Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

ленную тыкву, приехал я прямо в Петерсталь, немецкую колонию, где честные немцы взяли за все втридорога. Говорят, что в этой колонии летом найден был спрятанный порох и что несколько колонистов находятся под стражею. Очевидно, что в этом пришлом народонаселении нет никакой привязанности к России, да и не к чему привязаться, потому что оно не в России, а в Новороссии; нет почвы туземной, в которую можно было бы пустить корни. Я уверен, что колония Сарептская² и вообще колонии Саратовской губернии, оставаясь вполне немецкими, чувствуют себя теснее связанными с Россией. Впрочем, я мало знаю Саратовскую губернию: она также населена сбродом, но сбродом преимущественно азиатским, а не европейским, следовательно, более сродным России. - Из Петерсталя двинулись мы в Ясску на берегу Днестра, из Ясски на другой день в Капланы Бессарабской области. Теперь везде чрез Днестр устроены понтонные мосты и укрепления. Едва ли, впрочем, эти укрепления помешают переправе. - Из Каплан, сделавши два перехода в один день, мы пришли в Раплянку и тем выиграли лишний день дневки. Тут-то мы получили бумагу о перемене маршрута. Нам приходилось стоять то в малороссийских, то молдаванских деревнях. Молдаванские хаты еще чище и красивее малороссийских; как бы ни был беден молдаван, хата его убрана коврами и разными домашнего искусного рукоделья тканями, которых даже и не продают. Впрочем, это все труды женские; женщина в этих сторонах деятельна и трудолюбива и несравненно выше мужчины. Омолдаванившийся хохол в десять раз ленивее коренного хохла. Хозяин моей хаты, отбыв подводную повинность, дня два с видом невыразимой неги пролежал за печью, говоря только от времени до времени: "Когда эти государи между собой замирятся!" Вообще вся Херсонская губерния и Бессарабия сильно истощены и разорены войною и неурожаем: хлеба нет вовсе, и другой пищи, кроме мамалыги (кукурузы) и то в малом количестве, нет. Мира желают здесь все, и жители, и ратники, между ними пронесся и держится слух, что Австрия вступает с нами в союз, отказывается пропустить союзников чрез Молдавию и Валахию, и все они этому рады и похваляют австрийцев. Так тяжела война, так тяжелы жертвы, приносимые с инстинктивною уверенностью в бесплодности их, без всякого одушевления, что - какой бы теперь мир заключен ни был, он принят будет здесь и жителями, и едва ли не большею частью войска с радостью. Я говорю "здесь" - в России иное. Но и в России как-то свыклись с неудачею. Когда французы высадились в Крым, то мысль о том, что Севастополь может им достаться, приводила в ужас купцов на Кролевецкой ярмарке, и я помню, как один богач-старик Глазов говорил с искренним жаром, что если Севастополь возьмут, так ведь и я пойду и проч. Севастополь взят, он не пошел и не пойдет. - Но дальше. - В Волонтеровке, селении, населенном казаками Дунайского войска, большею частью молдаванами, нашли мы только человек 50 мужчин, 700 человек в службе. - Здесь в Бендерах главный начальник комендант крепости ген<ерал>-лейт<енант> Ольшевский, человек добрейший, толстейший, русский человек в полном смысле, т.е. представляющий в себе соединение мужества, добродушия, радушия, простоты, смирения с тем, что составляет необходимую принадлежность всякого русского человека действующего, не в крестьянской общине живущего. - Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов - отцов и благодетелей взяточников! Не по поводу Ольшевского написал я эти строки, я его не знаю, но в моем воображении предстал весь образ управления, всей махинации административной. Вы ко всему этому относитесь отвлеченно, издали, людей видите по своему выбору только хороших или одномыслящих, поэтому вы и не можете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде, от столкновения со всем этим продуктом русской почвы. Там, что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер! Не гожусь, не гожусь в квартирмейстеры, в казначеи, не гожусь, потому что не всегда выносишь эти душевные тиски, а от этого может произойти ущерб выгод дружинных. Не могу я совершенно m'encanailler {Связываться со всяким сбродом (фр.).}, как говорится по-французски, а без этого дело не клеится. Надо быть запанибрата со всяким плутом, вести кумовство со всяким негодяем, как делают все; в противном случае вашей дружине и квартир не дадут хороших, и печей удобных для хлеба не отведут, и бумаги задержат, и начеты начтут... И негодяи эти как русские люди имеют еще то свойство, что если вы будете им платить деньги свысока, так они меньше для вас сделают, чем для другого, который их брат, дает меньше, зато им кум и приятель, одного с ними закала. - До вступления нашего в состав Южной армии, покуда ополчение сохраняло свой самостоятельный, оригинальный характер, покуда личность начальников и должностных лиц могла давать всему тон и направление, можно было еще служить в этой должности с одобрительною мечтой - облагородить должность, внести новое нравственное начало и проч., но теперь, когда ополчение вошло в состав армии, подчинено во всех требованиях своих ее управлению, и как новое, неопытное, юное войско подчинено строже, чем другие войска (свои!), мое присутствие составляет такой странный диссонанс в этой общей гармонии, в этом могущественном хоре установившихся преданий, понятий, обычаев лжи и воровства, что от того выходит двойной вред, и мне, и дружине. Не говорю уже о том вреде, что не только не ослабляет порядка, но еще упрочивает его. - В комнату вашу, как в комнату квартирмистра, лезет с утра до ночи всякий народ, привыкший лезть таким образом на квартиру полкового квартирмистра, с разными выгодными для квартирмистра предложениями; между жидами мигом разносится в городе, что приехал квартирмистр, и как все поставки, все подряды военные в руках жидов, и они в тесном знакомстве со всем составом Южной армии, с квартимистрами же полковыми в дележе, то всякий из них ломится в дверь как желанный гость. - Как нельзя не щеголять и красоваться каким бы то ни было достоинством пред людьми, которых, может быть, только обстоятельства, нужда, весь склад общественной жизни сделали плутами и как читать проповедь и заняться их исправлением некогда, то обыкновенно выезжаешь на Вас, милый отесинька, говоришь, что не имеешь надобности, что у моего отца 1000 душ и проч. и проч. Между тем, те уступки, сделки, сбавки, которые подрядчик предлагает вам, стараешься обратить в пользу дружины; разумеется, он не верит, а думает только, что я хитрее всякого полкового, который имеет то преимущество, что берет откровенно, живет нараспашку и пользуется от всех плутов, служащих и неслужащих, названием "милого человека". Едете вы в какое-нибудь канцелярское заведение, от которого зависит спокойствие и довольство дружины: там владычествует старший писарь, друг и приятель всех квартирмейстеров, которому вы платите деньги, а другие жмут ручку; съезжаются туда офицеры разных ведомств, всякий по своей надобности, и городничий, и инженерный офицер и т.д. Всякий, видя вас, рекомендуется вам, как своему брату, участнику одного хора, и тут-то в этом клубе ведется со всем цинизмом разговор, как кто по своей части грабит, ворует, доходы получает и проч. Все это обращается с речью, между прочим, и к вам. Стараешься не оскорбить этих людей, обязан снискать их благоволение, потому что от них, повторяю, зависит удобство, необходимое для 1000 челов<ек> ратников, но не всегда это удается, выражение лица иногда изменяет; как-нибудь покончишь дела, и измученный, будто избитый 1000 палками, глубоко униженный, спешишь домой отдыхать от нравственного угара. В военном ведомстве воровство в тысячу раз сильнее, чем в гражданском; но весь этот быт потому разительнее еще на меня действует, что теперь война, что эти разговоры перемешиваются с известиями о военных действиях... Чего можно ожидать от страны, создавшей и выносящей такое общественное устройство, где надо солгать, чтоб сказать правду, надо поступить беззаконно, чтобы поступить справедливо, надо пройти всю процедуру обманов и мерзостей, чтобы добиться необходимого, законного! Когда-нибудь в другой раз я вам расскажу разные образчики, как русский человек понимал и понимает войну за веру и за братьев... - Приехал Сушков и остановился на моей квартире. Сам по себе он человек честный, но признающий за подчиненными право самовольного вознаграждения. Дружина вступает послезавтра. По случаю нашего передвижения долго еще не получу я от вас писем, милый отесинька и милая маменька. А теперь и ноябрь в исходе. Некому сдать должности, офицеров мало, да и то из них четверо заболели и ложатся в госпиталь! - От Толстого известий нет. Пишите в Бендеры: жиды - господа здешнего края и распорядители наших судеб - обещают, что дружина простоит здесь месяца три. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ручки ваши, обнимаю Конст<антина> и сестер. Надеюсь, что никого не выбрали в ополчение. Как-то вы в Москве.

  

  

   Писем от вас все-таки нет, милый отесинька и милая маменька; так как никто из нашей дружины писем до сих пор не получил, то очевидно, что тут виновата одесская почтовая контора, не пересылающая к нам писем из Одессы. У них есть глупое обыкновение дожидаться, чтоб накопилось поболее писем с одним адресом, и потом отсылать их все вдруг зараз. А между тем, дни за днями проходят, и вот уже декабрь, скоро и праздники, скоро и новый год! Шутка сказать! Здесь стоит такая зима, которая бы удовлетворила и Константина, - и холодная, и снежная, но которая чрезвычайно всему мешает: трудно найти для людей удобные и теплые помещения, трудно учить их, трудно готовить пищу, трудно и жаль рассылать их, сообщения все прекращаются, и чуть-чуть смеркнется, останавливается всякая деятельность. Ходить пешком неудобно, а извозчиков нет, если же и сыщется иногда извозчик - жид в замасленном разорванном халате, с грязным желтым платком около шеи, так берет по 40 и 50 коп<еек> сер<ебром> в час. - Дружина наша вступила и кое-как разместилась в городе, на тесных квартирах. Здесь она будет содержать караулы и производить земляные работы: строят форт на Суворовской могиле: так называется в народе до сих пор гора, господствующая над всею окрестностью, с которой Суворов разгромил крепость¹. Я еще до сих пор не переехал на свою квартиру, потому что живущий в ней офицер еще не очистил ее: свою же теперешнюю квартиру я уступаю начальнику дружины, как более для него удобную. А как он поместился у меня, то теснота не позволяет ни разложиться с бумагами, ни заняться толком, потому что комната целый день набита битком ротными командирами, артельщиками, подрядчиками, мастеровыми и проч. Так в суете и проходит время. - Вчера я достал газеты - "Петерб<ургские> ведомости" ("Московских" здесь не получают), и каково же было мое удивление, когда на заднем листке увидал наши имена; догадавшись, что дело идет о журнале, я, не читая всего объявления, пробежал глазами список сотрудников и не мог понять, почему не нахожу тут имени Хомякова и других, но когда прочел подпись внизу, тогда мне все разъяснилось. - Это было объявление Каткова об издании "Русского вестника"². Как я уже целый месяц не получаю писем, то все это было для меня совершенною новостью. Месяца три тому назад вы сообщили мне о намерении Каткова и о полученном им дозволении, потом писали, что он позволения не получил, что слух об этом оказался ложным, потом уж об этом журнале не было ни речи, но, может быть, в письмах, ваших, которые я еще не получил и которые дней через пять-шесть надеюсь получить в числе пяти, вы и пишете о журнале. Весьма важно дозволение политического журнала в Москве, хотя он и издается людьми, воззрения которых на политические события могут быть несогласны с нашими. Из так называемой славянофильской стороны в этом журнале, видно, участвуем только мы трое³. Жаль, что нет тут Хомякова. Хотя моего согласия на участие в этом журнале и не спрашивали, однако я готов охотно в нем участвовать, если он не будет враждебен нашей стороне, Хомякову и другим нашим знакомым. Имена Каткова, Корша и Леонтьева порукою в том, что журнал будет серьезный⁴, честный, добросовестный, не петербургская литературная Сенная площадь⁵, и я очень рад этому явлению, но Константин строже меня в этом отношении, и его участие, отделенное от участия Хомякова и других, бросается в глаза. Какого же рода статьи будет он давать или, лучше сказать, какого рода его статьи решатся они помещать? Чисто ля ученые или же критические или, так сказать, общественно-политического содержания? - Прощайте. Сейчас еду в Кишинев за получением казенных денег: это всего 60 верст. Я останусь там не более суток или 2-х. Будьте здоровы. Цалую ручки ваши, обнимаю Константина и сестер. - Поздравляю вас с 26-м ноября и Любочку также⁶. По возвращении буду писать.

  

  

   Декабря 6-го получил я наконец через Одессу ваше письмо от 10 ноября, милый отесинька и милая маменька; следовательно, письмо дошло до меня через 26 дней! Я уверен, что до 10-го ноября было написано вами еще одно письмо, точно так же, как и после 10-го; но странно - никому никаких писем в нашей дружине до сих пор не получено, кроме этого вашего письма от 10 ноября, при котором приложено письмо Ал<ександра> Ив<ановича> Казначеева¹. Благодарю вас очень за эту заботу, поблагодарите от меня и доброго Александра Ивановича. Разумеется, предполагалось, что я отдам это письмо лично, в Одессе, и потому я был в некотором затруднении, как поступить с ним. Наконец, решил переслать его с верной оказией Толстому, который сам, без моей просьбы, хотел меня высвободить из-под гнета квартирмейстерской должности и хлопотать об этом. Я поручил Толстому самому сообразить: возможен ли для меня переход и по мне ли будет служба в штабе, он меня уже хорошо знает, и, смотря по этому соображению, пустит письмо в ход или возвратит мне его назад. Казначеев такие уже написал лестные вещи, что трудно было бы и оправдать возбужденные его словами ожидания. - Боюсь, чтобы из огня не попасть в полымя и из довольно независимого положения не перейти в звание столоначальника пустейшего стола в штабе, в подчинение у сотни пустозвонов-штабс-офицеров. - В письмеце от 10 ноября еще нет известий о вашем житье-бытье в Москве. А книгу Вы очень выгодно продали, милый отесинька; так мне кажется, но сообщите мне условия продажи: что Вы продали - рукопись или напечатанную книгу, завод или два, на сколько времени и проч. и проч.? - Как я предполагаю, что мы во всяком случав простоим здесь м<еся>ц, то могу теперь вас попросить прислать мне, если только это не затруднит вас, рублей сто серебром. Я бы не просил вас об этом, если б был уверен, что 1 января точно получу следующие мне от казны деньги, но это сомнительно. - 1 января мне следует получить рублей 400 серебром (треть жалованья, подъемные деньги, ассигнованные всем офицерам армии пред открытием кампании, рационы за 2 месяца), но денег в казне мало и вряд ли все выдадут; к тому же могут возвратить бумаги за неисправностью какою-нибудь в форме. - Я ездил в Кишинев, где пробыл одни сутки. Кишинев так обстроился в эти 7 лет благодаря пребыванию в нем разных штабов, что трудно и узнать его: трактиры, гостиницы, лавки галантерейные и съестные приняли огромные размеры, но прежний колорит восточного города значительно побледнел. Там стоит 112 дружина (Рузская) и хвалится веселою стоянкою: балы, балы и вечера! Там есть и театр, и 6-го декабря должны были петь на сцене "Боже, царя храни"² ратники Московского ополчения. Я думаю, в первый раз случается, что бороды поют этот национальный гимн. - В Кишиневе многие убеждены, что с весною кампания откроется в Бессарабии; нет сомнения, что войска стягиваются к Дунаю и что правый фланг армии усиливается. Но я, вопреки общему мнению, убежден, что вторжения в Бессарабию не будет. Для этого необходимо было бы союзникам, чтоб Австрия пропустила их свободно чрез Молдавию и Валахию, чтоб они могли иметь Дунай операционным базисом (судоходство по Дунаю может снабжать их продовольствием); иначе вторгаться в Бессарабию узким проулком между Измаилом и Рени, стороною степною и однородною с Добруджей, наполненную войсками, очень невыгодно. Со стороны Аккермана также неудобно: Аккерман и весь Днестр до Бендер довольно сильно укреплены. Теперь весь вопрос в том, пропустит ли их Австрия. Но едва ли этот вопрос не решен окончательно - отрицательно. Меня уверял один офицер, приехавший с Дуная, что у них отдан по корпусу секретный приказ: в случае вступления в Бессарабию войск австрийских отдавать им почести и очищать Бессарабию. Есть слухи о том, что австрийские войска займут Бессарабию. Мне сдается, что заключается снова союз с Австрией ценою разных уступок и обещаний. Иначе и быть не может. Императорская Русь не может не быть в союзе с императорскою Австрией; впрочем и царская влеклась к ней всегда симпатией. - Между тем, в простом здесь народе, между солдатами и ратниками, ходит слух о замирении, о союзе с Австрией. "Молодец австриец, дай Бог ему здоровья!" - говорят они, я сам это слышал. В русском народе нет гордости, и поражение от превосходной силы³ он во стыд себе не вменяет. "Ничего не сделаешь, - говорят они, - сила валит со всех сторон", и потому радуются союзу с Австрией. Вчера опять пронесся слух о мире и о том, что дружина наша возвращается домой; еще распустили слух, что будто я привез это известие из Кишинева: надо было видеть восторг ратников. Впрочем все это понятно. Странная, странная война! - Ратник, которого я брал с собою в дорогу, едучи в Кишинев, мужик лет 50-ти, рассказывал мне со слезами на глазах, что у него 7 человек детей, один другого меньше, что жена его умерла месяца два тому назад, как известило его письмо, полученное им в Одессе, что дети его ходят по миру. Приходил также осведомляться, нет ли письма, ратник из плотников, сам топорной работы, и, утирая кулаком слезы, говорил про детей, им оставленных. - Для нас существуют побуждения самолюбия, честолюбия, славы, отвлеченные понятия об отечестве, политические мечты, сопряженные с известною степенью познаний и образования, наконец, нашему сознанию ясна картина всего целого. Ничего этого для него не существует и существовать не может, ничего разобрать и понять он не в состоянии в этом тумане, облегающем его со всех сторон. Если вообразить себя на их месте, на последней ступени общества, под давлением тяжести всех сословий, одного за другим, под игом всего общественного устройства, всего могущества лжи, в этом мраке, не освящаемом лучом познаний, так, кажется, повесился бы или спился бы с горя. - Выбор пункта для нападения на Россию очень удачен. Это самое слабое ее место. Я уверен, что если б высадка произведена была в Архангельской губернии, в Финляндии, даже в Остзейском крае и Петербурге, она могла бы произвести народную местную войну со стороны русских, финляндцев и латышей. Но чем более наблюдаешь этот край, тем сильнее убеждаешься в его нравственном бессилии. - Русские здесь - поколение беглых, враждебное России. Недавно я говорил с одним бородачом-извозчиком и, увидав его бороду, обратился к нему с радостью, как к земляку... Он на приветствие отвечал очень сухо и объяснил, что "черт ли ему в России! Там мы жили под панами, а здесь мы вольные, молдаване и евреи народ добрый, с ними жить можно". Когда он стал отзываться не совсем ласково про правительство и царя, то на замечание бывшего тут же одного нашего офицера сказал: "Ну что ж, мы царю служим, уйдем для него Турцию населять". Подобные же речи слышал я и от многих русских. Я спрашивал людей, самых близких к молдаванскому народу, как поступит он в случае вторжения неприятеля в Бессарабию. "Одно только верно, - отвечали мне, - что он не побежит в Россию". Россия является для них страшилищем, страною холода, неволи, солдатства, полицейщины, казенщины, и крепостное право, расстилающееся над Россиею свинцовою тучей, пугает их невыразимо⁴. - Ну, что сказать вам еще нового? Право, нет ничего. Хотинская крепость упраздняется⁵, и орудия перевозятся в Бендеры, значит, опасность со стороны Австрии уже не грозит. - В продовольствии войска не нуждаются благодаря запасам хлеба, задержанным у одесских и измаильских негоциантов, но в фураже сильный недостаток: овес рублей 5 четверть, впрочем, его нет в продаже, ячмень также дорог, и лошадей приходится кормить папушей⁶ или кукурузой. - Говядина 1 р<убль> сер<ебром> пуд, бессарабское вино прекрасно и мягко и стоит от 10 коп<еек> до 30 коп<еек> сер<ебром> око, т.е. один штоф. Прочее же все, начиная от топлива, очень дорого. Впрочем, сахар 40 к<опеек> сер<ебром> фунт, чай можно иметь порядочный рубля за 3 сер<ебром>. Общества в городе нет никакого, книги в обращении ни одной, новости узнаются только из запоздалых петербургских газет. День целый проводишь дома, в занятиях, т.е. в служебной суете. Я еще не переехал, потому что квартира моя не очистилась, и живу с Сушковым в двух маленьких комнатках. Своего общества, т.е. общества офицеров у нас быть не может как по несчастному составу дружины нашей, так и потому, что нас очень мало. Общего ничего нет, разговора никакого: водка, карты, безденежье, циническое обращение с казенною собственностью - вот все предметы разговора и интересы защитников веры и отечества; при всем том многие из них довольно добрые малые, но страшные невежи. Скука страшная, особенно потому, что писем и новостей ниоткуда нет, книг нет. Хотя я и пользуюсь искренним уважением и любовью даже своих товарищей, но постоянно нахожусь в душевном одиночестве или же в сильных нравственных тисках. Заниматься чем-либо другим нет ни места, ни времени, поэтому и сидишь целый день за писанием разных требований дров, свечей, провианта, фуража, так что многие воображают, что я пристрастился к этим занятиям, что я создан для них, что я ничем другим и интересоваться не способен. - Не знаю, право, что делается с одесской почтовой конторой, кажется, она была до сих пор такая исправная. Я уже послал ей три официальные напоминания. Как же, не только я, но никто, ни один ратник не получает писем уже целый месяц, единственного утешения в этой глуши! - Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Завтра опять ожидается почта из Одессы, авось-либо с нею придут письма три от вас. Какие морозы здесь: вот уже несколько дней сряду стужа градусов по 20-ти; санный путь великолепнейший всюду. Все, разумеется, говорят, что это москвичи принесли с собою такую зиму. Прощайте, будьте здоровы, цалую ручки ваши, милая маменька и милый отесинька, опишите мне ваше московское житье-бытье, цалую всех сестер и обнимаю Константина. Что дает он на первый случай в "Русский вестник"? Ну что же самарские и оренбургские выборы?

   Что Гриша и его семья? Обнимаю их всех.

  

  

   Я не писал к вам с последней почтой, милый отесинька и милая маменька, потому что дожидался возвращения нашего офицера из Одессы, зато и получил 4 письма ваших зараз и последнее ваше письмо, адресованное прямо в Бендеры, от 5 декабря. Как был я рад такому чтению. Буду теперь отвечать вам по порядку. В письме Вашем от 4 ноября Вы пишете о предложении Каткова купить Вашу рукопись¹ и о предложении его участвовать в журнале. Хорошо, что на первое Вы не согласились. Пожалуйста, пришлите мне хоть один экземпляр Вашей книги, когда она будет отпечатана. Что касается до второго предложения², то я на это уже отвечал. Но смешно мне говорить об моем участии. Писать статьи мне некогда, а если б я и мог написать статьи, почерпая нужное для них вдохновение из среды, меня окружающей, так они неудобны для печати. Мои путевые заметки, конечно, могут быть интересны, но сами вы можете судить по письмам, что все новое и оригинальное в них не может пройти через цензуру. Дней через 10 выйдет 1-ая книжка "Русского вестника", но в Бендерах, конечно, никто его читать не будет, и потому я его не увижу. Очень все это жаль. - Скоро, наконец, прибудет Подольский егерский полк, к которому мы примыкаем, и начнется сдача дружины "на законном основании", т.е. с книгами, счетами, документами, делами, ведомостями и всякого рода бумагами. - В Одессе стоящие дружины частию уже присоединились, частию уже присоединяются к полкам. Покуда дружинные начальники ладят; много зависит от личности полкового командира. Шереметев, начальник Волоколамской дружины, обошелся сначала с своим командиром заносчиво, не хотел к нему являться и т.п., но его заставили смириться. - Толстой пишет мне следующее: "Письмо Казначеева я отдал начальнику штаба, любезнейший И<ван> С<ергеевич>, отдал потому, что Артур Адамов<ич> Непокойчицкий человек очень умный и, кажется, очень хороший, который может оценить Вас. Положительного ответа он мне не дал, но если чего-нибудь особенного не случится, то я надеюсь устроить это дело. Пока мой совет оставаться при дружине" и проч. - Между тем, разрешены отпуска, которые до сего времени были совсем запрещены. В приказе сказано, что государь, имея в виду, что, с одной стороны, нельзя ожидать военных действий зимою, с другой, что присутствие многих офицеров дома может быть им необходимо нужно по домашним причинам, дозволяет отпускать, но не далее 1-го марта. Разрешает отпуски, разумеется, сам Лидерс. Много ополченцев увидите вы зимою в Москве, и из нашей дружины просятся некоторые в отпуск, но отпускают с разборчивостью и соображая остающееся число офицеров. - Мне же не придется воспользоваться отпуском, я думаю, как потому, что недели через две начнется сдача дружины и сдача казначейской должности: много будет мне работы, особенно если полковой командир формалист, так и потому еще, что истекает год и должно готовить отчетность по провиантскому и комиссариатскому ведомствам и по многим другим. Хорошо, если б все это окончилось январем, но навряд ли. А хотелось бы мне, очень бы хотелось в Москву, тем более что весной и летом нельзя уже будет проситься в отпуск. - Вы пишете про отставку... В отставку никого не выпускают, разве по действительной болезни после строгого освидетельствования в штабе Южной армии целым присутствием докторов. Вы говорите, что теперь можно было бы занять место в гражданской службе... Укажите - какое?³ Очень приятно слышать про все действия и слова государя; вполне ему сочувствую, но он возбуждает во мне сожаление; мне кажется он жертвою порядка вещей; не совладать ему с ним; слишком глубокие корни пустило зло, чтоб могло быть уничтожено без радикального лечения, без полного обличения. Дай Бог, чтоб во все время своего царствования он удержался на том пути, на котором находится теперь, и чтоб не пугался последствий, которые произойдут от некоторых дарованных льгот...⁴ Ну да нечего об этом распространяться. Теперь все одушевлены, кажется, сердечным расположением к нему и готовы ему содействовать. Я уверен, что это настроение будет очень плодотворно в литературном отношении, и ожидаю большой деятельности от Константина. Мне кажется, что пребывание в Москве будет содержать его в приятно возбужденном состоянии. Очень этому рад, давно он был лишен этого.

   Началось оно хорошо, юбилеем Щепкина⁵. Пришлите мне прочесть Вашу статью⁶; кажется, никто не получает здесь в Бендерах "Моск<овских> ведомостей"; впрочем, я еще не кончил розысков. Очень я рад, что так удачен вышел этот юбилей, что так явно и торжественно выразилось общее сочувствие к Вам, милый отесинька, и что мог Конст<антин> провозгласить тост в честь общественного мнения!..⁷ - Что касается до циркуляра в<еликого> князя⁸, то, разумеется, я радуюсь всею душой этому явлению, но не то понимают они под официальною ложью; это не значит ложь донесений, а ложь формализма, ложь, истекающая из самого начала административного, из понятия о казне и проч. и проч. и проч. - Скажите, пожалуйста, из чьей статьи выписка? из статьи Пог<одина> или Кон<стантина>. Вы можете это написать или намекнуть как-нибудь. - Итак, Гриша, может быть, теперь у вас: обнимаю его крепко всею душой. Я думаю, он получит место вице-губернатора без затруднения. Только с этою почтой узнал я, что Самарин поступил на службу в ополчение⁹, не знаю только, по какой губернии, Самарской или Симбирской. Разумеется, он захотел поступить и не мог отделаться, если б хотел; впрочем, я никаких подробностей об этом не знаю, и это было для меня совершенно неожиданным известием. Конечно, в их ополчении состав дружин будет лучше нашего, такого несчастного и грязного, какой в Серпуховской дружине, трудно где и найти. Если в одной дружине соберется человек 6 людей с благородным образом мыслей, умных, образованных и вдобавок богатых, то, конечно, можно будет много сделать добра, но все это до присоединения к полкам. Посмотрю, что скажет Самарин месяца через три или четыре, когда эти мужики сделаются уже ратниками. У нас, штатского происхождения офицеров, нет этой привычки командования, деспотического отношения к людям, никак не станешь смотреть на людей, как на машины, и наше управление составляет разительный диссонанс в общем хоре, ослабляющий действие целого. Конечно, можно бы повести людей иначе, но трудно согласить это с требованиями военными (и нужно бы для этого знать эти требования совершенно, быть в них хозяином), когда все идет по другим началам. - Очень мне любопытно будет следить Самарина на его новом поприще, тем более что он поступил не в штаб и имеет довольно времени, чтоб обучиться самому военной службе. - Ротные командиры верхом не ездят. - Точно, должно быть, письмо одно ваше пропало, именно то, про которое пишет милая Соничка, которую очень благодарю за приписку: я не знал до нынешней почты, что Самарин выбран в ополчение. Ну, что же, Константин бранит его за это?¹⁰ - Все письма ваши, адресованные на имя Толстого, я получил только теперь, т.е. в числе писем, привезенных нашим офицером из Одессы. - Что касается до выписки из письма Кулиша¹¹, то ее достаточно, чтоб произнести решительное мнение о человеке. Бог знает, что это за голова. В ней есть какой-то свищ или недостает многих клавишей, но умным человеком его назвать нельзя, как хотите. "Не затмевала прекрасной личности нашего поэта!" Ну и кончено, стоит только прочесть эту фразу. Разве умный человек ее напишет? Он не свободный жрец, а какой-то чиновник искусства и литературы, очень усердный, бескорыстный, преданный своей "службе", но относящийся к ней с такими же педантическими требованиями формализма, как регистратор к настольному регистру¹². Удивительное мое поведение состояло в том, что я не успел быть у Павлова, у Силина, у Бунге, у кн<язя> Дабижи¹³, даже, кажется, и был у двух из них, но не застал дома, что в Киеве я принимал 84 тысячи патронов и для этого каждое утро таскался в жар, по страшным пескам, верст пять за город, возился с комиссариатской провиантской комиссией и так мало имел свободного времени, что не успел даже побывать в пещерах и едва-едва удалось забежать в собор, наконец, что на вечере у Юзефовича я большую часть времени провел в разговоре с кн<язем> Голицыным, очень умным и ученым военным человеком, бывшим профессором Академии военной, потом директором Училища правоведения¹⁴, потом опять профессором и наконец генерал-квартирмистром Средней армии. Его рассуждения собственно об образе войны были для меня очень интересны, и мы с ним проговорили большую часть вечера. Вообще мне любопытнее были генералы, чем люди, которых я уже знал и которые в настоящее время не в числе действующих. - Благодарю Вас, милая маменька, за Ваши добрые строки; только скажу, что, мне кажется, я и на своем теперешнем месте сделал некоторую пользу дружине. Скажу Вам даже, что при Толстом было бы даже недобросовестно с моей стороны оставить место казначея: я был нужен; теперь же я и не нужен, потому что Сушков сам взял на себя все бремя правления и даже больше, чем следует начальнику дружины, ввел разные новые порядки, и я уже мешать ему не могу, да и не могу оставаться казначеем потому, что эта должность уничтожается. - Если не перейду в штаб, так приму роту. Ничего, Бог милостлив, кончится война, и я ворочусь в Москву с огромным запасом опытности, наблюдений, воспоминаний, несколько, может быть, поугомонившись, во всяком случае много приобретя, и тогда расквитаюсь с Географ<ическим> обществом. А этого времени упускать нельзя было. Подчас, конечно, очень тяжко, но не могу не сознавать с благодарностью к Богу, что приобретаю; только старайся извлекать из всего пользу и во всем отыскивать благую для себя сторону. - Так письмо из Татара-Бунара дошло - очень рад; я этого даже и не ожидал, а так пустил, наудачу. - Не мог я не рассмеяться, милая маменька, бесцеремонности Вашего приговора насчет наших передвижений: "чья пустая голова этим распоряжается"? - Носился слух, что Керчь взята обратно, но подтверждения нет. Говорят о намерении захватить Кинбурн по льду. Хлеб скупается. Взамен ваших утешительных разных известий и в ответ на письмо ваше, свидетельствующее о каком-то бодром, веселом состоянии, полном надежд и жизни, мне нечего сообщить вам утешительного, решительно нечего. Вот праздники, с которыми поздравляю вас и которые никакою жизнью не ознаменуются в Бендерах. Мы все сидим кротами по своим углам, по своим тесным квартирам. Если б у меня не было служебных занятий, так скука была бы страшная, и офицеры, которым много праздного времени, прибегают к водке и к водке, к картам не прибегают, потому что денег ни у кого нет. - Нет ни книг, ни журналов, ни общества, и я, кроме утра и обеда (обедать мы устроились с Сушковым вместе, так как по службе мы чаще всех видимся), буквально целый день и вечер дома.

   Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Дай вам Бог провести праздники и встретить новый год бодро и весело. Будьте здоровы, цалую ручки ваши и обнимаю Константина и всех сестер. -

   Я читал некоторые письма ратников, полученные ими из дома. Жены спрашивают: обриты вы или нет?

  

  

   Поздравляю вас, милый отесинька и милая маменька, с праздником и всех сестер и братьев. Впрочем, если Гриша утвержден¹, как вы пишете, то, может быть, он не поедет в П<етер>бург, а может быть, именно поэтому и поедет, чтоб посмотреть свое новое начальство и себя показать начальству, так по крайней мере водится. Я получил нынче ваше письмо от 15 декабря: оно пришло через Одессу, хотя было адресовано в Бендеры, и пришло довольно скоро, в 11 дней. Какие вы все утешительные новости сообщаете; жаль только, что здесь-то мне не с кем поделиться ими. Добрых малых довольно, но до цензуры, до университета, до академии, до литературы им дела нет. - "Москов<ских> ведомостей" я не достал, думал, что описание юбилея² будет перепечатано в "Петербургских", но не нашел и там. Проводя сочельник и встречая праздники в этом жидовском городишке, среди жидовской семьи, я, вероятно, так же, как и все ратники, переносился мыслью в Москву, вспоминал всю хлопотливую суету приготовлений, тревожное чувство ожидания праздника. И здесь я как-то чего-то ждал, не мог заставить жидовку вымыть пол в моей конурке, потому что была суббота, но в воскресенье и пол вымыли, и бумаги, лежавшие на полу и на кровати за неимением стола, припрятаны. - В крепостной собор я не поехал, предоставив начальнику дружины в лице своем представлять всю дружину, а отправился в городской собор (единственную православную церковь); приходили песенники нашей дружины поздравить с праздником и петь "Христос рождается" и пр.; приходили музыканты обеих дружин (111 и 109) играть на горнах и барабанах свои поздравления с праздником; приходили школяры Христа славить, с бумажной звездой, приходило много ратников. Так как здесь виноградное вино очень хорошо и дешево, то я велел своему денщику потчивать каждого, и как нахожу необыкновенное удовольствие давать денег щедро, то ради тоски на чужбине не отказал себе в этом удовольствии, имея в виду скорое получение значительной суммы (жалованья, подъемных денег и рационов). Вечером явились ко мне артиллерийские солдаты с предложением мушкарада. Я их принял; мне любопытно было видеть солдатское представление. Явилось человек 15, очень порядочно костюмированных; эполеты и аксельбанты были превосходно сплетены из соломы. Представление заключалось в том, что царь Максимилиан думает думу с сенатором Думчевым, требует от сына своего Адольфа поклонения "коммерческим богам", но сын Адольф отвечает: "О, мой родитель и повелитель, я Ваши коммерческие боги топчу под ноги", остается христианином; его за это - в тюрьму, куда он и удаляется при пении хора: "Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест"; наконец его казнят и призывают для лечения доктора с фельдшером. Это единственные живые лица во всем представлении. Актеры, очевидно, кого-то передразнивали. Между прочим, доктор спрашивает: сколько больных в госпитале? Фельдшер отвечает, что к такому-то числу больных состояло 155, что на белый свет выпущено 5, остальные человек 150 отправлены для пополнения списков в небесную канцелярию, лекарства оказываются все поставленными по каталогу в 1825 году и потому, разумеется, существующими только на бумаге, рецепт прописывается: солома с уксусом и т.п. У фельдшера орден "первой степени пьянства". Замечательно, что во всех кукольных комедиях, итальянских народных представлениях выводятся на сцену доктора, конечно, потому, что обман и шарлатанство докторов более бросается в глаза простому народу, чем другое злоупотребление; впрочем, доктор солдатского представления не итальянский, а современный, российский, чиновный. В виде эпизодов являлись и витязь Бармуил, и воин Аника, и какая-то "богиня", сражающаяся с Аникой в чистом поле, и смерть с косой. Путаница страшная, и в то же время среди напыщенной книжной речи целые тирады из песни, которые говорили воины Бармуил и Аника, умирая: "Ты скажи моей молодой жене" и проч. Наконец все покончилось общим мушкарадом, т.е. пляской или галопом всех действовавших лиц³. Все было очень пристойно и чинно, но я ожидал более остроумия и сатиры не на одного доктора с фельдшером. Быть не может, чтоб не было солдатской комедии такой, в которой бы высказалась вся ирония, вся критика на управление и устройство общественное. Поищу. - Кстати, чтоб не забыть. Видел я на праздниках почти всех людей М<арии> Фед<оровны> Соллогуб и кланялся им от нее. Скажите Марье Федоровне, что все они живы и здоровы, все находятся в строю, а не в резерве, исключая одного, который кашеваром, и никаких особенных просьб не имеют, кроме денег, денег и денег. И потому пусть М<ария> Фед<оровна>, если только хочет прислать им денег, пришлет их на мое имя, и чем скорее, тем лучше, покуда мы еще здесь. - Поговаривают о передвижениях; достоверно только то, что недели через две сюда вступит какой-то полк, тогда какой-нибудь дружине придется выйти. Об нашем полку - ни слуху, ни духу. Сушков едет завтра дня на два в Одессу и авось привезет достоверных новостей. - Итак, в Сибири университет⁴, следовательно, и типография, и печатание книг! Слава Богу! Будет ли он иметь характер нравственной зависимости от столичных университетов или совершенно самостоятельный. Помещиков нет в той стороне, следовательно, все дети чиновников и купцов. Это огромная эпоха для Сибири. - Насчет экзаменов для повышения в генералы и полковники мне что-то не верится, да оно и невозможно в настоящее военное время. Генерал Хрулев⁵, верно, не выдержит ни одного экзамена. - От Толстого сведений новых после того, что вам известно из последнего моего письма, нет. Слухов о военных действиях никаких. С нетерпением жду газет, чтобы узнать, что делает и куда пошел Муравьев⁶. - Видно, Хомякова еще нет в Москве, что вы ничего о нем не пишете. Быть не может, чтоб Мусина-Пушкина назначили попечителем университета⁷. - Да, кстати. Т.е. оно не кстати, но чтоб не забыть: сейчас пришло в голову: что же Трутовский? Вступил или нет в Харьковское ополчение⁸, что Sophie и что Самбурские вообще? А уж кстати: что Трушковский?⁹ - Когда придет это письмо, то, верно, Ваша книга¹⁰ отпечатается совсем, милый отесинька. Нет сомнения, что успех будет огромный; любопытно будет наблюдать, как молва об ней и об Вас будет продираться сквозь здешнюю трущобу и завоевывать массу, т.е. не массу, а приобретать Вам читателей или заочных (в смысле не читавших) почитателей. - Я с своей стороны о литературе и о поэзии и о себе в этом отношении никогда не говорю и потому, что не с кем, и потому, что большинство здесь в первый раз в жизни слышит фамилию Аксаковых. - Сейчас был у меня еврей из компании евреев, овладевших здесь всеми подрядами и начальственными лицами, имеющих постоянные сношения со штабом Южной армии и довольно верные сведения о движениях войск: после нового года вскоре вступят сюда Модлинский и Прагский полки, а наши 3 дружины выступят, куда - неизвестно, разумеется, на соединение с своими полками, которые стоят около Перекопа и Николаева, может быть, их подвинут ближе сюда. Таким образом, мы решительно оправдываем свое название подвижного ополчения. Стоянка, конечно, здесь очень скверная, но и походы надоели. - Я теперь в больших хлопотах по случаю отчетности. Велено представить ее к 5 января. Разумеется, вместо 5-го можно представить 15-го и позже, но дело в том, что решительно некем взяться за составление этих многосложных отчетов, за приготовление книг для ревизии, за снабжение их всеми документами, расчетами, экстрактами и приложениями; все это делается по особенным формам, мне неизвестным, да и вообще известным очень немногим. Ищу нанять такого доку, который бы вполне знал всю эту премудрость и взялся бы все это привести в надлежащий вид. - Сейчас получил с оказией из Одессы письмо от Толстого следующего содержания. "Вот что говорят, любезнейший И<ван> С<ергеевич>, хотя и не весьма утвердительно: 1) что фельдмаршал при смерти¹¹; 2) что на его место назначается к<нязь> Горчаков¹²; 3) что на место Горчакова Лидере, который уехал уже в Крым, а на место Лидерса граф Остен-Сакен¹³. От этих слухов и по случаю отъезда Лидерса в Крым здесь весь штаб так взволнован и так занят, что я по сие время не мог узнать, какое будет иметь последствие письмо Казначеева к Ар<туру> А<дамовичу> Непокойчицкому¹⁴. И моя судьба теперь покрыта мраком неизвестности: еду ли я в Крым, если штаб едет, или остаюсь здесь. Одним словом, никто ничего не знает, и пока все это не уладится и не установится, и мне и Вам делать нечего, а надобно, сидя у моря, ждать погоды. Что будет - напишу" и пр. Верно, у вас в Москве говорят о тех же переменах, но я нарочно сделал эту выписку из письма Толстого, чтоб вы видели, как в самом штабе мало знают и кормятся неопределенными слухами. Лидере точно уехал в Крым, сдав на это время управление армиею начальнику штаба. - Из присланных нынче печатных приказов по Южной армии видно, что Подольский егерский полк будет расположен в Татар-Бунаре, с<еле> Спасском и других селениях и деревнях верстах в 30 от Килии. Татар-Бунар - это то местечко, из которого я известил вас о перемене маршрута. - Мы принадлежим к 14 походной действующей, не резервной, дивизии. - Вместе с письмом Толстого получил я и письмецо Веры, адресованное на его имя в Одессу; поручение ее я тотчас же выполнил без затруднения. Ты можешь сказать, милая Вера, отцу Павла Сергеева Заведеева, писца 110-й дружины, что сын его жив и совершенно здоров, письмо от отца с деньгами получил и сам писал отцу два раза, в последний раз из Одессы. Я сам его видел и приказал ему написать с этою же почтою еще письмо. - Из Одессы привезли также известие, будто Австрия делала чрез своего посланника Эстергази мирные предложения России, вполне и резко отвергнутые государем, и что весною будет непременно война с Австрией¹⁵, театром которой будет Бессарабия. Нельзя предаваться этим надеждам. Мудрено, чтоб Австрия допустила эту войну.

   Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Дай Бог, чтоб вы продолжали сообщать все такие же утешительные известия и чтоб вы были совершенно бодры и здоровы. Цалую ручки ваши, обнимаю Константина и всех сестер. Константину пишу письмо в ответ на его письмо, если не успею послать завтра, так пошлю в воскресенье. Прощайте. Кланяюсь всем знакомым.

  

  

  

  

   Только <нрзб> пишу, так теперь я завален работой, милый отесинька и милая маменька, составляю отчет и весь увяз в четвериках и гарнцах² без шуток и преувеличений. Много труда. Поздравляю вас с новым годом и с 4 января³. Будете писать Грише, поздравьте его за меня и обнимите. Вчера получил письмо ваше от 22 декабря с приложением письма к Лидерсу⁴. Так как оно было писано, потому что вы не имели еще известия о судьбе письма к Непокойч<ицкому>, и так как Лидере в Крыму, то оно и не пойдет в ход. Судя по тому, что Непокойч<ицкий> не дает Толстому никакого ответа на письмо Казн<ачеева>, я думаю, что толку не будет, да они вовсе, кажется, таких людей не ищут, каким представил меня Казначеев. Может быть, лучше было бы, если б это письмо было послано Казн<ачеевым> прямо к нему из Москвы, не с доприбавленной просьбой, а просто с указанием на такого-то. - Ну да что ж делать. - Впрочем, по случаю ожидаемых перемен весь штаб смущен и не знает, что делать. Завтра ожидаем возвращения одного нашего офицера из Одессы; верно, он привезет мне письмецо от Толстого. - Вы не давайте себя слишком утомлять, милый отесинька, и не принимайте в своем кабинете, который пусть будет для Вас местом отдыха. - Вижу, что много около вас суеты, много шуму, много гостей. Что вы дали в "Русский вестник"?⁵ - Чьи это "Этнографические записки южной Руси"⁶. Самого ли Кулиша, "человека по преимуществу", или какого-нибудь обыкновенного смертного, или древняя рукопись? Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ручки ваши, обнимаю Константина и сестер. Что вы не напишете, как проводят зиму в Москве сестры, бывают ли в театре, ездят ли куда?

   Поблагодарите Казначеева.

  

  

   Странно, что не получил от вас писем на этой неделе, милый отесинька и милая маменька. Эта неделя для меня пролетела как один день. Я почти ни разу не выходил из комнаты и почти не разгибаясь сидел над счетами и отчетами. Впрочем, надеюсь, что эта египетская работа скоро придет к концу. Боюсь, чтоб вдруг не назначили похода, тогда все опять придет в беспорядок. Теперь вы уже знаете о переменах в управлении. Теперь попасть в Главный штаб было бы для меня во сто раз приятнее, чем в Одессу, но едва ли этому быть, и Непокойч<ицкий> не дает Толстому никакого ответа, а он, кажется, спросить не решается, потому что боится всякого начальства. Письмо Лидерс