Главная » Книги

Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856), Страница 31

Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)



солдаты ломали дома, вынимали все способное гореть, рубили драгоценнейшие фруктовые сады, вековые деревья (и все это не на самом театре войны), чудные леса и рощи долин. Напрасно бедный владелец умолял, упрашивал пощадить хоть деревья, которых нажить нельзя скоро, офицеры, генералы со смехом отталкивали его, топили его же комнаты его мебелью, кладя деньги себе в карман. Так было и с сеном, и с другими запасами. Казна же с своей стороны денег не щадила. Ник<олай> Ив<анович> Казначеев, кормивший и поивший Корфа и всю дивизию в течение 3-х месяцев в своей деревне в Евпат<орийском> уезде, наконец переехал в Перекоп. Его крестьяне были выгнаны, и весь дом и хозяйство разграблено. Он жаловался, писал письма, но толку не вышло. По заключении мира он имел удовольствие видеть сам, как офицеры перевозили через Перекоп, возвращаясь в военные поселения, его же мебель и вещи. Во всех присутственных местах дела с заглавиями "о грабежах, произведенных казаками или уланами, о разорениях, причиненных войсками (нашими)" и т.д. Но по всем этим делам результатов не было: войска ушли, офицеры разбрелись по России, да и уличить их по нашим законам невозможно: кто же свидетели? Сами обиженные, разоренные. - Я видел много раненых, живущих здесь при госпиталях в ожидании выключки и возвращения. Они очень жалуются на казенное содержание. "Сколько ты получил белья в течение этих двух лет?" - спросил я одного. "Да всего 2 рубашки, одну во Франции (он был взят в плен), другую от милосердных сестер". О казенном же белье идет переписка с полками! Вообще солдаты отзываются с большими похвалами, уважением и благодарностью о милосердных сестрах, т.е. о сестрах милосердия, особенно же о некоторых, говоря, что они были просто как матери родные. Я не заметил даже, чтоб это нововведение поражало очень солдат или казалось им странным. Солдаты относительно их держали себя прекрасно, но офицеры позволяли себе разные свинства. Гораздо больше хвалят сестер из образованного сословия, менее всего вдов московского Вдовьего дома. - О, как всем сердцем призываешь образованность и просвещение в Россию, тем особенно классам, которые уже не живут под законом простой, чистой природы! - В самом деле, судя по рассказам, какое бывало утешение для бедного раненого солдата из грубых рук фельдшера попасть в женские руки, на кроткие и терпеливые попечения! - Всего лучше в Евпатории море. В Одессе вы должны спускаться к морю по длинной лестнице, а здесь вы живете на самом берегу, в 3-х саженях от моря. Берег отлогий и песчаный, крепко, крепко убитый волнами. Вообще вода в Черн<ом> море солонее, чем в северных морях, а здесь солонее, чем в Одессе. Кроме того, в Черн<ом> море есть иод, что доказывается фосфорическим блеском волн в темные ночи. Ветер был теплый, с моря, постоянно обдававший соляным серным воздухом. Я так обрадовался морю, что купался по 4 раза в день, прямо с берега. Этого наслаждения ни с чем сравнить нельзя. Вас качает, бьет вам в грудь морская волна, вас ласкает могучая, свободная, безбрежная, полная чудес и тайн стихия! Частое купанье вредно, и я почувствовал сильное волнение в крови, но, впрочем, я купался всего 2 дня, и дурных последствий оно не имело. Кажется, беззаботная жизнь на берегу моря и морское купанье вылечат от всякой болезни. - Жду писем и денег из Николаева8 и по получении тотчас отправлюсь в Севастополь, на Южный берег - Чатырдаг и проч. и проч.; пропутешествую недели две, потом вернусь в Симферополь, напишу вам еще, отправлюсь в Феодосию, Судак, Керчь и потом в Николаев. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, дай Бог, чтоб все у вас было благополучно. Не знаю, где вы теперь. Как я рад, что не в Москве, а вдали от всей этой суеты. Цалую ручки ваши, обнимаю Конст<антина> и сестер. Вот кому бы следовало съездить в Крым, покупаться. Люди с меньшими средствами это делают.
  

234

  

1856 г<ода> сент<ября> 1 дня. Симферополь.

Суббота.

   Вчера вечером воротился я из своего путешествия, милые мои отесинька и маменька, и вчера же вечером достал с почты три письма ваших, которые просил переслать мне в Симферополь: от 17, 24 и 31 июля. Значит, последнему ровно месяц. Теперь в Николаеве накопились еще письма, но я не приказал их пересылать, потому что сам думаю скоро ехать в Николаев. - Вообразите, какая досада! Перед отъездом своим дней за 8 я с оказией написал большое письмо к князю Вас<ильчикову> с подробным отчетом в поручении и в то же время с откровенным изложением моею взгляда на направление комиссии, которое признаю ошибочным, на дело, ему порученное, словом, высказал все, что давно хотелось мне ему сказать. Вчера же я получил известие от Зарудного, что князь по получении моего письма в тот же день написал мне огромное письмо, заключавшее, вероятно, в себе изложение его взгляда на вещи, его предложения и возражения, а, может быть, и разные указания, наставления и приказания для дальнейших действий в Крыму. Не показав никому письма, даже Зарудному, правителю канцелярии, он отправил это письмо ко мне с эстафетой, вложив в нее же кстати и секретное предписание полковнику Глебову, производившему по его поручению здесь одно следствие: в этом предписании заключались разные секретные сведения и указания на факты и лица. Вообразите, что эта эстафета пропала! Из переписки здешней почтовой конторы видно, что такого-то числа ямщик, явясь в контору, объявил, что потерял эстафету здесь на базаре, по дороге от станции до дома губернской конторы. Какая, кому эстафета, было неизвестно, и контора, сообщая только, что она из Николаева, сообщила туда, а та контора в комиссию. Князь уже уехал, Глебову послали копию с предписания, а мне ничего не могли прислать, потому что и самое письмо никому не было известно. Есть повод думать, что эстафета пропала неспроста, потому что лица, упоминаемые в предписании к Глебову, как нарочно, в этот промежуток времени все разъехались; да и обнаружение этих документов может повредить делу комиссии. А мне и любопытно было бы знать содержание самого письма. - Если же тут нет умысла, то каков же беспорядок, если казенные бумаги, посылаемые с эстафетой для верности и скорости, пропадают. Все оттого, что почтмейстеры эстафетные деньги кладут в карман, а пакет отправляют не с нарочным, а с чередным ямщиком, отвозящим проезжих. Требую следствия, а то здесь совсем успокоились, как будто это дело обыкновенное! - Может быть, Васильч<иков> в этом письме возлагал на меня еще какие-нибудь поручения и в полной уверенности теперь, что они выполняются. Хотя ваши письма уже давние, но я был им очень рад, потому что давно не имел известий. Итак, воды Виши принесли пользу1, но надолго ли и прочную ли, это я узнаю из писем в Николаеве. "Беседы" 2-й No я еще не видал, он, верно, также ждет меня в Николаеве. Вчера у подошвы Чатырдага, заехав в имение помещика Гротена, увидал я у него только что полученную им книжку "Русского вестника"; заглянул в оглавление - 5-й отрывок "Семейной хроники"2. Я не знал, что Вы решились наконец отдать отрывок Каткову; верно, Вы с ним потом объяснились после его письма3. Впрочем, он никак не мог бы попасть в 3-й No "Беседы". - Только напрасно Катков напечатал такое подробное извлечение из 4-го отрывка4. Сколько Вы наработали, милый отесинька! Пожалуйста, займитесь "Наташей" и обделайте ее; она возбудит более живой интерес, чем личные воспоминания Ваши о Николеве и Писареве5, как бы хороши последние ни были, потому что эти лица не важны как деятели. - Итак, вы теперь все в Москве на Бутырках. Грустно видеть из Ваших писем, милая маменька, ряд беспрестанно возникающих хлопот и беспокойств. Хорошо, по крайней мере, что вы некоторое время можете все поместиться в доме Корра, а сестры - видеть коронацию без особенных издержек. Верно, Оболенский доставил им удобные места6. - Здесь носятся слухи о том, что теперь мы делаем всякие книксены7 французам, и влияние французское на общество сильнее, чем когда-нибудь. - Я 10 дней пропутешествовал и доволен своим путешествием как нельзя более; это время, кроме грустных дней, посвященных осмотру театра войны, останется одним из самых светлых воспоминаний. Самый способ путешествия (верхом), море, утесы, скалы, рощи лавров и кипарисов, новость положения - все это волшебною властью вырвало меня из пошлой ежедневности, обхватило сполна и всецело мою душу. Я с упоением предался этому наслаждению, зная, впрочем, заранее, что это на короткий срок. 10 дней было довольно, и я даже не желал продолжения, зная также, что этот цвет наслаждения скоро завянет. Много этому способствовала езда верхом. Я проехал с лишком 230 верст верхом, шагом, рысью и вскачь. Случалось делать до 60 верст в день! Я в 1-й раз в своей жизни сел на лошадь (езжал как-то в Богородском 11-ти лет) и почувствовал себя счастливым, что могу вольно двигаться во все стороны без посредства экипажей и кучеров. Сначала я уставал и болели ноги, а потом так привык, что 40 верст езды не производили ни малейшего утомления. Оказывается, что я довольно порядочно езжу. Что же касается до моей болезни8, то я несомненно убедился, что верховая езда для меня спокойнее перекладной и московских Ванек. Впрочем, я надевал на желудок эластический пояс. Особенно хороши горные лошади крымские; езда на них безопасна по горам. Страшно взглянуть вниз, когда приходится спускаться со скалы почти отвесной над самым морем по узенькой тропинке, с которой при каждом шаге катятся вниз каменья и которую местами заменяет русло горного ручья; татарская лошадь дрожит, но цепко и крепко, осторожно, верно спускается. Просто чудо! Будь у меня теперь лишняя сотня рублей сереб<ром>, я бы купил себе для Москвы крымского иноходца с татарским седлом; он так покоен, что лучше всяких рессор; есть род походки, называемый аян, с которою он шагом проходит до 9 верст в час. Впрочем, здесь в Крыму верховая езда в большом употреблении между мужчинами и женщинами всех сословий; есть места (напр<имер>, Кучук-Узень Княжевичей), куда нельзя иначе попасть, как верхом; ни один экипаж не проедет, кроме разве арбы татарской. Как бы я желал показать сестрам горный Крым. Я ходил по рощам лавров и кипарисов, я видел в 1 раз утесы и скалы. - Я во время путешествия каждый вечер а 1а Погодин отмечал, что видел9, и теперь приведу это в порядок и пришлю к вам. Покуда прощайте, цалую ручки ваши, дай Бог, чтоб у вас все шло благополучно. Благодарю Константина за письмо, буду ему отвечать с следующей почтой10. Прощайте, обнимаю Константина и сестер, спешу по делам, накопившимся в мое отсутствие.

Ваш И. А.

  

235

  

1856 г<ода> сентября 14-го. Симферополь.

   Только полторы сутки, как воротился, милый мой отесинька и маменька, и нашел пять ваших писем, в том числе и привезенные Шеншиным, с деньгами1. Благодарю вас за них. - Рассказы о коронации, вести московские, мои собственные рассказы - все это заняло так много времени, что остался всего час свободный до отправления на почту. Теперь буду ждать от вас известия по возвращении вашем в Абрамцево. Дай Бог, чтоб эта скакотня не имела дурных последствий для вашего здоровья. - Из Москвы вести довольно добрые. 2-й том "Р<усской> беседы" превосходный, судя по оглавлению2. Все это меня очень бодрит и радует. Очень бы хотелось, чтоб Чиж(ов) не отказался от предлагаемого ему места3, и буду ему писать об этом, потому что мы с ним изредка перекликаемся по случаю предполагаемого издания журнала4. Вы не пугайтесь, я осторожно напишу. - Получены также письма от моего преемника, казначея дружины, с деньгами мне (75 р<ублей> сер<ебром>) и Голубеву (8 р<ублей> сер<ебром>). Голубев плакал от умиления и пристает ко мне, чтоб ему поскорее дали медаль, о чем, вероятно, также хлопочат и все ратники. Тщеславие, любовь к почету, к отличию, уважение к людскому суду и толку - одна из вредных сторон общинного начала. Но вот что меня беспокоит. Представления к отставке и к наградам крестами Станислава и Анны взял на себя, пишут мне, сам гр<аф> Строганов. Вот боюсь, что представит к Станиславу!5 Он способен это сделать и неспроста. - С кн<язем> Вас<ильчиковым> мы опять сблизились6. Поездка в Москву очень его освежила, к тому же ложь разных мнений и выводов, несогласных с моими, обнаружилась явственнее. - Он предполагает зимою переехать в Москву, чтобы там писать отчет, что, впрочем, я для себя нахожу не совсем удобным. - Что касается до редакторства7, то я не решаюсь еще принять его и дать положительное обещание. У меня теперь две заботы: отчет Геогр<афическому> Обществу и комиссии. По окончании этих трудов, прежде чем опуститься в Москву на постоянное житье и основать там прочную оседлость, впрягши себя в ярмо редакторства, я бы хотел совсем разделаться с своей охотой к путешествиям. Я много ездил по России, но не был еще ни в землях В<ойска> Донского, ни на Кавказе, ни в Польше, ни в Финляндии, не был и в чужих краях. Раз принявшись за редакторство, за постоянную службу, трудно будет оторваться от дела и наполнить остающийся пробел. По крайней мере, в чужие край хочется мне предварительно съездить хоть месяцев на шесть, так как эту поездку легче и удобнее и дешевле предпринять, чем какую-либо новую поездку по России. Можно для этого даже занять денег с тем, чтоб потом, возвратившись и распростясь с остатками молодости, приняться за дело и заработать деньги для уплаты долга. Но я не поеду, разумеется, не разделавшись с Геогр<афическим> Общ<еством>. Редакторство может подождать год, а мне уж откладывать некогда. -. Мне очень хочется посмотреть народ, самый простой народ в чужих краях, чтоб посудить и там отношение образованного сословия к необразованному, чтоб вникнуть, не присущи ли всякому народу, на известной степени развития, те свойства, которые мы считаем почти исключительною принадлежностью русского народа, и проч. и проч. - Получил я также письма от Елагиных, к которым писал тотчас же, как узнал о смерти Ив<ана> Вас<ильевича>8. - Они все здоровы, только душевное состояние Петра Вас<ильевича> возбуждает опасения9. Просто страшно за него делается. Ник<олай> Елагин переходит на житье в новый дом, обещая оставить навсегда в старом лень и бездействие10. - Я вам послал последнее свое письмо из Симферополя. Дожди и вообще дурная погода помешала мне совершить свое путешествие точно так, как я предполагал. Из Симферополя проехал я в Карасубазар, но оттуда отправился прямо в Феодосию, не заезжая ни в Судак, ни в Старый Крым; посмотрев Феодосию, проехал я в Керчь, где прожил сутки: ездил на Павловскую батарею11 и в Еникаль. Керчь быстро восстановляется, потому что имеет все условия для жизни. Просто непонятно, каким образом был отдан этот город, который так легко было бы защитить с небольшим отрядом! - В Керчи видел я нашего священника, который все время оставался там и совершал службу; он приобрел такое всеобщее к себе уважение, что французы и англичане оградили церковь караулом от бесчинства турок, давали ему по 500 р<ублей> сер<ебром> в месяц для раздачи бедным жителям, вообще слушались его требований. Когда он заболел тифом, то жена английского пастора ухаживала за ним. Неистовства, совершенные там, большей частью дело турок, татар, отчасти и пьяных английских солдат. - Из Керчи великолепною степною дорогой поехал я на Сиваш, или Гнилое море, к Шатилову в его имение Тамак, где очень приятно прожил полторы сутки. Видел я и Арбатскую стрелку, и Азовское море, и Сиваш. Хотя от последнего и несет запахом гнилых яиц, но это происходит от иоду и серы, которых много в воде Гнилого моря. Рыба не живет в нем, потому что вода в нем в десять раз солонее самой соленой морской. Ездил я с ним по его полям, видел страшные стаи красных уток (огарей). Раз десять стрелял Шатилов, но все разы промахнулся. Лизав<ета> Ник<олаевна> Кроткова12 писала к нему и жене его, что у Арк<адия> Тим<офеевича> болит спина и что они в сентябре м<еся>це приедут в Москву. От Шатилова проехал я через Чонгарский мост на Мелитопольский тракт в Бериславль и оттуда в Николаев. Славный человек Шатилов и не пошло проводит свое время, очень много читает и занимается, преимущественно естественной историей. - Мне самому очень жаль, что не участвую во 2 книжке "Беседы", но что же делать, если оба мои стихотворения не пропущены цензурой! Я дал "Послание к друзьям, состоящим на службе"13, переделав даже его с мыслью о цензуре, и "Тоску", т.е. "Опять тоска, опять раздор". Прочел я новые стихи Хомякова14. Они для меня замечательны и тем, что это первые стихи его в новое царствование. Я еще при нынешнем государе не писал стихов. - Вы не пишете, довольны ли сестры своею поездкой в Москву, все ли они видели, везде ли были... Нынче 14 сентября15, большой праздник и день рожденья милой Надички. Поздравляю ее прежде всего и обнимаю крепко, поздравляю вас, милый отесинька и милая маменька, и всех, также как и поздравляю заранее со днем 17 сентября16. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ручки ваши, обнимаю Константина и всех сестер. - Я бы советовал Вам, милый отесинька, не бросать Виши17. Вообразите, вместе со всеми письмами нашел я пересланное из Одессы письмо ваше ко мне от 17 ноября 1855 года! Так странно теперь его читать: выражаются в нем разные надежды на успех нашего оружия и проч. - Прощайте, до следующей почты.

Весь ваш Ив. Акс.

  

236

<Письмо к Константину Сергеевичу Аксакову>.

  

17 сентября 1856 г<ода>. Николаев.

   Нынче 17-ое, и я опять поздравляю тебя, отесиньку, маменьку и всех сестер, милый друг и брат Константин. Вероятно, вы теперь опять собрались все в Абрамцеве, за исключением Олиньки и остающейся при ней сестры. Получил я "Русскую беседу". "Р<усская> беседа" и разные вести, привезенные из Москвы, производят отрадное впечатление, как-то умиряют и умеряют дух. Я очень рад, что, разъяснив, наконец, окончательно вопрос о праве на самобытное воззрение, ты объявляешь в своей статье о прекращении этого спора1. Пора заявить право положительными трудами, и я уверен, что в следующей книжке ты поместишь какую-нибудь серьезную историческую или филологическую статью2. - Ведь штука собственно в том, что ты думаешь, что русское воззрение есть единственно истинное, полное и цельное, и не потому только, что таковым является каждому народу его народное воззрение, а что оно действительно таково и отрешено от всякой односторонности, неминуемо сопровождающей всякое народное воззрение, кроме русского. Только это еще не высказано, хотя и торчит из-за углов, а потому-то и противников наших берет такая злоба, что они впадают в нелепость, отрицают самое право и, следовательно, сами себе произносят приговор. - Ты не можешь себе представить, до какой степени этот легкий способ угощать людей готовыми произведениями чужой кухни имеет успех в провинциях и до какой степени люди жадно бросаются на эту готовую пищу, несмотря на то, что она производит несварение в желудке и поносы. Нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя, который бы не был под авторитетом русского запада, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю3, и под их руководством воспитываются новые поколения. Очень жалею, что кафедры университетские недоступны никому из наших. Кроме небольшого кружка людей, так отдельно стоящего, защитники народности или пустые крикуны, или подлецы и льстецы, или плуты, или понимают ее ложно, или вредят делу балаганными представлениями и глупыми похвалами тому, что не заслуживает похвалы, как напр<имер>, Лебедев в "Русск<ом> инв<алиде>", Кокорев4 и т.п. - Будьте, ради Бога, осторожны со словом "народность и православие". Оно начинает производить на меня то же болезненное впечатление, как и "русский барин, русский мужичок" и т.д. Будьте умеренны и беспристрастны (в особенности ты) и не навязывайте насильственных неестественных сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать: к допетровской Руси, к обрядовому православию, к монахам (как покойный Ив<ан> Вас<ильевич>)3. Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным, проявленным русским народом, - но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее! Что касается до православия, т.е. не до догматов веры, а до бытового исторического православия, то, как ни вертись, а не станешь ты к нему в те же отношения, как и народ или как допетровская Русь; ты постишься, но не можешь ты на пост глядеть глазами народа. Тут себя обманывать нечего, и зажить одною цельною жизнью с народом, обратиться опять в народ ты не можешь, хотя бы и соблюдал самым добросовестным образом все его обычаи, обряды и подчинялся его верованиям6. Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка... По плоду узнается дерево; право, мы стоим того, чтоб Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь! - Ну да об этом надо или много, или ничего не писать. Я хочу только сказать, что поклонение допетровской Руси и слово "православие" возбуждают недоразумение, мешающее распространению истины. - Разумеется, цензура всему мешает. Невольно припомнишь слова митроп<олита> Платона7: "Ври, раскольник, и молчи, православный!" Я думаю, ты их помнишь.
   Прощай, милый друг и брат. Крепко тебя обнимаю. Не пойми моих слов односторонне. Вспомни, что было время, когда ты противился введению железных дорог, а теперь, верно, и сам об них хлопочешь. - Я уже писал в последнем письме, что отношения мои к кн<язю> Вас<ильчикову>, которого поездка очень освежила, поправились. Я еще по возвращении из Одессы объявил, что самая симпатическая личность во всей армии - он, и возил к нему Самарина знакомиться. Я и не изменял мнения об его личных свойствах и характере, но был недоволен его действиями и своим бездействием (не в смысле, что нет дела, а в смысле, что лишен возможности направлять общий ход дела). Мне теперь посылать в "Беседу" решительно нечего, да и некогда. Прощай, обнимаю тебя, сестер, цалую ручки у отесиньки и маменьки.

Твой др<уг> и бр<ат> Ив.А.

  

237

  

27 сент<ября> 1856 г<ода>. Николаев.

   Наконец вчера получил я ваше письмо от 17 сент<ября>, милый отесинька и милая маменька, из Абрамцева и из Москвы. Теперь вы, вероятно, опять все вместе и терпите от холода. Еще третьего дня стояла здесь чудная погода, три дня тому назад вечером было 19 градусов тепла по захождении солнца, но вчера подул холодный ветер, погода переменилась и смотрит совершенной осенью. Впрочем, все уверяют, что в октябре будет опять тепло. Поздравляю Вас с днем Ваших именин1, милый отесинька, и всех наших, и благодарю также заранее за поздравления с 26 сентября2. - Князь В<асильчиков> уехал в Крым, а меня командируют в Екатеринославль недели на две, на днях отправляюсь. Поручение нетрудное. Только чтоб дожди не испортили дороги! В этой губернии я еще не бывал, но в ней мало интересного, и я охотнее бы отправился в Бессарабию, край чужой и своеобычный, еще охотнее остался бы здесь для окончания своего отчета, но нечего делать, надо ехать, потому что все чиновники в разгоне. Вчера в "Инвалиде" появился первый приказ по государственному ополчению об увольнении офицеров Смоленской, Владимирской, Псковской дружин. С нетерпением жду приказа о Московской. Докончил я наконец 2 том "Р<усской> беседы". Разумеется, ни один журнал не предоставлял публике ничего подобного по полноте, цельности, достоинству статей, но публика еще мало его ценит, и подписка идет плохо3. Я нахожу в цензоре некоторое пристрастие к "Р<усскому> вестнику"4. Если в "Вестнике" напечатана статья Безобразова о русском крестьянине и "Губернские очерки"5, то не было никакого основания не пропускать моих стихов и "Судебных сцен"6. - Я никак не воображал, чтоб мы могли до такой степени озадачить иностранцев роскошью и великолепием. Судя по отзывам корреспондента de "L'Independance Beige", они и не предполагали, чтоб после тягостной войны в России нашлось столько сил и средств денежных. Впрочем, едва ли кто из дипломатов и серьезных людей вдался в обман и стал во внешности искать причины сил или слабости России. Странная земля эта Россия! Несмотря ни на что, она совершает заколдованный круг своего развития под влиянием и давлением Европы. И мы сами, поборники народности, не знаем других орудий для исцеления зла, кроме указываемых европейской цивилизацией: железные дороги, изменение крепостного" права, журналы, газеты, гласность. Теперь уничтожение всяких препятствий к поездке за границу (так что дешевле и удобнее получить заграничный паспорт, чем подорожную из Москвы в Крым), разумеется, при помощи железных дорог, пароходных компаний, телеграфов и вследствие сближения, произведенного войною, породит совершенное смешение России с Европой, объевропеит Россию сильнее прежнего. Я, разумеется, нисколько не против этих мер, готов даже признать это влияние более внешним, но все это не может остался без результата. Мне бы очень хотелось съездить в чужие край7, именно теперь, покуда это так легко: месяца два в Италии, месяца два в Англии, месяц на Францию, месяц на Германию, две недели на Швейцарию... Если б я успел окончить свой отчет Геог<афическому> Обществу к январю месяцу, то можно было бы в конце февраля отправиться, чтоб к осени возвратиться в Россию и таким образом не терять опять целого зимнего сезона, самого нужного и важного у нас в России. - Обыкновенно у нас надобно считать время от зимы до зимы, и если что не устроилось зимою, то откладывается до следующей зимы. Какой сбор родственников был у вас в Москве, даже Софья Тимоф<еевна>. Теперь Софья (Гришина)8, вероятно, уже проехала через Москву. Как ее здоровье на вид? Аркадий Тимоф<еевич> также должен скоро быть. - Очень понимаю, как должно было понравиться Вам Абрамцево после московской трескотни и суетни, милый отесинька, особенно Вам, потому что Вы и всегда любили это место, да и вообще любите не пышную, скромную русскую природу. Как я рад, что Вы опять чувствуете потребность писать, и желаю, чтоб Вам ничто не помешало. Даете ли Вы что в "Русскую беседу"?9 Кажется, туда "Феклушу" прочат10. Ох уж эта Феклуша! - Вовсе ей тут не место, и будь я редактором, так не занял бы листов 6 книжки журнала такою повестью. А вот "Записки об Южной Руси" очень интересны, и я жду с нетерпением появления самой книги11. Да готовит ли Конст<антин> какую-нибудь серьезную статью для "Р<усской> беседы"?12 - Знаете что, милый отесинька, я думаю, право, пора подумать Вам серьезно о наших крестьянах13, пора сделать все приуготовительные расчеты, чтобы событие не застало врасплох14. Право, подумайте и спишитесь о том с Гришей. Время! - Необходимость этого, конечно, не так живо чувствуется в России, как здесь. - Я разделяю вполне ваше мнение о стихах Хомякова15. - Не знаю, какое она произвела впечатление, но я нахожу выноску Константина под его статьей в "Р<усской> беседе" не совсем ловкою16, если только она не сделана с другой целью, которой, впрочем, нельзя и предполагать. Она ставит Каткова, мне кажется, в неприятное отношение к его сотрудникам по журналу. Шеншины также теперь в Крыму. Шеншин чудесной души человек, чистой, богобоязненной, детской, но мне иногда за него страшно становится. Ум у него не довольно ясен и крепок, чтоб разрешить ему беспрестанно им самим задаваемые себе вопросы. Он беспрестанно читает, голова у него в постоянном напряжении, и эта умственная бесплодная работа его изнуряет, так что у него часто появляются сильные боли в передней части головы. Он вечно задумчив или рассеян. Бедная его жена это понимает, всеми силами противится тому, чтобы он оставил службу, и старается возбудить в нем деятельность внешнюю. А какой славный человек этот Ник<олай> Васил<ьевич> Шеншин и как замечательна в нем эта самостоятельность и верность душевного инстинкта, приведшая его, воспитанника Пажеского корпуса и гусарского офицера, к убеждениям славянофильским17. - Вы спрашиваете, милая маменька, про Голубева. Ничего, он здоров; за два дня до получения Вашего письма он пришел мне сказать, что видел во сне, будто он принес мне с почты письмо, в котором Вы ему кланяетесь. Так и случилось. - Он точно старая няня, годная только на рассказыванье сказок. Я еще не видал мужчины с такой не женской, а бабьей натурой, и полезен он мне в том особенно, что упражняет мое терпение. Разумеется, в Николаеве, как и в Симферополе и Бендерах, он знаком со всей улицей и известен всей комиссии. Он страшно гордится своим крестом на фуражке и никак не может понять, отчего я не хлопочу ни о медали, ни о кресте. Подчас он забавен, а подчас очень скучен, но ведет себя хорошо и усерден. Прощайте покуда, милый отесинька и милая маменька, дай Бог, чтоб у вас все было благополучно, цалую ручки ваши. Обнимаю Константина, Олиньку и всех сестер. Я совершенно здоров, только и у меня зрение начинает портиться: точки черные, волосы (змейки), линии блестящие (днем особенно) мешают чтению. Надобно, я думаю, вовсе не пить вина и не есть говядины, хотя я и без того ем немного, раз в сутки, даже чай пью без хлеба; также сильно лезут и секутся волосы. Надобно бы движения побольше, а то как-то тяжелеешь, хотя и не толстеешь. Я бы с удовольствием попил Виши: в этой воде что-то есть бодрое. Впрочем, я каждый день весь обтираюсь холодной водой. Прощайте, будьте здоровы.

Ваш Ив. А.

  

238

  

9 октября 1856 г<ода>. Екатеринослав.

   Мой отъезд из Николаева, милый отесинька и милая маменька, по разным причинам оттянулся до 3 октября; в самый день отъезда получил я ваше письмо от 18 сентября из Абрамцева, куда еще ни маменька, ни сестры не приезжали. Разумеется, все, что вы ни напишете, будет интересно, но мне казалось бы, что кратковременная и совершенно ничтожная литературная деятельность Писарева1 (сколько помню, самое замечательное его произведение - пролог к комедии "Христофор Колумб") мало может возбудить участия в публике, не знавшей его лично. Что же касается до Полевого2, то вполне понимаю негодование, возбужденное его наглостью, шарлатанством, поверхностностью познаний3, но, чтоб быть справедливым, надо вспомнить, что и противники его были неправы: они придерживались преданий псевдоклассической французской школы, они говорили: он Грибоедова хвалил4 и разругал Капниста5. Впрочем, я не знаю, в какой степени и все ли противники Полевого разделяли мнение, высказанное, кажется, Дмитриевым6. Замечательно, что изо всех противников Полевого только очень немногие пошли вперед и оценили Гоголя, чуть ли не Вы одни да Погодин. А Дмитриев, ожесточенный враг Полевого, человек отсталый. Знаете, кто сильно защищает Полевого? П<етр> В<асильевич> Киреевский, да, кажется, и весь теперешний наш кружок знакомых не принадлежал к числу его противников. Впрочем, я уверен, что Вы напишете статью с полным беспристрастием7. Во всяком случае, это будет важный матерьял для истории образования, развития, движения мысли в русском обществе. И Полевой, и Белинский имели огромное влияние на общество, вредное, дурное, но все же громадное влияние. Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю; в отдаленных краях России только теперь еще проникает это влияние и увеличивает число прозелитов8. Тут нет ничего странного. Всякое резкое отрицание нравится молодости, всякое негодование, всякое требование простора, правды принимается с восторгом там, где сплошная мерзость, гнет, рабство, подлость грозят поглотить человека, огадить, убить в нем все человеческое. "Мы Белинскому обязаны своим спасением", - говорят мне везде молодые честные люди в провинциях. И в самом деле, в провинции вы можете видеть два класса людей: с одной стороны, взяточников, чиновников в полном смысле этого слова, жаждущих лент, крестов и чинов, помещиков, презирающих идеологов, привязанных к своему барскому достоинству и крепостному праву, вообще довольно гнусных. Вы отворачиваетесь от них, обращаетесь к другой стороне, где видите людей молодых, честных, возмущающихся злом и гнетом, поборников эмансипации и всякого простора, с идеями гуманными. Они часто несут всякую чепуху и сами не видят, что путь их логически оканчивается подлостью петербургского практицизма, но порицание и отрицание их понятны. И если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, - ищите таковых в провинции между последователями Белинского. О славянофильстве здесь в провинции и слыхом не слыхать, а если и слышат, так от людей, враждебных направлению. Да оно и не может возбуждать сочувствия молодежи, лезущей вперед, оно требует большой справедливости, беспристрастного разумения, основательности и проч. Требования эмансипации, железных путей и проч. и проч., сливающиеся теперь в один общий гул по всей России, первоначально возникли не от нас, а от западников, а я помню время, когда, к сожалению, славянофилы, хотя и не все, противились и железным дорогам, и эмансипации, последней потому только, что она формулирована была под влиянием западных идей. Да и что делать бедной провинции, если она ищет света и обращается за ним к литературной деятельности столицы. Вот в Екатеринославской губернии во всей нет ни одного экземпляра "Р<усской> беседы", а получается "Р<усский> вестник" и другие журналы. В них слышится направление новое, требование просвещения, жизни, простора; ему сочувствуют с жаром и, невольно подчиняясь авторитету журнала, вместе с хорошим принимают и дурное, с добрым вредное. Где же требовать такого самостоятельного крепкого суждения, которое бы без всякой посторонней помощи умело бы удержать в пределах свое сочувствие, отличить истину от лжи, добро от зла. Вот теперь здесь выборы и съезд дворян. Не угодно ли посмотреть этих господ? - Я на днях видел одну очень хорошую, добрую и очень неглупую женщину, которая тряслась, как в лихорадке, от негодования, рассказывая про окружающий ее помещичий быт, их суждения, толки, цинизм барский, обращение с людьми и проч. Не находя ни в ком сочувствия, она с жадностью хватается за какие-нибудь статьи, где находит некоторое подтверждение своим стремлениям, и, не получая ничего, кроме "П<етер>бургских ведомостей", с восторгом указывала мне на какую-то фельетонную статью, где оценивается губернское воспитание, тогда как для меня, несмотря на всю случайную правду иных статей, нет ничего вонючее, отвратительнее и гаже фельетона? "П<етер>бургских ведомостей"! А очень хорошая женщина. Впрочем, я занесся Бог знает куда. Садясь писать без определенной цели, не знаешь, куда придешь к концу письма. Здесь есть откупщик акцизный Г. Ив. Щербаков, который объявил мне, что обязан Вам, милый отесинька, своим поступлением университет в 1832 году. Он теперь страшный богач. Третьего дня на огромном! обеде, где я был, он предложил мне выпить за Ваше здоровье. "Семейная хроника" проникла сюда в нескольких экземплярах. Я думаю, что через неделю окончу здесь свое дело и ворочусь в Екатеринослав. Коляску мою один глупый ямщик тряхнул так неловко, что я должен был опять заплатить за переделку 10 р<ублей> сер<ебром>, да перед отъездом рублей 6 сер<ебром>. Тем не менее я много обязан коляске сохранением здоровья. Прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ручки ваши, крепко обнимаю Константина и сестер. Поздравляю вас всех со днем рожденья маменьки9. Напишите Грише, что я его обнимаю, если Софья у вас10, то и ее с детьми.

Ваш И. А.

  

239

  

Окт<ября> 17 1856 г<ода>. Екатеринослав.

   Все еще Екатеринослав, милый отесинька и милая маменька. Каждый день собираюсь ехать и все должен откладывать по милости мешкотности дворян! Мне надо было иметь сведения о состоянии хлебных запасов и хлебной торговли, о настоящих ценах, существовавших в продаже за известный период времени. Путем официальной статистики этих сведений получить нельзя; купцы - все жиды и соучастники интендантства - правды не скажут; имея в виду, что главный продовольственный фонд края заключается в помещичьих имениях, что дворяне - землевладельцы, хозяева и первые производители хлебного товара, что они наконец теперь находятся в сборе, в полном своем сословном составе, я обратился через губернского предводителя Шаб_е_льского ко всем уездам, прося их составить мне по каждому уезду особо протоколы в ответ на мои вопросы. Конечно, этот способ совершенно новый, но он имеет полное юридическое и нравственное значение, ибо это не показания отдельных лиц, а свидетельство целого сословия, действующего как юридическое лицо (да еще присягнувшего вдобавок). Дело очень просто, но его приходится растолковывать и разжевывать дворянину раз по 50 на день. Удивительное создание - дворянин, решительно неспособен действовать полным составом, en corps, in corpora. Все кричат о злоупотреблениях, все толкуют о содействии, каждый с своей стороны сообщает на словах все нужное, но ведь обо всем этом надо потолковать сообща, изложить письменно... Тут и затруднение! Во 1-х, их не соберешь, все бродят (на выборах) из комнаты в комнату, завтракают, рассуждают о пустяках; во 2-х, грамота не всем им далась, а хотя и есть в каждом уезде свои грамотеи, но они слишком мудрят. Вот каждый день вожусь с ними в Дворянском собрании. Мне бы и не следовало лично вмешиваться в это дело, но иначе ничего не добьешься. Нет, уж вперед с дворянами, как с сословием, дела иметь не буду. До трех часов они в Собрании, бродят, шумят, толкуют, баллотируют, что все происходит очень беспорядочно, в три часа отправляются на какой-нибудь сытный обед к избранному предводителю, потом спят, потом на бал. Я запасся было терпением в большом размере, но чувствую, что оно истощается. Вид дворянского сословия производит на меня действие раздражающее: ограниченность и узкость взглядов, невежество, привязанность к незаконному своему праву, отсутствие других двигателей, кроме интереса, барство и дармоедство, отсталость понятий... Я пробовал поднимать вопрос об эмансипации. Куда! Так на дыбы и становятся. - Несмотря однако же на все затруднения, я почти достиг цели и завтра после обеда еду. По дороге заверну в г<ород> Александровск еще к одному помещику, от которого надо отобрать показание, и потом в Николаев. - Здесь в числе помещиков оказался Александр Алекс<еевич> Панов, родной брат Вас<илия> Алекс<еевича>, человек лет 50-ти; его дочь Варвара Алекс<андровна>, очень хорошая собой, замужем за здешним помещиком Павловым. Скажите Саше Аксакову, что я дал за него слово его кузине, что он пришлет ей гомеопатическую аптечку с лечебниками. И в самом деле, пусть он пришлет; это будет для нее развлечением и занятием в деревенской скуке, ибо детей у нее нет, книг выписывается мало, а к стрижке баранов и овец и к наблюдению за мотками особенного расположения она не показывает. Решительно не понимаю, как можно жить в такой удушливой атмосфере без всякой деятельности или же с деятельностью, направленною только на личный интерес, на обогащение. Других разговоров, кроме разговоров о продаже, купле, об овцах (здесь ведь главная статья дохода - овцеводство), не слышно. Панов - очень хороший и благородный человек, кажется, и добрый, но тяжелый на руку: это семейное свойство, т.е., говоря попросту, дерется сильно. - Вот вам еще образчик дворянских воззрений. Здесь винокурение свободное, т.е. каждый помещик курит вина сколько угодно и продает по какой хочет цене; он платит только акцизному откупщику по 75 к<опеек> сер<ебром> с ведра выкуриваемого вина. Вследствие неурожая прежних годов и вследствие страшного требования за границу цены на хлеб поднялись ужасно; здесь мука по 1 р<ублю> 50 к<опеек> сер<ебром> за пуд! Само собой разумеется, что вино, эта насущная потребность жителей здешнего края, стало также чрезмерно дорого, да и выгоднее сбывать хлеб в продажу, чем курить. Вследствие этого правительство разрешило свободный ввоз вина из великороссийских губерний, и вино тотчас стало вместо 3-х рублей по 1 р<ублю> 50 к<опеек> сер<ебром> за ведро. Разумеется, это акцизному откупу очень выгодно, ибо он получает акциз и с каждого ввозимого ведра, но главное здесь надо иметь в виду цену вина в продаже и выгоды простого класса народа. - Государь в последней своей грамоте дозволил, между прочим, дворянству Екатеринославской губернии представить ему записку о своих нуждах и проч. Как же воспользовалось этим дворянство? - Просит о воспрещении ввозить вино из великорусских губерний, чтобы 150 заводчиков этой губернии могли продавать вино по дорогой цене, тогда как главные доходы - сбыт хлеба за границу и продажа шерсти. - Никаких других мер, кроме запретительных, благородное российское дворянство не понимает. - Вот они, - представители образованности, передовые люди и вожди народа! - Очень жаль, что теперь уже осень, а то бы я съездил посмотреть могилы скифских царей. Ваш приятель Савельев произвел нынешним летом здесь розыски1, увенчавшиеся, говорят, полным успехом. - Кстати об осени: в одно прекрасное утро, проснувшись, увидал я, что все бело, покрыто снегом. Разумеется, снег исчез в тот же день; несколько времени свирепствовал холодный ветер, потом через несколько дней пошел теплый дождик, и теперь на дворе градусов до 14 тепла. Что ж это не печатают приказов по ополчению? Я уже очень пообносился, но ополченского нового платья шить не решаюсь, тем более что если я в будущем году поеду за границу, оно будет мне совершенно не нужно. В фельетоне "Инвалида" в заглавии, между прочим, сказано: "Новая книга С. Т. Аксакова". - Далее из текста видно, что это вовсе не новая Ваша книга, а книга, выданная Бартеневым или Бессоновым, "Устав сокольничьего пути" с Вашею заметкою2. - В речи Бабста, произнесенной в Казанском университете3, упоминаются "Багровы" как имена нарицательные, как тип прошлого быта для возбуждения к прогрессу! - Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Дай Бог мне по возвращении в Николаев найти ваши письма и в них известия, что вы, слава Богу, здоровы и что у вас все благополучно. Цалую ручки ваши, обнимаю Константина и всех сестер.

И. А.

  

240

  

1856 г<ода> ноября 1 дня. Николаев.

   Вчера получил я ваше письмо от 16-го октября еще из Сергиевского посада, теперь, вероятно, получу от вас письмо уже из Москвы, милый отесинька и милая маменька. Так как вы не пишете наверное, что нанимаете дом Яниша1 и так как теперь наверное вы в Москве, то я и адресую это письмо на имя Тома-шевского2. Я помню этот дом и когда-то его осматривал: он двухэтажный и был бы довольно поместителен, если б был иначе расположен. Все-таки кажется, он не довольно удобен. Это странно, что после коронации и при такой эмиграции в чужие край квартиры в Москве так дороги, да и так трудно их отыскать. - Насчет моего приезда ничего не могу сказать определительного: никто ничего не знает, начиная с самого кн<язя> В<асильчикова>. - Сначала предполагалось к 10-му ноября переехать в Харьков, а теперь опять время отъезда неизвестно. На этой неделе все должно решиться. Я с большим неудовольствием еду в Харьков как потому, что не люблю этого города, так и потому, что у меня там довольно знакомых, которые будут мешать занятиям; к тому же там и Лужин с женой3, которые, если не нас, то князя будут очень отвлекать от дел. Впрочем, еще, право, не знаю, как все устроится, и покуда продолжаю работать над делом о сенокошении в Крыму! - Я получил нынче письмо от Луженовского (моего преемника в дружине) с уведомлением, что 29 сентября состоялся высочайший приказ об увольнении меня от службы с переименованием в прежний чин надворного советника. Итак, я теперь отставной, в отставке, опять человек свободный. Странно немного, что уволили меня так просто, без всяких справок, потому что я назначен в комиссию по высочайшему же повелению; еще страннее то, что мне не отдали должного: я вышел в отставку, не дослужив двух недель до срока, когда мне следовало получить чин коллежского советника за выслугу лет. В манифесте о роспуске ополчения сказано, что служба в ополчении зачитается, а потому не в виде награды, а просто за выслугу лет мне бы следовало получить чин не надворного, а коллежского советника со старшинством 16 месяцев. Разумеется, это все равно, и право мое не пропадает при новом поступлении на службу, но все же со стороны графа Строганова это несправедливость или, по крайней мере, невнимание. Я немедленно спорол погоны и снял все знаки моего официального значения и запускаю бороду, но нахожусь в большом затруднении относительно платья. Я так обносился, что во всяком случае какое-нибудь платье да сшить надо. Какое же? Переодеваться в штатское здесь или в Харькове очень затруднительно: ведь нужно будет почти совсем вновь экипироваться, а какое есть старое платье, то в Москве. Да здесь экипироваться у меня денег нет, и дорого и скверно, ехать для этого в Одессу - поездка и пребывание там стоят ужасно дорого, да и шьют там дурно. Я бы обо всем этом и не думал, если б ехал прямо в Москву, но смущает меня Харьков. Впрочем, может быть, как-нибудь перебьюсь. - Я бы, может быть, остался в русском платье, если б не имел в виду поездки за границу, да наконец и необходимости при русском платье иметь ещё фрак в случаях официальных. - Теперь жалованья я уже получать не буду, но выдача мне суточных денег будет производиться по-прежнему, как и другим отставным, временно занимающимся при комиссии4. - Я в полном праве оставить комиссию, но сам не хочу ее оставлять и признаюсь, очень доволен таким независимым положением, которое, разумеется, не даю чувствовать и которое нисколько не ослабляет моей работы. - Голубев еще получил из дружины 3 р<убля> сер<ебром>; таким образом, каждый ратник в нашей дружине получил по 11 р<ублей> серебром. Это очень много. Вообще, кажется, вышло, что наша дружина первая и по количеству экономии, и по другим отношениям. Таким образом, кончилось мое истинно трудовое поприще службы в ополчении; все это теперь является каким-то сном, но многою опытностью оно меня обогатило и оставило в душе сознание честно исполненного долга, непосредст

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 658 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа