Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

ушечном английском корабле казалось достоверным, однако ж в донесении Меншикова ни слова о вреде, нанесенном неприятелю. Третьего или четвертого дня проехал адъютант Меншикова и велел сказать Кокошкину, что - блистательная победа. Так рассказывают, я сам его не видал. Теперь все наперерыв сообщают друг другу разные подробности о деле 13-го октября³ и даже о деле 15-го октября⁴. Я очень недоволен редакцией меншиковских донесений от 5 и 6 октября⁵, также об Альмской битве: наши солдаты делали чудеса храбрости, эта битва заслуживала лучшего, подробнейшего описания, а она изложена так, что только дивишься искусству неприятельских маневров и храбрости французов⁶; прекрасно, что отдана должная справедливость неприятелю, но не следует нарушать справедливость относительно своих. Но какой ад был 5-го октября, когда и с суши и с моря производилась бомбардировка! Страшно вообразить! - Все новейшие изобретения, имеющие будто бы филантропическую цель, - сокращать войну, служат только к большему истреблению народа, потому что вместо 20 т<ысяч>, потребных прежде, теперь идет в дело тысяч 100 людей! Говорят, в Севастополь пущено 5-го октября 25 т<ысяч> бомб, а в последний решительный день намерены пустить 100000! - Не имеете ли вы каких-либо известий о Карташевском Николае? Ведь он там⁷. - Не знаю, что наделала там буря 17 октября; если там был такой же свирепый ветер, как здесь, так он, вероятно, много наработал вреда их флоту. Здесь до самого 17 октября стояла очаровательная осень, такая, о которой вы в России и понятия себе составить не можете. 17-го погода переменилась; подул страшный северный ветер, сделалось холодно и сыро. 18-го небо опять прояснилось, но ветер не переставал дуть. Вчера утром было 4 град<уса> мороза. Нынче был прекрасный, тихий, но довольно свежий осенний день, а вечером опять мороз - и к утру, я думаю, будет не менее 5 или 6 градусов. Как я рад, что Грише предстоит возможность занять место вице-губернатора в Самаре без особенных новых хлопот. В Самаре губернатором Грот⁸, говорят, человек умный, дельный, прекрасный во всех отношениях. - Гриша в письме своем ко мне, между прочим, возбуждает меня к энергии и деятельности, вызывает во мне участие к современным событиям, говорит, что теперь не время мне "сидеть где-либо без участия к тому, что совершается вокруг" или только "с одним пассивным участием; примись снова за службу, поезжай на Кавказ, хоть в канцелярию Воронцова⁹, да не списывайся, а ступай прямо" и проч. и проч. Так и гонит! Я ему очень благодарен и за его дружеское письмо, и за его добрые желания, но не мог не улыбнуться, читая эти строки. С чего, откуда и от кого взял он, что во мне нет участия или только пассивное участие к современным событиям и что меня надо возбуждать к деятельности!.. Найдет же иногда такая слепота на человека, и бьет он кулаками по воздушному призраку! Как будто и не знает он, сколько я хлопотал, чтоб попасть в штаб действующей армии! Как будто и неизвестно мое постоянное желание принять участие в современных событиях и по окончании теперешнего моего труда определиться в канцелярию одного из действующих отрядов! И хорошо средство - удовлетворить возбуждаемому им во мне участию к современности поступлением в должность какого-нибудь канцелярского чиновника в Тифлисе! - Точно будто я сижу теперь сложа руки и без дела! Может быть, точно я мог бы сделать вдесятеро более, но когда сравню свои работы с работами других, то должен сознаться, что все работают гораздо с большими отдыхами и прохладой, нежели я! У меня всегда забота о поручении, как гвоздь, торчит в голове и отравляет мне всякий досуг и отдых! Не знаю, откуда внушилось ему подобное мнение, но оно показывает или он меня не знает, или что окрасился я в его глазах иным цветом... - Мой труд - тяжелый труд. Он тяжел уже потому, что несвойствен моей природе¹⁰, что, как я ни работай, он не возбудит участия в том круге, к которому я принадлежу¹¹, который, изучая древнюю Русь, почти не знает современной России, которому, по отвлеченности его, по малому знанию действительной жизни, даже непонятны будут все трудности моей работы, все препятствия, мною преодоленные: я не говорю уже об участии ко мне собственно - по случаю постоянного насилия, которое я делал своим склонностям, заставляя себя писать и считать миллионы цифр! Но я благодарен этому труду уже потому, что он дал мне возможность, без отягощения другим, заплатить долгу 500 р<ублей> сер<ебром>, изъездить пять губерний, пожить в Малороссии, куда я всегда стремился, узнать и увидеть многое. Если статистические труды, способствующие более или менее самосознанию, полезны, то и мой труд должен быть небесполезен. Я же употреблял и еще употреблю все усилия сделать его полезным и стоющим сколько-нибудь данных мне денег. - В Тифлис я во всяком случае ехать не намерен и думаю, что найду дело, найду себе место где-нибудь ближе к европейскому театру войны. Но сначала я должен окончить свой труд, что займет, думаю, месяца три. Теперь перечитываю все матерьялы и отмечаю все пробелы, все данные, требующие пополнения или поверки. Таких замечаний сделал я до сих пор 50. Утром и поздно вечером занимаюсь чтением своих бумаг, а днем бегаю для этого пополнения и поверки по лавкам, по купцам, отыскиваю их на чердаках и в погребах, беру приступом, несмотря на уклонение и грубости. Недавно зашел я в лавку одного тульского медного фабриканта и стал по обыкновению объяснять ему с самого начала, кто я, что я, зачем я пришел, что мне нужно и проч. "Так-с, так-с", - слышал я в ответ, а когда кончил, то купец потребовал у меня "доказательств". - "Каких доказательств?" - "Что Вы точно такой, каким себя называете". - "Пожалуй, у меня есть и доказательства, да зачем Вам?" - "Да мало ли какого народа шатается здесь на ярмарке, Бог вас знает"!.. Но я подчиняюсь всем этим неприятным условиям, чтобы получить нужное сведение, и до сих пор ни разу не прибегал к предъявлению понудительному своего открытого листа... - Как я рад, милый отесинька, что Вы продолжаете писать "Семейную хронику"¹². Не говоря уже о литературном высоком ее достоинстве, она драгоценна как матерьял для истории русского общества. - Конечно, "Рассказы и воспоминания старого охотника" Вы издадите полным заводом, но когда придется Вам печатать книжку разных неохотничьих воспоминаний и статей, то можете смело печатать двойной завод. Все разойдется. - Да что это делается с Вашими глазами, что Вы опять прибегаете к мази Кауфмана¹³? Теперь по случаю холода Вы, верно, опять закупорились в доме и не выходите, на воздух, а я так привык теперь выходить, несмотря на погоду, и до сих пор, вопреки обыкновению моего носа, не имею насморка, да и вообще, слава Богу, здоров. Сделались было сильные головные боли, т.е. боль костей головных, вроде зубной (простуда дорогой, когда ехал), так что я уже решался лечиться, потому что мешали несколько работе, но воздержался от лечения, и они сами собою прошли. - Прощайте покуда, милый отесинька и милая маменька. Еще письма два или три придется мне написать вам, не больше. Так, по крайней мере, желал бы! - Больше писать нечего. Будьте здоровы, цалую ваши ручки. Константина и сестер обнимаю. Скоро, скоро напишу "до свидания"!

  

   Это письмо вам вручит, милый отесинька и милая маменька, Н<иколай> Павл<ович> Трушковский. Он прогостил в деревне долее, чем предполагал, и теперь едет в Москву искать занятий и службы. Он прекрасный, предобрый малый, но, кажется, очень слабого характера, ленив и притом, должно быть, очень самолюбив или, лучше сказать, ambitieux {Амбициозен (фр.).}. He имея ни к чему особенного призвания, не побуждаемый решимостью быть просто полезным, хоть в размерах малых, он, я боюсь, не скоро найдет для себя занятия и место, а если и вступит в должность, то скоро выйдет в отставку, препятствия преодолевать не захочет, словом, он немножко Тентетников¹. Я рад, что он наконец выехал из Васильевки, где был сильно балован бабушкой, тетушками, кузинами², которые в нем, как оно и должно быть, души не слышат. Но он очень добр, очень молод и способен, я полагаю, принять доброе направление, только его нужно подталкивать. Это такая натура, которая требует опоры, толчков, подстрекательств, которую даже не худо было бы вести некоторое время, которая едва ли когда будет иметь самостоятельное значение, но которая под влиянием более энергической натуры может принести свою дань пользы. Так по крайней мере мне кажется, но повторяю, он очень еще молод и трудно сказать о нем положительное суждение. Любит же он Вас и всех нас искренно. Не думаю, чтоб Шевырев так легко уступил ему распоряжение бумагами Гоголя³. - В субботу я получил ваше письмо от 16-го октября. Разумеется, известия, сообщенные мною, о вступлении корпуса Лидерса в Крым неверны; мы даже и не знаем, чей именно корпус и весь ли вступил, Данненберга⁴ ли, Остен-Сакена. Известие о смертоносном внезапном залпе из 300 орудий также не подтвердилось. - Вы уже теперь прочли официальное донесение о 13-м октября, а мы еще прочтем с следующею почтой! - Мне не верится, чтоб Омер Паша сделал вторжение в Бессарабию⁵: этот шарлатан и хвастун, избегавший до сих пор всякого настоящего сражения в открытом поле, будет, я думаю, производить только одни демонстрации, чтоб развлекать наши силы. - Говорят о взятии 4-х редутов на Балаклавских высотах, 2-х знамен, 11 пушек, 13 раненых офицеров, но все это говорят, и я ничему не верю. - Что касается до купцов и до простонародья, то они, напротив, верят всякому хорошему слуху и никогда дурному. - Видно однако ж, точно мы нанесли вред их кораблям, потому что бомбардирования со стороны моря уже не возобновлялось. - Получив подкрепления и устроив укрепленный лагерь между Балаклавой и Севастополем, чему способствуют и горы, они, пожалуй, решатся зимовать тут, постоянно беспокоя город бомбардированием. Кажется, взять их позицию довольно трудно, и нам приходится только обороняться. Впрочем так трудно рассуждать при нашей скудости сведений о местности, силах и средствах наших и неприятельских! Во всяком случае, кажется, дело до отъезда моего из Харькова еще не кончится, и мы будем вместе следить событие в Абрамцеве. - В субботу был я в университете на диспуте адъюнкта Лавровского⁶ для получения степени доктора славянорусской филологии. Странно производятся здесь диспуты: во 1-х, докторант представил рассуждение об Якимовской летописи⁷, в котором нет ни слова о филологии, и летопись рассматривается со стороны исторического ее содержания. На сделанное ему замечание он объяснил, что исследование летописи со стороны языка войдет в состав предпринятого им труда вообще об языке новгородских летописей, труда еще далеко не оконченного; во 2-х, диссертация не печатается заблаговременно и, кроме факультета, никто содержания ее и не знает. Перед началом диспута декан с кафедры произнес речь, в которой исчислял все заслуги и достоинства Лавровского и его диссертации и объявил, что сей молодой господин занимается своею наукою с "юношеским увлечением". После сего отрекомендованный с такой красивой стороны юноша взошел на кафедру, где уже и позволял себе "увлекаться", т.е. горячиться, не слушать возражений, махать руками и проч. Возражали только два оппонента, из которых главный, профессор истории Зернин⁸ только упрекал Лавровского в "увлечении", доказывая это некоторыми преувеличенными его выражениями, напр<имер>, что сказано "очень много", когда бы надо было сказать "много", а не "очень" и т.п. Я просто не верил себе, что присутствую на ученом споре и в университете! Не знаю диссертации Лавровского, но, сколько можно судить по тезисам и по некоторым объяснениям его, данным на диспуте, выводы его довольно слабы. Впрочем, он очень любит свою науку и ревностно ею занимается, только к "юношескому увлечению" должно прибавить еще большую дозу юношеской самонадеянности, желающей сейчас сказать что-нибудь новое, оригинальное... Константин должен, я полагаю, знать его филологические труды: "Исследование об языке Реимского Евангелия"⁹, "О слове Кмет"¹⁰ и еще что-то. После диспута подошел ко мне знакомиться профессор Черняев¹¹, "ветеран русских естествоиспытателей", как называют его на официально-торжественном языке, человек лет 60-ти, страстно преданный своему делу, довольно известный в ученом мире своими исследованиями. Черняев начал с того, что просил меня передать Вам, милый отесинька, от имени ученых всю глубокую их признательность за Ваши сочинения. Завтра назначен диспут одного магистранта о какой-то рыбке овсянке, и Черняев с Вашей книжкой в руке намерен опровергать его или доказывать тождество этой рыбки с верховкою или сентявкою, Вами описанною. У него только первое издание "Записок об уженье рыбы", он искал второго¹², но не мог найти: у Опарина¹³ были два или три экземпляра и куплены. Университет по его требованию выпишет второе издание, но оно еще не скоро получится. Очень жалею, что не мог снабдить его книгой: не помню наверное, но, кажется, Вы что-то прибавили о сентявке¹⁴. Черняев просит Вас, милый отесинька, прислать в университет эту рыбку и верховку в спирте с какой-нибудь оказией. Оказию всегда можно найти через Свешникова¹⁵, посылающего книги Опарину, комиссионеру университета; впрочем, я по приезде всегда могу найти оказию с купцом. Мне кажется, Вам бы не мешало послать во все университеты и в Карамзинскую библиотеку¹⁶ в дар экземпляры своих сочинений. -

   Нынче утром в 8 часов явился ко мне Черняев с просьбой сказать ему Ваш адрес; он собирается писать к Вам письмо. Весело видеть живость этого 60-ти летнего ученого: выслужив срок, он оставляет университет и предпринимает экспедицию по черноземной полосе, готовый путешествовать пешком и на тележке. Когда он прочел Ваши "Записки охотника", он положил себе непременно посетить оренбургские степи и быть у Вас: весною будущего года он намерен отправиться в Оренбургскую губернию, но в августе м<еся>це будет в Москве и заедет к Вам. Сказавши ему, что Вы хотите писать Ваши наблюдения над грибами, я привел его в решительный восторг: он сам, чтоб поговорить о грибах с каким-то знаменитым шведским натуралистом, ездил нарочно в Швецию. Книгу Вашу он постоянно рекомендует с кафедры молодым ученым для приохочивания слушателей к естественным наукам. Много я слышал и читал похвал Вашим сочинениям, но кажется, Черняев превзошел в этом всех. - "Записки об уженье" 2-е издание наконец я достал, справившись у Опарина, кто купил: купил один студент, которого я и отыскал. "Записки об уженье" второе издание видел я еще прежде в Полтаве у Бодянского. Впрочем в Харькове вне университета никто русской литературой не занимается и не интересуется, и никто почти, кроме профессоров, о книгах Ваших не слыхал и не знает, равно ни о "Московск<ом> сборнике"¹⁷, ни о москов<ском> направлении. Университет же здесь в общество не принят и живет совсем отдельно. -

   Сейчас прочел в "Одесском вестнике" официальное краткое известие о деле 13-го октября¹⁸: "Липранди взял 4 редута штурмом, 11 пушек отнято, половина неприятельской кавалерии истреблена; лорд Кардаган едва ускакал"¹⁹. Должно быть, неправда, что взят в плен сын лорда Сеймура²⁰, а взят сын Клекликарда²¹. Кажется, всего более достается англичанам! И в народе говорят про французов безо всякой злобы, но англичан ругают крепко! - На это письмо, я полагаю, вы еще успеете отвечать мне, если напишете не позже 2-го ноября. Я все полагаю выехать около половины ноября, если не помешают какие-нибудь обстоятельства. Покуда прощайте, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки; обнимаю Константина и сестер. Скоро надеюсь это сделать лично!

  

  

   Последнее ваше письмо не очень утешительно, милый отесинька и милая маменька. У Вас все глаза болят, милый отесинька, но, кажется, Вы мало их бережете: накануне отправления письма Вы удили! Нет сомнения, что уженье, требующее постоянного устремления глаз, утомляет глазные нервы и также вредно, как чтение. Надеюсь, что следующее письмо принесет лучшие вести о Вашем здоровье и о здоровье Константина. Не знаю, отчего вы не получили моего письма; я пишу аккуратно по середам, только на прошедшей неделе отправил письмо не с почтой, а с Трушковским, который, вероятно, уже был у вас. Теперь по случаю частых дождей почта стала опаздывать сутками. Здесь несколько дней было холодно, потом несколько дней сряду лили теплые дожди, потом пошли дожди с перемежками, но вообще погода стоит очень теплая. Вы, вероятно, уже прочли или скоро, все-таки прежде нас, прочтете о битве 25-го числа¹; мы покуда ограничиваемся слухами. Курьер, повезший донесение и бомбу, пролетевшую между великими князьями², рассказывал будто бы, что дело было страшное, преимущественно артиллерийское, что мы взяли было какие-то их укрепления или бастионы, но потом нашли нужным отретироваться, заклепав 50 пушек; с нашей стороны убито 3000 человек, со стороны неприятеля 15000! Последняя цифра видимо преувеличена! Никак нельзя доверять ни частньгм письмам, ни рассказам самовидцев. Известие, сообщенное вам Казначеевым³ как верное, о липрандьевском деле⁴ и прописанное в вашем письме, оказывается также не совсем верным. - Говорят, что великие князья скупают французские штуцера, объявив цену по 6 р<ублей> сер<ебром> за штуцер, и формируют штуцерные батальоны. Нам невозможно почти действовать легкою артиллериею, потому что штуцера их, хватающие на необыкновенно далекое расстояние, убивают всю прислугу; можно действовать только батарейными орудиями, которые дальше стреляют. - Страшная борьба! На их стороне наука, искусство, талант, храбрость, все матерьяльные средства, на нашей - только правота дела и личное мужество войск; остального ничего нет. Не знаю, право... Да что об этом писать. Бог даст, скоро увидимся и тогда поговорим о всех современных вопросах. - Насчет выезда своего я не могу назначить дня его наверное, и потому не знаю, последнее ли это письмо или нет. Если я выеду на будущей неделе в конце, т.е. дней через 10 или 12, то писать уже более не буду; если же не выеду, то напишу. Задерживает меня Бодянский. Он должен был прислать мне из Полтавы разные статистические, с своей стороны им собранные, сведения об ярмарке, также официальные ведомости, но до сих пор не прислал, отговариваясь совершенно хохлацкою отговоркою: "хандра!" В глазах малороссиян это совершенно законное извинение. Хандра хандрой, а дело делом! Да и не сочинений каких-то от него требуется! - На днях получил письмецо от Галагана. Он едет с женою на зиму в Киев, а Ригельман поехал в Чернигов к своему отцу. О женитьбе или о сватовстве последнего - ни слова. Я слышал, что оно было неудачно. Вообразите: "Сборник песен малороссийских с нотами", который уже я видел в Киеве отпечатанным и совсем готовым к выпуску, остановлен цензурою, которая нашла нужным еще кой-что повыкинуть! Пошла переписка, и едва ли он выйдет. Кажется, никакие военные опасности не могут отвлечь нас от любимого занятия, т.е. от преследования литературы и вообще всяких проявлений ума и духа! - В последнем письме я сообщал вам про назначенный диспут о рыбке-овсянке. Потом был я на самом диспуте; Черняев спросил магистранта, читал ли он "Записки об уженье" С<ергея> Т<имофеевича> Аксакова, прославившегося, кроме того, "Оренб<ургским> руж<ейным> охотником"⁵, и почему он не сослался на это превосходное и пр. и пр. сочинение? Тот уклонился от ответа на вопрос, читал ли он, но сказал, что не считает себя вправе в ученом сочинении ссылаться на сочинеие популярное; что же касается до тождества овсянки с верховкою, предполагаемого г<осподино>м профессором, он этого мнения не разделяет. Черняев объявил, что этот спор решится присылкою верховки. Пришлите же ему верховку, милый отесинька! Да уж не скупитесь! пришлите этого добра побольше, на целую уху или сушеную! - Середа утром.

   Вчера после дождей поднялся такой холодный неистовый ветер, какого я решительно не помню. Бывают сильные внезапные вихри, но этот ветер продолжался не слабея часов десять сряду. Он наделал много вреда в городе. Если он дует с такою же силой и в Черном море, то беда, беда кораблям! К утру ветер приутих, и мороз настоящий, сам мороз, а не предтеча его, оковал землю. Взглянув в окно, я увидал, что это уже не утренничек {Опять поднялся ветер, и все небо заволокло: как бы не пошел снег.}. Я думаю, что зима близка. Для меня это не совсем выгодно: мне хочется непременно доехать в своей нетычанке, и чтоб не бросать ее здесь, и чтоб соблюсти экономию, потому что по этому тракту Студзинского, кроме двойных прогонов⁶, берут рублей 15 сер<ебром> и более за повозку. - Я намерен между прочим по возвращении перечитать все, что было замечательного в журналах в течение этого года. На какой журнал подписались вы на 1855 год? Я советую подписаться на "Современник"⁷. -

   Прощайте, милый отесинька и милая маменька. Ах, как бы желал, чтоб это письмо было последнее! Покуда еще цалую ваши ручки заочно, обнимаю Константина и всех сестер. Будьте здоровы. Теперь уже недолго во всяком случае.

  

  

  

  

   Пишу вам, милый отесинька и милая маменька, на всякий случай; я сам предполагаю выехать, если не нынче, так завтра, разве что-нибудь особенное задержит. Вот вам перечень московских событий со времени отъезда Константина. Ермол<ов>¹ получил официальное уведомление от П<етер>бургского губ<ернского> предв<одителя> дворянства, что он выбран единогласно и что депутация уже готова ехать к нему: это положительно достоверно; Ермолов благодарил и отвечал, что он уже выбран Москвою². В четверг разнесся слух в Собрании, что Ермол<ов>, которому дали знать частным образом, что государь согласен на его избрание, приедет благодарить дворян: мигом съехалась вся Москва на это зрелище, но, узнав, что все это вздор, тотчас же разъехалась. Нынче последний день Собрания, заседающего и утром и вечером; если он не будет нынче (потому что формального утверждения еще не получено), так Москва и не увидит его в Собрании: дворянство разъедется. - В Дмитровском уезде большую часть офицеров заместили охотниками³, так что ни Константину, ни Пальчикову не пришлось и баллотироваться⁴. Впрочем, Константин поставлен в списке дворян, подлежащих баллотировке вследствие его письма, хотя Трегубов⁵ и объявил всему столу, что ему нельзя будет дать офицерского звания по неимению чина. Тем не менее это произвело некоторый эффект, и Алекс<андра> Ник<олаевна> Бахметева⁶ с ужасом спрашивала меня, также как и другие дамы, точно ли Конст<антин> идет в ополчение; я отвечал, что он указал на себя и изъявил согласие в случае выбора, и успокоил их надеждою, что его не выберут как бесчинного. Что же касается до меня, то, узнав, что впоследствии мудрено будет поступить в ополчение, и предполагая, что легче будет мне занять желаемое место в звании ополченного офицера, чем со стороны, я записался прямо охотником в Серпуховскую дружину к графу Ив<ану> Петр<овичу> Толстому и уже отдал свои документы; таким образом вы можете признавать меня прямо штабс-капитаном ополчения⁷. Когда получатся все утвержденные списки из военного м<инистерст>ва, будем шить и наденем мундир. Ив<ан> П<етрович> Толстой сам никогда не был в военной службе; мы с ним старые знакомые и некоторое время вместе служили в Сенате: он был обер-прокурором, я - обер-секретарем; я убежден, что меня не оставят в строю, а возьмут в штаб, если даже я и не займу известной вам должности. Впрочем, пусть будет то, что будет. Я-таки на полчаса задумался серьезно перед тем, как отдал свои документы.

   Вчера вечером Годеин назначил мне свидание. Несмотря на его истинно горячее, смелое участие, переговоры его не имели большого успеха⁸, т.е. обещание не дано, неизвестно, как и что будет, будет ли надобность в такого рода должности и т.п. пустые причины, объясняемые, впрочем, тем, что еще официального утвержд<ения> не получено. Не знаю, что скажет мне Казнач<еев> нынче, у которого я был и который еще до сих пор все не успевал говорить. Его мнение более уважается, чем Годеина; впрочем оба они (Год<еин> и Казнач<еев>) уже виделись и переговорили между собою. Если никакого положительного удостоверения не получу, то оставлю свой адрес в деревне Толстому и поручу ему уведомить меня письмом, когда надо будет приехать. - Первый лист Вашей книжки уже отпечатан совсем⁹, очень кстати, что мне удалось продержать корректуры при Трушковском, который этим делом никогда еще не занимался. Он перешел в другой этаж: No 17 (нумера Сабуровой): комната того же объема, только повыше, а потому и не так уже невыносимо душно. - Прощайте покуда, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки... Обнимаю Константина и всех сестер. Трушковский вам кланяется. Левшин отказался, и на его место (начальника дружины) поступил Леонид Голицын¹⁰. - Кажется мне, что я вас предупреждал о своем намерении записаться в ополчение; во всяком случае это самый верный способ достигнуть какого-либо места, имеющего связь с деятельностью современною.

  

  

   Казначеев хочет меня везти завтра к Ермолову, милый отесинька и милая маменька. Хоть я этому и не совсем рад в том отношении, что Казначеев смотрит на меня вовсе не как на лицо самостоятельное, имеющее некоторую литературную известность, а как на молодого чиновника, нуждающегося в протекции, но, с другой стороны, признаю это полезным и даже необходимым для успеха. Хотел было я предварительно послать Ал<ексею> П<етровичу> сборник, "Уголовную палату", записки о расколе¹ и пр., но решился не посылать: пожалуй, это все еще помешает. - Я решился также твердо держаться одного и именно теперь: намерения моего служить в ополчении. - Вы, разумеется, жаждете вестей. Большая часть из них такого содержания, что писать о них было бы нескромно... Впрочем все заставляет надеяться, что под новым правлением мы "благоденственно поживем". Говорят, что уничтожается 3 отделение² и тайная полиция, что Строганов будет министром нар<одного> просв<ещения> (последнему я не совсем рад)³. Между прочим, Австрия посылает с визитом de condoleance {Соболезнования (фр.).} эрцгерцога в П<етер>бург⁴, а в вознаграждение за услугу, оказанную ей в 1849 г<оду>⁵, сохраняет за каким-то полком название полка государя Николая Павловича! И воображает, что расквиталась! Людовик Наполеон наложил траур на 6 недель⁶. - Погодин еще не уехал⁷. Не знаю, что именно говорил ему Константин, но Погодин поразил меня тоном нежности и задушевного уважения, с которым он отзывался о Константине) и о последнем своем с ним свидании, уважения как к человеку благоразумному. Посылаю вам письмо мое. Оно было сначала написано к Ал<ександре> Осип<овне>, но я переделал его и посылаю Оболенскому⁸. - Прощайте, милые отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. Не думаю писать вам в субботу, думаю сам приехать.

   Отпечатано 3 листа Вашей книги⁹. На почте требуют, чтоб письма печатались черным сургучем.

  

  

   Все слухи да слухи, все та же томительная неопределенность, но как и они интересны, то сообщаю вам все московские политические сплетни: 1) носится слух о новом кровавом деле под Севастополем¹; 2) при м<инистерст>ве юст<иции> будет издаваться журнал²; 3) Броку плохо, и на его место прочат Княжевича или Позена³; 4) государь намерен лично слушать доклады только м<инист>ров ин<остранных> дел, финансов и военного, прочие будут докладывать Г<осударственному> совету и Комитету м<инист>ров. 5) Ждут в Москву⁴, но когда - неизвестно. 6) Преследование раскольников прекращено, по крайней мере, им выдают паспорты без принуждения купцов переходить в единоверие⁵. 7) Будет напечатано завещание Н<иколая> Павл<овича>, писанное в 1847 году⁶, в котором он просит будто бы прощения в своих ошибках. 8) Императрица подарила Тютчевой Маколея⁷. 9) Камергерам и придворным чинам даются какие-то богатые русские платья. 10) В субботу на Страстной⁸ была в П<етер>бурге конференция по поводу полученной от Горчакова депеши⁹: были тут Нессельрод, Блудов и еще кто-то: ничего неизвестно, но, кажется, не хорошо. 11) Нессельрод хочет подписать мир и выйти в отставку¹⁰. 12) Иностр<анные> газеты упрекают русских в неблагодарности к Н<иколаю> П<авловичу>, называя его великим человеком. - В середу и четверг вечером собирались мы у Сам<арина> для Димитрия Обол<енского> и для Шестакова (автора известной статьи)¹¹, а вчера у Елагин<ых> по случаю именин М<арии> Вас<ильевны>¹². - Об<оленский> говорит, что я хорошо делаю, что поступаю в ополчение, что нечего и делать другого. Был тут и Погодин, у которого я сидел также целое утро. Об<оленский> такого мнения, что Пог<один> хорошо сделал, что не поехал¹³. Пог<один> пишет новую статью и послание¹⁴. Интересных новостей никаких сообщено не было. Вообще в П<етер>бурге как-то стало глухо и менее говорят, чем в последние дни царствов<ания> Н<иколая> П<авловича>. Это понятно: прежние связи при дворе ослабели, еще не определилось ни направление, ни положение отдельных лиц, все еще в недоумении. О том, война или мир, судят по тем же данным, как и у нас в Абрамцеве, и priori, а не на основании положительных сведений. Булгарин уже кадит Ростовцеву¹⁵ в "Сев<ерной> пчеле". - Споров раскольничьих нет (Хом<яков>, Елаг<ин>¹⁶, Об<оленский>¹⁷ ездили), да и кому спорить, когда в Москве нет более раскола! Закревский свирепствует по-прежнему: вот вам новый способ собирать пожертвования для ополчения - с мещан. У Ва-сильчиковой¹⁸ и у многих других богатых домовладельцев потребовали вольнонаемных мещан в полицию. Только что они явились, потребовали от них пожертвования: они дали было по рублю сер<ебром>, с них потребовали 30 р<ублей> с<еребром> и более (с Васильчикова человека 100 р<ублей> с<еребром> и посадили в сибирку, объявив, что если к пяти часам не взнесут денег, то будут отданы в солдаты или в ратники). Те, разумеется, написали домой, к своим господам, из которых многие, стесненные кратковременностью срока, и заплатили требуемое. Что же? им выдали печатные квитанции, что таким-то мещанином взнесено добровольного пожертвования 30 р<ублей> с<еребром> или более, смотря по сумме. Не хуже ли это дневного грабежа? А что делается с купцами! - Тот приятель, который приехал из П<етер>бурга¹⁹, поразил меня своим унынием и утратою всяких надежд. Нельзя не видеть тут некоторого пристрастия, и важно то, что в этих речах отражается взгляд целой известной стороны. Мы сами виноваты, что предались неосновательным надеждам²⁰, слишком много захотели вдруг и теперь как будто вымещаем на человеке досаду на нашу собственную опрометчивость. - Явился в Москву Майков²¹ знакомиться с славянофилами и искать истины, как говорит Об<оленский>. - Об<оленскому> хочется познакомить его с Конст<антином>, и вообще он думает, что для крещения его необходимо послать в Абр<амцево>. Он очень забавно говорит, что с своей стороны может только представить Майкова Константину и сказать, как при наставлении: "Повели, преосвещенный владыка", а потом уже, пожалуй, запеть и октиох²². Майков являлся к Хомякову, который его однако же осадил легонько, показав ему, что между П<етер>бургским патриотизмом и московским направлением нет ничего общего. Майков, превознося теперешний жар в П<етер>бурге, говорит, что благодаря событию все там теперь почувствовали себя русскими. - "Что это за чувство, как это себя чувствовать русским, расскажите, пожалуйста", - возразил Хомяков, ну и тот, разумеется, понес гиль²³. Майков хотел приехать ко мне (я его, впрочем, не видал), но сбивается все в адресе, да я и не думаю, чтоб после Хом<якова> ему очень хотелось знакомиться; он ругает западников на чем свет стоит; Хом<яков> объявил ему, что у нас в Москве действительно такого патриотического жара нет. Может быть, впрочем, он и явится в Абрамцево²⁴, если он останется дольше. - Раньше Фоминой недели²⁵ нельзя сделать публикации о Вашей книге²⁶: нужна подпись цензора и не на дому, разве из особенного снисхождения. Никто из книгопродавцев не делает новых публикаций, я спрашивал и их. Книга Ваша расходится очень хорошо²⁷. - Недели через две будет диспут Бодян-ского²⁸, говорят; книга его - диссертация для получения степени доктора. Вы, верно, теперь прочли манифест. Он самый казенный, такой, как ив 1841 г<оду> (по случаю свадьбы наследника)²⁹, такой же, как и в 1826 г<оду>³⁰. О политических преступн<иках> ни слова³¹, и слухи о прощении их прекратились. Может быть, все это произойдет постепенно, частным образом, негласно. - Овер отвечал, что на письмо ему отвечать нечего: я не знаю, что в письме? - Погод<ин> не едет к нам по случаю дорог. К нему на Дев<ичье> поле доступ не очень легок³², и третьего дня он остался ночевать у Самарина. Оба вечера мы сидели до 4-го часа, но разговор был об Иоанне Лествичнике³³ и т.п. До такой степени всем надоело вертеться около слухов, гаданий!.. Бирюлев³⁴ еще не проезжал. - Впрочем, признавая мундиры эмблемою направления в России и мерилом убеждения, я думаю, что все мы будем ходить в платье не столь тесном и узком, будет шире и свободнее дышать груди. Нынче надеюсь прочесть в приказах о моем утверждении³⁵: во вчерашнем "Инвалиде" прочел я утверждение офицеров Костромского, Ярославск<ого> и П<етер>бургского ополчения. В П<етер>бурге - все аристократическая молодежь, служившая в м<инистерст>вах. Толстой уехал в Серпухов. Я примеривал вчера мундир, т.е. зипун. Ничего. Принесли нынче рубашку, но скверно сшита. По Москве щеголяют ополченцы: 4 дружины имеют серое, остальные черное сукно. Смольняне - белое. Многие делают сапоги с красными оторочками и вводят другие щегольства, но мое облачение будет самое простое и скромное, и очень хорошо. Несколько раз был у Годеина: то спит, до дома нет. - К нему надобно утром, но одно утро посвящено было мной Погодину, другое Андр<ею> Оболенскому, который едет завтра, а жена его через неделю. - Дим<итрий> Обол<енский> остался до понед<ельника>. - Я спрашивал его, не хочет ли он видеть Конст<антина>: он отвечал что, разумеется, желал бы с ним видеться, как и всегда, но что именно в настоящую минуту особенного сообщить не имеет. Он очень, очень извиняется за свое молчание. Он говорит, что сам в первые дни разделял мысли и чувства, выраженные в наших письмах³⁶, и особенно в письме Конст<антина>, которое ему чрезвычайно понравилось, но потом - все это остыло. По моему мнению, однако ж, нет никаких особенных причин; смущает его мелочность направления и забот. Но он знает не больше, чем мы, по крайней мере не говорит. - М<ария> Фед<оровна> Соллогуб, Бахметева и Черкасская³⁷ спрашивают меня, когда будет и будет ли К<онстантин> Серг<еевич>. Им очень понравились его воспоминания³⁸, особенно Ал<ександре> Ив<ановне> Васильчиковой, которая такие вещи говорила, что совестно слушать, особенно мне, на которого поневоле падает отражение этих похвал. Однако ж, я думаю, что эти дамы хвалят не за то, за что Ал<ександра> Ив<ановна> Васильчикова, впрочем, пространных разговоров я не имел. - В Москве теперь два или три принца. - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, цалую ваши ручки, напишу вам в понедельник. Впрочем, я думаю, что Константин сам приедет; хотя ничего особенного нет, но все же теперь быть в Москве интересно. Обнимаю его и всех сестер. Будьте здоровы. -

   Скажите Гилярову³⁹, что Хомяков ему рекомендует книги о музыке (церковной) немца Маркса⁴⁰ и француза Lui Veilleau⁴¹ sur la plein chant et le chant Gregorien {Луи Вейо о полногласном и грегорианском пении (фр.)⁴².}.

  

  

   Каждый день "Инвалид" печатает приказы по государственному ополчению, но до сих пор офицеры моск<овского> ополчения не утверждены; впрочем, каждый день можно ожидать этого утверждения. Все это очень скучно, также как и неизвестность, война ли у нас или мир. До сих пор о венских конференциях ничего никто не знает положительно¹, но, кажется, судя по иностранным газетам, мира не будет. Людовик Наполеон хочет прекратить венские толки предложением России ультиматума, которого, можно думать, не примут. - Государя ждут в Москву в середу²: говорят, он приедет сюда провожать биатьев, возвращающихся в Севастополь, и помолиться с ними у Троицы. Если это точно так, то оно прекрасно и произведет доброе впечатление на народ, да и предлог побывать в Москве до коронации очень приличный. Но утверждать наверное справедливость этого известия не могу: в середу я вас во всяком случае уведомлю, и вы можете в четверг успеть съездить к Троице. - Назначение ополчения Московского таково: оно будет прикомандировано к гренадерской 2-ой дивизии, и каждая дружина составит 5-ый батальон при полке; разумеется, полк будет смотреть на дружину как на своих чернорабочих слуг, обязанных исправлять за него всякие некрасивые работы. - Николая Елагина, не поехавшего на тульские выборы, выбрали заочно в офицеры Белевской дружины: вчера пришло к ним это известие и очень их смутило. Вся семья думает о том, как бы высвободить его из ополчения, чего и можно достигнуть разными способами: к тому же он записан сам по Калужской губернии, а в Тульской только имение его матери. Он, я думаю, не стал бы отказываться, если б не Авдотья Петровна; для которой разлука с ним будет очень тяжела; но забавно видеть с ними Хомякова, который настоятельно требует, чтоб он шел в ополчение, и сердит всю семью. Хомяков говорит, что желал бы видеть в ополчении и Самарина, и Константина), и, отвозя вчера меня домой, объявил, что если б жена его была жива³, то, вероятно, он пошел бы в ополчение. - Тульское дворянство богато наделило ополченцев, назначив офицерам огромное жалованье и "подъемные деньги. Жаль, что Московское так плохо распорядилось и так скудно: оно было бы и для меня весьма кстати. - Не знаю еще, чем решатся недоумения елагинские. - Видел я Годеина, видел Георгия Львова, приехавшего из П<етер>бурга, родственника Ермолова и близкого к нему. Оба они передали мне, что Ермолов серьезно обижается, когда ему говорят о высшем назначении: он говорит, что эти слова его всегда дразнят и звучат для него оскорбительно, ибо он сам себя знает; 30 лет бездействия убили его⁴, он чувствует, что уже не способен к действительному командованию. Все говорят, что ему будет дано звание почетное начальника всего ополчения в России и что он будет жить в П<етер>бурге для советов. В таком случае нечего к нему и навязываться в адъютанты и секретари, тем более, что теперь он решительно отказывается, говоря, что не видит никакой надобности. Годеин, впрочем, обещает меня уведомить в Серпухов, если откроется Ермолову перспектива иной деятельности. Впрочем, и я сам, как только буду утвержден, явлюсь к нему как к начальнику. - Нахимов произведен в адмиралы⁵: это я сам прочел в приказах. Томашевского не видал⁶, хоть и был у него два раза. - Дим<итрий> Обол<енский>нынче уехал. Вчера я был у него: он велел поцаловать отесиньку за то наслаждение, которое доставила ему Ваша новая книжка⁷, от которой он в совершенном восторге. Он просит Конст<антина> продолжать писать к нему письма и позволить ему удержать его письма. Конст<антин> может потребовать копий. Впрочем, я Обол<енского> мало видел: у них в доме свадьба: Шестаков женится на воспитаннице жены Алекс<андра> Петр<овича> Оболенского⁸; по этому случаю, да и по случаю болезни отца он не мог посвятить нам столько времени, сколько бы желал. Сам<арин> также все с ними как родственник, впрочем, кажется мне, что он что-то пишет и работает. Он спросил меня, есть ли оказия в Абр<амцево>, что ему нужно послать письмо⁹, не к спеху, но с оказией, и как я сказал, что оказии нет, но что Конст<антин>, вероятно, сам будет сюда, то он объявил, что в случае отъезда его в деревню (на этой неделе) он оставит письмо у сестры¹⁰. Я видел его очень мало; вчера его не было дома, но мне кажется, что он был дома, только занят: все прежние дни, кроме вечеров, я заставал его часу в 3-м и позже еще в халате, за письменным столом. У Елагиных вчера он не был. Впрочем, вчера была свадьба Шестакова. Катков, у которого я был и который, видимо, поправился в своих финансах (я встретил его разъезжающего парой в пролетках), объявил, что статью Гильферд<инга> напечатает¹¹, как скоро спустит накопившиеся статьи. - Базунов просит еще 50 экземпляров Вашей книги¹², милый отесинька, которые и будут ему доставлены нынче. Нынче же я распоряжусь насчет публикации. - Москва-река так разлилась, что и Старожилы такого разлива не запомнят (впрочем, у этих так называемых старожилов память очень коротка). Отовсюду слышны известия о необыкновенном разливе рек. Может быть, и Воря не захочет отстать от других. А какова погода? Ходить пешком в одном сюртуке жарко. Улицы быстро сохнут, но пыли еще нет. - Андр<ей> Обол<енский> уехал. Вчера был маленький спор раскольников, самый невидный, это правда, но все же весело видеть упорство этого обычая. В будущее воскресенье Хомяков намерен отправиться на спор. - Судя по всему тому, что я вижу и слышу, и по некоторым письмам из П<етер>бурга, которые мне удалось прочесть, холопство жалеет о прежнем строгом барине, который всегда держал его в страхе, зато бывало иногда милостиво фамильярничал. Теперь не то! Новый барин не фамильярничает, но и не унижает людей подлым страхом, однако ж старым лакеям кажется величайшим развратом, что новые не затянуты в струнку и не знают вытяжки перед барином. Правда, что лакейство надо держать в руках, а то оно слишком зазнается, но, во 1-х, и лакеи могут сделаться порядочными людьми и добрыми слугами без рабства, во 2-х, пусть уж лакейство явится в безобразном виде, нежели в картинном виде, как прежде. - Говорят, и если это неправда, то хорошо, что говорят: государь сказал в ответ на вопрос о бороде и русском платье вообще: "А мне какое дело? пусть одеваются, как хотят". - Прощайте, милый отесинька и милая маменька, в ожидании утверждения принялся за свою работу. Трушковский вам кланяется. Будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. Сейчас получил ваше письмо от 31 марта, слава Богу! Я уж думал, что письма нет оттого, что сам Конст<антин> едет. Но как больно, что и Вы, милая маменька, были нездоровы, да и у Вас, милый отесинька, все голова болит. - Погода так хороша, что Вы, верно, вышли на воздух. - Я не думаю, чтоб ополчение было распущено: приостановились бы расходами по ополчению, но расходы идут и огромные. Впрочем, мне вовсе не представляется действительность опасности, и я не могу своему вступлению в ополчение придать серьезный характер: мне это является больше прогулкой, путешествием, новым столкновением с жизнью: впрочем, это оттого, что правительство и общество отняли у него серьезный характер. Мне в то же время было бы совестно не вступить. Все идет глупо, но тем не менее люди дерутся и жертвуют, и кажется, только участие в опасностях и жертвах дает будто право на суд и на другие требования, по крайней мере, для меня, не имеющего возможность участвовать иным способом. Но я должен сознаться, что испытываю приятность реальности и решился: по крайней мере, на несколько времени я обеспечен, пристроился. - Хочу непременно уговорить Мамонова вступить в ополчение. Благодарю Вас очень, милая маменька, за Ваше письмо. Цалую еще раз ваши ручки, благодарю за письмо Конст<антина>. Оболенский очень, очень крепко его обнимает¹³. Хлебов я не прислал потому, что в тот вечер Афан<асий> был пьян, что извиняется праздником, свиданием с родственниками.

  

  

   Получил я третьего дня письмецо Константина с поваром, исполненное опасений насчет приезда Майкова¹. Эти опасения очень понятны, но вы можете успокоиться: Майков не будет, да и вообще кажется, знакомство с Хомяковым отбило у него охоту водиться с славянофилами: с ним нянчится теперь Шевырев. Впрочем, Хомяков тогда же сказал Обол<енскому>, что не советует Майкову ехать в Абр<амцево>, потому что вода в Воре очень холодна, а К<онстантин> С<ергеевич> может почувствовать в себе при виде его раж из новгородского побуждения. - Государь не приехал и не будет по случаю болезни матери. - Обо мне еще нет ничего; впрочем, в понед<ельник> "Инвалид" не выходит. Между тем начальники дружин все на сборных пунктах, и слышно, что ополчение выступит в скором времени, т.е. не останется в Серпухове, а будет учиться уже в Новгородской губернии. Ник<олай> Елагин уехал в Тулу хлопотать об исключении. Василий Ел<агин>² великодушно предлагал себя в замену, но его предложение семьею не было принято. Правда, что Белевская дружина составлена очень дурно, что почти нет ни одного порядочного офицера, но если бы точно кто-нибудь из них хотел идти в ополчение, то можно было бы похлопотать о переводе в другую дружину. Впрочем, Василию, так же, как и Константину, за неимением чина нельзя вступить, по крайней мере, этот вопрос остается еще неразрешенным. Не знаю, успеет ли Н<иколай> Ел<агин> в своем намерении; он должен скоро быть. - Самарин уехал с братом охотиться в деревню на несколько дней. Марья Фед<оровна> отдала мне письмо замечательное Сам<арина> к Константину, довольно толстое, с тем, чтоб