Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

прогуливающаяся ежедневно мимо окон г<осподина> левизора. Да не одна, а несколько. - Но к рассказу. Дом Ванчагова стоит почти на самом гребне волжского берега (в Романове), так что из окон моих видна вся полоса Волги, протекающей через город. Окошки светлые, стекла цельные, без перекладинок (здесь так почти у каждого мещанина, да и у большей части крестьян тоже). Что поразило меня: это необыкновенная чистота в доме, необыкновенная опрятность. Афанасий⁹ рассказывает, что у них внизу и в кухне все работники и работницы вымывают руки ежеминутно; как дотронутся до чего бы то ни было, сейчас обтирают руки. Мне пришлось опять постничать, во 1-х, потому, что трактиры прескверны, ничего готовить не умеют, а во 2-х, потому, что совестно есть скоромное в городе, который весь постничает. Я условился с хозяином, и он берет с меня по 30 коп<еек> сер<ебром> в день за обед и ужин, который тот же решительно, что и у них, только мне подают особо наверх. Но главный и почти единственный припас их постного стола - соленая рыба (белужина, должно быть). Это мне, признаюсь, надоело. Щи с соленой рыбой, пирог с соленой рыбой и с какой-то травой на постном масле и каша грешневая - вот обед, повторяющийся вечером в виде ужина, и так каждый день. Я велел Афанасию, однако, купить картофеля и макового масла, потому что конопляное очень неприятно.

   В самый день моего приезда в Романов вечером поздно была гроза. Гроза на Волге! Здесь она только была красива, но не страшна. Однако суда отошли от берегов (особенно от глуби), где их бьет о берег, и стали на середку. - Какое подлое лето! Не знаю, как у вас, но здесь днем дует сильнейший ветер, очень прохлаждающий температуру, стихает рано утром и поздно вечером.

   Занят я в Романове ужасно. Работаю с 7 часов утра до 9 и 10 часов вечера почти безостановочно. И какая работа! Копотливая, сложная, сухая. Даже думать и писать некогда, только освежаешь себя на секунду, взглянув на Волгу и на медленно плывущие тяжелые суда, на белые паруса, надуваемые ветром... Не воображайте однако же, чтоб в Романове-Борисоглебске была деятельность какая-нибудь. Нет. Суда плывут мимо. Рыбинск отсюда в 35 верстах с одной стороны, Ярославль во стольких же с другой, - стало быть, условий для жизни внутренней этого города мало, и торговля в нем постепенно упадает. Знатнейшие купцы здесь не торгуют и только записаны здесь или, по привычке к родине, имеют здесь пристанище, дом. Остальные торговцы - все мелочь. Женский пол почти весь занимается огородничеством, Уверяют (да этому и поверить не трудно), что будто большая часть жителей крайне бедны, и одна из причин бедности - роскошь, туалет жен. Прошлого года в апреле был здесь сильнейший пожар, истребивший более 30 каменных домов, а всех - с 200. Чтоб познакомить вас сколько-нибудь с своей работой, я покажу вам образчик. Мне должно составить, между прочим, самый подробный список городских недвижимых имуществ, городской поземельной собственности. Здесь в думе, и по случаю двух пожаров (первый был в 1842 г<оду>), не пощадивших ее архивы, и по случаю небрежности, почти нет никаких актов, так что дума сама не знает, что принадлежит частному лицу, что городу. Недавно появился поверенный графини Строгановой и предъявил права, подкрепленные актами и документами, на разные земли внутри города и дом, который дума считала своим лет 20 сряду, переделывала его и помещала там присутственные места! - Что же делать? Приходится делать выборку изо всех дел и бумаг думы старых - обо всем, что относится до частной и городской собственности, потребовать у всех владельцев акты и описать их, а как у двух третей нет никаких актов, то должно будет употребить дознание, исследования, спросы и пр. и пр. и проч., ибо определением границ частной собственности определится только собственность общественная. - Это только один образчик!...

   Я пишу вам это письмо из Ярославля, куда я нынче приехал для личного свидания с губернатором. Уже поздно... Отлагаю письмо до утра. - Понедельник, утро.

   Вчера я приехал в то самое время, когда в городе был крестный ход, и архиерей, 70-летний старик, бодро и живо обходил весь город, т.е. шел два часа. Поэтому губернатор, уставший, не мог свежо толковать со мною, и мы отложили свидание до нынешнего дня; поэтому я не ближе часу отправлюсь снова в Романов. Ах, как скучно нянчиться с этими господами. Мне надо, чтоб дело мое шло и чтоб эти господа оставались неоскорбленными в своей щекотливости, да еще самодовольно думали, что они двигают дело. В противном случае они все могут испортить. Приехав сюда, я хватился за газеты, но особенного ничего не нашел, кроме взятия Оффена венгерцами¹⁰. О действиях русских войск¹¹ ничего не слышно. - Прием студентов нынешний год в С<анкт>-П<етер>бургский университет отказан¹². - Последнее письмо ваше, полученное мною, было от 31 мая. Вы пишете, что воротились в Москву, где останетесь до отъезда Гриши. Значит, вы и теперь там. - Завтра 7-ое июня, стало, завтра Гриша едет¹³. Крепко обнимаю его и Софью с племянницей: дай же Бог им полного успеха в предпринятом ими трудном подвиге!¹⁴.. - Насмешили меня очень ваши рассказы об Аграфене¹⁵. Откуда могло взяться повествование о выдаче вам денег от государя?.. Как меня странно поразили с 1-го разу слова Маши, милый отесинька: надеюсь, что души, которые с каждым днем становятся холоднее¹⁶... Я не вдруг догадался, что дело идет о душах, употребляемых Верою¹⁷. Как бы я желал, чтоб они ее действительно подкрепили. А что же бедная Олинька, когда-то она начнет пить свой декокт?.. Хотя на дворе и не совсем хорошо, но хороша еще свежая, молодая зелень лугов и деревьев. А грустно подумать, что дня через 4 уже прекратится прибавка белого света, и солнце повернет на зиму. Что за медвежий климат! -

   Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Это письмо я адресую в Москву, но только это. Думаю, что вы после отъезда Гриши скоро переедете в деревню. Итак, до следующей почты. Теперь же мне некогда, надо еще заняться делом. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки, крепко обнимаю Константина и всех сестер; будьте здоровы.

  

  

   Вот я опять в Ярославле, милые мои отесинька и маменька; приехал сюда вчера часов в 11 вечера и нынче же ворочусь опять в Романов. Вчера получил я письмо ваше от 7-го июня, день, в который должны были уехать Гриша с Софьей. Дай Бог им успеха! - Мне очень досадно, что вы столько времени не имели обо мне известий: я действительно адресовал все свои письма к вам в Троицкий посад. Все же, мне кажется, этим путем лучше! Мне вовсе не хочется, чтоб московский почтамт знал, что я пишу об Ярославле. - Дней через 10 я предполагаю быть в Рыбинске. Поручение ваше мне очень легко и удобно исполнить¹, потому что должность моя вводит меня в непосредственные отношения со всем, что принадлежит к торговле, к промышленности, к внутренней жизни городов. - Одна из главных задач моих: описание торговли в каждом городе. - Разумеется, я не продам хлеба ни градскому главе, ни вообще служащим по выборам от купечества, потому что я их ревизую и по нескольку раз на день с ними вижусь. Так, теперь мне нельзя продать хлеба Крохоняткину, потому что он здесь (в Ярославле) градским главой. Но купцу, от меня не зависящему, в особенности иногороднему, мне продать удобно и для этого не нужно никаких рекомендаций кн<язя> Ухтомского². К тому же князя Ухтомского здесь и нет, а есть просто Ухтомский, советник губернского правления³. - Полагаю, что прислать вам доверенность необходимо. Пусть ее состряпает вам Богуславский⁴. - Торговля хлебом в Рыбинске идет тихо. В Рыбинске лежат огромные запасы, оставшиеся от прежних годов, а требований в Петербурге нет вовсе. Все жалуются, ждут, не будет ли требований за границу...

   Как я рад, что души приносят хоть некоторую пользу Вере, и как мне хочется знать последующее действие цитманова декокта⁵ на Олиньку. - Я вам на этой неделе писем не писал, потому что в середу, день, в который в г<ороде> Романове-Борисоглебске отходит почта, по случаю свирепого ветра не было перевоза через Волгу, а почтовая контора находится на борисоглебской стороне. - Вы хвалите погоду. Я не знаю, где чувствуете вы тепло? Решительно можно сказать, что до сих пор тепла не было. Вечный ветер, если иногда и южный, то такой свирепый, безумный, порывистый, что стоит и северного, который всегда тут же, легок на помине! Преподлая погода! Ведь более 16-ти градусов, я уверен, до сих пор не было ни разу. Были грозы, это правда, и теплые, но приносившие холод. Я нынешний год не чувствую, не слышу лета. - Ну что рассказать вам о городке, в котором я теперь живу? Правда, живу я там как лицо официальное, целый день работая, не имея времени посещать частные лица, торопясь, но тем не менее при постояннонапряженном внимании зрения и слуха успеваешь составить себе довольно или, по крайней мере, приблизительно верное понятие о городе. - Одно мое поручение такого рода, что требует долгих беседований с лицами, знакомыми с этим вопросом, другое - такое многосложное, что требовало бы работы самой тщательной и непрерывной. - Неделя эта пролетела для меня незаметно. Сидишь, читаешь какие-нибудь маклерские книги, счеты нотариусов, разбираешь планы генерального межеванья... Поднимешь вдруг голову: красивый суряк с тремя надутыми полосатыми парусами шибко идет вверх по Волге, за ним другой, там третий... Так и обдаст бесконечностью царства красоты, всею властью ее, так и готов погрузиться в эту бездну, в это море, и только по невольному движению замашешь рукой и уткнешься поскорее в работу... А не будь работы, совесть будет тяготиться недостатком труда и помешает наслаждению Красотой. - Вы не знаете, может быть, что такое суряк. Речные суда имеют пропасть различных форм и названий. Есть тихвинки, мокшаны, расшивы, гусянки⁶, суряки, барки и пр. Суряк не очень велик, но водоходно устроен, барки и мокшаны, кажется, плоскодонные. Расшивы - самые большие речные суда. - На этой неделе, при сильном низовом ветре, т.е. южном, прошло множество судов мимо Романова, в Рыбинск и далее. Я думаю, судов с триста. 23-го июня начинается в Рыбинске ярмарка. Посмотрим, что это такое. -

   А здесь, т.е. в Романове, был вчера праздник в Борисоглебском соборе и потом крестный ход вокруг Борисоглебска с ношением икон - Спасителя, почитаемой чудотворною, и Казанской Божьей Матери, принесенной из Ярославля. Народа было страшное множество. Не только собор этот, просторный, большой, с галереями, был полон, но и вся площадь около него была занята народом, которого большая часть пришла из деревень: женщин было гораздо больше, чем мужчин. Две трети бывшего тут народа, даже больше, раскольники, т.е. такие, которые однако же приписались к православным церквам после указа о лишении прав законнности в браке⁷ и пр., но сохраняют раскол. Все они поповщинцы⁸. Но много значит эта привязанность их к древним храмам и иконам, она так велика, что удерживает их в нашей церкви и, наконец, соединит совсем. Церкви г<орода> Романова-Борисоглебска содержатся не доходом священников, ибо церквей много, а дохода мало, а добровольной общественной складкой жителей, т.е. раскольников!! "Дабы не нарушились эти храмы", сказано в общественном приговоре. Крепко насажено было здесь христианство; сильно было усердие к вере; самая повсеместность раскола в Ярославской губернии свидетельствует о тогдашнем неравнодушии их к вереУ Теперь же раскол ежечасно слабеет, сколько, с одной стороны, от влияния моды, цивилизации, трактиров и Петербурга, с которым Ярославль в беспрестанных сношениях, столько и от древней привычки, привязанности к храмам, которые достались в удел православным. - Особенно привлекает их икона Спасителя и древности ради, и ради ее величины: она слишком 4 аршина вышины и три аршина ширины; изображает только один лик Спасителя в размерах огромных и, по-моему, безобразных: глаза в поларшина каждый! Впрочем, предполагают, что она стояла некогда в самом верху купола, и в отдалении размеры сокращались. - Эта икона обвешана разными серебряными пластинками, изображающими то ногу левую, то ногу правую, то сердце, то руку. Бабы приходят, и если у которой болит рука, так та берет пластинку, прикладывает к иконе Спасителя и потом к своей руке. - Не знаю, кто развесил эти пластинки. Получившие ли облегчение изображали облегченные от недугов свои члены, или уж они изображены так, предусмотрительно...⁹ Еще об этом расспрошу подробнее. - Масло, прямо из лампадки, тут же пьют (бабы), не поморщась. Я внимательно смотрел на молящихся: даже странно видеть, что почти все, и элегантная купчиха, и крестьянка простая молятся двуперстным крестом¹⁰, пристально следя за ходом службы. Когда же пошел крестный ход, и иконы понесли на носилках, то тут представилась картина довольно странная. Я полагаю, что народу было несколько тысяч. Можете себе представить, что почти все из простого народа, особенно женщины, захотели, чтоб иконы пронесли над ними и чтоб над каждою головой особо. Для этого вдруг эти тысячи вытянулись в линию и пали ниц так, как падают карточные солдатики, которых ребенок расставит, потом дунет, и они падут, покрывая один другого. Так и тут. Хоть бы по два в ряд; нет, по одному. Это неудобное лежанье продолжалось довольно долго, потому что икон много. Картина, пожалуй, умилительная, но и смешная: теснота страшная, тот упирается лбом в спину своего переднего соседа, там под кем-то пищит ребенок, там выходит изо всей этой линии что-то похожее на гирлянду, с головами по одним сторонам вместо ягод, с руками и ногами, иногда престранно торчащими, вместо веток. Иной, думая, что иконы уже пронесли, хочет приподнять голову и прямо - бац об икону. Визг детей, крики шепотом: матушка, полегче!¹¹ и проч. - Однако прощайте. Теперь, стало быть, вы в Абрамцеве и будете получать мои письма аккуратно. - Мне надо одеваться и ехать к Бутурлину, для свидания с которым и приехал сюда, а также и для свидания с архиереем. Если успею, то постараюсь написать вам в середу. Новых знакомств никаких особенных, кроме соборного протопопа, не сделал. Прощайте, цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, обнимаю Константина и всех сестер. Дай Бог им здоровья. Что Константин?.. Что Самарин¹²?

   Если Вы уже теперь встали, милый отесинька, то, верно, в восторге от утра. После тихого дождя ночью к утру сделалось тихо, сыро и довольно тепло, т.е. мягко. Вчера целый день дул безумный ветер, так что и растворить окон нельзя было; зато третьяго дня целый день была тишина. Тишина на Волге, затруднившая плавание тяжелых судов, отразившая в воде оба берега!.. Как хорошо это было, некогда мне было только сознательно насладиться этим; чувствовал только, что хорошо, и боялся предаться этому чувству, а то бы к черту пошли и маклера, и магистрат, и дума... Ваше последнее письмо, полученное мною назад тому с неделю, возвещает мне только намерение ваше уехать в Абрамцево, но исполнилось ли оно, уехали ли Гриша с Софьей, где теперь милая маменька и все сестры, не знаю. Надеюсь завтра получить здесь письмо от вас и узнать обо всем, а также и об успехах душ и цитманова декокта. - Я пишу к вам теперь отсюда потому, что в Ярославль поеду во вторник, следовательно, на другой день после отправления почты в Москву (она отходит из Ярославля по понедельникам и вторникам). - Теперь о вашем рыбинском хлебе. Хлеб от устья Камы, если идет не с машиной (пароходом), должен прийти к половине июля; впрочем, это зависит от попутных ветров. Говорят, что Климов большею частью доставляет хлеб посредством машины¹. - Не знаю, как условился с ним Иван Семеныч²: может ли хлеб, по прибытии в Рыбинск, оставаться нагруженным, в ожидании продажи, или же должен быть запродан заранее с тем, чтобы по прибытии барки были немедленно разгружены?.. Может быть, надо было бы подождать августа месяца... По последним известиям - из Рыбинска - мука - низший сорт - продавалась тем не менее 11 рублей (асс<игнациями>) куль... Хотя мне казалось, что много судов прошло в Рыбинск, но все говорят, что в сравнении с прежними годами в нынешнее лето вовсе нет никакого подвозу хлеба, а требований из Петербурга также нет... Все ждут требований из-за границы... Какую цену полагаете вы выгодною для продажи? Я надеюсь, что требования из-за границы будут непременно и что, не обращаясь к америк<анскому> хлебу, все придут за нашим. - Попробую, авось мне удастся продать выгодно... Хотя многие и уверяют, что доверенность не нужна, но я считаю ее нелишнею или, по крайней мере, какое-нибудь удостоверение. Надеюсь на будущей неделе ехать в Рыбинск, куда вы и адресуйте (через неделю после получения этого письма) письма прямо, так как я предполагаю остаться там довольно долго, по крайней мере, месяца два, а оттуда хочу ехать в Пошехонь. Стало, мне уж никак нельзя попасть к вам в Абрамцево: я все более и более удаляюсь от него. - В Ярославль также не предполагаю ездить и очень рад. Мне гораздо покойнее жить в уездном городе, где нет никакого общества (в нашем, дворянском смысле), нежели в губернском, где есть общество.- Надобно признаться, что положение мое там неприятно. Я состою под надзором полиции, это сказывал Бутурлин по секрету Муравьеву, прибавляя, что об этом есть приказание и у жандармского штаб-офицера и что об этом, к сожалению, знает почти все общество. Оно знало это еще до моего приезда, и этим объясняется для меня странность приема. Если б я был отдан под надзор за шулерство в картах или тому подобное, то меня бы приняли с распростертыми объятиями, а теперь отдать меня под надзор полиции в губернии, без известной для них причины, значит отдать меня под надзор всего общества. Я ни с кем из них об этом предмете не объяснялся, но можете себе представить, какому теперь странному толкованию могут подвергнуться всякие мои слова. Заговорю я о двери... думают: нет, шутишь, эк куда метнул, какого туману напустил³ и проч. Я уже и имел этому доказательства, а потому принял за правило ничего не говорить или, по крайней мере, как можно меньше. Впрочем, все это касается высшего губернского общества. В другие слои это не перешло, и они охотно со мной беседуют. Я нисколько не боюсь тайного надзора, и бояться мне нечего, но только умного, а боюсь надзора глупого. Впрочем, если бы что-нибудь такое вышло, то я, благодаря Перовского⁴, воспользуюсь позволением написать ему о том в собственные руки.

   В Ярославле я слышал, что прием в Петербургский, Московский и Харьковский университеты прекращен на 3 года⁵ и что Училище правоведения закрыто. Правда ли это?

   Я продолжаю работать усильно, с 7-ми часов утра до 10 вечера; между тем, из разговоров, из разных наблюдений сделал себе много любопытных заметок. Ярославская губерния почти вся тянет к Петербургу. Это можно сказать решительно. Об Москве здесь никто никогда не вспомнит и не говорит. Сильное влияние имеет на них Петенбург, как они выражаются, со всеми своими соблазнами. Не знаю, что в Пошехони, в Данилове, в Любиме, но все прочие города Ярославской губернии - на большой дороге. Центральность ее положения много значит. Глуши нет. Да и в старину, до открытия сношений с Петербургом, здесь пролегал торговый путь из Архангельска в Москву и были иностранные конторы в самом Ярославле. Но в старину земля русская была сильна единством веры, и Ярославль этим же держался. Раскол, подорвавший в здешних жителях внутреннюю, сердечную связь с православной Россией, не сберег их от влияния соблазнов, и раскол, сдружающийся по-своему с европейскою цивилизациею, оставаясь расколом, есть самое скверное и опасное явление... В московском расколе есть еще что-то почтенное, рижский раскол бесстыдно откровенен, а здешний подл в высшей степени; ни один не признается, что он раскольник, все притворяются до такой степени, что иной может и ошибиться и почесть их самыми усердными православными... Но такой раскол все же слабее прочих. Притворство есть уже уступка, и мой план - заставить их запутаться в своем собственном двоедушии до такой степени, что раскол для детей их сделается решительно невозможным. - Нет, пусть Россия цельно подвергается испытаниям и искушениям, посланным ей, а раскол - в смысле известного раскола - только погубит ее. - Раскольник в церковь не ходит, а в своей или не имеет возможности быть, или же только развращается в ней. - Сорвавшись с якоря православной церкви, раскол стал блуждать так, как заблуждается вообще человеческий ум в делах веры, если он предоставлен самому себе; старина их - предания о Федьке Косом⁶ или т<ому> подобные. Раскол, посягнувший на единство церкви, сам по себе не устоит против соблазнов, но, лишившись характера религиозного, он сохранит в себе привычку и вкус отдельного протеста, разрыва с прочею Русью. Впрочем, я говорю про раскол здешний, рижский, отчасти бессарабский. - Думаю в скором времени послать министру⁷ подробное изложение своего взгляда на положение здешних раскольничьих дел и буду сильно протестовать против так называемой единоверческой церкви...⁸ - Я здесь нашел очень умного протопопа, который живет здесь уже лет 15 и много передал мне любопытных сведений. Но ведь это все так, урывками; главное же занятие мое по ревизии городского хозяйства страшно многосложно и копотливо и держит меня в городе тогда, когда бы не мешало мне походить, поездить по уезду. А нельзя иначе, потому что не три же года жить мне в Ярославской губернии.

   Недавно у здешнего городничего показали мне романс Алябьева, напечатанный в "Нувеллисте", на мои слова "Жаль мне и грустно, что ты, молодая"⁹. Я не слыхал музыки, но говорят, что плоха. Семейство здешнего городничего состоит, никак, из 6 дочерей, из которых 4 уже большие, длинные, с неприятно-немецкими физиономиями. Странное это семейство. Отец - римско-католического исповедания, недавно перекрестился, мать немка. Часть детей - лютеране, другая - православные. Отец всю жизнь кочевал с полком, был Бог знает где, одна дочь родилась в Архангельской губернии, другая в Молдавии, третья в Польше, 4-я за границей и т.д. Таскавшись всю жизнь по походам, получив рану, он успокоился наконец в том "отишье", которое правительство хранит именно для подобных ему. Комитет 18 авг<уста>, не помню, когда устроенный¹⁰, дал ему, по первому предъявлению своих прав, место городничего, где он нашел себе успокоение, а дочери - уже подросшие - скуку. Впрочем, мать немка позаботилась дать им хорошее воспитание, и они получают журналы, газеты, книги, ноты, чего всего этого отец не читает, потому что и привычки читать не имеет. Теперь мать немка отправилась с одной из дочерей на своих, т.е. на долгих, в Олонецкую губернию, в город Вытегру, для свидания с сыном, путейским офицером, там служащим. Удивительная судьба этих служак, без особенной связи с местом родины или воспитания... Служака готов основаться, пожалуй, и в Вытегре, а, пожалуй, и в Елабуге, не то и в Новоузеньском уезде! Я был у городничего всего два раза на короткое время, но этого достаточно, чтоб получить об нем и его семействе полное понятие; это хорошие люди, дочери же - чистые немки. - Однако прощайте, я отдыхал за письмом к вам, но пора. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, милая маменька и милый отесинька, обнимаю Константина, Гришу и всех сестер.

  

  

   Я пишу вам, милый отесинька и милая маменька, последнее письмо из Романова, потому что завтра уезжаю в Рыбинск. Итак, в будущем письме моем уже будут заключаться сведения о вашем хлебе. Говорят, что там лежит хлеба милльонов на 40! Не знаю, хороша ли ваша мука, но, кажется, я вам писал, что ниже цены 11 р<ублей> нет. Впрочем, через день или два по приезде это все узнается. - На этой неделе я опять ездил в Ярославль по делу, был у губернатора, у архиерея, прочел газеты, порылся в архивах некоторых присутственных мест, провел таким образом в занятиях два дня и воротился. - Вы пишите теперь мне прямо в Рыбинск: письма будут тогда доходить скорее. Прежде всего буду отвечать на ваши письма (последние от 14-го июня). Вы в деревне и жалуетесь на погоду. Но на этой неделе было несколько дней, которые должны были вас вполне вознаградить. Не знаю, как у вас, но здесь даже, на Волге, по целым дням стояла тишина или слегка дул теплый, мягкий, южный ветер. Вчера он был довольно силен, нагнал тучи, вечером была гроза, пошел дождь, и нынче серо и довольно свежо и сыро. Но здесь тишина имеет особенную прелесть, когда эта величавая река вздумает отдыхать и когда вечером взойдет месяц. При небольшом же ветре, ночью, при лунном сиянии, белые паруса плывущих судов - все это невообразимо хорошо!.. Это однако ж скверно, что мельницу так каждый год прорывает¹! Что прикажете делать с этим народом? Вот хоть бы Зенин: тарантас его уже пошел ломаться и портиться. Скажите ему, что, во 1-х, он поставил сырое дерево в чемоданные ящики. После двух, трех дней стояния в комнате они все перекоробились и перетрескались; во 2-х, шалнеры² так прямы, что не могут держать верха, когда он поднят, и должно подкладывать под них дощечку и связывать! в 3-х, все гвоздочки, которыми прикреплялась кожа и зонт, с верху опускаемый, отчасти потому что малы и коротки, отчасти потому что не винтами сделаны, повыскочили; в 4-х, ход сделан неверно, и потому езда по простым дорогам чрезвычайно неудобна; в 5-х, тяжи проведены так близко к колесам, что все повытерлись; в 6-х, какой-то винт спереди тоже лопнул, и я уже заплатил за переделку; в 7-х, поворачивается так трудно, что того и гляди что-нибудь лопнет. А уж он с меня взял 185 р<ублей> серебром, если класть, как он кладет, только 25 р<ублей> за мой старый тарантас, да еще хочет требовать рублей сто!.. Ну и пожалеешь о немецкой аккуратной работе... О, купцы, купцы! Вот здесь, например, пришлось мне вступиться в следующее дело. Работница моих хозяев - одна на весь дом, крестьянская девка - раз пришла ко мне с жалобой (да чуть ли я вам не писал про это? право, совсем потерял память) на них такого рода: выкупили они ее у помещика за 200 рублев ассигн<ациями> с тем, чтоб она эти деньги зажила у них в продолжение целых 10 лет, т.е. по 20 рублей в год. Заключить такое условие³ - уже показывает свинство в душе, потому что хоть они и ссылаются на добровольное согласие, да ведь это согласие дается еще в крепостном состоянии, и глупая девка не может и понять тогда ужасной долготы всей 10-летней кабалы. - Это здесь общая купеческая манера, напоминающая древнюю кабалу, слава Богу, правительством уничтоженную. При взаимном согласии, без условия, можно жить сколько угодно лет у кого хочешь, но даже нанять человека по условию можно не долее, как на 5 лет. Закон отвергает добровольную вечную кабалу как действие, совершаемое человеком в безумии, в крайности, противное всем человеческим чувствам. Константин укажет мне на ограждения кабальных, придуманные прежним правительством, при Алексее Михайловиче⁴ и пр. Да, это все доказывает, что такое жизнь, можно ли верить ей и ее нравственным началам, и оправдывает вмешательство правительства в жизнь и в быт. Но к делу. Девка эта объяснила мне всю тяжесть своей работы, своего положения, говоря, что обязуется заплатить им остальные деньги со временем, но что не хочет оставаться. Хоть это обстоятельство относится до другого ведомства, однако, вы знаете, я по всем таковым делам адвокат постоянный; позвал хозяина, молодого купчика (условие заключено еще их отцом, умершим в холеру прошлого года, а теперь главой купеческого дома его вдова), и требовал от него отдачи отпускной этой девке, с правом взыскивать остальные деньги чрез полицию, которая может посадить ее в яму, сделать с нею все, что угодно, да сами они не могут у себя удерживать человека против воли; разумеется, попугал их, грозя, что сам ей напишу жалобу, если они этого не сделают. Крепко им этого не хотелось, и они тянули это недели две, ожидая, что я уеду. Но третьего дня эта девка опять явилась ко мне, вся в слезах; я взбесился; хозяева перепугались и отдали ей отпускную, а она обязалась заплатить им деньги в разные сроки. Отпускную-то они возвратили, да никак не убедились в том, что держать человека против воли 10 лет за 20 рублей в год и взваливать на него тяжкую работу скверно. А между тем в этом доме обычай каждый день подавать милостыню. Каждое утро, раным ранехонько, когда вставши я растворяю окошко, то вижу собрание этих старух, ожидающих пробуждения хозяйки (она-то главная противница была относительно возвращения свободы девке). Тут они между собою без церемоний хохочут, ругаются, являются в самом безобразном виде; но чуть покажутся в комнатах признаки пробуждения, то плаксивые голоса хором запевают: "Господе Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас; милостынку ради Христа... а...а...а!.." Сын его признался мне, что когда в прошлом году умирал его отец, то он говорил своей жене, а его матери, что девке можно сбавить три года, т.е. вместо 10 держать ее 7 лет⁵. Не осуждая его (он уже умер и, стало, просветился), не могу однако ж не заметить, что эти слова носят на себе особенный характер купеческого раскаяния: вместо 20 рублев 28 рублев с небольшим! - Сейчас был в соборе - по случаю дня рождения государя. Все чины Романова-Борисоглебска были там. -

   Жизнь - удивительное дело! Как она умеет жить всюду! И как это особенно чувствуется путешественником, стоящим вне созерцаемой им жизни. Стоит только внимательно всматриваться в ежедневность, и убедишься, что каждая минута в ней имеет свою поэтическую сторону. В жизни все может быть художественно; надобно только уметь отрывать ее от случайности. Во мне, как и во многих, лежит эта способность. На что ни глядят глаза, они как будто сейчас обрамливают предмет, будто переносят его на бумагу (и не словами собственно, а будто рисунком) и дают ему место и значение в вечном ряду явлений. Будто останавливаешь каждый миг жизни, сознаешь его и отпустишь. Но это занятие, которое может быть названо и делом, и праздностью, и полезным, и вредным, во всяком случае наводит грусть на душу и нередко усталость и не всегда передает истину. То есть оно передает, может быть, другую, сокровенную истину, но истины житейской, минутной не передает. Так напр<имер>, верно, и вам приходила не раз в голову мысль об отдаленном и мирном городке, о домиках с чистыми окошками, с зелеными ставнями, о чиновниках городка, собравшихся в неуклюжих мундирах в каменный древний собор и проч. и проч. и прочее! Неправда ли. И оно действительно так, и глядя с этой стороны, не живешь самою жизнью, не чувствуешь скуки, тоски и пустоты... Но влезьте в кожу каждого из них, как я всегда делаю, говорите с ними под условием светских приличий... Какое болезненное часто испытываешь ощущение. Будь они просты, они были бы хороши... И скучно сделается вам толковать с Марьей Ивановной о пошлом вздоре и видеть ее ужимки, и бежишь домой и торопишься вон из мирного, отдаленного городка с чистыми домиками, с зелеными ставнями... Еще простил бы, если б между ними цвела Красота, но ничего нет, кроме пошлой миловидности! А потому всегда и во всем остаешься созерцателем. Что бы ни говорили, но нам, людям нервическим, людям сознания, вне созерцания необходимы для общества, для постоянного сообщения мысли, для раздела трапезы жизни (извините за фигуральность: во мне она есть), необходимы натуры утонченные. Оттого-то за этим созерцательным моим занятием стоит, будто на страже, тоска... Конечно, есть лекарство, я знаю его, но не в силах его принять - религия!⁶

   Помощник мой часто утешает меня. Он сын небогатых родителей, недавно только получил первый обер-офицерский чин и с чином довольно хорошее содержание... Он признался мне, что теперь, как сам выражается, смотрит, по этому случаю, на жизнь "с розовой точки зрения!" Каково мне слышать это! Он находит, что жизнь ему улыбается, что все так хорошо, а главное - благородное обхождение начальника, т.е. моей особы. Мной они чрезвычайно довольны. И в самом деле, какое благородство в обращении,- как мило шутит его высокоблагородие!.. Господи, что за дрянь человек!.. Я знаю уже обхождение с подчиненными; оно весьма дешево стоит. Отпустишь дурацкую шутку, посадишь, бросишь несколько слов, обнаруживающих внимательность, - и подчиненный счастлив! И такая подлость в человеческой натуре, что я ведь и сам, пожалуй, если покопаться, чувствовал не раз удовольствие от начальнического обхождения...? Во время моего отсутствия в Ярославле помощник мой, оставшийся здесь, был на вечере у городничего, у которого собралось все здешнее дворянское общество и были танцы. По его рассказам, он "очутился во Франции"; все дамы и девицы говорили по-французски, из кавалеров никто по-французски не учился. Тут был и секретарь магистрата, и секретарь уездного суда, и аптекарь, и семейство исправника и проч. и проч. ...Но прощайте. Вы говорите, что мне нет нужды так упорно работать. Но поручение мое кажется мне так обширным, что боюсь, если стану медлить, прожить здесь, пожалуй, более 2-х лет. - С нетерпением жду известий, которые должны прийти завтра, об успехе действий душ и цитманова декокта⁸. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Будете писать Грише и Софье, обнимите их за меня. Прощайте.

  

  

   Вот уже около недели, как я в Рыбинске, милые мои отесинька и маменька, и вчера получил письмо ваше от 28-го июня. Слава Богу, что души и цитманов декокт продолжают свое действие. Дай-то Бог! Так уже привык не верить в успех! - Климова и хлеба нашего нет в Рыбинске, а также нет и кн<язя> Ухтомского, который с женою уехал провожать сына в Ярославль. - Вы хотите продать хлеб не дороже 14 р<ублей> асс<игнациями>. Надобно знать, во 1-х - какого достоинства мука. Покуда этой цены не существует; во 2-х, захотите ли вы ждать: капиталисты здешние в полной уверенности, что цена поднимется со временем и что требования за границу будут; но сначала цены будут все более и более понижаться от благоприятных видов на урожай. Здешний голова, торгующий мукой и овсом, предложил мне купить у меня хлеб и овес, но я отказал ему, потому что он голова. - Здесь хлеба лежит столько, что даже взятая недавно одним из здесь торгующих, но иногородних купцов, Журавлевым поставка в казну 900 т<ысяч> пудов муки решительно не подействовала ни копейкою на возвышение цен. -

   Писал ли я вам отсюда или нет? Кажется, нет. - Я приехал сюда в воскресенье вечером и был поражен жизнью и деятельностью на улицах и многолюдством города. К тому же здесь была ярмарка. Мне сейчас отвели квартиру у одного купца 2-й гильдии, Миклютина, очень хорошую, и несколько часов разговоров и наблюдений вполне убедили меня, что этот город не только выходит из ряда обыкновенных уездных городов, но и имеет свою совершенно особенную физиономию. -

   Это решительно один из важнейших городов России. Он основан Екатериной¹ и не имел значения до открытия водяных путей сообщения с Петербургом и Архангельском. Во время оно это была просто рыбная слобода, заведываемая дворцовым приказом, поставлявшая на стол царский (все это до Петра²) штук с 500 стерлядей в год и другую рыбу, за что и пользовалась огромными льготами и, как видно из жалованных грамот, совершенною монополией в ловле рыбы, к ущербу прочих жителей. Особенно замечательна статья об освобождении их ото всяких судебных преследований в течение времени лова, т.е. от вскрытия льда до нового льда, потому что в это время они доискиваются жирной рыбы для перепечи³ благочестивого царя Алексея Михайловича или другого. Когда же открыты были эти три системы водяных сообщений: Тихвинская, Мариинская и Вышневолоцкая, то Рыбинск быстро стал возростать, да и вся Ярославская губерния получила другой смысл. Для того, чтоб идти по этим трем системам - выше - необходима перегрузка. Дальше Рыбинска идти низовыми судами нельзя. А в Рыбинске, кстати, и отличная, природой устроенная пристань: он стоит при устьях рек Черемхи и Шексны в Волгу. - Можете себе представить, что в иное лето, при живой торговле, перебывает здесь до 200 т<ысяч> рабочих, приходящих с судами! Теперь, при такой торговле, хуже которой Рыбинск не запомнит, считается здесь 17 т<ысяч> одних рабочих. А торговля очень плоха. Напр<имер>, из Моршанска приходило сюда обыкновенно от 500 до 600 судов: нынче не более 50!.. Суда стояли прежде на 12-ти и более верстах расстояния; а теперь глаз видит легко оба края. - Между тем город сам по себе не велик, и тесно толпится в нем народонаселение. Что же это такое в другое время?

   Но все же это не только не столица, но и не губернский город, который и обширнее, и в обыкновенное время населеннее Рыбинска и в котором постоянно чиновников и дворян больше. Здесь нет слоев и кругов в обществе. Здесь - одно общество: купеческое, преобладающее, господствующее, самодовольное и самостоятельное, с единым направлением торговли; все они почти без исключения торгуют хлебным товаром (полагая в том числе все сырые произведения: лен, пеньку, семя и даже сало). Прочие общества дворян и чиновников примыкают уже к этому кругу. Меня поразил вид здешнего купечества. Оно полно сознания собственного достоинства, т.е. чувства туго набитого кошелька. Это буквально так. Весь город понимает важность своего значения для России, и самый последний гражданин скажет вам: мы житница для России, мы город богатый, который поневоле всякий уважает и т.п. На всем разлит какой-то особенный характер денежной самостоятельности, денежной независимости, денежной эмансипации. - Я здесь нашел то, чего не встречал в других городах. Здесь не надо понуждать общество, как в других городах и даже в столицах, чтоб оно принимало участие в своих общественных делах и пользовалось правами, им данными. Нет, здесь единство интересов связывает их в одну общину. - Всякий и не служащий в думе знает, что земли у города мало, оттого квартиры дороги и негде строиться: общество собирается, делает добровольную складку, напр<имер>, тысяч в 10 серебром и - по установленной форме - дает приговор о покупке земли и пр. Разумеется, главные деятели - богатые купцы, которые пренебрегают мелкими выгодами, происходящими, напр<имер>, от дорогих цен на квартиры. Ворочая милльонами, они делаются великодушны! (NB. А сам же этот купец часто через эти же мелкие и подлые выгоды пошел в гору! Впрочем, я видал на своем веку взяточников, которые брали лет 30 сряду самым жидовским образом, но, накопив себе огромное состояние, выходя в отставку, делались добрыми малыми, хлебосолами и великодушными жертвователями! Ах, да много уже видел я такого, чтобы презирать человека ото всей глубины души!) Всякий купец знает, что необходима гавань для безопасной зимовки судов, которые теперь частехонько ломает весенняя вода, и таким образом постоянно приобщаются к правительству, требуют инженеров и проч. - Здесь все они читают газеты, которые для них очень важны; необходимо знать: каков урожай за границей и в Америке и проч. и пр. - Но надобно помнить, что почва, на которой выросло такое "древо", - раскольничья. Раскольников здесь осталось уже очень мало, и они все скрытные. Но большая часть купцов так нравственно, по милости денег, самостоятельна, что сохранила бороды. Зато эти бороды весьма спесивы, чванны в отношении к беднейшим торговцам, весьма честолюбивы и, должно признаться, честолюбивее бритых купцов. Последние, это правда, удовлетворяют своему честолюбию уже тем, что, сбрив бороду, сливаются с классом высшим, но тем дело и кончается, и они часто принимают дух "благородства", как ни смешно это слово; если подличают, то подличают изящно, что еще хуже, я согласен, но многие и не подличают. Напр<имер>, мы с вами, конечно, не подличаем, но трудно сказать, почему: из страха ли Божьего или из чувства чести? Бороды, согласно древнерусскому направлению, презирая западное чувство чести, оставили себе на долю страх Божий. А так как Бог далеко, да и обряды и посты облегчают труд веры для слабой человеческой натуры, то эти бороды, строго пост соблюдающие, - подлецы страшные! Да и Бог знает, как это они в душе соглашают барыш торговый с требованиями учения Христа. Я не умею согласить этого. Здесь есть милльонщик-раскольник, с длинной седой бородой, который в 70 лет почти продал интересы общества из-за креста. Прочие бороды счастливы и горды, если какой-нибудь "его превосходительство" (дурак он или умен - это все равно) откушает у него и из-за ласок знатных вельмож готов сделать все, что угодно, а уж медали и кресты - это им и во сне видится. Особенно здесь, в городе, о котором столько заботится правительство, который посещается всеми знатными лицами, министрами и прочими властями, они полюбили льстящую им знать, помня, однако же, расстояние и имея, может быть, в виду через это удобнейшее сохранение платья и бороды⁴.

   Ярмарка эта не важна торговлей, но довольно шумна и многолюдна. Разряженные купчихи и крестьянки в шляпках и в кичках, в немецких и русских платьях оживляют, пестрят картину. Должно признаться, что было много и штофных сарафанов, красоту которых много уничтожает то, что они закрывают самую лучшую часть сарафана, т.е. верхнюю, а оставляют видимыми одни юбки, потому что наматывают на себя платки и надевают шубки. Хорошо еще, если шубки с прорезами, тогда белые рукава скрашивают костюм чрезвычайно, но этого почти не встречаешь. Впрочем, многие и в немецких платьях надевают сверх платья очень красивые (и внесенные модой) - как бы назвать?.. длинные кофты или плотно обтягивающие стан кацавейки. Эти последние красивее шубок и потому, что сделаны из легкой материи и не подбиты мехом, когда на дворе 20 градусов жару, и потому, что в них талия там, где следует, а не поперек лопаток.

   Дня через два после меня приехал губернатор. По этому случаю голова давал торжественный обед, за которым нам подавали шекснинские жирные стерляди. Обед продолжался 2 1/2 часа. С Бутурлиным мы в отличных отношениях, потому что оба друг другу нужны и потому что нет резона быть в дурных! Пробыв здесь несколько дней, он уехал.

   Однако писать долее решительно некогда. Постараюсь написать вам в середу и сказать что-нибудь о хлебе⁵, потому что нынче увижусь с одним иногородним купцом. Дела пропасть. О раскольниках надеюсь скоро послать записку м<инист>ру; авось на будущей неделе сообщу вам подробный результат затеянных нами операций, - теперь еще ничего неизвестно. - О положении же моем относительно полиции я писать не буду, потому что теперь, находясь в уездном городе, не ощущаю неприятности надзора. Пишите в Рыбинск. Я бы желал иногда более подробных ответов на мои письма, чтоб это имело вид разговора; но теперь лето, и вам некогда. И то благодарю Вас, милый отесинька, за аккуратность и обстоятельность писем. Что возражает Константин на мои письма?⁶ Что придумал он нового, сидя за удочкой? Поступки Гриши решительно непонятны!..⁷ Тем более, что он не подробно пишет, так что и судить трудно. - Ив<ана> Сем<енови>ча сын еще не приезжал. -

   Прощайте, милые мои маменька и отесинька, обнимаю вас. Будьте здоровы и бодры. Обнимаю Константина и всех милых сестер моих. Будете писать Грише, обнимите и его с Софьей за меня... А все же, каюсь, с охотою оставил бы я этот великорусский край, чтобы лететь на юг, на юг, в теплую сторону, к Черному морю!

  

  

   Послезавтра день Ваших именин, милая маменька; поздравляю Вас, поздравляю и милую Олиньку, и Вас, милый отесинька, и всех. Где-то Вы его проведете, милая маменька? В Москве или в деревне? Перевезли ли Вы Веру?¹ - Не знаю, как у вас, а здесь стоит славная погода, довольно тихая, с теплыми ночами; недавно шел сильный дождь и по всему следует ожидать хорошего урожая, стало быть, и понижения цен. Конечно, посылать в Рыбинск хлеб, когда можно было на месте получить по рублю за куль, расчет очень плохой. Цены нисколько не поднимаются, и торговля самая тихая. Хлеб наш еще не приходил. Вы пишете, что нам приходится кормить крестьян и что без помещиков им было бы плохо. При лучшем устройстве магазинов можно было бы их легко наполнить запасом года на два неурожая; а при лучшем устройстве путей сообщения можно было бы не бояться и неурожаев. Разумеется, это все легко сказать, но трудно выполнить. Хотя, по убеждению Константина, русский народ равнодушен к управлению, потому что ищет только царствия Божия², однако я никак не могу применить этого к торгующему сословию, которое постоянно ищет прибыли и вовсе не для одной поддержки своего земного существования. Следовательно, неравнодушное к своим житейским делам, оно могло бы не быть равнодушным к общему житейскому же благу. Но бескорыстных забот об общем благе и об общей пользе в этом сословии не имеется (1612 и 1812 года составляют исключение³). Замечательно однако же, что в Рыбинске, который весь имеет значение своею пристанью, потому что низовые суда дальше Рыбинска идти не могут и должны здесь перегружаться, в Рыбинске много делается сообща, целым обществом и будто для общественной пользы, но в сущности потому, что с этим связана личная выгода каждого. Напр<имер>, для того, чтоб еще более привлечь к себе торговлю и иметь и для себя безопасное место для склада хлеба, город из городских доходов купил землю, смежную с городом, одного помещика, который десятин 40 продал тысяч за 180 асс<игнациями>. Там устроила дума анбары для складки хлеба, за что получается доход. Хлеба там может помещаться страшное количество, и все охотно кладут хлеб туда, потому что помещение устроено прекрасное. Я вчера осматривал эти анбары с градским главой. У каждого анбара врыта в землю бочка с водою; кроме того, тут же помещены и стоят наготове всякие пожарные трубы и инструменты; учрежден караул и особое управление анбарного старосты, у которого ведутся и книги для записи поступающего хлеба; словом, такое предусмотрительное устройство, придуманное самим обществом и думою, что и от казны лучшего ожидать нельзя было бы. Но то, что не связано с видимым, ощутительным собственным интересом, то, что хоть и связано с ним, но не так видимо, не так близко, то плохо принимается обществом, особенно же если требует слишком больших трудов. - Но чем более обращаюсь я с купцами, тем сильнее чувствую к ним отвращение. Все это какой-то накрахмаленный народ, конечно, умный, о том ни слова, но чопорный, тщеславный и чинный до невыносимости. Это относится почти ко всем купцам, даже к тем, которые, говоря их языком, судят по самой прямой линии. Самый образ жизни их противен. Вот вам купеческий дом: каменный, двухэтажный, глупой архитектуры, оба этажа невысоки. Вверху три или 4 парадные комнаты, содержимые с опрятностью голландскою. Потолки везде расписаны самыми яркими красками безо всякого вкуса; стены теперь уже почти везде обклеены обоями, которые понравились купцу, он их охотно покупает, но обклеивает без толку: стены голубые, потол