Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

утра до ночи и, конечно, не веселые. Но я не скучаю. Скучнее для меня досужная жизнь в Москве, обеды а 1а обед Вяземскому, встречи с скучными людьми, Кротковыми, дядей¹⁰ и т.п. -

   Прощайте, милая моя маменька, цалую Ваши ручки, всех моих милых больных, полуздоровых и здоровых сестер крепко обнимаю. - Что Олинькина рана? Пожалуйста, напишите мне, был ли Овер и прижигал ли? Лечится ли Вера?

   К отесиньке пишу особо.

  

  

   Слава Богу, опять вчера выпал снег, и зима поддержалась, а то совсем пути не было. Верно, та же история с санным путем повторилась и у Вас в деревне, милый мой отесинька. Я пропустил к Вам одну почту, потому что, хотя и был в этот день в Ярославле, однако же не успел, снимал допрос, длившийся, по крайней мере, часов 8. Не думайте однако ж, что этот допрос был инквизиционный; нет, я записывал только добровольное показание одного раскольника другой открытой секты, раскольника, бродившего лет 15 сряду и знакомого со всем бытом и историей этой невидимой для нас жизни. Я убедился, что пропаганда раскола становится все сильнее и сильнее, я убежден, что ей суждено еще долго распространяться. Право, скоро Россия разделится на две половины: православие будет на стороне казны, правительства, неверующего дворянства и отвращающего от веры духовенства, а все прочие обратятся к расколу. Берущие взятку будут православные, дающие взятку - раскольники. В здешней губернии православный - значит гуляка, пьяница, табачник и невежда. - Если б вы знали, как иногда делается страшно. Кора все больше и больше сдирается, и язва является вашим глазам во всем отвратительном могуществе. Причины язвы - в крови. Все соки испорчены и едва ли есть исцеление. Кажется, нам суждено только понять болезнь и созерцать, как она пожирает постепенно еще не вполне зараженные члены. -

   Когда кончится наша комиссия - Бог весть. Много важных открытий сделано ею, много пользы в этом отношении принесла она мне, много опытности дала она мне, но много и скучных, пустых занятий, много неприятных действий возбуждает она. Главное - то, что нет отдыха, - ни читать, ни писать почти нет времени. Положительных границ нашему следствию нет, и мы могли бы растянуть его, если б хотели, хоть на два года. Но мы всеми силами стараемся ограничить круг исследований, и все нет конца. Может быть, придется всей комиссии переехать в Костромскую губернию на месяц времени и больше.

   Ну что обед Вяземскому?¹ От одной мысли об этом обеде со спичами, приличными стихами, с Шевыревым, с толками, с сплетнями, наконец, с отсутствием всякой искренности, всякой теплоты, кроме той, которая возбуждается вином под конец обеда, когда Грановскому предстоит цаловаться с Шевыревым, - при одной мысли обо всем этом - истинно говорю я - меня взяла зевота и сделалось скучно-скучно, как будто я сам должен в этом участвовать. Ну вот в Москве и запас толков на долгий срок. Я думаю, Константину при его серьезных занятиях, при беспрестанно упрощающемся взгляде на жизнь также было бы тяжело и скучно участвовать в подобном обеде. - Скоро ли вы переедете?² Я продолжаю писать в деревню. Зима слезла было совсем, но опять воцарилась, кажется. Денег из м<инистерст>ва я еще не получал³. - У Гриши опять новые проекты. Надеюсь, впрочем, что ни один из них не осуществится до моего приезда, если б даже мне пришлось и воротиться в Петербург только весной, и тогда я успею отговорить его. Ни в Оренбург, ни в Самару ему не следовало бы ехать⁴. Прощайте, милый мой отесинька, обнимаю Вас и цалую Ваши ручки, обнимаю милого брата Константина; как бы мне хотелось, как бы мне нужно было писать ему... Но многое не может быть писано с почтой, особенно, когда Вы переедете в Москву. Троицкий почтмейстер едва ли читает⁵. Обнимаю всех состоящих при Вас сестер. К маменьке пишу особо.

  

   Последнее письмо Ваше было от 26-го октября, милый мой отесинька. Где Вы теперь: в деревне или в Москве. Если в Москве, то в доме ли Хомутова или Орловского? Я забыл, в каком переулке дом Орловского, в Афанасьевском, кажется?..¹ Благодарю Константина за присылку стихов². Лучшие строфы 2-ая и две последние. Я говорю о стихах, а не о мысли... Убеждение, изложенное в этих стихах, мне известно, я сам ношу его в душе, только, признаюсь, без веры, так же, как не вполне верующий человек носит на шее образ или крест по привычке и потому, что ему приятно иметь на себе признак веры. - Я не в состоянии был бы теперь писать стихи подобного рода и толковать о мире, когда душа ежеминутно раздирается на части. Мне кажется, наше положение безвыходное - и я не предвижу исцеления. Яд болезни проник до костей, а исцеление - исцеление таково, которое не вместить человечеству. Христианское учение, приказывающее любить ближнего и ненавидеть жизнь и мир и все земное, разрушает жизнь³, и эту разрушающую силу сознаю я ежеминутно, не имея сил для зиждительной веры... Ну да что об этом говорить...

   Взамен присланных посылаю Константину стихи Одоевского⁴. Не знаю, читал ли он их прежде, - я их впервые прочел в "Ярославских ведомостях". Заранее наслаждаюсь впечатлением, которое они произведут на Константина. Черт знает, что такое! И находятся после того между нами люди, которые защищают Одоевского⁵. Разумеется, он не заслуживает гнева, но глубочайшего презрения, - точно так же, как и Шевырев, который, говорят, сделался окончательным подлецом... Вот уже два м<еся>ца, как я ничего не читал и не читаю, даже газет... Может быть, я сам скоро напишу стихи, только не утешительные. -

   В голове моей роятся разные намерения... Еще несколько лет путешествия по России, год путешествия по чужим краям, и я думаю закончить свое бродяжничество и служебную карьеру, поселившись вместе с вами в Москве, только, конечно, не для женитьбы, а чтоб жить вместе с вами.

   Деньги я получил, но из 1000 р<ублей> сер<ебром> вычли 100 р<ублей> сер<ебром> в пользу казны! Мы до сих пор еще в Яковлеве и, думаю, не приедем в город раньше недели. Прощайте, милый мой отесйнька и милая маменька; будьте здоровы, цалую ваши ручки. Верно, есть письмо от вас на почте, но нам привезут сюда почту после того, как отправится отсюда оказия, с которой я посылаю это письмо. Адресую, на всякий случай, в дом Орловского. Обнимаю милого брата и друга Константина и благодарю его за стихи, цалую Веру, Оличку и всех моих милых сестер. Будьте все, по возможности, здоровы и бодры.

  

  

   Вчера привезли мне письмо от Веры, в котором она уведомляет, что вы еще в Деревне, милая моя маменька и милый отесинька. С каждым годом переезды совершаются все позже и позже. - По моему расчету, я должен был бы получить от вас письмо из деревни, однако же не получил. - Впрочем, для Константина или для его занятий это хорошо¹. - Я писал вам, что мы надеемся в скором времени возвратиться в город, но новые открывшиеся обстоятельства заставляют нас продолжить свое пребывание в уезде. На этой неделе мы перечитывали наше дело, состоящее уже из 3000 листов: оказываются, разумеется, недостатки и неполноты, которые все должно исправить... А тут вдруг открываются новые случаи, которые нельзя не обследовать. - Впрочем, до сих пор все было хорошо тем, что все мы, члены комиссии, между собой были согласны и дружны, все молодые люди, одинакого воспитания и правил. Живя почти в одной комнате, мы никто не стеснялись друг другом и никогда не ссорились. Все, что есть честного в губернии, сочувствует комиссии.

   Но вчера мы получили известие, что в состав нашей комиссии назначен из П<етер>бурга жандармский офицер Чулков. Он уже приехал в Ярославль и нынче, вероятно, явится в комиссию. Постоянное присутствие человека нового, незнакомого, разумеется, стеснит нас. Следствие делается не по утрам только, как в присутствии, но мы работаем и утром, и вечером, и весь день.

   Вера пишет, что Каролина Карл<овна> расстроилась духом, говорит, что стих - не дельное занятие, и ищет себе дельного занятия. Передайте ей, что она ошибается. Дело ее жизни - воспитание сына и звание матери. В этом смысле она уже обеспечена, и дельное занятие у нее есть, следовательно, без угрызений совести может предаваться и не дельным занятиям. Скажите ей, что угодно, но только - ради Бога, чтоб она не переставала писать!² Я люблю ее стих живой и согревающий: от своих я мерзну.

   Странный человек Константин! Он удивительно как способен удовлетворяться идеею!... Придет ему мысль о равнодушии к искусству, и он становится равнодушен! Я понимаю очень хорошо сам значение искусства, но чувствую, что этот взгляд убивает жизнь. Мы разрушаем храм и остаемся без храма, без веры, без богослужения... Потому что живая жизнь не мирится с строгим христианским учением.

   Оставим это... Скоро, в начале декабря, начинаются выборы - губернские. Я никогда не видал выборов, и мне будет любопытно взглянуть на всю эту комедию. - Желал бы я повидаться с вами, а писать письма - длинные - некогда и подробные -- неудобно. Я имею причины быть осторожным...³

   Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы и бодры, цалую ваши ручки. Обнимаю милого друга и брата Константина и всех моих милых сестер. До следующей почты! Я, может быть, скоро напишу стихи, если найду свободное время.

  

  

   Наконец, мы вернулись в город и слава Богу, милые мои отесинька и маменька! С кем бы ни жил вместе, но если это продолжается долго, то необыкновенно приятно почувствовать себя, наконец, одного, без постороннего соглядатая. Впрочем, наша комиссия далеко не кончилась, но здесь мы имеем, по крайней мере, каждый свой уголок. - Командирование в состав комиссии г<осподина> Чулкова сделано с целью придать еще более весу и силы действиям комиссии при противодействии Бутурлина...¹ - На днях, может быть, раньше получения вами этого письма, явится к вам князь Андрей Васильевич Оболенский. Он служит здесь товарищем председателя уголовной палаты. Если Оболенские добрейшие из смертных, так Андрюша Оболенский (как обыкновенно звали его в училище²) - добрейший из Оболенских³. Он двоюродный брат Дмитрия Оболенского и родной брат княгини Мещерской⁴. Он любит меня всею душой, и хотя проведет в Москве только несколько часов, но хотел непременно заехать к вам. Он же вам может сообщить разные интересные сведения. -

   Известие о том, что драма Константинова пропущена цензурой, для меня совершенный сюрприз. Я даже и не знал, что он ее отдавал в цензуру⁵. Сделайте одолжение, уведомьте меня подробнее: как размещены роли, каким образом все это случилось, когда дается пиеса, в бенефис ли чей или так просто?⁶ Наконец, как вы думаете, будет ли она иметь успех на сцене⁷. Я непременно стану перечитывать вновь драму, чтобы вывести вероятное предположение об успехе или неуспехе.

   Два месяца сряду я не читал ни газет, ни журналов. Вчера достал "Москвитянина", прочел описание обеда, данного Вяземскому⁸, "Русалку" Мея⁹ (многое - очень недурно) и вдоволь посмеялся над стихами Ростопчиной: "як эльзкар дычь! о звук небесный!"¹⁰

   Оболенский решился сам ехать нынче, а потому я это письмо отправляю не с почтой, а с ним. Сделайте одолжение, по получении письма пришлите мне сейчас, если можно, шубу мою...

   Не пишу больше, потому что по встретившимся обстоятельствам должен сейчас ехать в Рыбинск. К тому же Оболенский передаст вам изустные обо мне вести. Цалую ваши ручки, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, обнимаю милого брата и друга Константина и всех моих милых сестер.

   1850 г<ода> ноября 20.

  

  

   Нынче, кажется, день рождения Любиньки¹, поэтому поздравляю и цалую ее, поздравляю и вас, милый отесинька и милая маменька, и всех наших. Вчера получил я ваше письмо от 24-го ноября из Москвы: наконец-то вы все вместе. Письмо ваше действительно написано, как видно, в суетах и хлопотах, потому что обстоятельных сведений о состоянии здоровья Олиньки и Веры вы не успели сообщить. - Едва ли можно мне будет приехать к 15-му декабря, т.е. ко дню представления драмы²: я теперь не так свободен, как бывало прежде в Калуге...³ Как странно, что вторая драматическая пиеса Константина опять дается в бенефис Леонидова. Думаю, что Дмитревский в роли Пожарского может быть очень хорош: нужно только растолковать ему хорошенько роль и объяснить, что чем простее он будет играть, тем лучше. - Чрезвычайно любопытно будет увидать, как вся эта драма выходит на сцене, в живом действии. Надобно сознаться, что женщин-то в драме уж черезчур мало, всего две, да и последняя-то говорит всего три слова. Между тем, их лица и одежды всегда оживляют сцену. Мне думается даже, что драма эта выигрывает при внимательном чтении⁴: на сцене же пиеса должна быть такова, что если и половины слов не услышишь, то живое действие и зрение дополнят остальное. - Может быть, драма будет иметь и огромный успех, может быть, и вовсе не будет иметь успеха, если в театре, кроме знакомых, будет еще публика {Т.е. всякий сброд, обыкновенно посещающий театр.} - и в последнем случае ничего не будет удивительного. Мы привыкли к пряностям, а предлагаемая пища слишком пресна и здорова. Добродетель хорошая вещь, но иногда весьма скучная и способная произвесть зевоту. Не спорю, что иконопись имеет свое значение, но в области искусства я предпочту мадонну Рафаэля русским изображениям святых⁵. - Надеюсь, что Константин не посетует на меня за эти замечания: я их высказывал уже не раз и от всей души желаю, чтоб я ошибся. -

   Шубу я получил. Действительно, она греет немного, и по приезде в Москву я хочу ее обменять на другой мех, более теплый. - Скажите Оболенскому, когда его увидите, чтоб он возвращался скорее, что мне без него чрезвычайно скучно. Этот добрейший из смертных очень мил и не только не глуп, но даже остер, и в нем много своего юмора.

   Нового ничего нет. Министерство юстиции вследствие жалоб Бутурлина на здешнего прокурора, нашего же правоведа Куприанова⁶, честного и благородного человека, перевело его в Кострому, ё из Костромы переместило сюда Унковского⁷, который уже и приехал.

   Посылаю вам стихи, недавно мной написанные⁸. Надеюсь, что никто не может истолковать их в дурную сторону. Если же такой дурак где бы нибудь нашелся, то я готов дать ему нужное объяснение. Только злонамеренности прилично было бы увидать в этих стихах дурной смысл. Вы, пожалуйста, сообщите мне ваши замечания⁹. Боюсь, чтоб вы не сказали, что я только повторяю себя, да и видно, что я давно не писал стихов: так они тяжелы и шероховаты. Я, впрочем, думаю скоро написать еще стихотворение. Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех моих милых сестер.

   Кланяюсь Каролине Карловне.

  

  

   Наконец, Оболенский приехал и привез мне целую связку ваших писем, милые мои отесинька и маменька. Очень Вам благодарен, милая маменька, за посылку и за сигары. - Рассказы Оболенского были для меня очень интересны. Жалею только, что не могу отвечать вам так, как хотел бы. Письмо Гриши и огорчило, и рассмешило меня. Рассмешило потому, что мне делают упрек, будто я не даю службе столько времени, сколько мог бы, и слишком много занимаюсь поэзией!!! А вот уже целый год, что я не прибавлял к "Бродяге" ни строчки... Ехать в Петербург с тем, чтоб опять воротиться в Ярославль, я не намерен. Мне Ярославль так надоел, что, вырвавшись из него, я бы не желал опять осудить себя на долговременное в нем пребывание: я не знаю, сколько бы времени мне пришлось оставаться, может быть, месяца три или 4. Я прошу, по окончании занятий комиссии, дозволения приехать в П<етер>бург с тем, чтоб там уже и остаться и там уже доканчивать свои отчеты. К весне я их кончу и посмотрю уже там, на месте, как распорядиться весною. Что же касается до денег, то Бог с ними. К тому же это расчет плохой, и подъемные деньги слишком незначительны. -

   Оболенский просто в восторге от вашей ласки и вообще от вашего приема, только совестится, что он иногда засиживался. В субботу вечером я часто посылал на почту - осведомиться, не приехала ли почтовая карета. Часов в 11 вечера я, бывши в гостях у одного своего больного знакомого, проехал на почту и увидал почтовую карету. Спрашиваю Оболенского - только что уехал! Я к нему на квартиру: говорят, что князь Об<оленский> уехал к вам. Наконец, я его поймал, и мы часов до 3-х просидели. Что за славный человек этот Оболенский!

   Насчет моих стихов¹ скажу вам только, что выражение: за комаром с топором и пр. - есть русская поговорка, мною подслышанная. Я употребил ее в том же смысле, в каком мы говорим: буря в стакане воды и проч. Я хотел сказать, что мы с огромным запасом сил воюем с комаром, т.е., желая бурь и борьбы, возводим пустяки на степень важных событий и готовы разразиться над ними со всею важностью, тяжестью и серьезностью удара! - Вы, милый отесинька, кажется, поняли это в другом смысле. Если за комаром погнаться с рампеткой² или с булавкой, так его уловишь и уязвишь, но в том-то и смешно, что мы расточаем на эту борьбу силы, берем тяжелый топор, орудие могучей силы, и отправляемся воевать - с комаром. Грусть в том, что отважной силы вовсе не нужно!

   Сделайте одолжение, уведомьте меня, когда именно, на какое число дана будет драма Константина³. Очень любопытно знать ее успех и как она выйдет на сцене.

   Место в письме Константина с выпискою какого-то места из грамоты я не разобрал вовсе и ничего не понял. - Впрочем, теперь, перечитавши раз 20, я понимаю, что дело идет о собственности городской. Это еще ничего не доказывает: здесь, может быть, идет речь о лесе, взятом в аренду городскими людьми у казны. Так напр<имер>, площадь середи города отдавалась на откуп для косьбы сена, и иногда царь делал такую милость, что не постороннему какому-либо мужику, а городским людям отдавал ее в откуп.

   Вот вам еще новость: Афанасий женится⁴, и я попрошу вас поискать для меня хорошего, умного человека. Впрочем, до генваря Афанасий останется при мне. Берет он богатую невесту с 2-мя или 3-мя тысячами приданого из обер-офицерского дворянства! Впрочем, он здесь оставаться не думает, а хочет увезти жену на родину, в Воронежскую губернию, и, если можно, где-нибудь поселиться в деревне.

   Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Андрюша Оболенский вам кланяется.

  

  

   Опять пишу к вам из Ярославля, милые мои отесинька и маменька: как сон, но сон мятежный, пронеслись эти 3 дня, проведенные мною в Москве. В Ярославль я приехал часов в 10 вечера. По приезде я узнал, что Константин Булгаков за день до меня приехал также из Москвы² и рассказывал, что драма не имела успеха³, впрочем, сам он на представлении не был. Разумеется, я дал нужное объяснение, почему она, драма, Булгакову не должна нравиться...

   Нового в Ярославле нет ничего. Выборы еще продолжаются. Бумаг в получении из П<етер>бурга нет никаких, но Каменский, костромской губернатор⁴, проезжая через Ярославль, сказывал одному из наших знакомых, что в Костроме по поводу указанного нами раскола будет учреждена целая комиссия. Только неизвестно: по окончании ли нашей комиссии здесь или еще во время ее существования. - Меня пугает мысль, что эта комиссия будет просто наша комиссия, переведенная в Костромскую губернию по окончании своих занятий здесь, или, если и учредят особую комиссию, так меня назначат в нее членом, чего мне страшно не хочется! - Нынче я получил письмо от Гриши от 13-го декабря; он пишет, между прочим, что Софья постоянно слаба и что он очень рад приезду Марьи Ал<ексеевны>⁵: по крайней мере, за ней есть уход, когда он занимается или когда его нет дома. Выписываю вам из его письмеца то, что он пишет в ответ на мое, в котором я говорю о писании отчетов в П<етер>бурге: "Получивши твое письмо, я тогда же отвез Милютину твою записку. Ему было неприятно или, лучше сказать, больно, что поручение, которое он имел полное право предполагать, что будет кончено прекрасно, почти ничем не кончится. Он говорит, что препятствовать твоему желанию не может, хотя не предвидит успеха в окончании этого дела, если ты переедешь сюда. Не можешь ли ты выполнить вполне поручение хоть в отношении тех 4-х городов, в которых съемка окончена⁶, и сколько по твоему расчету нужно для того времени. Напиши об этом, и тогда я скажу тебе положительное мое мнение. У Милютина может быть только минутное огорчение, что дело не кончено, что ты принял другое поручение, которое тебе мешает кончить первое, но он очень хорошо понимает, как тяжело тебе пребывание в Ярославле, и потому не может мешать тебе поступать, как ты желаешь. Впрочем, я не мог поговорить с Милют<иным> хорошенько, потому что застал его отправляющимся к министру. Очень жаль, что дело в таком положении".

   Вот что пишет Гриша. Но из этого не видно, чего же хочет м<инистерст>во. Хочет ли оно, чтоб я дожидался конца съемки? Ибо только при окончании съемки можно вполне выполнить задачу поручения? Но для этого надобно ждать год или полтора и для чего? для такого дела, которое другие могли бы выполнить с большим успехом. Потому что все, что касается до общих взглядов и соображений, уже кончено, и дело остается только за некоторыми хозяйственными частными соображениями, за описью имуществ, за экономическим описанием городов и проч., на что есть мастера лучше меня. Право, не знаю, как быть. Следовало бы мне самому съездить в П<етер>бург, а то смотришь, как раз взвалят еще поручение в Кострому, да не развяжут и с городским хозяйством в Ярославле. А убить в такой работе, впопыхах, все ожидая конца, так сказать, живя не в зачет, лучших годов три - очень, очень, очень тяжело! - Напишу вам, как я все это порешу. - Что драма, что второе представление⁷. Оболенский просто в отчаянии⁸, что не был, и всем от души кланяется. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки. Крепко обнимаю Константина и всех сестер.

  

  

   Поздравляю вас с праздником¹, милые мои отесинька и маменька, и тебя, милый друг и брат Константин, и вас всех, милые сестры. Я точно удивился, не получив от вас письма в середу, потому что вы обещали написать во вторник, но, вообразив себе жизнь со всеми ее случайностями, подумал, что чей-нибудь визит некстати или приезд Хомякова или тому подобное обстоятельство могло помешать вам. Зато, по крайней мере, вчера я получил от вас довольно толстое письмо. - Какого рода зубная боль у Вас, милый отесинька? Прошла ли она? Жаль, что не могу прислать к Вам одного здешнего мещанина, который отлично заговаривает эту боль. Я и сам хорошо не понимаю Гришина письма² или, лучше сказать, требования Милютина, потому что писать обозрение городов согласно данной из министерства инструкции невозможно без топографской съемки. Еще раз спишусь об этом предмете с Гришей. По крайней мере, теперь я обрадован другою новостью: я избавился от поездки в Кострому. Мы получили от м<инист>ра бумагу, что в Костромскую губернию назначается особая комиссия из чиновников нашего м<инистерст>ва, одного жандарма и местного чиновника. Лица эти все поименованы в бумаге м<инист>ра. Слава Богу! Одно только смущает меня: сказано, что эта комиссия должна действовать в связи с нашею и состоять с ней в постоянных сношениях. Это как будто обязывает и нашу комиссию продолжаться до окончания занятий костромской; может быть, делопроизводство костромской комиссии приобщится к нашему, и отчет должен быть общий... Все это меня пугает, и я с нетерпением жду приезда этих чиновников, чтоб узнать их инструкции. Вижу, что мне необходимо съездить в П<етер>бург, чтоб объясниться самому насчет поручения по городскому хозяйству, но это, во всяком случае, раньше февраля быть не может. Я не разобрал в письме Вашем, милый отесинька, какой это Морельский все интересуется расспросами обо мне и хочет на днях к вам приехать: я никакого г<осподи>на Морельского³ не знаю.

   Из письма Веры вижу, что толков о драме много⁴, но не могу толком понять, будет или нет 2-ое представление. Сколько можно догадаться, 2-ое представление отложено до получения ответа из П<етер>бурга⁵. - Вчера я получил письмо от Хлебникова: он пишет, что слышал от одного купца (Федора Ивановича Соболева), который сам был в театре во время представления драмы, что театр был битком набит, и публика была в восторге. - А не справлялись ли вы в книжных магазинах, не пошла ли продажа драмы снова в ход? Справьтесь, это любопытно. - Ну что Хомяков? Кстати, пожалуйста, не забудьте: у него должны быть три, кажется, мои раскольнические книги, ответы поморские и еще две рукописи. Не затерял ли он них, а если не затерял, так где они? Если в Москве, то сделайте милость, возьмите у него и сберегите до меня. Эти рукописи очень дороги. - Наконец, мне достали сочинения основателя страннической секты Ефимия⁶ и небольшую брошюрку последователя его, еще живущего, Никиты Семенова. Сочинение последнего отличается необыкновенною резкостью, да, впрочем, оба дышат постоянно негодованием и озлоблением против нас. Впрочем, сочинения эти не против нас направлены. Они писаны для старообрядцев других сект. Вопроса о вере собственно нет вовсе, а цель сочинений доказать, что у прочих раскольников нет правды в жизни, в быту, что они непоследовательны, что одного религиозного несогласия с нами недостаточно, что проповедующий древнее благочестие должен или воевать с бытом гражданским, или укрываться, но признавать его не может и не должен. Поэтому-то и сочинения эти гораздо важнее книг их собственно о вере. Впрочем, об этом теперь не время распространяться.

   Вы спрашиваете меня, милая моя маменька, об Афанасии. Он отказался от невесты и решительным образом отказался только нынче. Его почти насильно призвали на завтрак в дом невесты, и там все родные пристали к нему с требованием решительного ответа. Он долго конфузился, наконец, потребовал листок бумаги и написал на нем: "я не могу быть вашим женихом; я считаю себя недостойным, и вы ропщите не на меня, а на судьбу вашу"! Каково! Бумажку он эту свернул и, прощаясь, отдал ее невесте, поручая ей прочесть ее после того, как он уйдет. Он мне сейчас об этом рассказывал. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина, Веру, Оличку и всех сестер. Хомякову и прочим кланяюсь.

  

   Это письмо придет к Новому году: поздравляю вас по обычаю, милые мои отесинька и маменька. Я знаю, что вы не уважаете этого обычая, но я люблю его. Для меня собственно он имеет столько же значения, сколько и день рождения. Это верстовые столбы времени. - Начинается вторая половина XIX-го века! Впрочем, раскольники считают, что теперь 1857 год. -

   Вчера получил я письма от Веры и Олиньки. Очень благодарен я им обеим за письма. - Как это Олинька так молодецки выносит операции прижигания! - Беспокоит меня очень положение Гриши. Совестно даже писать ему о делах и давать поручения: ему, конечно, не до того¹. Впрочем, теперь я жду приезда костромской комиссии и до того времени решился не писать. Из П<етер>бурга ни писем, ни известий никаких не имею. Написал нынче письмецо к Смирновой, послал ей куплеты Ленского² и свои стихи³. Кстати, что говорит Хомяков про мои стихи?⁴

   Праздники я встретил и провожу все дома, продолжая работать и читать раскольничьи рукописи. Я и прежде мало выезжал, а теперь уж вовсе не выезжаю. У Бутурлина с поздравлениями также не был. Я ездил поздравлять гражданскую власть с рождеством высшей власти, т.е. 21 ноября и 6-го декабря⁵, но не вижу никакой надобности и смысла поздравлять губернатора с рождеством Христа. В губерниях же обыкновенно все это едет в мундирах с официальным поздравлением. -

   По случаю поездки моей в Москву на представление драмы по некоторой известности нашего имени в губернии, наконец, по милости друзей в городе Ярославле явилось много охотников читать драму Константина. По этому случаю два или три экземпляра отданы мною в публику и ходят по рукам.

   Сюда приехала также на время и скоро уже отсюда, едет какая-то m-lle Миллер⁶ с матерью. Сна возбудила полное сочувствие в Оболенском и, действительно, по его рассказам, оказывается замечательною девушкой с мыслью, окрепшей в одинокой жизни в деревне, где она научилась понимать и природу и народ. По крайней мере, так рисует ее Оболенский. Я ее не видал и не знаю, но по желанию ее прочесть драму и по уверению Оболенского в ее сочувствии, я чрез Оболенского послал ей драму с следующей надписью: Катерине Федоровне Миллер по доверенности от автора, Ив<ан> Аксаков. - Нравится ли тебе это распоряжение, Константин?⁷

   Прощайте, милые мои отесинька и маменька. При однообразии моей жизни больше писать нечего. Будьте здоровы. Цалую ваши ручки и крепко обнимаю Константина и всех моих милых сестер.

  

  

  

   Вот и новый 1851 год! Поздравляю вас опять, милые мои отесинька и маменька. Со вчерашней почтой получил я от вас письмецо: слава Богу, что вы здоровы и что Софье лучше¹. Новый год я встретил вчера в собрании, потому что все мои приятели были там, и мне хотелось встретить год вместе с ними.

   Посылаю вам стихи, оконченные мною вчера². По неимению большого почтового листа посылаю их на простой бумаге. Я прошу Вас, милый отесинька, так же, как и по первым стихам, написать мне в подробности все Ваши замечания...³ Я сам знаю, что они как стихи не совсем хороши: все как-то тяжело и шероховато, совсем разучился писать. Стихи эти не следует читать в те минуты дня, которые прыщут деятельностью и бодростью, ни средь толков о драме и т.п. Но в некоторые разумные минуты можно прочесть их. Впрочем, они никак не могут быть всем понятны, необходимы комментарии. То, что для нас достаточно в намеке, другим не ясно.

   Пришел Трехлетов. Прощайте же, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю крепко и поздравляю Константина и всех сестер. До следующей почты. Оболенский кланяется вам. Из П<етер>бурга нет ничего нового.

  

  

   Я не успел написать вам в прошедший четверг, милый мой отесинька и милая маменька, и хотелось бы мне нынче, если только успею, вознаградить вас разом за все мои коротенькие письма. Вот уже во 2-м письме Вы все пишете, милый отесинька, что маменька нездорова, а между тем выезжает! Если кого-то можно упрекать за болезнь, так это Вас, милая маменька. Вы решительно не хотите себя беречь, когда Вы знаете, что это просто грешно! Дай Бог, чтоб убеждения всей семьи, наконец, подействовали на Вас и заставили Вас беречь свое здоровье; дай Бог, наконец, чтоб в будущих письмах мне могли сообщить более утешительные о Вас известия... Поздравляю Вас с прошедшим днем рожденья Гриши¹. Странная вещь! Для женатого уже перестает как-то счет лет, по крайней мере, сначала... А много ему, бедному женатому, забот!

   Из П<етер>бурга о "Бродяге" нет никаких известий². Но на этой неделе я получил совершенно секретное поручение от м<инист>ра (поверить одно донесение Бутурлина), поручение, для которого я ездил сутки на полторы в город Романов, откуда и воротился только вчера ночью. Поручение немудреное, но доказывающее однако неослабевшую доверенность. - Приехали, наконец, чиновники, назначенные для костромской комиссии. Слава Богу, что я не с ними: что за народ! Слава Богу и в том, что они не свяжут, кажется, действий нашей комиссии, которую мы намереваемся скоро закрыть. Завтра начнется составление записки³, и на этой неделе я пошлю письма о дозволении мне приехать в П<етер>бург по окончании записки, что будет не раньше конца февраля. - Итак, разойдется эта комиссия, которая наделала столько шуму и которая занимает такое почетное место в Ярославле! Некоторые из нас много потеряют с ее отсутствием: в ней почерпали они себе бодрость на всякое честное и доброе дело, освежались сердцем, да и умом отчасти⁴. Я, разумеется, имея такое семейство, как наше, и таких знакомых, как наши, потеряю меньше всех. Но много и мне оставит она добрых воспоминаний: к тому же я люблю связи дружбы и товарищества (гораздо больше, чем связи родства). В самом деле, в комиссии собрались все чиновники, но не чиновнического закала, не с чиновнической душой. Все, что есть только молодого, честного, благородного, умного, образованного и даровитого в городе, собралось в комиссии. Само собою разумеется, что на счет ума и образования мы не взыскательны: оно и невозможно в провинции, но смело можно сказать, что воздух в комиссии честный и нравственный! Впрочем, кроме членов комиссии, приятелей наших человека три, четыре, не больше. Оно доходит до смешного: приглашают не Аксакова, не графа Стенбока, а комиссию⁵, значит, и Оболенского, и Авдеева⁶ и проч. "Что думает комиссия о том-то?" - этот вопрос значит: что думают честные люди о том-то. Есть даже девушки в обществе, считающие себя в составе комиссии. Один из наших товарищей, переведенный в Кострому⁷, влюблен в одну девушку здешнего света: дело доходит до брака, по крайней мере, серьезно: тайна для всех - не тайна для комиссии, и только с членами комиссии позволяет себе девушка говорить о своем чувстве! А комиссия эта носит название комиссии о беглых, бродягах и пристанодержателях! Приятели мои, конечно, ездят в свет, но я остаюсь каким-то мифом, неизвестным свету... Все это очень мило и забавно, но и полезно тем, что многие нашли себе в комиссии сильную нравственную поддержку. Вы, живущие в честном кругу, вы не знаете, что такое провинция, когда в ином уездном городе от первого до последнего буквально все взяточники, да и в губернском городе по совести никому нельзя и руки подать. Многие из наших решительно обновились духом в комиссии и с глубоким чувством понимают это. Пользы общественной, служебной, может быть, мало, может быть, нет и вовсе, но хорошая вещь - честный человек!⁸ Все это так, все это, если не смешно так выразиться, ублажает мою душу, но все это не мешает мне проходить путь внутреннего своего бытия. Поговоримте о стихах.

   Я очень люблю свои последние стихи, и меня огорчили Ваши слова: "лучше, если б ты их вовсе не писал!"⁹. Мне кажется теперь, что я не мог бы их не написать, мне нужно было их написать во что бы то ни стало. Это не просто потеха рифм. Я не понимал или так я чужд всякого дурного замысла, что мне казалось невозможным перетолковать стихи в дурную сторону. В них выражается убеждение в бесплодности западных стремлений и требование веры. Право, я еще столько верю в правосудие в России, что не полагаю возможным подобное нелепое обвинение. Да я готов дать кому угодно нужное объяснение. Если же держать эти стихи в секрете, то это было бы придавать им опасное значение, которого они не имеют¹⁰. Мне так кажется; может быть, я и ошибаюсь. Но все это мне очень тяжело.

   Посылаю вам другие свои стихи, написанные нынче утром, послание к m-lle Миллер¹¹. Надобно вам объяснить, по какому случаю они написаны. Эта девушка приехала сюда на месяц времени, с матерью своею погостить к своим ярославским родственникам. В Москве она много слышала и про Константина, и про меня собственно, и умным мне показалось уже то, что, услыхав, что я здесь состою членом какой-то комиссии, она сообщила кому-то свое предположение, что я, верно, защищаю раскольников. Оболенский познакомил нас заочно, и я хотел было завести с ней переписку (разумеется, не тайную), находя, что гораздо приличнее переписываться девушке "о материях серьезных" с незнакомым человеком и что, наконец, довольно оригинально, не зная друг друга лично, знакомиться через письма и потом поверить это, через несколько лет, личным знакомством. - Однако ж, как я ни редко выезжаю, мне все пришлось с ней встретиться и познакомиться, как с старой знакомкой. Действительно, умная и славная девушка, уже не в самой первой молодости... "Хороший человек", - повторил я невольно, возвращаясь домой. Действительно, мне слышался в ней больше человек, чем девушка. Я видел ее раза три и, может быть, уже вовсе не увижу, и в эти три раза нельзя было переговорить обо всем. Я давал чрез Оболенского ей все мои сочинения, и она, кроме "Бродяги", довольно строго осудила их: ее душа не удовлетворилась ими; она нашла путь примирения, выбранный мною, сухим путем и, не признавая меня сухим человеком, признает мало теплоты в стихах моих, а больше какого-то сухого жару. - Не могу не сознаться, что во всем этом есть часть правды. Что путь примирения, выбранный мною (практическая деятельность) - сухой путь или, по крайней мере, я слишком сухо на него смотрю, как говорит она, - это доказывается тем, что я не примиряюсь с этим примирением, и душа у меня от него болит. Да верно и то, что с каждым годом становясь серьезнее и проще, я чувствую себя добрее и мягче, что, я думаю, и вы знаете {Я уже рад был тому, что не услышал обычных скучных похвал своим стихам.}. Разумеется, для женщины не существуют вопросы общественные во всей своей важности! Говоря о примирении, об исходе из анализа, она говорила про свое состояние, про такие минуты, когда человека вдруг осенит спокойное сознание присутствия какой-то высшей Истины и "все вдруг как-то просто": не апатия, не упадок сил, напротив, обновление сил, но не бурное, не страстное, не увлечение... Я употребил все ее выражения, и вы можете видеть, что она точно умна. Для успокоения Веры, которая, вероятно, убежденная в своей проницательности, пустилась в разные соображения и догадки (признаюсь, довольно скучные, особенно мне, которому так хочется простых отношений, в котором так много серьезных, искренних, строгих требований!), итак, для успокоения Веры скажу ей, что у m-lle Миллер есть свой мир любви, есть один человек, с которым обстоятельства мешают ей до сих пор соединиться браком, но еще не совсем потеряна надежда: сбудется она или нет, для нее все равно: она верна своему глубокому чувству, не бурному, но довольно светлому, сроднившемуся с ней... Она скоро едет; как я выезжаю весьма редко, то, может быть, мне и не удастся видеться с нею, она же уедет куда-то в дальнюю деревню. Но я рад, что существует для меня на свете хорошей душой больше. Истинно рад! Я так люблю в то же время душу человеческую, - и существование доброго человека, всякое доброе дело, и не мной совершенное, считаю для себя приобретением. Я надеюсь, что вы поймете искренность и простоту моих отношений, не давая им ограниченного, мелкого значения...¹²

   Я не знаю, право, как благодарить Константина. Две почты сряду пишет он мне письма! Очень, очень ему за это спасибо. Крепко его обнимаю: видно, он бодр и в хорошем движении духа! Комиссия просит меня засвидетельствовать ему и отесиньке свое искреннее почтение. Право! Все мои приятели меня очень любят, а знающие меня хорошо знакомы через меня с Константином в особенности, а отчасти и с отесинькой. Все они у нас обедали и уехали теперь в гости, а я сел писать письма, и все меня очень искренно и дружески просили поклониться от них: в особенности, кроме Оболенского, граф Стенбок и Авдеев. Последний еще оренбургец, из Стерлитамака, человек с талантом¹³ и с истинно доброй душой. - Но Оболенский - истинная моя отрада. Он производит на меня впечатление, равное с впечатлением природы. К нему должно отнести стихи, написанные мною не совсем удачно к Софье¹⁴, что он хорош:

  

   Души любовным разуменьем

   И сердца мудрой простотой!

  

   Прощайте же, мои милые отесинька и маменька: выздоравливайте же, милая маменька, нам в утешение. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина крепко и всех моих милых сестер. Что Олинька, что Овер и прижигание? Вы об этом забыли написать... Да что Константин, объяснился ли с Тургеневым насчет слова: "и пишет донесенья?"¹⁵ Да и бывает ли Тургенев у нас внизу?¹⁶

   Кланяюсь всем.

  

  

   Весело мне было получить Ваше письмо, милый мой отесинька, от 12-го генваря и рад, что письмо мое доставило вам удовольствие. Слава Богу, что и Вы, милая маменька, выздоравливаете, но я уверен, что Вам не следовало бы выезжать, а Вы выезжаете!.. - Вы желаете, милый отесинька, чтоб то состояние духа, при котором написано было мое письмо, продолжалось всегда? Но это невозможно: оно явилось как отдых после стихов 31-го декабря² и отчасти как впечатление стихов; писанных к Миллер³. Но на другой же день я почувствовал себя барабаном и теперь, кажется, никаких стихов писать не в состоянии. Гармонический тон вдруг прерывается возгласом: "держи, держи, скотина, или не видишь, казенный экипаж!" и опять все идет своим пошлым и пестрым чередом. - Рад я отзыву о драме. Еще слава Богу, что высшее правительство наше не верит доносам без разбору!⁴ Право, это утешительно знать. Но будет ли разрешение играть ее снова. - Из того же, что Вы мне пишете о моих стихах 31-го декабря, я решительно не понял ни слова⁵ и жду с нетерпением новых от Вас писем. -

   С m-lle Миллер я потом хотя встречался, но все же порядком поговорить не успел. Думаю однако же, что похвалы мои не преувеличены. Слаба в ней была, кажется, сторона религиозная, и странно, что мне, человеку сомнения, приходится именно возбуждать эту сторону, но не к сомнению, а к вере! Правда, если нет во мне веры, то за это постоянно присущи мне строгие нравственные христианские требования, постоянно взывающие к ответу и - остающиеся без ответа! -

   Нынче написал небольшое письмо к Грише и к двум директорам д<епартамен>тов Гвоздеву и Лексу⁶: прошу позволения по окончании занятий в комиссии ехать в П<етер>бург, а, приехавши туда, думаю устроить свои дела так, чтоб не возвращаться в Ярославскую губернию. - Около меня просто все с ума сошли: недавно подписал я свидетельство на брак одному из своих топографов; теперь помощник мой Эйсмонт влюблен и собирается жениться. Хорошо еще, что Афанасьева свадьба расстроилась!⁷ И топограф и Эйсмонт выбрали себе бедных девушек. Право, сме