Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

близких. - Особенно же я просил тебя быть со мной в самых простых нецеремонных отношениях, при которых люди действуют свободно, не боясь оскорбить или огорчить друг друга. Ты, правда, и пишешь, что "не сердишься на меня, несмотря ни на что, ни на то" и проч. Да исчислять это и писать, что не сердишься - значит, что сердишься.

   Но оставим это. Мне стыдно, что я не могу до сих пор привыкнуть к этой грустной стороне твоей души! Приезжай-ка, брат, в Углич, мне заранее весело знать, как ты ни в чем найдешь многое и путешествием, так часто разочаровывающим многих, накопишь себе, в пользу свою, доказательств с целый чемодан! Слава Богу, что ты принялся за работу³. Хоть сколько-нибудь да работай! Да, общинное начало не то, что живет, ибо общественное собрание - не вече и не сходка, а лежит в зерне и способно проявиться во всей силе в минуту, подобную минуте 1612 года. И при всем том, если бы ты слышал презрительные толки самих же лиц, составляющих общественное собрание! Если нужно, чтоб какая-нибудь вещь удалась, то главнейшие говоруны или старики заранее решают ее между собою, а потом на общественном собрании, как будто никакого сговору не было. А в древнем Угличе я должен отстаивать обществ<енное> собрание, а они хотят избавиться от обществ<енных> собраний выбором постоянных депутатов. - По-настоящему, уважая глас народа, должен бы я со смирением принять это их желание, да как нам хочется глас народа слышать по-своему, то мы и не соглашаемся! Впрочем, так наскоком я не могу говорить о важных и серьезных вещах толковито, а имей терпение, подожди до следующей субботы. Ты так и рассчитывай, что здесь я пробуду до 12-го ноября или до 15-го. Прощай, сделай же милость, не сердись на меня, будь здоров, бодр и работай. Крепко и крепко обнимаю тебя. Всех обнимаю.

   Благодарю тебя, милый друг и брат, за выписки из <нрзб>.

   В Ярославль я тебя не зову покуда, ибо отношения мои с губернатором запутываются, а в Углич приезжай. В Углич всего удобнее тебе приехать.

   Сделай одолжение, не ленись и приезжай в Углич. Приезжай в Углич. Смотри же, приезжай в Углич!

  

  

   С последней почтой я не получил от вас писем, милый мой отесинька и маменька, но с вторничной почтой я получил письмецо от Вас, милый отесинька, и от Константина и одно письмецо от милой маменьки из Москвы. Константина все еще нет, и если он не приедет, то стыдно будет ему, потому что он упускает лучший и удобнейший случай. - Посылаю вам письмо ко мне Журавлева и приказ его управляющему. Из письма его видно, что хотя хлеб можно доставлять к нему во всякое время, но покупка его совершается раз в год, во время бытности Журавлева в Казани, что случается, кажется, всегда в генваре или феврале. - Покупка, впрочем, непременная, только надо заплатить за полежалое. Если же не вывозить предварительно хлеба на пристань, то Журавлев купит сначала тот хлеб, который хранится в его анбарах. Деньги же - верные. Если вы сочтете все это удобным, то напишите мне все ваши намерения подробно, как этого просит Журавлев. Расчет его верен, и он ничего не теряет, платя по 25 коп<еек> серебром дороже, потому что закупает своевременно, берет деньги за полежалое, до покупки, имеет для сплава хлеба собственные суда и машины к тому же не затрудняется в приискании хлеба. Конечно, может быть, и можно выгоднее продать хлеб, отложив продажу до весны или до лета, но это все гадательно, а тут у вас верный и непременный и постоянный покупщик. Но, сделайте одолжение, отвечайте поскорее, потому что Журавлев, кажется, предполагает скоро ехать в Петербург.

   Итак, вы остаетесь эту зиму в деревне. Дай Бог вам провести ее нескучно и мирно, а главное - всем быть здоровыми. -

   Вчера было общественное собрание, на котором было человек 150; меня приглашали туда, но я не поехал, боясь своим присутствием стеснить свободу суждений. Толковали о двух моих бумагах, по которым я требовал мнения общества: 1) о том, от какого числа лиц должен исходить общественный приговор и что именно признавать общественным приговором, обязательным для всех, а 2) о том, что для искоренения бродяжества нищих не лучше ли делать бедным вспоможения более существенные, выбрав из себя людей, которые бы розыскивали настоящих бедных... Этим средством, прибавлял я в бумаге, не отнимается ни у кого право благотворить самому от себя и втайне, но полезнее действовать сообща; с миру по нитке, голому рубаха. По 1-му вопросу определили, что приговор может назваться общественным только тогда, когда подписан тоже 100 лицами; 40 купцами и 60 мещанами (в Рыбинске 70 купцами и 30 мещанами). Это число, впрочем, могло бы быть больше в Угличе, где число собственно углицких жителей несравненно значительнее, чем в Рыбинске. Если же на какое-нибудь решение не последовало согласия 100 человек, то приговор признается несостоявшимся. Были некоторые, которые предложили выбрать из себя постоянных депутатов с тем, чтобы их только призывали для решения вопросов, но это отвергнуто с сильным негодованием. Почему? Ты думаешь, Константин, что они видели в этом посягательство на свои права или возражали из любви к мирской сходке... Нисколько! Я спрашивал подробно у бывших на собрании обо всем, и они мне сказали, что возражали против этого потому, что выбор депутатов обращается в непременную обязанность или службу, при которой и уехать из города нельзя будет, не спросясь. Как бы то ни было, но я очень рад, что предложение о выборе постоянных депутатов отвергнуто - по другим причинам, а именно: решениями депутатов никогда не бывают довольны выбравшие их, полагая, что на их месте они были бы умнее; на решения же общественные никто не может жаловаться, потому что сам тут участвовал; общество не отвыкает от сходки, поддерживающей его в целости и связи, наконец, самые решения должны быть лучше и справедливее обсужены. - По 2-му предложению решили составить комитет. Явились жаркие защитники этого мнения из купцов и мещан. Они опирались главное на то, что в законе сказано: "город обязан не допускать своих бедных до нищенства, а содержать их" и пр. Как же достигнуть этого иначе? Подаванием в окошко только поддерживаешь бродяжество, а не искореняешь бедности. Само собою разумеется - это распоряжение вовсе не значит, чтоб просящему у вас не подавать; но этим распоряжением можно отнять надобность просить под окошком, а если, несмотря на все это и имея возможность и средства работать, нищий захочет шататься по улицам, тогда, как недостойный, он будет наказан и не станет надувать честных людей, отнимая у них то, что назначено истинно бедному. - Тайная ли это благотворительность, когда богатый купец или "настоящий русский барин или вельможа", как изволят и до сих пор выражаться некоторые, собирает на свой двор тысячи две или более и раздает им деньги, причем никогда не обходится без драки?.. Я сам никогда не откажу нищему, если у меня деньги в кармане, но желал бы, чтоб он не нищенствовал, а один этого сделать не в силах.

   Впрочем, в успокоение опасений, возбуждаемых общественною благотворительностью, скажу свое убеждение, что у нас, в России, она не превратится в безжизненную и холодную, как на Западе, и не истребит любви к добру. Только бы не превращали ее в веселую¹. - Когда получу копию с приговора, то пришлю ее вам вместе с своим предложением. Больших споров оно не возбудило. Отвечайте мне на все это обстоятельно.

   Удивительно удачно выразился Константин, сравнив консервативную партию на Западе с кристаллизацией и партию революционную с брожением гниения. Я совершенно согласен с ним, что юридические понятия существовали всегда в древней Руси. Мало того, мне кажется, хоть я и не судья в этом деле, что едва ли где юридический быт был так развит, как у нас. В этом случае говоря: юридические понятия, я еще не хочу сказать: правомерные, истинные понятия. Я убеждаюсь, что существующая многосложность наших законов у нас в крови, что администрация наша в старину была весьма сложна, хитра, подробна, даже необыкновенно письменна... Не все правомерные понятия римского и западного права были у нас; у нас мог быть свой взгляд на юридическую правду в быте, но был взгляд сознательный и даже формулированный. Впрочем, не пускаюсь еще об этом в рассуждения. Что касается до понятия города, как одного лица, то понятие это сильнее развито на Западе, чем у нас, хотя и у нас оно было и есть еще, благодаря Екатерине, которая, впрочем, едва ли соображалась с русскими началами в этом случае, но сохранила за городами право собираться для решения общественных дел². Ты рад этому, Константин, так же, как и я; но если я тебе скажу, что общество большею частью уклоняется от этого права и что собрать собрание стоит немалого труда³, что во многих местах должно было грозить штрафом за это, то ты также скажешь, что это равнодушие святое, проистекающее от высоких причин⁴, на деле же потому, что бросить лавку и пропустить покупщика, лишиться полтины, гривны гораздо тяжеле, чем заняться общим делом... Напр<имер>, мещанам и вообще обществу дано огромное право: извергать из среды себя без суда, одним своим приговором, вора, мошенника, отдавать его в солдаты, ссылать его в Сибирь, принимать или не принимать наказанного судом... Редко встретишь подобное решение. Они большею частью всегда принимают или удерживают и большею частью не из жалости, а потому, что за него надо платить подати до новой ревизии, а ссылать в Сибирь - надобны также издержки. - Константин сердится на меня, что я ему не пишу. Да написал ли он мне хоть одно такое обстоятельное, неленивое письмо, как я. А то - у него всегда все начинается и не доканчивается, все скоро и спешно, или листок приходит к концу. Я прошу, прошу, не могу добиться, чтоб разбирали мои письма по пунктам, оспаривали меня: это мне нужно, полезно; я вовсе не самонадеян в своих суждениях, а очень мнителен.

   Я знаю ту сцену из "Фауста", которую Самарин читает действительно прекрасно. Это сцена, где Вагнер приходит к Фаусту, и Самарин отлично представляет немца-педанта, филистера, с страстною, отвлеченною любовью к отвлеченностям только науки, а не к живому знанию и не к жизни. - Поздравьте от меня Гришу и Софью с зубами маленькой Олички⁵. - Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька. На нынешней неделе я почти ничего не осматривал. Если успею, то напишу во вторник. Прощай, милый друг и брат Константин, если ты не уехал ко мне, крепко обнимаю тебя и обнимаю всех моих милых сестер. Послушайте вы, сестры: если вам скучно в деревне, то почему вам не писать ко мне целых длинных, пространных посланий? Вы знаете, как бы это мне было приятно!.. Цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Из П<етер>бурга писем не имею, а от Смирновой, со времени последнего письма ее о Гоголе⁶, еще в августе м<еся>це, нового не получал. -

  

  

   С последней почтой я не получил письма от вас, милый мой отесинька и милая маменька, а получил письмо во вторник от 27-го октября. В другое время я бы не стал этим и беспокоиться, но в последнем Вашем письме Вы пишете, что не совсем хорошо себя чувствуете, милый отесинька, и боитесь возвращения головных болей. Пожалуйста, прекратите теперь всякое уженье, да и как можно так рисковать в такую скверную погоду. С нетерпением жду понедельника, чтобы знать: возвратились ли и какого рода головные боли. Лучше, не выжидая худшего, прибегнуть к Бубе¹.

   Назначение Карташевских меня нисколько не удивило, потому что в бытность мою в Петербурге² я им постоянно советовал вступить в действительную службу и потрудиться, а не жаловаться, сложа руки, на несправедливость судьбы. Именно уговаривал Яшу и Володю взять места стряпчего и товарища председателя³. Служба и одинокая самостоятельная жизнь могут вышколить и умудрить их надлежащим образом. - Из ответов ваших на первое письмо мое об Угличе мне кажется, что вы не вполне схватили мою мысль, именно, что древние события превратились в чисто религиозные предания, но вовсе не живут живою жизнью, и что быт угличан вовсе не носит на себе таких следов старины, какие встречаются даже в других, менее исторических городах. Я даже не понимаю, чему именно обрадовался тут Константин как доказательству его предчувствий? Тем не менее, Углич любопытен и интересен в высшей степени, и напрасно Константин не приехал. Теперь я его уж и не жду, потому что сам в будущую середу отсюда выезжаю.

   Возражаю на ваши возражения. Странно мне, что в словах моих вы видите не более, чем в словах дяди Аркадия⁴ и других. - Нет, крестьянин настоящий, служа выражением истинного типа русской народности, русского духа вообще, как в старину, так и теперь, не может служить выражением древнего боярина. И как горячо я люблю первого, так не лежит моя душа к последнему. Боярин был человек служилый, правительственный, и этим одним уже много отличался от крестьянина, человека земского. Служилое сословие было у нас наследственное. Сын боярина не был боярин, но не выходил из служилого сословия никогда⁵. Потомок дружины никогда не смешивался с земским человеком; а оттого-то так легко было Петру и Екатерине⁶ отделить, под общим наименованием дворян, все служилое сословие, которому и занятия другого не было, кроме службы, - привычка, сохраненная нами и доселе. И я убежден, что, несмотря на "тождество языка, понятий, веры и вкусов", различие между служилым и земским человеком существовало в живом быту не по одной внешности. Далее. В самих нравах разница была немалая. Холоп государев подчинился влиянию татарского и византийско-царедворного элементов в милльон раз более, чем крестьянин. Затворничества женщин не было в быту крестьянском; дородство не уважалось в нем. В ковах, крамолах, доносах, опалах, в спеси боярской (которая вошла в пословицу), в тяжбах о местничестве, в разрядных книгах - словом, во всей этой жизни московского двора слышите ли вы, чуете ли вы крестьянина. В эпоху 612-го года народ явился на сцену и осрамил бояр⁷. Не говорю про великого выскочку Ляпунова и про талантливого, честного простяка Пожарского⁸. - Разве в быту боярском, до Петра, особенно около его времени, не слышите вы застоялости, упорной, чопорной?⁹ - В этом можно сознаться и не оправдывая всех действий Петра и совершенно порицая явления современной жизни. Но не к народу относится этот упрек застоялости, как не может он относиться к нему и теперь. Что и говорить: не было тогда такой разницы, как теперь, но была разница в старину не в одной ценности одежд.

   Поэтому-то с появлением Петра гнилое боярское сословие мигом полетело вверх тормашкой¹⁰, чего бы не могло быть, если б в нем уже не лежало смерти; а образа смерти нет в быту современного крестьянина. От боярина несло запахом гнили и трупа; от крестьянина веет жизнью.

   Да возьмите вы хоть одно отсутствие хоровода и песни в быту боярском! Разве этого мало?.. В оргиях царя Ивана Васильевича¹¹, не говоря уже о другом их значении, я вижу гораздо более русского характера, чем в быту боярском, даром что безнравственностью своею эти оргии противоположными кажутся быту крестьян. В этих оргиях слышится желание сбросить с себя цепи чопорности, чванства и спеси боярской, насмешка над ними. - Но нападая на древнего боярина, я вполне признаю древние начала жизни, лежавшие не в быту боярском, а в самой церкви и в народе.

   Теперь о купцах. Современный купец ближе к крестьянам, нежели мы¹². Как не считали мы себя близкими к народу, мы отделены от него пропастью: сознанием и анализом жизни. В купце этого нет. В лестнице сословий оба эти сословия стоят рядом. Набожностью, благотворительностью и одеждой своей купец сходен с мужиком, сходен с ним и речью, ибо, если купец и любит иногда выражаться красною бессмыслицею, то он умеет владеть и народною речью. При всем том он очень от него далек, и в нем есть некоторые черты, не принадлежащие нашему сословию, но напоминающие древнего боярина. Это то же затворничество женщин, спесь, чванство и какая-то чопорность, крахмальность в жизни. Только он лучше боярина, потому что ближе к народу. И потому-то, повторяю, я в купце чую часто древнего боярина, хоть, разумеется, всего этого нельзя принимать вполне и решительно, и если буду когда-нибудь изображать древнего боярина, то припомню себе современного купца и его отличия от крестьянского быта и думаю, что выйдет удачно. Что касается до чернозубия купчих, то, упоминая об этом, я нападал на безусловное поклонение Константина древним платьям и изяществу. Конечно, когда ему укажешь, он сознается, что то и другое скверно, но удивительно умеет все это забывать, когда отъедет в похвалы. Румяна, белила и чернозубие не современная принадлежность купчих, но древняя.

   Признаюсь, не могу не подосадовать, не на Вас, милый отесинька (никто не пишет столько, сколько Вы, да Вы почти одни и пишете), а на Константина. Кажется, непустые мои письма вызывают ответы, заслуживают ответа, отчетливого, подробного рассмотрения и возражения. Чтобы, право, взять письмо и шаг за шагом разбирать его и таким образом отвечать! Хоть он и занимается (и слава Богу!), но все же дела у него несравненно меньше, чем у меня, а какие пишет он ко мне письма? Самое большое письмо не составит и половины одного моего; собираясь писать и поговорить со мною, он сейчас своротит на скользкую дорожку, отопрет свое негодование на Запад: скверный Запад, скотина Запад, и пойдет, и пойдет! Словом, две трети письма наполнит тем, что я от него уже тысячи раз слышал и что, следовательно, ни ему, ни мне не ново. Остальные вопросы кое-как затронет, торопясь (да куда?), спеша кончить (зачем?) и основываясь на непреодолимом аргументе, что листок приходит к концу, как будто нельзя взять другого и третьего. Написавши такое письмо, он думает, что сделал дело, и ведет счет своим подобным письмам, тогда как я пишу без счета! Случается с другими, что нечего писать, но со мною этого быть не может. Каждое письмо мое заключает в себе столько обстоятельств и вопросов, что на каждое письмо можно было бы отвечать длинными рассуждениями. Само собою разумеется, что я вовсе не хочу отрывать его от работы, если работе его мешает писание писем, хотя я никогда столько не тружусь, как тогда, когда у меня много работы, и никогда столько не ленюсь, как тогда, когда дела мало или нет вовсе.

   Говорят, на место Уварова граф Протасов, а на место Протасова молодой Адлерберг?¹³ Правда ли это? Впрочем, узнаем из газет.

   Посылаю Константину собрание слов, употребляемых холщевниками¹⁴. Тут, конечно, не все слова, но сколько успели собрать. Я, кажется, уже писал вам, что холщевники - это здешние же мещане, преимущественно перед другими занимающиеся перекупкою холста. У них в торговом деле сохранился какой-то особенный язык. Тут встречаются слова татарские. Остальные, вероятно, чудские, потому что, по Нестору¹⁵, здесь обитала, кажется, меря¹⁶. И теперь названия некоторых урочищ звучат совершенно не по-русски: озеро Неро, на котором стоит Ростов, озеро Нико, река Шачебола и др. Странно только то, что сохранилось это в одной отрасли торговли и именно холщевой. Посылаю подобный же список в Журнал министерства вн<утренних> дел. Достал я толстую рукопись ответов выгорецких раскольников иеромонаху Неофиту, посылаемому к ним для "разлагольствования" в 1722-м году по указу Петра. Если верить им, то Неофит был дурак и острамился в споре. Этими ответами раскольники (особенно поморского согласия)¹⁷ несравненно более гордятся, чем ответами епископу Питириму, напечатанными в Пращице¹⁸. Выгорецкие же ответы, кажется, никогда не были напечатаны. Они необыкновенно ловко, умно и хитро написаны¹⁹. Привезу их вам показать зимою.

   Прощайте, милый мой отесинька и маменька, будьте, сделайте милость, здоровы, цалую ваши ручки и крепко обнимаю Константина, которого прошу никогда ни в каком случае на меня <не> сердиться, и обнимаю всех моих милых сестер. Будете писать Грише, напишите, что я его с Софьей также обнимаю.

  

  

   Решительно не понимаю, отчего нет от вас писем уже больше недели. Последнее ваше письмо было от 27-го октября. Это тем более досадно, что я завтра выезжаю отсюда, и если письмо и придет сюда в будущую пятницу, то получится мною в Ярославле не раньше будущего понедельника. Если б я не знал, что к отесиньке возвращаются какие-то признаки прежней болезни¹, то не стал бы так беспокоиться.

   Завтра после обеда я думаю ехать в Ярославль прямым, не почтовым трактом, на передаточных лошадях. Этим путем отсюда до Ярославля 100 верст. Почтовый же тракт идет через Рыбинск, гораздо дальше и дороже. Я потому особенно спешу в Ярославль, чтоб успеть перебраться туда в тарантасе, чтоб не быть застигнутым здесь зимою. Дороги теперь - просто ад.

   Последнее время мое в Угличе было также отравлено всякими дрязгами. Открылось, что все общество здешних граждан разделено на партии, которые стараются друг другу вредить изо всех сил; открылись разные злоупотребления... В продолжение длинного ряда лет не было здесь ни одного головы, который умел бы заслужить нравственное доверие: везде происки, мелкие, глупые, корыстолюбивые. Видеть это в племени канцелярском еще не оскорбительно, но в купцах, совершенно обеспеченных в жизни, выбираемых обществом, чрезвычайно отвратительно.

   Сейчас приехал ко мне голова, а потом я спешу делать прощальные визиты. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы. Дай Бог, чтоб неполучение мною писем происходило от пустой причины. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

  

  

   Вот уже две недели слишком, как я не получаю от вас писем, милый мой отесинька и милая маменька. - Положим, что по случаю переезда моего в Ярославль в доставке писем произошло некоторое замедление, но отчего же я не получил писем в прошедший понедельник в Угличе? Я выехал оттуда в середу, часа в два пополудни; если письмо, адресованное вами туда, и пришло в Углич в пятницу, то должно было возвратиться сюда, в Ярославль, нынче же или еще вчера вечером. Но на беду почта еще не приходила: говорят, стали реки, и это затруднило все сообщения.

   Сто верст расстояния от Углича до Ярославля я ехал слишком сутки! Колоть страшная, дорога мучительная. Приходилось несколько раз идти пешком. В Ярославль я приехал прямо на квартиру, нанятую заранее: квартира маленькая, тесная, но другой приискать было невозможно. Только что мы приехали, в тот же день вечером пошел снег, а на другой день хватил мороз градусов в 15; в последующие затем дни и нынче морозит также исправно. Снегу однако ж мало, хотя уж и ездят на санях. - Я рад, по крайней мере, тому, что успел добраться до места в тарантасе. - В Ярославле будет мне много дела, тем более, что нельзя обойтись и без некоторых визитов. - С Бутурлиным у нас было долгое и жаркое объяснение, продолжавшееся часа два, после чего мы, по крайней мере, наружно сохранили хорошие отношения. Вчера он был у меня... Здесь, в Ярославле, нет даже той хорошей стороны губернской жизни, простоты и радушия. Все хвастаются здесь, что живут по-петербургски и обедают в 5-м часу; в домах везде роскошно и чопорно; даже шапок зимних никто не надевает, а все морозят лбы в шляпах. Словом, как водится, в глупом своем подражании пересолили.

   Приехавши сюда, я взял у вице-губернатора разные французские газеты и "Revue des deux Mondes" {"Журнал двух миров" (фр.).}, которые я уж так давно не читал, и повеселил свою душу ругательством, страхом и удивлением иностранцев перед нами, по случаю последней венгерской кампании. Стараются доказать, что не мы победили, а немцы с Гайнау², а нам, по какому-то фатализму счастия, досталась честь³.

   Я не пишу вам теперь большого письма, во 1-х, потому, что не имею от вас писем, и это главная причина; во 2-х, потому, что и писать теперь собственно нечего. Я же сейчас отправляюсь в думу, свидетельствовать денежные суммы. Писем из Петербурга да и ниоткуда не получаю, а мне без писем скучно. - В здешнем лицее, по случаю прекращения приема в университетах⁴, поступило теперь более 100 человек, а прежде бывало 30, 40 - не больше. Из здешних жителей мало еще кого видел. Был у Жадовской. Она в эти полгода, в которые я ее не видал, не написала ничего, а мне так хотелось послушать хоть ее стихов. Многие помещики еще не съехались. -

   Поздравляю Самарина с удовольствиями губернской жизни⁵. Для меня же нет несноснее жизни провинциальной. Впрочем, для того, кто ее испытывает в 1-ый раз, она любопытна и достойна наблюдения; к тому же и Симбирск лучше Ярославля. -

   Прощайте, милые мои отесинька и маменька. Если до отхода почты в Москву придет от вас письмо из Углича, то я напишу вам еще. Теперь письма наши будут доходить скорее. Цалую ваши ручки. Дай Бог, чтоб вы были здоровы. Обнимаю Константина и всех сестер.

  

   В прошедший четверг получил я письмо Ваше, милый отесинька, от 7-го ноября, адресованное в Углич, а вчера получил письмо, посланное 18-го. Из этих писем я вижу, что Вы писали ко мне еще 31-го октября в Углич. Но этого письма я и не получил; оно, верно, залежалось в Угличе, где, по случаю рекрутского набора, стало веселее, т.е. наехали разные чиновники и завязалась картежная игра, в которой деятельно участвует и г<осподин> почтмейстер. - А в этом, недошедшем до меня письме, должно быть, и было первое известие о Панове. Вы не можете себе представить, как поразил меня Ваш postscriptum {Приписка к оконченному письму (лат.).} как о вещи уже известной: Гриша пишет, что вдова Панова и пр. Неужели это правда и точно относится к Василию Алексеевичу?¹ Последнее перед этим сообщенное мне о нем известие заключалось в том, что Гриша и Самарин хотели перетащить его на службу в Симбирск. Странно, что Константин не пишет мне об этом ни слова². Я желал бы знать все малейшие подробности. Ибо каждая смерть, даже и неблизкого человека, для меня глубоко занимательное явление. Получивши Ваше письмо в четверг, я сейчас сделал выписку из него и послал к Журавлеву, а нынче Вы пишете, что хутор его от нас в 350 верстах. Точно ли это? Журавлев уверял, что хутор его от нас ближе, чем Челнинская пристань. Вы не сообщаете мне, откуда это известие, и я думаю, что оно ошибочно.

   Слава Богу, что Ваше нездоровье прошло, а я очень беспокоился. Должно быть, и Константинова простуда миновалась благополучно, потому что во 2-м письме Вы ничего об этом не пишете; к тому же он и в Москву ездил. Положение Олиньки меня очень огорчает, сколько за нее, столько же, если не более, за милую маменьку, на которую пала вся тяжесть этих хлопот, оказавшихся напрасными! Все соображения о выгодах - как нарочно - приводят к невыгоде³. - Все это очень и очень грустно.

   Очень благодарю Константина за письмо и за статью. С статьей я совершенно согласен, и она служит необходимым дополнением к 1-ой статье⁴. Только "Господин Ходатай за нищих" мне не нравится. Сума нищего, кружка, складчина - все эти явления уже существующие. Изобретение же ходатая кажется чем-то искусственным, придуманным вроде "Великого Раздавателя Милостыни". Этот ходатай существует у нас в виде "Попечительства о бедных", куда можно присылать деньги и от неизвестного. Только не надо было бы этого портить медалями, блеском и проч. Впрочем, надо и то сказать: не отказываться же от доброго дела потому только, что имя ваше делается известным. Напр<имер>, в складчине, на общественном собрании... Если мы будем стараться благотворить только так, чтоб правая рука не знала, что делает левая, то нам с вами никогда не удастся и помочь людям: у меня правая рука всегда знает, что делает левая. Вообще благотворите просто, везде, как случится; главное: не давайте нравственной важности своему благотворительному подвигу. Мне случалось много делать добра, и я люблю делать добро, находя, что это весьма приятно, весело и вкусно. Доставляя себе это в некотором роде гастрономическое удовольствие, я никогда не имел претензии думать, что это важно перед Богом, ибо сознавал, что чистоты христианской тут не было. Хлопотать же о тайне - значит так запутаться, что черт ногу переломит. Пошлите вы тысяч 100 от неизвестного, да как убережетесь вы от внутренней гордости? Само собою разумеется, что требовать за это медали - такая мерзость, о которой не стоит и говорить. Но помогать людям в виде Попечительного Комитета, не возводя этого в важный благотворительный подвиг, потому что и обычная медноденежная милостыня - весьма неважный благотворительный подвиг, - хорошо. Сохрани Бог от веселой благотворительности!⁵ Но что касается до общественной, называйте ее как хотите, благотворительностью или заботою правительственною о благосостоянии - все равно: пусть только дело будет просто, без затей, не придавая себе никакой важности, - оно все будет хорошо, потому что возникло на христианской почве, полезно людям. Делать добро надо как долг, не заботясь о чувстве умиления. - Я писал когда-то Авд<отье> Петровне Елагиной⁶:

  

   ...Но я, измученный борьбою,

   С сознаньем немощей земных,

   Я не гонюсь за чистотою

   Всех тайных помыслов моих!

   Стыжусь бодрить - примером Бога -

   Себя, бродящего во мгле!..

   Пусть приведет меня дорога

   Хоть до ничтожного итога

   Случайной пользы на земле!⁷

  

   Константин не придает большой важности правительственным хлопотам о благосостоянии⁸, говоря, что это его обязанность! Да разве делать добро не есть также обязанность каждого частного лица? Правительство могло бы и иначе понимать свои обязанности, предоставляя благотворительные учреждения частным лицам или обществу, от которого не скоро бы и дождались их, ибо подавать просящему легче, нежели позаботиться о дельном и прочном добре. Напр<имер>, наше министерство завело во всех решительно городах больницы, где бедные люди лечатся даром, завело властию правительственной... Назовем это не благотворительностью, а заботою о благосостоянии. Но что побуждает к этой заботе? Разве не идея добра, которая может сидеть и в правительстве, хоть оно и не лицо, которая проникает собою всю атмосферу, где двигаются и правительство, и общества, - и частные лица.

   Здесь в Ярославле я возобновил знакомство с одним купцом, о котором я писал вам прежде, Серебренниковым (родственником угличского), археологом и очень умным человеком, и с купцом Трехлетовым (из крестьян, да еще помещичьих), занимающимся также собиранием древних книг, рукописей, изданий. Библиофил удивительный и очень умный человек. Я был у него, и он читал мне статью свою о свадебных обрядах в помещичьем селе, к которому он некогда принадлежал. Эти обряды, совершаемые только в том селе, любопытны черзвычайно. Я запомнил два стиха из одной песни про житье на чужой стороне:

  

   Чт_о_ не жито - не ведано,

   А пож_и_то отведано.

  

   Замечательно, что жених не только беспрерывно видается с невестой до свадьбы, но даже по обряду весьма часто и часто обязан целоваться с нею. Бываю иногда у Жадовских, где встречаю профессоров лицея и студенческую лицейскую молодежь. Как прием в университеты воспрещен, то многие обратились сюда, так что теперь более 100 челов<ек> студентов. Но сколько я их видел - это все самая пустая молодежь. Из профессоров, которые все кандидаты Моск<овского> университета, многие знают хорошо Константина, Напр<имер>, Татаринов⁹, видавший его у Грановского¹⁰, хороший человек, немного с направлением общим юридического факультета. Вообще же я выезжаю очень мало; лень и тоска знакомиться со всем ярославским beau-monde одолели меня. -

   Обедал я на прошедшей неделе у одного богатейшего купца, аристократа между купцами, Пастухова. Это был третий обед, данный по случаю свадьбы его родной племянницы, вышедшей замуж за одного молодого купца. Я первый раз обедал на купеческом обеде с дамами. Немногие старушки были в кичках, остальные одеты по последней парижской картинке, decolletees {С глубокими вырезами у шеи в женском платье (фр.).}, и все нисколько не жеманны и не робки, а страшные кокетки. Молодая - красавица. После обеда, кончившегося довольно поздно, через час начался бал. Все это пустилось плясать; танцы, до которых особенные охотницы купеческие барышни и дамы, - это польки, галопы и вальсы. - Кавалеры - молодые же купцы, в английских фраках, завитые!.. Особенно отличалась одна молодая купчиха, чрезвычайно красивая собой, из Шуи... Шуя перещеголяла еще Ярославль. Смотреть было чрезвычайно красиво, но в то же время необыкновенно грустно и тяжело. Само собою разумеется, что, сбрасывая с себя прежнюю обузу, они ударяются в другую крайность и непременно пересолят. На этом же бале было пропасть стариков-купцов, с бородами. "Как Вам это все кажется", - спросил я одного из них, слыша раздающийся восторг присутствующего дворянства. - "Такой уж век," - отвечал он, с недоумением смотря на меня. "Как Вы думаете, - продолжал я, - лучшею ли сделается матерью вот эта дама от того, что пустилась плясать польки, или вот эти обнаженные плечи - служат ли они крепчайшим ручательством в верности мужу?.." Купец вздрогнул. "Неужели Вы так думаете, - сказал он, обрадовавшись и пожимая мне руку, - я совершенно согласен, и моей душе все это противно, да против рожна трудно прать!.. Впрочем, я должен сказать, что в первый раз вижу дворянина, который бы думал, как Вы!.." - "У нас в Москве многие так думают," - отвечал я...

   Вера беспрестанно спрашивает о "Бродяге"¹¹. На это я должен ей сказать, что в Угличе я в первый раз принялся за него и теперь почти окончил первую довольно большую главу, где между многими другими картинами на сцене кабак, играющий значительную роль¹². Все это совершенно вчерне, даже ни разу не прочтено мною по написании, не переписано. Хотелось бы мне написать и вторую главу, да не знаю, успею ли. Пишу, впрочем, как-то по обязанности. Хочется непременно окончить; сам же я стихом не доволен: как-то бесцветен и слаб, мало колориту и живости. Впрочем, вы мне не поверите, и вот почему я и не писал вам об этом ни слова.

   Вы пишете, милый отесинька, про какую-то возмутительную историю с Володей Карташевским? Что за история¹³? Вы знаете, как я любопытен.

   Прощайте, милый отесиНька и милая моя маменька, хотя маменька, вероятно, в Москве устроивает Олиньке дом¹⁴; цалую ваши ручки. Будьте бодры и здоровы, обнимаю Константина и всех сестер.

  

  

   Сейчас получил я письмо ваше, милый мой отесинька и милая маменька, от 3-го ноября, адресованное в Углич, тогда как я с еще с прошедшей почтой получил ваше же письмо, адресованное также в Углич, но от 7-го ноября. 3 недели шло это письмо! Право, не знаешь, на какую контору сердиться: Сергиевского ли посада или угличского. Благодарю очень Константина за письмо: он вдруг сделался деятелен. Пусть непременно бы брал он кафедру, если дадут²: по последним известиям из Петербурга министром н<ародного> просв<ещения> назначается Строганов...³.

   Посылаю Вам, милый отесинька, письмо Журавлева. Я ему сделал полную подробную выписку из Вашего письма. Он очень обязателен, но как за эту цену невыгодно ставить хлеб к нему на хутор, то Вы, вероятно, откажетесь. В таком случае возвратите два его открытые письма, и я отошлю их ему в Петербург.

   Известие о Володе меня очень посмешило сначала, а потом заставило задуматься. Опять повторяется старая история, устаревшая даже и для романа... Я говорю о браках с актрисами... Понимаю, что тетеньке это досадно⁴; думаю, что не состояние, не сословие, а звание Жулевой ее оскорбляет⁵. Я бы на ее месте потребовал только, чтобы Жулева оставила сцену... Мне забавно, что я в этой истории замешан⁶ . Кажется, я вам рассказывал, как я выпросил у Смирновой свободу ее родителям⁷. Володя тогда почти не был знаком с Жулевой; я наводил через него справки о нравственности этой девушки: все сведения говорили в ее пользу, и этим-то я и убедил тогда Алекс<андру> Осиповну поместить ее у себя и спасти от преследований двух богатых старых мерзавцев. Потом я видел Жулеву не раз у Смирновой. Она очень хороша собой, волосы прекрасные, высокого роста, но мысль, что эта прекрасная девушка - актриса, производила на меня тяжелое, неприятное, грустное впечатление, так что я просил Смирнову освобождать меня от ее присутствия, и Алекс<андра> Осип<овна> дивилась бескорыстию моего участия в положении этой актрисы. - Что сделалось с Жулевой после отъезда моего и Смирновой⁸, не знаю, но в Пошехонье я получил страховое письмо от Володи (в сентябре м<еся>це), где он пишет мне, что отец Жулевой все еще в Калуге и не получил еще свободы от мужа Алекс<андры> Осиповны⁹ и что Жулева просит опять моего содействия. Я написал в Калугу, к Ник<олаю> Мих<айловичу> Смирнову, передав ему "просьбу моего двоюродного брата-театрала". От Смирнова я получил письмо в Углич с известием, что отец Жулевой уже отпущен им на все 4 стороны¹⁰. В одно время с этим Вы уведомили меня, что Володя назначен стряпчим в Воронеж. Тетенька уже была в Петербурге. Я написал Володе письмо, где просил его передать это известие Жулевой и поздравить ее от меня, а сам поздравлял его с назначением в Воронеж¹¹. Между тем, у них, как видно, дело уже слажено было. Тетенька, верно, думает, что я отчасти этому виною.

   А тяжелое чувство должна испытывать эта молодая девушка, зная, что ею гнушаются, что ее отвергают, тогда как она не чувствует за собой ни греха, ни преступления. Я видел ее раз на сцене: в игре ее много скромности и какой-то детской простоты. Ей всего 18 лет. Боже мой! Сколько, чай, оскорбительных слов, несправедливых упреков и неистовых ругательств излила на нее женская ярость! Воображаю Над<ежду> Тимофеевну!¹² Жалею ее, но еще более жалею Жулеву. Я бы никак не позволил своему сыну жениться на актрисе¹³, хотя позволил бы ему жениться на мещанке и на ком угодно, разумеется, честного поведения. - Эта история меня очень занимает, и всякая живая драма может заинтересовать меня гораздо более, чем все древности г<орода> Углича, а потому пришлите мне письмо тетеньки и уведомьте, чем все это кончилось¹⁴.

   Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Буду писать вам подробно в понедельник. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

  

   Решительно не понимаю, отчего вы не получаете моих писем, милый мой отесинька и милая маменька. Вчера я получил ваши письма от 24-го: одно из Абрамцева и другое из Москвы от маменьки. Я знаю, что по случаю скверной погоды почта московская должна была довольно долго ожидать вологодскую и петербургскую, но все же вы должны были получить мои письма от 14-го, кажется, еще от 17-го и 21-го. Здешний почтмейстер со мною знаком хорошо и даже делает разные угождения по почте. Я подозреваю вашего троицкого почтмейстера, во 1-х, потому, что он просил у вас когда-то муки и прочей дани, и вы ему отказали; во 2-х, он, может быть, получил приказание письма мои доставлять сначала в Москву и потом уже к вам¹. Может быть, московский почтамт только теперь спохватился, что я адресую свои письма в Троицкий посад. Во всяком случае, я заведу книжку, в которой почта и будет у меня росписываться в приеме писем. Это вправе сделать каждый частный человек; советую и вам сделать то же. Как это все скучно!

   Слава Богу, что маменьке удалось так скоро сдать квартиру и нанять другую для Олиньки². Конечно, обстоятельства наши очень затруднительны, и жизнь в Москве неминуемо принесет с собою новые расходы, но, право, жить зимою в Москве было бы приятнее и спокойнее относительно болезни олинькиной как для всех, так и для маменьки в особенности. Вся тягость деревенской жизни ложится на маменьку, которая ведет какую-то бивуачную жизнь, беспрерывно в разъездах, как я это вижу, до сих пор, и разъезды эти будут продолжаться целую зиму - по поводу всякой плохо притворяющейся двери у Олиньки и т.п. Вот что меня оскорбляет в этом деревенском житье, а в других отношениях оно может быть гораздо лучше московского.

   Очень рад, милый отесинька, что Вы опять принялись за "Записки ружейного охотника". Хотя Вы и пишете, что статья Ваша требует значительных поправок, но я знаю, что Вы в этом отношении гораздо строже и требовательнее нас, и уверен, что статья хороша так, как есть³. Мой же "Бродяга" идет вяло. Дела у меня пропасть, и я занимаюсь много, но без той напряженной, несколько восторженной деятельности, при которой возможны и стихи. Может быть, самая натура этого дела тому причиной, да и на душе все невесело и скучно. Я, вероятно, и совсем бы простился с стихами, но хочу непременно кончить "Бродягу"...⁴ Досадно мне также неполучение никаких писем и известий из Петербурга по делам службы: это даже ставит меня в фальшивое положение. Можете себе представить, что по раскольничьему делу, требовавшему немедленного ответа и распоряжения, нет до сих пор ничего! Как в воду кануло. Арсеньев⁵, еще летом писавший мне, что м<инист>р очень доволен, замолчал совершенно, и все письма мои остаются без ответа. А мне нужно было хоть что-нибудь знать об этом, чтобы по возвращении в Ярославль отвечать на расспросы архиерея и губернатора. Писал Надеждину - этот также не отвечал ни разу... Между тем, самому поручению по городскому хозяйству не видишь конца!

   Я живу очень скромно, занимаясь делами, иногда читая книги, взятые мною с собой, и почти никуда не выхожу. Ярославль противен чопорностью, роскошью и подлостью своих жителей⁶. Il faut faire trop de frais {Нужно очень стараться (фр.).}, как говорится, чтоб иметь честь понравиться в Ярославле, особенно же человеку, имевшему историю, подобную моей⁷, историю, принявшую в их сплетнях гигантские размеры и заставляющую их опасаться меня. Видаюсь только с Муравьевым, вице-губернатором, человеком истинно благородным, с горячею душою и в ссоре с Бутурлиным. Бываю у Жадовской. Она недавно читала мне свою повесть⁸, которую я разобрал ей очень строго и откровенно, и она отдала мне ее для указания всех недостатков. У ней есть талант, бесспорно, но талант небольшой, односторонний; по крайней мере, несмотря на все ее усилия, вследствие моих слов, она не может выбиться из старой своей колеи. Но она девушка очень умная и рано созрела в своем несчастии, хотя ей всего 22 года. - 22 года, сорок два года - для ней не все ли равно: что ей в молодости, когда ей нечего ждать от молодости, когда дорога ее резко определена в жизни!.. Каким мечтам ни предавайся она, но знает, что руки не выростут, тело не разовьется. Это горькое чувство, это исключительное положение сделали ее писательницей, и, может быть, я еще не теряю надежды, она со временем, помирившись с своим положением, пойдет дальше и усовершенствует свой талант. Дай Бог!⁹ -

   На днях видел я Скалона¹⁰, архангельского вице-губернатора, переведенного в Чернигов. Он был здесь проездом. Я его видел всего раз у Алекс<андры> Осиповны¹¹, но он меня тотчас узнал по сходству с Константином. - Человек хороший, но пустой.

   Писать решительно нечего, по крайней мере, ничего в голову не приходит. Да и не всегда можно быть в расположении писать такие длинные письма. Утешаюсь мыслью, что меньше, чем через месяц, я с вами увижусь. Прощайте, будьте здоровы, цалую ваши ручки, Константина и сестер обнимаю.

  

  

   Вчера получил я от вас большое письмо, милый мой отесинька и милая маменька (думаю, что маменька уже воротилась из Москвы). Вы мне возвратили только приложения к письму Журавлева, но не самое письмо; между т