Какие неприятные известия из Крыма: я говорю про нашу неудачную попытку атаковать лагерь на Черной речке!¹ Не участвовало ли тут Курское ополчение? Нынче месяц, как мы в походе! По полученным бумагам видно, что в Киеве будет мне довольно хлопот: киевской Комиссии должны мы отдать отчет в деньгах, истраченных во время похода, из киевского арсенала получать порох и заряды, в Киеве будут смотры и ревизия; по этому случаю на всех станциях и дневках, когда другие отдыхают или идут гулять и осматривать местности, я почти всегда сижу за работой, усиливающеюся от отсутствия писарей, - или за пьянством, или за болезнью! - Нынче по случаю дневки собираются у нас ротные командиры для денежных расчетов, и я очень занят и пишу только, чтоб поблагодарить вас за письмо и не упустить трубчевской почты. Будьте здоровы, милая маменька и милый отесинька, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер и благодарю очень милую Олиньку и Соничку за приписку. Буду писать вам подробно и пространно из Новгород-Северска, куда я думаю приехать дня за два раньше дружины для расчетов с тамошним Провинантским Управлением. - Отсылаю письмо сейчас же с хлебопеком в город, где у нас напечено хлеба на несколько дней.

  

  

   Получил я здесь ваше письмо, милый отесинька и милая маменька. Удивляюсь медленности почты; кажется, мы так тихо идем, что почта могла бы успеть сделать несколько оборотов. Погода опять поправилась и, может быть, опять благодетельно подействовала на Ваше здоровье, милый отесинька. - Вы сообщаете мне много интересного: серьезно надевает Самарин русское платье или так, чтоб иногда тешить себя дома?¹ Видно, приспевает время. Позволение Каткову издавать журнал и газету², особенно газету, очень важно и подает надежды на облегчение цензуры. Я не знал, что сочинения Гоголя уже вышли³; в газетах объявления не видал, а в провинции, кажется, еще ни одна книга не попала. Я совершенно согласен с вами в том, что славянофильский журнал успеха иметь не будет уже потому, что нет ни одного порядочного редактора, и потому, что между славянофилами нет никакого согласия⁴; наряду нет, вследствие чего и становится необходимою диктаторская или деспотическая власть. Но кроме того, есть другие, нравственные причины, почему нельзя ожидать успеха. Вот Ваша книга, милый отесинька⁵, без сомнения разойдется в большом количестве экземпляров, и Вам надо печатать не менее двух заводов. - Здесь в Новгороде-Северске смотрел нашу дружину граф Строганов. Он и теперь здесь. Дружиной он остался очень доволен; я был у него, и он между прочим рассказал, что Голицын Леонид ведет свою дружину в Киев как на богомолье к св<ятым> местам, так что она, как богомольцы, везде служит молебны, и нет ни пьянства, ни буйства. Это очень умно. У нас наоборот люди идут весело, с песнями, но зато пьянство усиливается в высшей степени, а вместе с пьянством буйство, воровство, притеснение обывателям. Впрочем, это не только у нас, но и в других дружинах. В других даже несравненно больше; может быть, даже, с непривычки возмущаясь этим, я даже усиливаю в рассказе то, что, говорят, водится во всех полках. Но вот это-то и составляет предмет моих настоятельных споров с офицерами. У нас именно не должно быть, как в полках, и могло бы не быть; ратник не солдат и не усвоил себе ни солдатской безусловной покорности, ни казенности; я уверен, что можно было бы создать войско новое, на новых началах; матерьял есть, вполне к тому способный или, лучше сказать, все эти начала в нем заключаются, только надобно вооружиться терпением, чтобы распутать страшный хаос понятий, произведенный в головах полутораста годами. Но необходимо терпение. Человек, привыкший бояться палки, ждет непременно палки для побуждения и с трудом может быть перевоспитан. Надобно не бояться этого труда. Вообще ополчение представляет страшную пестроту в нравственном смысле. Главною виною всему офицеры. Не ратники - они не готовы, их прежде всего надо перевоспитывать. У нас офицеры двух родов. Или старые закаленные служаки, которые хотят, чтоб ратник смотрел совершенно солдатом, деревянно-глупо, не смел рассуждать, которые обращаются с ними с презрением, называя их пьяным мужичьем, приветствуя их не иначе, как "канальи" и проч. Другие помоложе, большею частью из кавалерийских полков, хотят, чтоб солдат был хват, лихач, головорез, sans foi ni loi {Ни стыда, ни совести (фр.).}, стараются развить в них то ухарство, которое лишено всякой нравственной основы. Вообще военная честь очень странная честь; севастопольские герои все будущие взяточники - городничие большею частью. По военным понятиям, не марает мундира - класть казенную экономию в карман, обижать жителей, дать мужику "в зубы", когда он приходит с справедливой жалобой, ругаться бесчеловечно над жидом и т.д. и т.д. Тяжело очень мне было слышать, как иногда бабы на своем ломаном здешнем наречии выражались: "Вишь, говорят, "хранцузы", "хранцузы": к нам своя сила пришла!" Или - "Что нам пуще турок - свои" и т. под. в этом роде. Т<олстой> очень хороший человек, но довольно слабый и с неутвердившимся взглядом на это дело. Люди в его роде обыкновенно говорят: "Иначе нельзя, что делать, и без этого невозможно...". Впрочем, повторяю, у нас всего этого в дружине меньше, чем в других дружинах, кроме Дмитровской, если только правда то, что рассказывает Строганов. - Может быть, мой постоянный протест сдерживает офицеров, но только несколько; власти я не имею, а офицеры большею частый уже закалившиеся в прежних понятиях. Правда и то, что у нас ратники большею частью из серпуховских мещан, отданных за разврат и преступления. Сначала, первые три м<еся>ца, все шло очень хорошо, но теперь порча идет crescendo {Возрастая (ит.).}. Может быть, она и пройдет, но всему главною виною я признаю офицеров, и не их самих лично, а понятия, в которых они выросли. Не думайте, впрочем, чтоб я был с ними в ссоре или в дурных отношениях: так нельзя было бы и служить. Я могу прямо сказать, что пользуюсь общим уважением, а со стороны ратников даже любовью: они инстинктом чуют человека; протестуя, я нападаю всегда на взгляд, на понятия, а не на личность офицера; у нас завязывается спор, но отношения не изменяются. Впрочем, в дружеских отношениях я не состою ни с кем, да и нет возможности, нет ничего общего. - О, если бы хоть часть была той комиссии, которую мы создали в Ярославле!⁶ - Вот вам несколько характеристических черт современности русской. Предписано духовенству встречать и провожать нас с крестом и с молебнами. Раза два или три это было, раза два или три было отказано, потому что люди очень устали с перехода и потому что людей набожных в этом смысле у нас между начальствующими нет (я - не из набожности, а так, для ратников, никогда бы от того не отказался), а в Орловской губернии священники в некоторых местах, не являясь сами, присылали брать квитанции в том, что они нас встречали и благословляли! - Разумеется, им надо себя очистить перед духовным начальством, но вещь сама по себе очень забавна и характеризует современную русскую жизнь! - Забавны и много говорят в то же время песни, которые поют ратники, крестьянских песен они не поют, говоря: мы не мужики, чтоб петь мужицкие песни, и поют песни солдатские, переменяя слово "солдат" на "ратника". Песни пренелепые. Как вам нравится, например, эта:

  

   Слава царю белому,

   Николаю Милосердному.

   Ай, жги, жги, говори,

   Николаю Милосердному!

  

   Далее идет обыкновенная песня: как на молодце шелков кафтан, рукавички барановые, аи, жги, жги и проч. Поют также песни про ополчение 12 года, чисто солдатские. Как приехал граф Толстой (отец Ив<ана> Петровича), сказал: "Здравствуйте, ребята, и прощайте, господа!"

   Замечательно, что о войне толков очень мало. Ратники веселы, но о призвании своем, о будущем назначении вовсе не думают, да и показывают очень мало участия к войне, к положению Крыма. Если б было больше времени и если б я имел право действовать помимо ротных командиров, можно было бы чаще разговаривать с ними, давать им читать известия, объяснять им смысл войны, и я уверен, это бы имело большое действие. - Здесь в Новгород<е>-Сев<ерске> узнали мы, что 2-я и 3-я гренадерские дивизии пошли к Перекопу: мы принадлежим к составу этих дивизий, однако ж наш маршрут не изменен, и мы продолжаем идти в Киев. Между прочим, кто-то здесь в городе получил известие, будто мы из Киева идем в Бессарабию. И Бессарабии, и Перекопу я очень рад, не рад был бы зимней стоянке. Если б нам пришлось всю зиму провести без дела в селениях Киевской губернии, я вышел бы из ополчения. Хочется мне очень до Киева на станциях и дневках привести в порядок все свои казначейские дела и книги, так чтобы по приходе в Киев можно было бы тотчас сдать эту должность. Здесь в Новгороде встретился я с Сережей Загоскиным, приехавшим вперед. Он также казначей (Подольской дружины) и очень этим тяготится. Он очень мне обрадовался и просит передать вам его искренний и низкий, низкий поклон. - В Утах у Гулевича (сослуживца Николая Тимофеевича) встретил я Основского, охотника, издавшего книжку вместе с Рулье⁷, Вашего страстного поклонника, милый отесинька. Он гостил для охоты у Гулевича вместе с Киреевским - каким-то богачом, очень добрым человеком и горячим охотником.- Киреевскому лет 60, и он ведет постоянно журнал своей охоты⁸. Основский очень хороший малый и совершенно русская натура; он, кажется, человек очень серьезный, и охота для него дело совершенно серьезное; он посвящает ей все лето и переохотился чуть ли не во всех болотах России. - У Гулевича жена и дочери ходят летом в русских сарафанах; еще не при всех и не всегда решаются они надевать сарафаны, но для нас надели, кроме самой г<оспо>жи Гулевич. Она сказала мне, что соседи их Мальцевы (семейство известного богача-заводчика генерала Мальцева) также ходят в русском платье. Это не настоящие сарафаны, а сарафанная юбка с помочами без лифа вовсе. Все-таки хорошо. У Гулевича читал я иностранные газеты и прочел в "Современнике" Толстого: "Севастополь в декабре м<еся>це"⁹. Очень хорошая вещь, после которой хочется в Севастополь и кажется, что не струсишь и храбриться не станешь. Какой тонкий и в то же время теплый анализ в сочинениях этого Толстого. - В Гремяче мы уже перешли границу Чернигов<ской> губернии и встретились с дешевой водкой и с жидами. То и другое совсем было вскружило головы нашим ратникам; теперь, кажется, несколько они попривыкнули. Дешевизна и высокое качество водки и право или обычай презрительного обхождения с жидами породили (у нас там была дневка) сильное пьянство и беспорядки, которые насилу укротились. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька; нынче взошла сюда и Подольская дружина, которая освящает здесь знамя. Прислали звать на церемонию, и я должен отправиться. Прощайте, в Кролевце напишу вам еще, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. Как я благодарен Грише и Софье за их письма и буду отвечать им. Прощайте.

  

  

   Вот уже и сентябрь месяц! Вот и год, как вступили французы на русскую землю; вот уже 5 месяцев, как существует наше ополчение и как тянется для меня бесконечная канитель служебных хлопот: весна и лето пронеслись почти незаметно. - Я получил последнее ваше письмо в Кролевце, милый отесинька и милая маменька, с припискою Веры; в Кролевце не успел отвечать вам по случаю официального обеда у городничего и приближения 1-го числа месяца, значит, всякой срочной отчетности; здесь хоть и нет дневки, но хочу воспользоваться почтой, отходящей завтра. Здесь я не нашел письма от вас, верно, вы писали в Нежин; впрочем, нынче ночью ждут почты из Москвы, может быть, она привезет от вас письмецо и какое-нибудь достоверное известие о Севастополе: говорят, 26-го августа был штурм¹. - В последнем вашем письме вы пишете про нездоровье бедной Машеньки; это решительно общее повальное нездоровье как у вас, так и здесь: оно неопасно, но изнурительно, и выздоровление невыносимо медленно и едва заметно. Очень мне ее жаль с ее слабыми нервами. Я рад был бы, если б вы на несколько месяцев зимы переехали в Москву освежить себя и сестер, а уж как бы дорого дал, если б была возможность совершить какой-нибудь поход вместе с сестрами в Киев или в Малороссию! Да и почему же этого и не совершить? Я уже обещал себе, если возвращусь домой после службы, исполнить это намерение и буду совершенно счастлив, видя в них повторение испытанных уже мною ощущений. - Здесь в Борзне я тотчас же справился о той женщине, которая славилась приготовлением малороссийских блюд. Оказалось, что квартира графу Толстому была отведена в ее доме (мне теперь отводят, где возможно, особо, впрочем, близко), но ее уже нет в живых; после нее остались три дочери, которые книгу растрепали, и книги также нет. Муж ее старик вступает снова в какую-то службу для содержания своего семейства. Печальное существование этих девиц, так же как и тысячей им подобных, особенно теперь, когда столько перебито и будет перебито молодого мужского племени. "Что же Вы делаете здесь целые дни?" - спросили мы их. - "Скучаем и хвораем", - отвечали они, настоящие малороссиянки. - В Малороссии нас встречают несравненно лучше, чем в России; почти везде священники с крестом, иконами и хоругвями выходят навстречу с толпою любопытствующего народа; впрочем, и в домах жители, особенно хозяйки с женскою заботливостью заранее нагревают комнаты, приготовят постели и настряпают всякой всячины, в их глазах мы сначала являемся довольно интересными людьми, усталыми бедными путниками, отправляющимися на такое страшное дело (Боже! Як страшно!) как на войну. Но скоро это чувство охладевает, и они ждут-не дождутся, когда оставит их рать бородатых москалей. Давно уже Малороссия не видала бородатого русского войска и при новой встрече с ним должна испытать то же чувство оскорбления и негодования, какое испытала тогда². Право, поневоле вспомнишь Конисского³. Наши ратники остаются совершенно бесчувственными к этой внимательности, напротив того, грубостью и цинизмом шуток оскорбляют малороссиянок, требуют еще от хозяйки, исхлопотавшейся над угощением, смеются над хохлами, как жадные волки на овец, бросаются на горилку, напиваются пьяны до безобразия, а к утру хозяйка с воплем увидит, что в награду за ее гостеприимство у ней богацько (много) гусей и кур поворовано и перерезано. - Так что на другой день, когда случается дневка, хозяйки или ничего не готовят, или запирают все вещи на замок. С тех пор, как мы пришли в Малороссию, наш народ стал более пьянствовать и воровать, чем прежде. Кроме дешевой горилки и других причин, мне кажется, что тут участвует отчасти сознание своего превосходства в некотором отношении; кроме того, он здесь как бы в стороне чужой, не в России и смотрит на жителей как на людей, совершенно ему чуждых. - Разумеется, слова мои не относятся ко всем ратникам, многие ведут себя прекрасно, но вообще можно заметить, что в тех, которые были отданы за скверное поведение, прежние элементы, все это время спавшие, опять пробуждаются и выплывают наружу, а те, которые были хороши и в прежнем быту, видимо портятся. Все это очень понятно. Он не крестьянин уже, не сдерживается честностью своего быта⁴ и в то же время не обуздан строгостью военной дисциплины так, как солдат; взамен же отнятого у него нравственного начала общественного быта не дается ему никакого другого, разве только esprit de corps {Духа корпорации (фр.).}, присущего и шайке разбойников и не имеющего в себе ничего нравственного; у него нет даже знамени в нравственном смысле, ни одна струна в нем не затронута, смысл войны давно затерялся, одушевления нет никакого; но есть бодрость, свойственная всегда русскому, не забитому нуждой и палкой человеку. - В этом виновато правительство, разумеется, и офицеры. Офицеры - не масса народная и не должны нуждаться в том, чтобы правительство возбуждало их к честному выполнению своих обязанностей, которые они могут понимать лучше самого правительства. - Если б хоть половина офицеров думала так, если б напр<имер>, офицером был Самарин, Елагин⁵ и др., я уверен, дело пошло бы иначе. Я же с своей стороны, как ни надрываюсь, ничего не могу сделать. И жаль мне бывает, очень жаль смотреть, как какой-нибудь недоучившийся мальчишка, выросший в хаосе понятий, царствующем в русском обществе, сбивает и портит - не солдат (его уже трудно и испортить), но крестьян, на которых свежи следы крестьянского быта; при виде этого нравственного разложения мною порой овладевает страшная тоска! Скорее бы, скорее бы за дело: это единственное средство осмыслить и одушевить каким-либо нравственным началом эту массу, освежить ее свежим воздухом дельного труда и видимой пользы, которую она может принести! - О назначении нашем слухи различны. Кто говорит, что мы только дня два останемся в Киеве и двинемся к Севастополю, кто говорит, что мы направлены в Бессарабию. С нетерпением жду разрешения этого вопроса. - Не думаю, чтобы я остался казначеем. Тоска берет при мысли, что трудишься так сильно только для карманов ротных командиров, потому что теперь по устройстве дружин остается только выдавать деньги в роты, т.е. ротным командирам, хозяевам своих рот. Каково же это быть постоянно в таких душевных тисках, что нельзя в обществе офицеров побранить взяточничество, похищение экономии и т.п., неделикатно! Мы с Тол<стым> составляем страшный диссонанс в гармонии военного быта, но от этого диссонанса дерет только наши собственные уши. - Как обрадовался я Малороссии! Какой приветливый вид этих хат, этих огромных сел с бесконечными переулками и закоулками! Я был просто счастлив, когда увидал снова это широкое черноземное полотно дороги, с лоснящимися полосами от колес, эти широкие ивы и вербы, эти плетни и гати, этих хлопотливых и без умолку говорящих хозяек, этот певучий и нежный говор. В Батурине у меня была великолепная хата, чистоты баснословной: в ней был угол, который я и занимал и в котором на потолке дочери хозяина прикололи до ста больших бумажных бабочек из разноцветной бумаги очень искусно, так что вечером от колебания зажженого фителя свечи все эти бабочки двигаются. - Видна всюду потребность изящества и угождения вкусу, потребность вне матерьяльных нужд и расчетов. - Завтра наша дружина переходит в Комаровку (см. маршрут) и там днюет; я же пробуду в Комаровке только несколько часов и еду прямо в Нежин, куда уже проехал Строганов и где я должен от него получить жалованье офицерам с начала похода до 1 сентября. Кроме этой суммы, по повелению государя велено выдать нам (т.е. начальнику дружины, казначею и адъютанту) не в зачет половину годового оклада усиленного жалованья для покупки верховых лошадей (мне приходится 270 р<ублей> сер<ебром> с лишком), а прочим, имеющим только вьючных лошадей, треть простого жалованья. Так делается всегда и в армиях при открытии кампании; сверх этого мы должны получить еще рационы (т.е. овес и сено) за своих лошадей (мне полагается 4 лошади), разумеется, вместо овса и сена деньгами. Если же сверх всего этого нам будут и жалованье выдавать усиленное да еще дадут порционы, то денег у меня будет совершенно достаточно. - Время становится все холоднее и пора думать о зимнем платье, но нельзя ничего теперь заготовлять по неизвестности, куда мы пойдем. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, напишу вам еще несколько строк из Нежина; дай Бог, чтоб вы были здоровы и все наши также; цалую ручки ваши, обнимаю Константина и всех сестер. Прощайте, уже 1 час ночи, а меня поднимут часа в 4, до похода часа за два для получения и выдачи подвод.

  

  

   Здесь в Нежине получил я письмо ваше; слава Богу, что у вас все идет довольно хорошо или по-обыкновенному и что здоровье Машеньки поправляется. Я приехал в Нежин несколько раньше дружины для разных счетов с провиантским ведомством. Строганов проехал вперед нас и дожидался ополчения в Нежине. Здесь пронесся слух, есть даже положительное известие, что мы пробудем в Киеве только дня два и отправимся в Каменец-Подольск; но есть также некоторое основание думать, что план этот изменен и что мы войдем в состав не Средней, а Южной армии. Впрочем, Каменец всего в 20 верстах от Бессарабии и состоит, может быть, в районе Южной армии. Во всяком случае это лучше. - Мне кажется, что явное намерение неприятеля вести упорную и продолжительную войну с целью окончательно потрясти и унизить могущество России производит некоторое изменение в общем плане нашей обороны и что мы вынуждены будем прибегнуть к разным диверсиям. Жду с нетерпением почты: говорят, что 27-го августа было дело и очень для нас неудачное¹. - Так наконец Вы видели ополчение, милый отесинька. Понимаю, вполне понимаю Ваши впечатления; они очень верны, мне кажется². Жалость, которую испытали Вы, не раз испытываю и я, смотря на наших ратников. Перестреляют их французы всех, как куропаток. Все они жертвы, но жертвы необходимые. Мы должны удобрить землю для будущей жатвы, и порядочные люди все-таки не вправе себя устранять от участия в ополчении, готовя себя для лучших времен. Без приносимой теперь жертвы, очевидно, не вразумится Россия. - Воинского жара или просто одушевления в них нет; солдатской покорности и солдатского навыка к военному делу также нет. Впрочем, судя по описанию Вашему, наш народ бодрее костромского. Он у нас и бодр и весел; кормят у нас хорошо и людей не мучат. Может быть, даже они у нас избалованы и их надо бы держать построже. - До сих пор как-то они не довольно серьезно смотрят на свое призвание и о войне не помышляют. Поэтому я бы очень желал, чтоб мы стали поближе к театру военных действий, чтоб несколько более серьезный смысл получило ополчение, чтоб значение дельное проникло дружину. - Как ни скучно стоять на квартирах, однако ж прежде чем пускать ратников в дело, необходимо было бы поучить их месяца два и преимущественно рассыпному строю, который доведен до такого совершенства у французов и который очень труден, и стрельбе. - Здесь в Нежине достал себе иностранные газеты: поймал первого студента и спросил его, получает их лицей газеты? Оказалось, что получает и что они у инспектора Марачевского. Я к Марачевскому и, как скоро себя назвал, был принят с величайшим радушием; открылось, что он и директор лицея, бывши в Киеве, прочли у кого-то в копии мои "Судебные сцены"³ и заказали себе копии. Раз