Аксаков Иван Сергеевич - Письма к родным (1849-1856)

ок, всегда невысокий, испещрен ужасно, мебель зеленая и т.д. Разумеется, во всех комнатах образа, в некоторых за стеклом, в тяжелых ящиках красного дерева, в серебряных и золоченых окладах (я описываю вам дом бородатого и знатного дородством купца). Эти комнаты отпираются раз или два в году для приема важного гостя-чиновника или в самые торжественные праздники; на остальное время их запирают, постоянно протапливая зимой. Сам же он с семейством теснится в остальных комнатах, грязных, вонючих, нередко сырых. Между собою они редко посещают друг друга с семействами без приглашения или какого-нибудь особенного повода. Мужья целый день вне дома, в лавке, на пристани, а жены сидят одни и скучают дома. В праздник жены, набеленные и нарумяненные донельзя, во французском платье, с длинною шалью и с дурацкою кичкой чинно прогуливаются с мужьями по улицам или по бульвару. Ни тот, ни другой ничего не читают, кроме "душеспасительных книг", но это чтение нисколько не сбавляет с них спеси и тщеславия. Вы можете сказать, что нельзя же требовать от них совершенства... Так, да ведь у них, при отсутствии всякого образования, при слепой покорности рутине, привычке к старине, меньше и соблазнов. Соблазны их одолеют, но не чрез пробуждение буйного ума или неугомонного духа, жаждущего света и постоянно заблуждающегося, а чрез тщеславие. Я ведь вам рассказываю про таких купцов, которые и дородством, и важностью напоминают бояр, таких, которые даже и театр почти не посещают. - При гостях муж жене говорит всегда "Вы". - Уж лучше мужик, поющий песни (забытые купцами), чистое дитя, дитя природы, хоть это выражение и опошлено; он, со всею своею грубостью, невежеством, полуязычеством откровеннее, проще, веселее. Вид купеческого дома нагоняет на меня страшную тоску. - Давал я своему хозяину читать Константинову драму⁴. Он, против обыкновения, охотник до чтения и много читал. Ну что ж! Он очень доволен, но хвалит такие места, говоря, что "очень прекрасно", что видно, как он ничего не понял. А ведь до сентенций страшные охотники, до азбучных и прописных нравоучений, до всякого риторства. Что ж это означает? Истинный взгляд на искусство, что ли? Видна ли тут истинная оценка искусству, указание ему его настоящей стоимости, той, которая должна быть, по мнению Константина? Просто показывает первоначальную неразвитость вкуса, и простоты в искусстве он не понимает точно так же, как он приказывает пестрить потолок самыми яркими красками и веселится душой, смотря на это безобразие. -

   Я решительно сбит с панталыку. Все последнее время, весь 1848 год постоянно разбивались мои с таким трудом усвоенные верования, и теперь не осталось для меня ни одной человеческой истины, о которой нельзя было бы сказать и pro и contra {За и против (лат.).}; я потерял всякую веру и в ум человеческий, и в наши выводы и соображения, и в логику, и в жизнь⁵. Есть Нравственная Истина, но я не умею согласить ее с жизнью, а отречься от жизни недостает сил. Оттого-то такая тоска, такая скука нянчиться с ношею своей жизни. - Вдобавок стихи не пишутся. По крайней мере, за стихами я забываю все эти вопросы, и, дурно ли, хорошо, грешно или безгрешно, я жажду этих наслаждений, от которых, по крайней мере, не вижу видимого зла. Мы ведь все более или менее язычники, и для нас еще полезно нравственное влияние поэзии; мы еще можем применить и к себе: artes molliunt mores, искусства смягчают нравы.

   Прощайте. Донесения м<инист>ру о расколе не посылал, потому что не кончилось еще одно обстоятельство, для которого и еду завтра в Романов и завтра же вернусь. Тут к общему вопросу присоединяются случайные обстоятельства, временные, местные, личные, которые могут получить значение общее и путают дело. Обнимаю вас, милый отесинька и милая маменька, и цалую ваши ручки, будьте здоровы. Как это Олиньке не стыдно было испортить действие декокта! Что же теперь? Обнимаю Константина, Веру, Надичку, Любу, Олиньку и всех сестер.

   Если вас очень беспокоят мухи, то вот лучшее средство: купить в аптеке квассию⁶ и обварить его кипятком, приготовить как чай и потом, вместе с трухой, выложить на тарелки и посыпать мелким сахаром. Действие удивительное. -

  

  

   В четверг я получил письмо ваше, милые мои отесинька и маменька, писанное 11-го июля; стало быть, письма доходят довольно скоро. Слава Богу, что Вера уже переехала в деревню. Дай Бог, чтоб ей было там лучше, чем в Москве, да и деревенский воздух должен на нее хорошо действовать. Погода стоит чудная: тихая, теплая, ночи очаровательные. Но я выключаю нынешнее лето из своей жизни. Это лето для меня не в счет. Но, Господи, что это за красота лето! Не могу без ужаса подумать, что оно скоро кончится, что вот уже скоро и Ильин день¹, когда вода дрогнет, а потом опять примемся мы проживать осень и зиму! В воскресенье ездил я в Романов-Борисоглебск (верст 45 отсюда) и вечером воротился же назад. Ехал я в самый жар и как наслаждался тем, что меня печет солнце! Красное лето: что может быть его лучше! Бог с ним, с этим снежным величием: красота только в живой жизни, в красках жизни, в движении жизни. Ах, да что уж об этом и говорить. Пахнет на меня, среди всего этого бумажного дрязга, в открытое окно теплый низовой ветер с юга и вдруг смутит, собьет с толку все деловые соображения, пахнет и потянет за собою всю душу, так что иногда рассердишься, отмахнешься рукой от наваждения этой красоты и упрямее уставишься в дело.

   И в самом деле - к делу. На днях приехал сын Ив<ана> Семеныча и возвестил мне, что хлеб наш уже в Ярославле и нынче должен быть сюда. По контракту он имеет права стоять в судах три недели. Я думал сначала отослать сына Ив<ана> Семеныча обратно, но потом сообразил, что мне, при своих занятиях, при отсутствии князя Ухтомского (который не возвращался и чуть ли не проехал с женою в Петербург), невозможно и неприлично искать покупщиков на базаре. Здесь же все дела делаются на базаре, в трактирах и т.п. Биржа выстроена, но никто ее не посещает, хотя огромная зала на берегу Волги, с двумя балконами, в жаркое время лучше вонючего здешнего базара. Но татарское слово базар больше сохраняет прав, нежели "биржа", и я нисколько не прочь против этих собраний на чистом воздухе, если б это действительно было на чистом воздухе. Мне же как чиновнику сноваться там нейдет. Поэтому я и думаю теперь оставить здесь этого сына, с тем однако же, что он будет приводить ко мне покупщиков, которых я приказал ему искать между купцами других губерний, а не Ярославской. Мука наша вовсе не лучшая. Здесь низовая мука наших мест называется камскою и ценится совсем невысоко. Моршанская мука, какая-то ласковская мука ставятся гораздо выше. Цены не поднимаются, но и не упадают. Здесь цены зависят не столько от урожая, сколько от требований в Петербурге, от требований из-за границы. В Петербурге столько осталось непроданного хлеба, столько запасов, что если б правительство не подоспело тогда на помощь, позволив купцам закладывать эти запасы в Коммерческом банке, то, по уверению самих купцов, многие бы лопнули, потому что уложили весь капитал в хлеб. Купцы выжидают, а потому и я решился выждать немного. Остается еще три недели: каждая почта из Петербурга может изменить обстоятельства.

   На этой неделе, отправив в хозяйственный д<епартамен>т² огромную ведомость по ревизии топографической съемки городов, в то же время отправил я и м<инист>ру в собственные руки записку о расколе и о единоверии³ в здешней губернии и в Романове-Борисоглебске в особенности. Разумеется, все это было сделано, так сказать, запоем: на одну записку пошла целая ночь, но зато все же легче на душе, одной заботы избавился. Не знаю, как найдет это все м<инист>р. Записка написана очень резко и противоречит несколько его взглядам о единоверии вообще⁴. Я же против единоверческой церкви - решительно, для здешнего раскола. Действия Алябьева я не разбираю, даже имени его не упоминаю в записке, опровергаю только - не действия, но взгляд на раскол "бывшего здесь в прошлом году чиновника м<инистерст>ва"⁵. Да потом пришло мне в голову, что теперь лето, когда делами занимаются в Петербурге тихо, когда все разъехались по дачам и сам м<инист>р на даче, и хоть там ему досужнее и он, верно, прочтет эту записку сам, но движение по ней будет вялое. Но что ж было делать? Мне приказано было немедленно донести, а я здесь скоро два месяца. В Рыбинске придется оставаться мне еще долго. Чем более всматриваюсь я в рыбинское купечество, тем хуже оно мне кажется. Здесь есть, правда, общинный дух, созданный единством интересов торговых, есть признание прав "общества", но это скорее дух корпорации, стремящейся к монополии Рыбинска относительно других городов, к стеснению иногородных, не рыбинских купцов и проч. "Граждана" города Рыбинска, как говорят они, должны иметь преимущества перед всеми гражданами других городов и облагают иногородных большими акцизами. Это ведет меня к оценке общин отдельных на Руси, и я вспомнил, что Новгород был тиран-город в отношениях своих к принадлежавшим ему землям, селам и городам⁶. Разумеется, следовало бы, чтоб отдельные общины постоянно сознавали себя членами одной обширной общины. - Что еще удивительно, так это то, что в Рыбинске, кроме чисто выгодных предприятий, общество не склонно ни на какие пожертвования. В самом деле, в этом городе, где только ленивый не богатеет, где торговцы квасом в хорошую навигацию продают одного квасу на 1000 р<ублей> в день, ни одного благотворительного учреждения (такого рода учреждения, которое вовсе не противоречит нашим взглядам на общественную благотворительность), напр<имер>, больницы, богадельни и проч. Все это может быть сделано только общими средствами и не мешает частной благотворительности, особенно больницы. Здесь есть две маленькие больницы, содержимые из городских доходов, по распоряжению правительства, но не из пожертвований. Ни один богач не пожертвовал денег - хоть на украшение города, напротив того - эти богачи так жадны к деньгам, что дорожат каждым грошом. Здешний аристократ-купец, пресловутый Федор Тюменев, богач и раскольник, в чести у знатных и добившийся крестика⁷, устроил, напр<имер>, на самом видном месте, почти рядом с церковью, кабак - в "Красном гостином ряду". Я, впрочем, с этим аристократом уже учинил войну. В Москве и в других городах купцы гораздо благотворительнее. - В бедном городке, каков Романов-Борисоглебск, существует 9 церквей. Здесь, в этом обширном городе, существует всего три, да и то больше построенные вкладами иногородных. - С каким удовольствием переходят мои глаза на сухопарого мужика, поющего песни! Судорабочие, бурлаки, водоливы со всех губерний приходят сюда летом и гуляют в ожидании новой трудной работы. Правда, что когда они стоят тысячами на берегу, то воздух сгущается невыносимо, но когда они отдельными партиями ходят немного пьяные (это каждый день) по улицам и поют песни, не обращая внимания ни на кого, так на них смотреть весело. Здесь случается мне слышать чудесные песни по мотиву. Напр<имер>, вы не услышите в Москве мужика, поющего песнь "Не белы-то снега" и проч. Это поется, и скверным образом, только в трактирах, на театре, но здесь, где сходятся с разных отдаленных концов, я слышал и эту песню и другие, не фабричные. Это все не ярославские мужики, не торгующие. Бодрый, веселый, трудящийся народ, без древнего боярского или современного купеческого брюха, без сановитой дородности, без спеси, без претензий! От него не требуешь ни образованности, ни сведений, в нем только то, что дала ему природа и воздух христианского мира... Зато и бесцеремонен, нечего сказать. - Впрочем, крестьянин везде лучше других⁸. -

   Как я рад, что Смирнова наконец в Калуге⁹, воротилась к своему посту и к своим обязанностям. Я не знал этого до вашего письма. Что Самарин: есть ли об нем какое-нибудь разрешение¹⁰. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы. Крепко обнимаю Константина и всех сестер. Здесь есть ягода, которая, говорят, нигде более не ростет: поленика. Дух от нее чудесный. Я заказал из нее варенье и, когда будет похолоднее, пришлю к вам, потому что теперь может испортиться¹¹. Прощайте.

  

  

   Что это значит, что вот уже две почты сряду я не получал от вас писем. Последнее ваше письмо получено было мной еще в четверг на прошедшей неделе, но ни в воскресенье, ни в этот четверг писем не было¹. Подожду до завтрашнего дня: завтра придет почта часу во 2-м пополудни. "Дай Бог, чтоб этому причиною был приезд гостей или какая другая деревенская помеха. - Из Петербурга тоже никакой бумаги не получал, словом, на нынешней неделе почта меня нисколько не удовольствовала, хотя я люблю получать с ней даже казенные пакеты и время-то считаю от почты до почты. - Вчера был я на беспоповщинских похоронах. Свалился один из столбов этой секты, 82-летний старик, купец Василий Миклютин, родной дядя моего хозяина. Отец этого старика и отца моего хозяина был раскольник; из сыновей один остался раскольником, другой обратился к православию и был одним из усерднейших православных; поколение последнего, разумеется, также все православное. У Василия же Миклютина 4 сына, лишенных им наследства, ничем непривязаны к расколу, внуки его ждали смерти деда, чтоб оставить секту, и, таким образом, смерть этого старика сильно ослабит последние остатки беспоповщины в Рыбинске. - Полиция позволила им совершить похоронный обряд, но только вечером. Я был при выносе. Народа (православного) столпилось много: мальчишек, солдат и разных зевак. - Увидав меня на улице, хозяин мой, племянник и душеприказчик умершего (хотя и православный, но по случаю устранения сыновей от наследства), вышел ко мне и спросил: "Следует ли петь на улицах?" Я не посоветовал, чтобы их же избавить от насмешек и оскорблений, воображая, что как скоро выйдет хор старых девок (у них все бабы и девки служат) и запоет гнуся, по обычаю, то поднимется просто хохот; пусть уж поют, придя на кладбище. Они так и сделали. С 50 женщин с головами, покрытыми черными платками, городских и пришедших из деревень, последовали за гробом на кладбище, куда я не пошел², и там отслужили по-своему. Мне любопытно было видеть впечатление, какое производила на зрителей эта процессия: все смотрели или с омерзением, или с насмешкой. "Ну, что?" - спросил я Афанасья, когда он воротился оттуда. "Горько, отвратительно горько", - отвечал он и при этом стал удивляться, что правительство до сих пор это терпит и позволяет им искажать веру; по его мнению, всех бы следовало разослать в Сибирь или наказать... Мне не раз случалось слышать от людей этого сословия подобные советы. Он же рассказывал мне, что лет 6 или больше тому назад помещик Соковнин купил имение в Тульской губернии и узнал, что крестьяне все держатся какой-то ереси и не едят свиного мяса. Помещик задал праздник, пригласил крестьян, поподчивал их сначала водкой, а потом и свининой, никто не стал есть и на спрос: почему? они признались, что держатся такого-то толка. Тогда Соковнин всех отказавшихся от свинины пересек, приставил к ним 5 приказчиков, заставил крестьян всех окреститься и, наконец, уничтожил ересь, так что теперь крестьяне, по словам Афанасья, сами довольны и благодарят помещика, что выгнал из них дурь, доставшуюся по наследству! Я против этих мер несмотря на успех, однако же и я убедился опытом, и именно здесь, что строгость, с одной стороны, без грубого насилия, и страх, с другой, во многих местах очень полезны. При этом только надобно взвешивать силу убеждения. Бывают такого рода слабые люди, которые ждут толчка, побуждения, которые рады, если правительство придет к ним на помощь! Многие из них, вполне сознавая свое заблуждение, не решаются однако оставить его, отчасти потому, что боятся насмешек со стороны товарищей, отчасти потому, что отец и дед исповедовали то же, и ждут некоторого принуждения. Разумеется, тут вся мудрость состоит в том, чтоб принуждение это не переходило границ, ибо тогда оно и слабые характеры превратит в твердые. Разумеется также, что меры, с успехом употребленные в Ярославской губернии, ни под каким видом не могут быть употреблены в Бессарабии, где и характеры другие, да и местность опасная³. Нельзя также слишком увлекаться уважением к убеждению. Можно, пожалуй, получить убеждение, что резать людей, жечь дома и производить гнуснейший разврат необходимо для спасения души. Если человек только напустил на себя такую дурь, то от этого легко вылечивается и строгостью; если же убеждение дошло до фанатизма, то следует лишить возможности делать зло, хотя, впрочем, всякий сектатор более или менее пропагандист. Жду с завтрашнею почтой окончательного уведомления об успехе затеянной мною с одним священником и отчасти при содействии губернатора операции, безо всякого вмешательства полиции и видимого участия должностных лиц, в Романове-Борисоглебске и тогда сообщу вам. На этой неделе приезжал ко мне этот священник для переговоров, и дело, я думаю, скоро кончится⁴. - К счастию моему, здешний мой хозяин, родственник умершего, имеет возможность сообщать мне также много любопытного. После дяди его осталась большая библиотека, говорят, книг и рукописей раскольнических, на которые я имею виды и которые обещали мне завтра принесть для просмотра. - На этой неделе также была свадьба одной родственницы моего хозяина. Это крестьянка, вышедшая замуж за здешнего мещанина. Я видел невесту перед венцом: французское платье, вуаль или уваль, как они говорят, плечи обнаженные, шляпка с перьями! Какой здесь в Рыбинске странный обычай. Священник не ждет в церкви, а вместе с женихом приезжает к одетой уже невесте (тут всегда и закуска) и потом с нею (т.е. в общем поезде, впереди) отправляется в церковь.

   Сейчас был у меня сын Ивана Семеныча, потом голова, потом еще один купец. Что прикажете делать? Цены не только не поднимаются, но стали слабеть. Все считают - не выгоды свои, а убытки. Все продавцы, покупателей нет. Это просто удивительно. Ожидали, что прекращение войны в Дании⁵ принесет требования из-за границы и приведет корабли, но требований никаких нет. За овес наш дают 6 р<ублей> 50 к<опеек>; я думаю, что надо продать, потому что рискуешь вовсе не продать и потому что большая часть симбирских и оренбургских помещиков продали еще дешевле. Два, три покупателя, которые есть, прижимают всячески. Теперь здесь цены гораздо ниже, нежели у нас на месте, и тот же самый купец, который торговал хлеб наш еще там, теперь здесь и этой цены дать никак не соглашается. Но, впрочем, нельзя и винить за то, что Гриша или Ив<ан> Семенович сделал такую ошибку. Или все купцы наши не очень прозорливы, или действительно нельзя было предвидеть, только все говорят, что непостижимее того, что случилось с хлебной торговлей летом, ничего нет. Ну да купцу ничего, он выждет. - Евграф⁶, со слов своего отца, говорит, что несмотря ни на что, он не советует отказываться Грише от Головкина⁷, что это просто клад и проч. - Вот и Ильин день прошел. В этот день грозы не было, зато после Ильина дня каждый день грозы. Нынче только немного охладилась атмосфера, а то были все теплые дожди: немного нагулялись нынешним летом сестры⁸. Я уж говорю так, как будто лето прошло: июль в исходе, август уже не лето... Как грустно!..

   Я продолжаю работать, как прежде; несколько времени работа стала не спориться, пошла вялее; одолевала тоска, но теперь опять, кажется, пошла живее. Топографов своих разослал по городам, так что остался теперь решительно без помощника. - Здесь довольно большое общество, если хотите, но я мало с ним знаком; бываю иногда у здешнего городового доктора, славного малого, воспитанника Моск<овского> университета, Ивана Францевича Фандер Фласа! Он и жена его превосходные музыканты и немцы, живут пресчастливо, аккомпанируя друг другу (он на скрипке, она на рояли). Впрочем, эта немецкая чета совершенно обруселая и почти забыла немецкий язык. Жена его - тоже из Москвы - какая-то Цумиллер или что-то в этом роде. Мне даже досадно, что отводить душу приходится у немца, да что же делать? Русские купцы невыносимо скучны или скрытны; если и попадется между ними такой, с которым можно говорить не об одной муке, так все же этот человек не стоит со мною на одном уровне...⁹ Такое наше положение. Мы охотники рассуждать о предмете, нам необходимо сейчас его понять, определить, поставить в стойло системы; это уже наша вторая природа, и это составляет огромную нашу разницу с прочими сословиями, и Константин не ощущает вполне эту разницу. Наблюдать и понимать или жить одной жизнью - две вещи совершенно разные¹⁰. Прощайте, дай Бог получить завтра от вас письма, цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, будьте здоровы. Обнимаю Константина, Веру, Олиньку, Надю, Любу и всех сестер.

  

  

   30-е июля! Значит, послезавтра 1-ое августа! Вывод, конечно, верный, но и очень грустный: только месяц до осени. На этой неделе я получил два письма от вас: одно в воскресенье из Москвы, когда Вы, милый отесинька, провожали Над<ежду> Тимофеевну¹, другое в середу - из деревни. В 1-м Константин обещал написать, а во 2-м и действительно написал письмо². Очень ему благодарен и буду отвечать...³ На нынешней неделе в понедельник я ездил в Ярославль и воротился оттуда в середу вечером. Ездил я туда по просьбе Бутурлина и архиерея для личных совещаний по одному обстоятельству, касающемуся раскольников. Дожди были проливные, дорога адская. Надобно сказать правду, самое скучное в этой службе нянчиться с такими губернаторами, каков Бутурлин, и быть с ними в дружеских сношениях. Тоска ужасная толковать по целым часам с самодовольною, хотя и доброю, пустоголовою властью. - Из Петербурга от одного из наших чиновников получил письмо; в котором он пишет, что рапорт мой о раскольниках получен и лежит у министра и что мне вышел чин надв<орного> советника⁴ за выслугу лет со старшинством. Не понимаю, отчего Грише не дают этого чина⁵ также за выслугу лет. С нынешнею почтой посылаю второй и последний рапорт м<инист>ру о раскольниках, также очень важный; теперь остается только писать о пошехонских лесах, ну да это со временем. Только что кончил писать этот рапорт и принялся за письмо к вам. Обращаюсь к вашему письму. Гриша просто для меня непонятен. Как он сам не пожелает толком, ясно, спокойно и отчетливо взвесить все дело, порешить все недоразумения, высказать свои объяснения и оправдания!⁶ Конечно, странно, что он не побывал на Серных водах у Над<ежды> Тим<офеевны>, когда в прошлом году Софья была на меня в претензии за то, что я с Серных вод⁷ не приехал в Языкове⁸, где никого, кроме брата, и не было⁹. Воображаю, как Шишков суетился и оживлял Серные воды; он безумный мот, но смотреть на него весело. - Варенье из поленики готово, только еще не успели уложить его... Хлеб не только не потонул, но и не испортился; да беда в том, что с рук не сходит. Торговал овес один казанский купец и, уезжая в Ярославль, я уполномочил продавать его по 6 р<ублей> 75 к<опеек> за куль (выше этой цены еще не было), тот давал 6 р<ублей> 50 к<опеек> асс<игнациями>, а потом и за эту цену взять не согласился. Муку продавать нельзя, потому что она под овсом. Я читал письма одного купца с низу, который приказывает вновь сплавить свой хлеб из Рыбинска к низовым пристаням, потому что там цены дороже. Нам и на это рисковать нельзя, во 1-х, потому что деньги нужны; во 2-х, что и судно, в котором погружен хлеб, по распродаже хлеба назначено за негодностью в сломку. Если будут давать 6 р<ублей> 50 к<опеек> и сейчас выложат деньги, то я думаю, овес надобно продать не медля. - Нам, видно, уж особенное несчастие: надо же было сплавить хлеб в Рыбинск, когда дома не только по расчету, но и за всеми расчетами цены выше. Все купцы откладывают продажу от почты до почты и в почтовый день просто осаждают контору, требуя писем, так что подлецы-почтальоны никогда писем и не разносят, а раздают в конторе и получают за это деньги. Вот и я решился подождать завтрашней петербургской почты, но на будущей неделе непременно что-нибудь да продам!..

   Кажется, после стольких дождей настанет ведро; по крайней мере, нынче день ясный, хотя и не жаркий. Проездом я видел, что рожь просто полегла, а грибов по сторонам дороги пропасть! Как жаль, что бедные сестры и гулять даже не могут! Авось теперь станет посуше, и вы будете опять все вместе отправляться по грибы. -

   Из приобретенных мною после умершего беспоповщинца рукописей одна - просто драгоценность. Это книга, писанная полууставом¹⁰, по-славянски (разумеется, она переписана и не древняя), содержащая в себе историю первых времен раскола¹¹ и бегствующего иерейства и, кроме того, все доводы беспоповщинской секты, чрызвычайно умно и бойко изложенные. Есть целые разговоры между приемлющими иерейство и неприемлющими: разговаривают "Пришедый" и "Аз". Разумеется, разговор кончается всегда тем, что Пришедый со слезами на глазах благодарит Аза за обращение на путь истины и присоединяется к беспоповщине. Кто этот знаменитый Аз или Я, не знаю; я показывал эту книгу одному поповщинцу, так он сказал мне, что это одна из самых редких книг. Другая книга, исполненная всяких вздорных басней и претензий на славянское витийство, - "Описание осады Соловецкой обители". Третья книга или рукопись - об антихристе, где тонким образом дают чувствовать, что чуть ли этот антихрист не Феофан Прокопович¹², который из "ереси в ересь отклоняет". Впрочем, я ее только так слегка просмотрел. Хочу послать их на просмотр Надеждину, так как он уже довольно знаком с раскольничьей библиографией и может почерпнуть отсюда важные указания для внутренней истории раскола¹³..- Вы спрашиваете, милый отесинька, когда я могу с вами увидеться? Едва ли это может случиться раньше Рождества и Святок¹⁴. - Дела ведь просто тьма, а теперь и лето, в которое производятся все топографические работы, и я постоянно должен за ними наблюдать и представлять ежемесячные о них отчеты в департамент. Вы не пишете ни слова про Самарина и про других знакомых: что они? Получил ли Самарин позволение ехать в отпуск в Симбирскую губернию?¹⁵

   Однако мне надобно торопиться, потому что сейчас придет топограф с планами, которыми я и займусь до вечера; уже скоро 4 часа, а письма к вам раньше я не успел приготовить потому, что со вчерашнего дня готовил свой рапорт к министру. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки и обнимаю Константина, Веру и всех сестер. Вы ничего не пишете, продолжает ли Олинька принимать свой декокт, а Вера брать свои души... Прощайте, будьте здоровы. Постараюсь написать во вторник. Завтра воскресенье, в Рыбинске для меня приятный день, потому что в этот день приходят две почты: московская и петербургская, а с последней и газеты, которые выписывает мой хозяин.

   Кланяюсь Анне Севастьяновне¹⁶-

  

  

   Поздравляю вас с праздником¹, милые мои отесинька и маменька, а если кто из вас говел, то поздравляю и с причащением. На нынешней неделе я не получил от вас ни одного письма, т.е. уже почти 10 дней, и решительно не понимаю, что может быть этому причиной. Если я нахожу возможность писать каждую неделю, то в нашем доме этой возможности еще более; слава Богу, есть кому писать, особенно в дождливое время, когда и гулять нельзя. С нетерпением жду завтрашней почты.

   Впрочем, на этой неделе почта ниоткуда не привезла мне известий: несколько казенных бумаг пустого содержания - вот и все. А я ждал от вас письма и потому, чтобы решиться с хлебом. У нас 1000 кулей должно быть в Сенгилеях², где очень хорошие цены, и если там продано выгодно, то можно было бы смелее действовать здесь. Некоторые советуют даже выгрузить хлеб и сложить в здешних анбарах для того, чтобы продать его на будущий год или осенью, если цены поднимутся. Но все это хорошо делать купцам с деньгами, а нам деньги нужны на прожиток. Овес стал дешевле, так что теперь и 6 р<ублей> 50 к<опеек> никто не дает. Все откладывают от почты до почты и продешевили хлеб. Один казанский купец Ненюков торгует у меня всю муку и весь овес: за муку 11 р<ублей>, за овес 6 р<ублей> 25 коп<еек> и отдает все деньги. Хоть и обидно видеть, что в самом начале можно было бы взять за овес 6 <рублей> 50 к<опеек> и даже немного больше, но, видя беспрерывное понижение цен, боюсь, что придется потом продавать и по 5 р<ублей>. Некоторые сильно нуждающиеся в деньгах помещики продают уже и теперь по 6 рублей, и они-то всегда и сбивают цены: им только чтобы продать и что-нибудь получить. Если я продам за ту цену, которую вам дает Ненюков, и вышлю вам эти деньги, то сколько их останется вам, за уплатою процентов³, и до каких пор они хватят? - Торговля - такое дело, что купцы непременно должны составлять особое сословие. Они все знают друг друга, без чего и не может быть торгового доверия; помнят не только каждый свою продажу и покупку, но учитывают и чужие расходы и доходы; здесь в Рыбинске, в центре хлебной торговли, они получают в одно время письма из Петербурга и из Астрахани и знают все торговые цены на всех хлебных пристанях волжской системы. Дон и Двина - это уже системы особенные. Стоит только получиться известию, что цены в Петербурге поднялись, то вмиг поскачут отсюда приказчики в Моршанск, в Симбирск, в Самару, в Уфу, во все низовые губернии, географию которых они знают, как свои 5 пальцев... Нельзя не удивиться постоянству и. настойчивости купца. Для того, чтобы провезти хлеб от Саратова в Петербург вверх по Волге, хлопот - страшно сказать сколько. Возня с казною, с лоцманами, с бурлаками, с коноводами, с перегрузкой, с крючниками... все это стоит больших денег! Ведь эти купцы везде поплатятся: они содержат всюду офицеров корпуса путей сообщений, заведывающих судоходными дистанциями, - когда предъявляют им свои накладные. Между тем, этот волжский бассейн или, лучше сказать, эта торговля по Волге, от Астрахани до Архангельска, от Астрахани до Петербурга, кормит и содержит в постоянной деятельности целые десятки милльонов рук. Если взять в соображение одно производство барок, канатов и снастей, так огромность цифр испугает вас. Пословица говорит: купец торгует и век горюет; крестьянин пашет да песенки поет. - Зато купцы до такой степени свыкаются с своим занятием, что торговля ему делается необходима иногда даже вовсе не ради барыша. Эта постоянная лотерея, это состояние между страхом и надеждою, этот "рыск", как они говорят, становится для него второю природой. Я знаю многих богатых оптовых торговцев, которые держат даже розничные лавки, так, единственно для утешения, чтоб посидеть в ней, потолковать. "Пойду, поторгую", - говорит мне недавно один богатый купец, у которого, может быть, тысяч на 200 серебром хлеба в Петербурге, и отправляется в лавку, где сиделец его продает муку фунтами... На своем грязном и вонючем базаре они собираются два раза в день, сообщают друг другу письма, делают дела на сотни тысяч рублей, но окончательно обсуживают их в трактире. Разумеется, тут пускают часто фальшивые слухи, даже пишут фальшивые письма, и на этом базаре новичка или нашего брата как раз собьют с толку; а биржа с своей огромной залой стоит пустая, хотя в ней сведения собираются только несомненные и достоверные, хотя в ней и висят географические карты, получаются газеты. У купцов друг для друга есть свой банк, свои банкиры. Каждый, пользующийся доверием, может без росписки и легко набрать огромные суммы, но если он обманет, если он окажется несостоятельным, то вмиг это разносится по всему купечеству, и уже ему не верят ни копейки, а без кредита торговать нельзя.

   Сейчас воротился от обедни. Вот давка-то! Церквей здесь мало, всего 3, а народу много. Собственного народонаселения Рыбинска несколько тысяч, зато приливающего летом - более 100 т<ысяч>. - На нынешней же неделе получил я уведомление об окончании затеянной мною операции относительно присоединения раскольников Романова-Борисоглебска к православию. По-настоящему, мне уже теперь здесь и делать нечего, если б поручение ограничивалось одними раскольниками. Жду с нетерпением ответа на свои рапорты. Они такого рода, что не могут оставаться без ответа. Я бы вам послал их прочесть, но они требуют непременно личных комментарий. Но какой противный народ это - наши попы; если б они действовали всегда так, как предписывает им должность, так раскол в десять раз был бы слабее; а они, напротив, так равнодушны к убеждениям религиозным, что обращают внимание не на качество, а на количество паствы⁴. Я пишу с нынешней почтой борисоглебскому протопопу, говорю ему, что теперь, когда уже мы связали раскольников человеческими узами, необходимо действовать на них постоянно духовным убеждением', увещевать их искренним, жарким словом, чтоб они наложили на себя и духовные узы. Без этого дело человеческой мудрости рушится как раз. Я с своей стороны сделал свое дело, исполнил то, что приходилось на долю правительственной мудрости, но с досадой и грустью вижу, что оно не поддерживается нравственною, духовною, теплою силой. - Эта поповская каста требует непременного преобразования. Разумеется, для этих должностей необходимы люди специально образованные, потому что в нашей церкви не простая, отвлеченная вера и не только нравственное учение, но тысячи обрядов и полудогматов, за которые народ держится крепче, чем за самый догмат, и которые все имеют свою историю и духовную литературу. Вы укажете на Кузьму Ивановича⁵. Да Кузьма Иванович советует плевать и креститься на перекрестках, будет сбит с толку каждым раскольником и ни одного не обратит. - На днях попалась мне книжка творений Св<ятых> Отцов за 1847 г<од>: в ней помещены стихотворения Григория Богослова⁶. Это решительный поэт! Как я ему обрадовался! Советую Константину обратить на него внимание и Гоголю также⁷. Видно, как он наслаждается сам красотою образов и выражений. Его послание к женщинам очень хорошо!.. Между прочим, он осуждает в женщине "ноги, идущие борзо".

   Прощайте, мои милые отесинька и маменька, дай Бог узнать, что вы все здоровы, и что только пустые причины и лень могли лишить меня писем. Обнимаю Константина и всех сестер, -

  

   Наконец, я получил ваше письмо, милый мой отесинька и милая маменька, в прошедшее воскресенье. Хоть вы и пишете, что не пропускали ни одной почты, однако же это письмо, писанное 1-го августа, не знаю почему, не попало во вторник 2-го августа на почту в Троицком посаде, а как видно из штемпеля, отправлено было из Москвы уже 4-го августа и получено мною 7-го.

   Хлеб и овес я продал, хоть и дешево, но дороже других, напр<имер>, дороже татариновского хлеба, Соковнина и прочих симбирских помещиков и то потому, что взял с купца заранее честное слово не сбавлять цены, какие бы худые известия ни привезла почта, но прибавить, если она привезет хорошие. Овес продал по 6 р<ублей> 25 к<опеек>, а мука по 11 р<ублей>. Деньги еще не получал, теперь производится выгрузка. Я не знаю, должен ли я дать что-нибудь сыну Ивана Семеновича?

   Как бы я ни хотел видеть Константина и заставить его проехаться¹, однако по некоторым обстоятельствам я не могу взять на себя пригласить его в Рыбинск теперь. Месяцем раньше - другое дело. Знаю, что он будет ломать себе голову и придумывать этому разные объяснения, но дело просто и, как скоро я оставлю Рыбинск, тотчас же объяснится. А потому прошу об нем и не ломать себе головы. - Из Петербурга ничего не получал до сих пор. Что-то привезет завтрашняя почта. - Прощайте, я писал вам нынче для того, чтоб возвестить вам продажу хлеба, хоть и не очень веселую. Да что же делать? Нам в торговых оборотах судьба решительно не благоприятствует. Деньги я найду способ вам доставить. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер.

  

  

   Во вторник я писал к вам, милый отесинька и милая маменька, о неприсылке Константина. Теперь это препятствие устранено. Дело состояло вот в чем: уже с неделю господствовало здесь убеждение, что в городе холера; это и предположить было немудрено, потому что она чрезвычайно была сильна здесь и в прошлом году, и потому, что Рыбинск в беспрерывных сношениях с Петербургом. Еще накануне письма был у меня здешний городовой доктор Фандер Флас, хорошо мне знакомый, и удостоверил меня, что холера действительно есть как в больницах, им заведываемых, так и в частной практике. Докторам велено было доносить городничему о каждом новом холерном случае и т.п. Другой доктор, уездный штаб-лекарь (их всего здесь два), на днях донес, что холеры решительно нет и не было и что это все выдумки. Городничий послал эти два противоречащие донесения докторов губернатору, который для решения этого вопроса прислал инспектора врачебной управы. Тот на днях (кажется, третьего дня) решил, что холеры нет и не было и что Флас ошибся. Как бы то ни было, но это значительно подействовало на город, который теперь успокоился и развеселился. - Поэтому, не решившись тогда приглашать Константина, зная его характер¹, я полагаю, что теперь ничто ему мешать не может. Я действительно думаю, что холеры, по крайней мере теперь, нет в городе. К тому же теперь настали такие ясные дни, отзывающиеся, правда, осенью, ибо утра и вечера очень свежи. Если Константин приедет, то мы отправимся с ним вместе в Пошехонь, куда я думаю перебраться недели через три. Впрочем, я считаю для него просто полезным прокатиться по дороге, если бы даже он и не захотел оставаться дольше. - Мой адрес на Моложской улице в доме купца Андрея Миклютина. - Во всяком случае, вы мне напишите насчет денег: как вам их переслать. Если Константин не приедет, то я могу послать их по почте или достать переводное письмо. - Теперь об овсе и хлебе. Хорошо я сделал, что решился продать. Цены беспрестанно дешевеют: муку дороже 10 р<ублей> 50 к<опеек> асс<игнациями> уже не продают. Вчера окончательно перегрузили наш овес и муку на суда Ненюкова. Но при разгрузке муки оказалось, что в 472-х кулях мука села. Я думаю, вы знаете этот термин: говорят, это значит: сгорела, слеглась и что-то такое в этом роде. Как бы то ни было, только покупщик ее забраковал и не взял. Хотя сын Ив<ана> Сем<еновича> и уверял меня сначала, что мука не должна оказаться севшею, но теперь объясняет, что хлеб, должно быть, старый, сушеный соломою, отсыревший. Как Ненюков от этих 472-х кулей отказался, то я продал их поставщику, т.е. хозяину машины за 10 р<ублей> асс<игнациями> в зачет платы за поставку. Сию минуту только сделал эти распоряжения. Денег еще не получал. - Что тут прикажете делать! Решительно нашим спекуляциям судьба не благоприятствует. -

   Зато грибов, говорят, нынешним летом премножество и ягод также. Владимирская, очень хорошая, вишня по 40 коп<еек> асс<игнациями> фунт. Я хочу на днях отправиться на Юг... Вы уже думаете, на тот юг, где теплее, где природа лучше... Нисколько. Югом называется лежащий к северу от Рыбинска, верстах в 20, монастырь или пустынь Югская; есть даже образ Югской Божией Матери. Говорят, местоположение очень хорошее, и распорядок общежития напоминает собой Оптину пустынь². Сокращенно монастырь не называют иначе, как Юг или Юга... Думаю ехать туда на Успеньев день³, с которым вас, а равно и с окончанием поста заранее поздравляю⁴. - На нынешней неделе проходил здесь слон, подаренный государю от бухарского хана. Свиту слона составляют несколько человек бухарцев и чиновник Оренбургской губернии. Я ошибся, сказав, что он проходил. Он плыл; в Нижнем Новгороде его погрузили на тихвинку, так называется лодка или судно особой конструкции. На рыбинской пристани он стоял сутки, потому что здесь запасались хлебом. Кормят его белым печеным хлебом, которого он съедает пуда два в день, да 20 фунтов сахару, да 10 фунтов масла. Весь город ездил его смотреть, и я в том числе. Слона видел в 1-й раз: зверь довольно безобразный, но умный и кроткий. Из Индостана в Петербург!.. Забавно то, что он во многих местах поправил дороги. До Нижнего он шел пешком и, как он очень труслив, то вступил на мост и почувствовал его жидкость, сейчас обращается назад. Нечего делать: строят мост крепкий, так чтобы слон не изволил опасаться! У него есть для мостовой и полусапожки. - Вечером того же дня эти бухарцы были в театре, в ложе, где отличался "русский Геркулес или Раппо⁵, жонглер и акробат ярославский Семен Ляпин⁶, долгое время по страсти изучавший это искусство и показывающий удивительные опыты с досужеством русской силы, сметливости и ловкости". Так сказано было в афише. Видите, сколько веселостей! Из Петербурга ничего не отвечают. Я, наконец, вздумал, что глупо мне, наконец, находиться в таком постоянном ожидании от почты до почты, что, пожалуй, можно так прождать годы и что именно то, чего сильно ждешь и хочешь, нарочно не случится, и потому откинул уже всякую мысль о возможности избавить себя от своего скучного поручения. Рассчитав все, я полагаю, что при благоприятных обстоятельствах к зиме будущего 1850 года я должен покончить с Ярославской губернией. Теперь думаю из Рыбинска в сентябре попасть в Пошехонье, из Пошехонья в октябре прямо проеду в Углич, минуя Мышкин и Мологу, а в ноябре, в конце, возвращусь в Ярославль, где останусь декабрь (съезжу только к вам на Святки), генварь, и в феврале отправлюсь на ярмарку в Ростов и останусь там месяца полтора. В марте вернусь в Ярославль, покончу с ним, потом летом разделаюсь с Любимом, Даниловым, Мологою и Мышкиным, осенью все недоделанное доделаю и - конец. Но какая скука, Боже мой! Хоть бы один город отделать разом, а то теперь у меня нет ничего конченного. -

   Вы спрашиваете меня об этой, часто упоминаемой мной операции. Я, кажется, уже отвечал вам, что она заключается в присоединении целого раскольничьего города Романова-Борисоглебска к православию посредством собственного их от себя прошения. Простее сказать - это новые путы, которыми сам себя удавливает подлый здешний раскол; мера дипломатическая, правительственная, но уже оказывающая благодетельные последствия и теперь. Вам это все непонятно; чтоб понять это все, надобно взвесить все местные, даже случайные обстоятельства, которыми мы сумели воспользоваться, надобно прочесть мои рапорты м<инист>ру, которые, без моих толкований, едва ли будут вам понятны. - Эта мера совершенный сюрприз м<инистерст>ву и не знаю - одобрит ли оно ее, - и бешусь, что не получаю оттуда никакого сведения. Что же касается до городского хозяйства, то работаю я ужасно много, да работа как-то не скоро идет. Рыбинск начинает пустеть, и в августе месяце все отправки кончатся. - Сейчас приходил ко мне Ив<ан> Абрамыч Ненюков. Он сказал мне, что деньги принесет мне на следующей неделе, во вторник или середу. Из денег тысяч 5 серебром откладывает платежом до декабря м<еся>ца; в то время он вышлет эти деньги, куда вы назначите. Хлеб наш уже отправился на место поставки, где Ненюков снял подряд, именно в Кексгольм. Это черт знает где, сейчас взгляну на карту. - На берегу Ладожского озера, в Финляндии. Из Надёжина в Финляндию!

   Недавно получил я письмо от графа Д<митрия> Н<иколаевича> Толстого (чиновника нашего м<инистерст>ва)⁷ из Воронежа. Он пишет мне, между прочим, что там в архиерейском доме хранится карета св<ятого> Митрофания⁸, деланная за границей, великолепная и с какими-то особенными лежачими рессорами. На боках кареты изображены Амуры, Купидоны, Венеры, Грации и т.п. мифологические изображения во всей красе. Граф Толстой предполагает, и это очень вероятно, что карета эта была подарена на смех Петром Великим. Подарок был принят, святой епископ мог и заочно ее принять, но, как видно, ни он, ни преемники его ни разу не употребляли эту карету, потому что не разбилось и стекла, а подгнившие колеса доказывают, что они стояли, не вертясь, на одном месте.

   Прощайте, милый мой отесинька и милая маменька. Завтра не ожидаю от вас письма, потому что на этой неделе получал две почты сряду. Прощайте, цалую ваши ручки, будьте здоровы, обнимаю Константина и всех сестер. Жду вашего ответа о Константине⁹.

  

  

   Вот теперь уже несколько почт сряду получаю я ваши письма, милый мой отесинька и милая маменька. Во многих из них заключаются намеки на разные обстоятельства вашего летнего сезона, которые оставляю до личного свидания. А теперь к делу. Расчет проданному хлебу прилагаю для Вас, милый отесинька, на особой бумажке. Вы продали не на 40 т<ысяч>, а с небольшим на 32 т<ысячи>, из которых, за разными издержками, очищается Вам около 27 т<ысяч>. Я, вероятно, ошибся, написав Вам, что деньги будут получены сполна и все. Их, конечно, и можно было бы получить сполна, но с большею уступкою цены, на что я был не согласен. Таким образом, остальные 5 т<ысяч> р<ублей> сер<ебром> Вы получите в декабре, т.е. никак не позже декабря, а, может быть, и раньше. Я взял в них расписку: это плательщик верный. Но не знаю, удобно ли для Вас такое распоряжение. Напишите мне. Если Вы сильно нуждаетесь теперь же в большей сумме денег, нежели какая посылается (а посылается 2500 р<ублей> сер<ебром>), то, может быть, мне удастся уговорить его дать еще несколько или же передать письмо его другому за наличные деньги. Хозяин мой хлопочет о переводном письме на 2500 р<ублей> сер<ебром>. - Охотников много, но верных и безотлагательных плательщиков, по предъявлении переводного письма, мало; теперь же имеется в виду один, Рахманов, а потому я и не хочу упустить случая. Цены на муку и овес постоянно дешевеют и теперь выше 6 р<ублей> асс<игнациями> за овес и 10 р<ублей> за муку нельзя и продать. Отсутствие войск из Петербурга¹ и прекращение казенных требований там на хлеб - главною тому причиной, а из-за границы спросов нет никаких. Словом сказать, торговля идет прескверно, а мы, по верному инсти